Литературные портреты: По памяти, по записям

Ариадна — Сара — Режин

Я теперь не могу вспомнить, как и когда я познакомился < Ариадной Скрябиной, родной дочерью комшхшюра, некогда прогремевшего своей «Поэмой экстаза» и «Прометеем». Это несомненно было в середине двадцатых годов, потому что в моей памяти засело, что совсем незадолго перед и м она издала тоненький сборник стихов, а об этой книжечке, вскоре затерявшейся в общем потоке поэтической продукции, она затем словно забыла. Но при нашем знакомстве выход ее первой и единственной поэтической книги еще воспринималс я ею, как некая веха в ее жизни. О своих стихах она толковала довольно многословно, хотя стихи были еще «зелеными», незрехыми, незапоминающимися. К концу сборничка была еще «прнсгегнута» ю ли небольшая поэма, то ли драматическая сцена о Иисус? Навине, «что— применяя державинские слова— со \нца бег оста- новлял». Мне казалось, что для Ариадны эгог бибхейский рассказ воплощал какой-то эпизод из ее собственной биографии или, может быть, его символика просто пришлась ей особенно

по вкусу. Не надо ухмыляться— «остановить солнце» было в ка-

/ / /

ком-то смысле в ее «стиле», в ее характере, чувствовалось, чю ей хочется совершить чго-то из ряда вон выходящее. Но как?

А за всем тем, мне было бы трудно описать ее наружноеть. уж очень была она «как все» и физически мало что ее выде\я \о. Однако, стоило провести с ней какие-нибудь но \часа, чтобы почувствовать ее скрытую— отнюдь не женственную — динамичность, какой-то горячечный заряд, упрямство, органическую необходимость настаивать на своем, даже в пуетяках. Впрочем, как было в делах серьезных, я судить не мог, знакомство наше* было для этого слишком поверхности ым.

Шли годы. Встречался я с Ариадной эпизодически. ()на все

больше погрязала в чтение политических новостей, станов и в- шихся все более и более неприятными, и кроме их обсуждения, казалось, ничто другое ее не интересует. С^тихи были прегрешениями прошлого, о своих да и о чужих говорить теперь уже не время…

Вспыхнула война, «странная война». Междч гем, она не была такой уж странной в переживаниях тех, кому суждено было пройти долгий путь от предместий Реймса до окраин Мон- тобана. Это по прямой как-никак около тысячи километров, а если принимать в расчет зигзаги, то не знаю, сколько пришлось бы насчитать придорожных километровых столбиков. Впрочем, дело было, конечно, не в количестве пройденных киломе г- ров.

Как бы там ни было, через два месяца после закхючения перемирия в Ретондском лесу, вопреки всем уже опубликованным декретам, я еще не был демобилизован по превходящим причинам, о которых мне и сейчас говорить неохота. С кучкой товарищей по батальону — оставалось их, кстати сказать, немного— мы изнывали в ничегонеделании в каком- ю унылом \а-

у

гере, именуемом «полковым депо», где-то поблизости от Монто- бана. Только после нескольких наскоков на начальство я nowчил разрешение на поездку в Тулузу. Гам я рассчи гывал встретить французских друзей и сообща сообразить, что дальше предпринимать.

Тулузы я почти не знал, но даже если бы знал, едва \и узна \ бы ее. Из-за наплыва беженцев город потерял свой привычный вид. Однако, выйдя с вокзальной площади, произошло нечто, показавшееся мне тогда чудодейственным. 11очти сразу меня кто-то громко окликнул по-русски. Я обернулся, сзади меня в обнимку с Ариадной Скрябиной шел поэт Кну1, добрый мой приятель. Еще будучи в Париже, я мельком что-1 о об их романе прослышал, но мне было невдомек, что этот роман мог быть уже офциально оформлен.

Я искренне обрадовался этой неожиданной встрече еще потому, что в течение долгих месяцев никого, кроме однополчан, не встречал, а в общем, это были люди мне совсем чужие.

Кнуты сразу затащили меня в какое-то большое кафе. «Как я рад, милая Ариадна, встрече с вами обоими, об этом я и мечтать не мог…». Она насупила брови и резко оборвала меня: «Не зовите меня Ариадной, забудьте о ней. Я — ('ара. 1ак как, выйдя замуж за Кнута, перешла в иудейство». Я промолчал, толком не зная, что ответить, и не совсем соображая, почему взрослой женщине, меняющей религию, надлежало менять свое имя и как такую перемену можно бюрократически оформить. Но Сара, так Сара…

Я проголодался и с кружкой нива заказал бутерброд с Bei- чиной. Сара-Ариадна посмотрела на меня злыми глазами. «Не знаю, позволительно ли вам и нам пить пиво, но это куда ни шло, а вот есть в такие дни ветчину…». Кнут заерзал на своем стуле, а я, каюсь, не сразу понял, что она, собственно, имела в виду. Но вскоре мне уже многое стало ясно. О чем бы мы ни заговаривали — об общих друзьях, о поэзии, о погоде — она с нетерпимостью неофита все сразу же сводила к еврейскому вопросу. Она, конечно, была много трезвее меня, но мне после фронта не хотелось еще смотреть правде в глаза. Я видел, что мое нежелание думать о будущем раздражает ее в такой же мере, как ее неистовость, доходящая до кликушества, раздражала меня.

Очевидно, она унаследовала от отца, как писал о нем 11а< — тернак, «исконную русскую тягу к чрезвычайности» и заучила, что для того, чтобы быть собою, все должно себя превосходит ь. Она пробовала писать стихи и сама поняла, что они ей не дают — ся; пробовала заниматься музыкой, но ей «мешала» отцовская фамилия, вторым Скрябиным в юбке ей никак не ста гь. 11ервый ее брак с французом-музыкантом был как будто неудачен. Да и мог ли он быть другим? Кто-то должен был жить под ее диктовку, Ариадна жаждала повелевать, а, собственно, достаточных данных для этого у нее не было. И вот на ее пути появился Кн\т

влюбчивый поэт, талантливый и остроумный малый, в своих стихах, затрагивавших привлекавшие ее библейские темы таким тоном словно он по меньшей мере был свидетелем потопа. Я, конечно, далек от мысли, что она способна была подчинип> его своим прихотям. Нет, им просто было по нуги, им 6ы\о почти предназначено сойтись именно потому, чт о они друг друга взвинчивали и друг друга своей неуемностью заражали.

Кнуты предложили вечером снова встретиться в какой-ю столовке, непременно «кошерной», и продолжить беседу. Столовка, объяснили они, находится где-то на окраине города, но зато… А я вынужден. был проводить ночь на грязном полу одного из вокзальных залов, отведенных для «бездомных» со\да1. Каюсь, от нового свидания с Кнутами я уклонился, сам себя с га-

4

раясь оправдать усталостью и дальностью расстояний, а в действительности. вероятно, нежеланием снова пререкаться с

Ариадной. Да ведь по существу и повода для этого не было — нас разделяло только то, что она на будущее смотрела во все глаза, а я тогда не был в состоянии их хотя бы приоткрыть.

Как бы то ни было, это была моя последняя с ней встреча.

Но после войны с разных сторон и, главным образом, от самого Кнута я услышал рассказ о ее злоключениях. Она оставалась в Тулузе и стала одной из Эгерий подпольной еврейской организации сопротивления, влившейся затем во «французские внутренние силы» (Ф.Ф.И.). В партизанском движении на юго- западе Франции она стала известна под конспиративной кличкой «Режин», тогда как щуплый с виду Кнут оказался слишком на виду у тех, «кому не надо». Главари сопротивленческого движения решили, что он им будет полезнее, сидя в Швейцарии и благополучно переправили его туда.

Ариадна осталась одна и с этого момента ее энергия удвоилась, удесятирилась. Может быть, в этом кроется разгадка ее необычного характера. Не зря говорится, что крайности сходятся. Если ей не удалось «повелевать», как ей мечталось, го тогда сразу же скачок в противоположность— подчиняться, подчиняться до потери своей воли, потерять свое «я». Конспирация, какая-то двойная жизнь с постоянной угрозой — днем и ночью, сегодня и завтра — стали ее привычной стихией.

Трагичнее всего, что за месяц до освобождения Франции она пала в стычке с устроившими ей подлую засаду милиционерами, то есть французами, бывшими на службе v немецкой полиции или гестапо. Пала, как «Режин», но еще до того забыв о «Саре», может быть, все-таки помня о «Ариадне-.

После войны она была посмертно награждена медахью (о- противления и военным крестом, а в IVлузе — говоря! — ей воздвигли памятник.

Перед его переселением в Израиль Khvi снова <тах чо\о- доженом» и пригласил меня, чтобы познакоми i ь с юной женой-

4

француженкой и преподнести большущий том своих стихов (в нем, кстати сказать, Ариадна ни прямо, ни косвенно не упоминалась). За чашкой чая я напомнил ему нашу ту \у к кую встречу и, не скрывая некоторого недоумения, спросил о смысле всех тогдашних его и Ариадниных замечаний. Кнут кисло улыбнулся. «Вы нас не поняли, мы вас испытывали. Де \о было не в ве1- чине, если вы ее любите, угощайтесь— и он пододвину \ таре х- ку с бутербродами — а в том, чтобы выяснить, созрели ли вы дхя вступления в нашу организацию». Я пожал плечами, такой с по- соб вербовки меня поразил, но, кроме того, горячая лава еще только разливалась по Франции и об организованном сопротивлении еще и речи не было. «Может быть, и так, но ведь мы с Ариадной, — не без гордости добавил Кнут, — были «предсо- противлением», потому что слишком хорошо понимали, что будет следовать».

Разговор на эту тему, помнится, он тогда закончил цитатой, в которой корнелевский герой на вопрос «Что вы хотите, чтобы он сделал один против трех?», отвечает— «Чтобы он погиб, если ему на помощь не придет взрыв отчаяния».

Я низко кланяюсь памяти Ариадны Скрябиной, не раз думал о тех «взрывах отчаяния», вызываемых разнородными причинами, которым она несомненно была подвержена к концу своей жизни, и эти несколько строк преследуют одну единственную цель — напомнить о ней, как бы возложить скромный цветок на ее безвестную могилу.