Лондонские сочинители

Глава восьмая

– Ага! Значит, тут требуются слезы, чтобы сыграть его как следует. Ну, если я возьмусь за эту роль, – готовь, публика, носовые платки! Я бурю подниму…[89] – В саду своего дома на Лейстолл-стрит Чарльз Лэм репетировал роль Основы. Вокруг собралась компания его друзей. Тому Коутсу досталась роль Миляги, а Бенджамин Мильтон взялся играть Пигву. Они уговорили двух товарищей по работе, Сигфрида Дринкуотера и Селвина Оньонза, сыграть Дудку и Рыло. А уж те улестили Альфреда Джауэтта, клерка акцизного отдела и приятеля Сигфрида, согласиться на роль Заморыша. В то воскресное утро друзья уселись репетировать в маленькой пагоде, которую мистер Лэм построил в саду десятью годами ранее. Пагода изрядно обветшала, краска потрескалась и начала осыпаться, металл покрылся ржавчиной; но все же там можно было укрыться от внезапного летнего дождика, орошавшего сад, и в сухости и уюте читать свои роли, следуя указаниям Мэри Лэм.

– Говори медленнее и нараспев, Основа, – советовала она брату. – Придай своим словам глубину.

– Но, сказать по правде, главное мое призвание – роли злодеев. Еркулеса я бы на редкость сыграл или вообще такую роль, чтобы землю грызть и все кругом в щепки разносить! Дальше идут стихи. Их тоже декламировать, Мэри?

– Конечно, дорогой.

Том Коутс тем временем перешептывался с Бенджамином Мильтоном. Когда Мэри назвала брата «дорогой», оба закатились беззвучным смехом. Бенджамин, прикрыв рот платком, корчился в конвульсиях. Чарльз не обращал внимания на веселье приятелей, но Мэри сердито глянула на них, а потом словно невзначай поинтересовалась:

– Что вас так развеселило, господа?

– Так мы же комедию репетируем! Или нет? – давясь смехом, едва выговорил Том.

– У тебя дивная Основа пониже спины, дорогой, – прошептал Бенджамин, из последних сил сдерживая хохот.

Сигфрид Дринкуотер с нетерпением ждал, когда настанет его черед:

– Прошу вас, может, перейдем к сцене с Дудкой? А не то я забуду свою роль. Я себя знаю.

– Там ролька-то – всего ничего, – заметил Альфред Джауэтт. – Полтора слова.

– Клянусь, Фред, даже полтора вылетят из головы.

Сигфрид Дринкуотер, порывистый юноша, постоянно уносился мыслями в славное прошлое своего рода. Он всем и каждому сообщал, что занимает седьмое место среди претендентов на престол острова Гернси; тот факт, что этого престола давно уже нет в природе, ничуть его не смущал. Окружающие не могли взять в толк, отчего он дружит с Альфредом Джауэттом: Альфред был малый расчетливый, пройдошистый и не чуждый корысти. Разделив свое годовое жалованье на количество рабочих часов, он не поленился вычислить, что зарабатывает в час пять пенсов и три фартинга. В столе у него лежала составленная им таблица, и всякий раз, когда ему удавалось часок побездельничать, он вносил эту сумму в свой доход. После работы они с Сигфридом частенько хаживали по захудалым театрикам. Сигфрид с неподдельным восторгом наблюдал за действием, происходящим на крохотной сцене, время от времени пуская слезу при несчастливом повороте событий; Альфред же тем временем невозмутимо разглядывал статисток и ведущих актрис.

– Не пойму, зачем нам ставить эту комедию, если работа идет под сплошное хихиканье, – заявила Мэри.

– А Барроу в своих проповедях, как известно, называл хихиканье упражнением для легких, – возразил Селвин Оньонз. – Еще его обозначают словом «хмыканье».

Том Коутс не выдержал и скорчился от смеха. Селвин славился своей готовностью разъяснять что угодно, к месту и не к месту, причем объяснения его почти всегда грешили против истины и в большом, и в малом. Фраза «Селвин говорит…» стала в Ост-Индской компании присловьем, означавшим, что далее последует полная чушь.

Они добрались до того места в пьесе, когда на призывные слова Питера Пигвы «Френсис Дудка, починщик раздувальных мехов!» на сцене впервые появляется Сигфрид в роли Дудки.

– Выходит, я починщик раздувальных мехов? Я-то думал, что имею отношение к дудкам. Судя по имени.

– Нет, Сигфрид, – отозвался Бенджамин Мильтон, на мгновение выходя из роли Пигвы. – Твое имя имеет отношение к голосу. Голос твой должен походить на пение дудочки.

– То есть?

– Звучать тоненько. Как свирель.

– А разве не звонко или мелодично?

– Об этом в пьесе ни слова. Дудки того времени известны своим тонким высоким звучанием. Голос у них был слабенький.

– Прошу покорно простить, но никто из рода Дринкуотеров никогда слабым не был. Спросите жителей Гернси.

– Просто возьмите чуточку повыше, мистер Дринкуотер.

– Что вы сказали, мисс Лэм?

– Постарайтесь говорить более высоким голосом. Пожалуйста, еще раз, мистер Мильтон.

– Френсис Дудка, починщик раздувальных мехов!

– Есть, Питер Пигва!

– Ты должен взять на себя роль Фисбы.

– А кто будет этот Фисба? Странствующий рыцарь?

– Нет, это дама, в которую влюблен Пирам.

– Нет, честью прошу, не заставляйте меня играть женщину. Не стану я изображать особу женского пола! – Сигфрид был возмущен до глубины души. – Чарльз, ты же меня уверял, что я буду играть роль добропорядочного мастерового.

– Так оно и есть.

– Я женское платье не надену.

Селвин Оньонз опять вмешался в разговор:

– Тебе достаточно надеть халат или передник.

– Что, прости? Я не ослышался? Передник?! Да никто из рода Дринкуотеров знать не знает такого слова.

Бенджамин Мильтон и Том Коутс с нескрываемым удовольствием слушали этот разговор. Бенджамин достал из кармана фляжку с портером и украдкой отпил из горлышка. Затем передал фляжку Тому; тот отвернулся и тоже сделал глоток. Альфред Джауэтт наклонился к ним и шутливо укорил:

– Ай-ай-ай, в воскресное-то утро! – И, указывая на дом Лэмов, спросил: – Они в церковь ушли?

– Не думаю, – ответил Том. – Впрочем, миссис Лэм очень набожна. Так, во всяком случае, мне говорили.

– Я слыхал, что у папули чердак того.

– Что-что?

– Чердак, говорю, не в порядке, – он указал на голову. – Это у них семейное.

Тем временем Мэри Лэм повторила Сигфриду слова его роли:

– Нет, честью прошу, не заставляйте меня играть женщину: у меня борода пробивается. Видите, по пьесе вы мужчина, мистер Дринкуотер. Вне всяких сомнений.

– А зрители это поймут?

– Ну конечно. Мы наденем на вас цилиндр. Тут уж никто не заподозрит в вас особу женского пола.

В воображении Мэри рисовались замечательные картины их будущего спектакля. Когда Чарльз попросил ее помочь его товарищам справиться с ролями и порепетировать с ними текст, она пришла в восторг. Уже которую неделю она ощущала необыкновенный прилив энергии, неудержимое возбуждение, которое хотелось на что-то излить. Поэтому она с большой охотой взялась за постановку этого коротенького забавного отрывка из комедии «Сон в летнюю ночь», в котором действует трудовой люд. Она помогла Чарльзу свести воедино разрозненные эпизоды и ради связности пьески даже сама сочинила кое-какие диалоги и мизансцены. Однако Уильяму Айрленду она и словом не обмолвилась об этой затее, полагая, что он был бы уязвлен – ведь его самого к участию не допустили. Кроме того, ей думалось, что он сделал бы совершенно неверные выводы из сложившейся запутанной ситуации, в которой было замешано столько разных людей. Шекспир – вот кто великолепно умел распутывать подобные коллизии. Уильям Айрленд счел бы, что его отвергли только потому, что он всего лишь лавочник. А при его литературных амбициях обида казалась бы еще горше: он-де выскочка, которому не место среди людей благородного происхождения. Дело же было вовсе не в его ремесле.

– Не пригласить ли нам мистера Айрленда сыграть в нашем спектакле? – предложил однажды Чарльз.

– Уильяма? Нет-нет, – поспешно ответила Мэри. – Он слишком… – Она замялась: первым на ум пришло слово «обидчив». – Слишком серьезен.

– Понимаю. Ты хочешь сказать, что он вряд ли по достоинству оценит нашу скромную забаву.

– Шекспир для него – святыня.

– Однако Айрленд скоро убедился бы, что намерения у нас самые добрые.

– Конечно. Но Уильям столько времени и внимания уделяет документам…

– …что не замечает развлекательной грани в творчестве Барда.

– Не теперь. Пока еще рано. Предоставь забавляться своим друзьям.

Чарльз Лэм уже заподозрил, что сестра относится к Уильяму Айрленду с особым чувством, в чем она не готова сознаться даже себе самой. Ее трепетная озабоченность его переживаниями (как она их себе представляла) говорила о неподдельной увлеченности Уильямом. Чарльзу неожиданно представился образ загнанного оленя; но был ли то Уильям или Мэри, он не знал.

– А у вас роль льва переписана? – читал Том Коутс слова Миляги. – Вы мне теперь же ее дадите, а то у меня память очень туга на ученье.

– И это тоже верно.[90]

– Прошу вас, мистер Джауэтт, не перебивайте. Теперь вступаете вы, мистер Мильтон.

– Тут и учить-то нечего, и так сыграешь: тебе придется только рычать.

– Мистер Мильтон, не могли бы вы придать своей речи простонародный оттенок? – попросила Мэри, не отрывая глаз от текста. – Чуточку вульгарнее, хорошо?

– Мне это очень нелегко сделать, мисс Лэм.

– Пожалуйста, постарайтесь. Миляга все-таки плотник, а не клерк.

Чарльз с удивлением наблюдал за сестрой: с каким вниманием и как увлеченно она руководит постановкой. Беда в том только, что она все доводит до крайности. В последнее время она сама не своя: нервничает, позволяет себе резкости, особенно с матерью.

За три дня до репетиции в пагоде миссис Лэм выбранила старуху Тиззи, подавшую к чаю подгорелые тосты:

– Что с тобой? Мистер Лэм терпеть не может корок.

Мэри, собиравшаяся насыпать себе в кофе сахару, швырнула полную ложечку на стол.

– Здесь все-таки не исправительное заведение, мама. Мы тебе не арестанты.

Мистер Лэм бросил на нее взгляд, полный нежности и восхищения.

– От лестничной площадки налево, – прошептал он. – Последняя дверь.

Миссис Лэм, онемев, изумленно смотрела на дочь. Мэри встала и вышла из комнаты. Чарльз с глубокомысленным видом намазывал хлебец маслом.

– Не пойму, что творится с девочкой, – проронила наконец миссис Лэм. – Никогда не знаешь, чего от нее ждать. А вы что скажете, мистер Лэм?

– К северо-северо-востоку,[91] – пробурчал тот, к явному удовлетворению жены.

Чарльз все больше склонялся к мысли, что причина столь странного поведения Мэри кроется в ее дружбе с Уильямом Айрлендом; юноша лишил ее душевного покоя. Чарльз его в этом не сильно винил; сколько он мог судить, до сих пор Уильям вел себя в высшей степени достойно. Но ведь Мэри никогда еще не входила в доверительные отношения с человеком, совершенно, в сущности, посторонним. Все просто, но в то же время очень серьезно.

– Делов-то: рычи себе да рычи, – произнес Бенджамин Мильтон с сильным акцентом лондонского простонародья.

– Прекрасно, мистер Мильтон! Но вам не кажется, что провинциальный выговор подошел бы больше?

– Может, деревенский, мисс Лэм? Не подскажете какой-нибудь образчик?

– Доводилось ли вам слушать лекции профессора Порсона[92] об античном искусстве?

– Разумеется. В зале масонской ложи.

– Сумеете воспроизвести его манеру?

В саду появилась Тиззи и объявила, что пришел «тот молодой человек» и спрашивает мисс Мэри.

– Тот молодой человек? – игриво повторил Бенджамин.

Чарльз так глянул на него, что Мильтон осекся, а Мэри, заметно смутившись, под легким летним дождиком последовала за Тиззи.

Входя в дом, Мэри хотела было посмотреться в зеркало, но удержалась.

– Надеюсь, Тиззи, ты не оставила его ждать на крыльце?

– А где же еще было его оставить? В гостиной сидит ваша матушка, а прихожая заставлена сапогами.

Мэри поспешила открыть дверь, за которой со шляпой в руках стоял Уильям.

– Приношу свои извинения, мистер Айрленд. Простите, что я…

– Я очень тороплюсь, Мэри. В среду утром собираюсь отправиться в Сатерк. – Он запнулся. – Вы, если помните, выражали желание поехать со мной.

– Конечно же помню. Я была бы вам очень благодарна. – Эта фраза прозвучала несколько фальшиво, и Мэри на миг отвела глаза. – Просто счастлива. Стало быть, в среду утром? – Уильям кивнул. – Я помечу себе в календаре. Не зайдете ли в дом?

Общение часто происходит молча, помимо слов. Уильям понял: ей не хочется, чтобы он остался. К тому же он заметил, что из-за шторы, словно стражник, готовый отразить нападение на замок, выглядывает миссис Лэм.

– Спасибо за приглашение, но вынужден отказаться: времени нет. – Он протянул руку, Мэри слабо сжала ее. – Я за вами зайду. Около девяти утра.

Так и не надев шляпы, он повернулся и двинулся прочь, а она смотрела ему вслед, пока он шагал по Лейстолл-стрит в сторону колонки, вокруг которой толпились женщины.

Мэри, вздохнув, вернулась в дом и услышала, как миссис Лэм суетливо семенит назад к камину. Заговаривать с матерью совершенно не хотелось, но та до боли знакомым жалобным голоском сама окликнула дочь:

– Можно тебя на минутку, Мэри?

– Да, мама, что тебе?

– Этот молодой человек…

– Мистер Айрленд.

– Вот-вот, именно. Этот молодой человек определенно протоптал тропинку к нашему дому. Является беспрестанно.

– И что с того?

– Ничего. Я только поделилась своим наблюдением. – Мэри молчала. – Ты считаешь приличным играть пьесу в воскресенье, Мэри?

– Мы не играем. Просто читаем вслух кое-какие строки.

– Твой отец от этого возбуждается. Взгляни-ка на него.

Мистер Лэм лежал на диване и бдительно следил за летающей по гостиной мухой. После выходки дочери во время чаепития миссис Лэм стала держаться с нею заметно осторожнее. Теперь она позволяла себе лишь бросать в пространство отвлеченные ремарки и «наблюдения» или же намекала на невнимание к чувствам мистера Лэма.

– Твой отец всегда свято соблюдал Седьмой день.

– Тогда почему сегодня вы не в церкви?

– У мистера Лэма болят ноги. Возможно, к вечерней службе ему станет легче.

Мэри уже не слушала мать. Голова вдруг стала странно легкой, перед глазами все поплыло, и Мэри ухватилась за ручку кресла. Казалось, кто-то просверлил дыру в ее черепе и наполнил его теплым воздухом.

– Сам-то он никогда не пожалуется, но я заметила, что он припадает на одну ногу, как заезженный конь. Верно, мистер Лэм?

Мэри смутно слышала какие-то звуки; она раздраженно провела рукой по лицу.

– Но он не ропщет… Что с тобой, Мэри?

Мэри опустилась на ковер и прислонилась головой к креслу.

Отец смотрел на нее с восторженной улыбкой:

– Господь прибирает.

– Ты что-то уронила? – спросила миссис Лэм.

– Да, – Мэри уже начала приходить в себя. Она невидящими глазами уставилась на ковер. – Сейчас-сейчас, – бормотала она. – Булавку.

– Жаль, что я уже не могу нагнуться так, как в молодости. А вот и наш сынок, как черт из табакерки. Чарльз, помоги-ка сестре. Она обронила булавку.

Чарльза удивило, что его встретили сравнением с чертом.

– Куда ж ты ее положила, милая?

Мэри отрицательно качнула головой:

– Никуда. – Она уцепилась за руку брата, и он помог ей подняться на ноги. – Я ошиблась. Все в полном порядке.

– Только что приходил мистер Айрленд, – многозначительно, как ей самой казалось, произнесла миссис Лэм.

– Да? Отчего ж он не остался?

– Мэри разговаривала с ним на крыльце.

– У него дела, мама, – объяснила Мэри, все еще опираясь на руку брата.

– Он, видимо, человек очень занятой, – заметил Чарльз.

На самом деле Чарльз начал испытывать зависть к Уильяму. За месяц редактор «Вестминстер уордз» опубликовал в журнале целых два эссе Айрленда: «Юмор в «Короле Лире» и «Игра слову Шекспира». Кроме того, ему же было предложено написать серию очерков на тему: «Шекспировские персонажи». Между тем эссе самого Чарльза о трубочистах все еще ждало публикации; правда, Мэтью Ло попросил его написать вторую часть – о столичных нищих, только не об убогих или растленных, а о самых колоритных и чудаковатых. Чарльзу, однако, пока что довелось встретить всего двух-трех таких персонажей: карлика, что просит подаяния на углу Грейз-Инн-лейн и Теобальд-роуд, – время от времени этот уродец принимается шнырять между лошадьми, стараясь их испугать; а еще лысую женщину, что кувыркается на голой земле у собора Сент-Джайлз, чтобы получить хотя бы полпенса. Впрочем, Чарльз не был уверен, что эти два представителя низов способны подвигнуть его на глубокие размышления о жизни лондонских босяков.

И вообще, может ли он считать себя литератором? Профессиональным писателем его уж никак не назовешь, хотя бы потому, что он ежедневно трудится в Ост-Индской компании. И у него нет никакой идеи, пусть самой нереальной, которая могла бы помочь ему достойно сносить все трудности и разочарования литературной карьеры. Совсем иначе обстоят дела у Уильяма Айрленда. Наткнувшись на документы, связанные с Шекспиром, он обрел замечательную тему для творчества. Возможно, Айрленд даже накропает книгу.

– Ты хотел бы продолжить? – спросила Мэри брата.

– Прости, ты о чем, милая?

– О наших чтениях в саду. Или мы на сегодня покончили с репетициями?

– Пожалуй, да, – сказал Чарльз, подчиняясь невысказанному желанию сестры. Судя по всему, ей хотелось остаться одной.

– Как-нибудь вечерком мы соберемся снова. Да хоть на этой неделе. – Она сняла руку с плеча брата и направилась к двери. – Попроси их подготовить следующую сцену.

Утром в среду Мэри Лэм и Уильям Айрленд вместе спускались по сходням пристани Брайдуэлл-уорф к Темзе. Ночью шел дождь, а деревянные ступени были и так отполированы до блеска бесчисленными ногами. Поддерживая Мэри под руку, Уильям свел ее вниз до самой кромки воды.

– Боюсь, не очень-то изящно я иду, – извиняясь за свою медлительность, сказала Мэри.

– Не вижу ничего неизящного, Мэри. Законы грации зависят от обстоятельств.

– Какие же необыкновенные вещи вы говорите.

– Да? – он посмотрел на нее с неподдельным любопытством и вдруг воскликнул: – Ага! Вон они.

У причала стояли три или четыре перевозчика, рядом качались на волнах лодки. Когда Уильям попросил переправить их через Темзу, им дружно указали на некоего Гиггза, который вроде бы прибыл к пристани первым; Гиггзу, впрочем, явно не хотелось прерывать дружескую беседу. На его вязаной шапке красовалась позолоченная эмблема его ремесла; он привычным жестом потер ее рукавом и буркнул:

– Это вам встанет в шестипенсовик.

– Я думал, трех пенсов хватит.

– Так дождь же прошел. Для лодки это плохо.

– Можно было Темзу по мосту перейти, – вполголоса сказал Уильям, когда они с Мэри направились к месту швартовки.

– По мосту? Это совсем неинтересно, Уильям! А на веслах так весело и необычно. Настоящая жизнь!

Они не без труда спустились в утлую лодчонку; опираясь на руку Уильяма, Мэри добралась до деревянного сиденья на корме. Гиггз отвязал канат и, крикнув как положено: «Ну, пошла!», оттолкнул суденышко от причала.

– До Парижской лестницы довезешь? – крикнул ему Уильям.

– Туда и правлю.

Мэри еще ни разу в жизни не плавала по Темзе на лодке и в непривычной обстановке совершенно потерялась.

– Я кажусь себе такой маленькой средь этого водного простора.

– Дело не в просторе, – отозвался Уильям. – Дело в прошлом реки.

На воде ветер дул сильнее, чем на суше.

– Но здесь, Уильям, даже воздух совсем другой – свежий, бодрящий. Прошлое тут ни при чем.

– Бард, когда жил в Шордиче, точно так же перебирался через реку в «Глобус». И в такой же точно лодке: они какими были, такими и остались.

Навстречу, разрезая носом бурливые воды Темзы, шел вниз по течению груженный золой шлюп. Лодку стало швырять на волнах, но Мэри нравилось и это.

– Морем пахнет, – сказала она. – Вот бы и нам развернуться да поплыть к морю!

Гиггз не слышал слов Мэри, но, глядя на ее возбужденное, восторженное лицо, запел песенку рыбаков и лодочников, знакомую ему с детства:

А потом затянул припев про спускаемый парус, с непристойным обыгрыванием слов «мачта», «прореха» и «дырка». Пенять за это охальнику Уильям не решился, он лишь растерянно смотрел на лодочника. Зато Мэри едва сдерживала смех; она откровенно наслаждалась происходящим; река приятно холодила ее опущенную в воду руку.

– Вот вам и Париж! – крикнул Гиггз.

Лодка еще не коснулась берега, но оттуда уже тянуло крепким запахом рыболовных снастей, гниющего дерева и дегтя, которым смолят лодки. Мэри смотрела во все глаза. Чем ближе они подплывали к южному берегу Темзы, тем виднее становилось, как текущая на реке, в прибрежных сарайчиках и под лодочными навесами жизнь выплескивается в узкие улочки города. Лодка подплыла к причалу Парижской лестницы, и Гиггз, ни к кому не обращаясь, крикнул: «Эй-эй-эй!» Затем, набросив канат на железную тумбу, подтянул суденышко к маленькому деревянному настилу. Мэри с готовностью ступила на него. Пока Уильям выдавал лодочнику шестипенсовик, Мэри уже зашла в ближний переулок, где по булыжной мостовой струился грязный поток.

– Вон там была яма, в которой держали медведей, – сообщил подошедший Уильям. – Зрителям в «Глобусе» прекрасно был слышен их рев. Его называли «медвежьим песнопением».

– Здесь и теперь очень шумно.

– Прибрежные жители славятся горластостью. Она у них в крови.

– Мне кажется, в жилах у них не кровь, а речная вода.

– Вполне возможно.

Они направились к переулку Стар-Шу-элли; Уильям чувствовал, что настроение у Мэри приподнятое.

– Нет, не одна только вода, – сказала она. – Я слышу запах сушеного хмеля.

Юго-восточный ветер доносил с пивоварни «Анкор» пьянящий аромат.

– В южных предместьях Лондона, Мэри, чем только не пахнет. Недаром ведь с незапамятных времен сюда ходили и ездили за удовольствиями. А есть ли большее удовольствие, чем кружка пива?

– Боюсь, Чарльз охотно с вами согласился бы.

– Боитесь? Бояться тут нечего.

Мэри вдруг почувствовала, что Уильям с трудом сдерживает возбуждение.

– Я должен вам кое-что сказать, – не выдержал он.

– Что же?

– Только никому пока не говорите. – На миг он смолк в нерешительности. – Я откопал… отыскал новую пьесу. Ее считали потерянной навсегда, а она, однако ж, нашлась.

– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что вы такое сказали…

– Среди прочих документов я обнаружил пьесу Шекспира. Всю. Целиком.

Они пересекли Стар-Шу-элли; у дома с красными ставнями стояли, привалившись к дверным косякам, две женщины. Уильям даже бровью не повел, но Мэри обернулась и посмотрела на них с изумлением.

– Пьеса называется «Вортигерн», – продолжал он.

– Был вроде бы такой король…

– Да, в древности правил Британией. Но неужели вы не понимаете главного, Мэри? Это новая пьеса Шекспира. Первая за двести лет. Событие величайшего значения. Просто невероятное.

Мэри вдруг застыла на мостовой.

– Да я еще не в силах это осознать. Оценить по достоинству. Уж простите великодушно.

– Она ничем не уступает «Лиру» или «Макбету». – Уильям остановился рядом. – Так мне, во всяком случае, кажется. Пойдемте. А то на нас уже обращают внимание.

К ним, протягивая ладошки, направлялось несколько босоногих, одетых в лохмотья ребятишек.

Мэри с Уильямом повернули к Джордж-Террас – коротенькому ряду почти разваливающихся домов. Некоторые окна были забиты досками, весь переулок пропах нечистотами.

– Я хотел бы показать ее вам, вам – первой, Мэри. Прежде всех прочих. Даже отец о ней не знает.

– Мне было бы страшно прикоснуться к ней, Уильям, а вдруг…

– …вдруг она в ваших руках рассыплется в прах? Не тревожьтесь. Я ее собственноручно переписал.

– Прочту непременно. Но вы ведь не станете ее долго скрывать?

– Конечно же нет. Ее должен прочесть весь мир. И ее непременно надо поставить в театре. – Уильям посмотрел на реку. – Мой отец знаком с мистером Шериданом; я возлагаю надежды на театр «Друри-Лейн».

– Прежде вы мистера Шеридана никогда не упоминали.

– Разве? – Он засмеялся. – Я полагал, мой отец рассказывал вам о нем во всех подробностях. Это его конек Вот мы и пришли. – Миновав ряд развалюх, они остановились. – Если мистер Малоун не ошибся в расчетах, именно здесь находился самый первый «Глобус». Он имел форму многоугольника. А тут была сцена.

Уильям подошел к деревянному навесу, под которым кучей громоздились белые мешки – то ли с мукой, то ли с сахаром. Праздно стоявший возле навеса парень с глиняной трубкой в зубах буркнул:

– Чего надо?

– Ничего. Любуюсь пейзажем.

Парень вынул трубку изо рта и с подозрением оглядел незнакомца.

– Стоит мне свистнуть, и сюда явится мой папаша.

– В том нет никакой надобности. Ни малейшей. – Уильям вернулся к Мэри. – Здесь был двор, яма, в которой стояли зрители. Вы ведь знаете происхождение слова «партер». «На земле». Стало быть, тут, на земле, они и стояли – ниже актеров.

– Ну, это уж вы сочиняете.

– Ничуть. Так оно и было. А вокруг поднимались вверх ярусы. Публика грызла орехи, пила пиво, ела жаренных на вертеле дроздов. Перед началом спектакля трижды трубили трубы, затем, весь в черном, появлялся актер, читавший пролог. Он стоял бы вон там, – Уильям указал на парня с трубкой. – И я, разумеется, тоже. А может быть, мы с ним вместе смотрели бы «Вортигерна». Все здесь так и дышит неподвластным уму колдовским очарованием, – продолжал он; глаза его сверкали. – Объяснить магию этого места невозможно. «Глобус», Мэри, по-прежнему здесь. Неужто не видите? Он все еще заполняет собой это пространство.

Мэри окинула взглядом обширный пустырь; на нем виднелись две-три коптильни для рыбы да остатки свалки, которую давно покинули тряпичники и прочие любители копаться в мусоре в надежде чем-нибудь поживиться.

– Боюсь, южный берег уже утратил свою прелесть, – сказала она. – Мне явно не хватает вашего воображения, Уильям.

– Может, он и не столь очарователен…

– Но бесконечно интересен, – быстро закончила она.

– Не менее, чем сама жизнь. Вы ведь это хотели сказать, правда, Мэри?

– Только, боюсь, не так возвышенно. Но мне нравится здешний мусор. Здешний запах. Тут ничего не делается лишь ради приличий.

Уильям бросил на нее быстрый взгляд.

– Ну что, пойдемте обратно к реке? Мне кажется, вы утомились.

– Разве больше нечего осматривать?

– Всегда есть что осматривать. Это же Лондон.

Они не спеша двинулись по прибрежным улочкам на восток, к Бермондси. Когда прошли мимо родильного дома и заводика по производству уксуса, Уильям обронил, что дальше идти небезопасно, и у моста они повернули обратно; теперь, правда, шли другим путем, по бесчисленным кривым переулкам, выросшим на топях Сатерка. Внезапно Уильям остановился как вкопанный.

– Только представьте, Мэри. Новая пьеса Шекспира! Она все изменит.

– И вас тоже?

– Нет, меня – нет. Я уже погиб безвозвратно.

Впереди лежал открытый пустырь, изрытый канавами и ямами. Путники остановились. Мэри обернулась к Темзе.

– Что это там, вдалеке?

– Водяное колесо. Гонит речную воду в узкие деревянные трубы. Вортигерн – потрясающий человек, Мэри. Чтобы завладеть троном, он не останавливается перед предательством и душегубством. Убивает родную мать.

– Прескверный, видно, был субъект.

– Брата родного тоже убил.

– Напоминает Макбета?

– По сути, да. Но Макбет хотя бы родных не лишал жизни. Позвольте я вам процитирую кусочек из пьесы?

– Можно мне на минутку опереться на вашу руку?

– Конечно. Вам дурно?

– Очень устала за день. Вы прочтете наизусть?

Они двинулись дальше. Уильям одной рукой поддерживал Мэри, а другой жестикулировал, подкрепляя декламацию:

– Поразительно… – проронила Мэри. Она испытывала необъяснимую подавленность.

– Настоящий шекспировский стих.

Они подошли к домишкам, лепившимся возле Парижской лестницы. Послышались резкие женские голоса: казалось, это ожесточенно спорят о чем-то мать и дочь. Затем раздался визг, звуки ударов. Не чуя под собой ног, Мэри бросилась к реке, Уильям побежал за нею.

– Сожалею, что вам пришлось это услышать. Такие свары здесь не редкость.

Он заметил, что Мэри дрожит всем телом. Вдруг она пошатнулась, словно накренилась набок. И в тот же миг соскользнула, вернее, повалилась с берега в реку и сразу ушла под воду. Ее пышное платье вздулось алым пузырем, точно раскрывшийся цветок. Уильям немедля прыгнул следом. Уже начался отлив, и возле Сатерка глубина была небольшая, без предательских течений и водоворотов. Мэри погрузилась под воду фута на три-четыре, потом стала барахтаться и выплыла на поверхность. Уильяму удалось обхватить ее руками и подтащить к деревянному настилу. Ощутив под ногами дно, он толкнул ее к берегу. Голова ее виднелась над водой. Два лодочника и торговка рыбой уже тянули к ним руки и быстро вытащили обоих на сушу. Мэри и Уильям с трудом приходили в себя; Мэри успела нахлебаться речной воды, и теперь ее рвало на прибрежную тину и гальку, а торговка рыбой, стоя сзади, хлопала спасенную по спине:

– Давай, барышня, не конфузься, пущай все выльется. Вот так. От речной водицы ведь добра не жди.

Уильям стоял выпрямившись, хотя, к собственному удивлению, испытывал сильную слабость. Он ухватился за причальный столб и вперил взгляд в лодочников, но видел их очень смутно: перед глазами, затмевая все вокруг, по-прежнему вздымалось алое платье, похожее на цветок. Цветок смерти, вдруг подумалось ему.

Торговка повела Мэри в хибару, в которой хранились рыболовные снасти; Уильям двинулся следом. Старуха разожгла угли в жаровне, и лачуга наполнилась дымом, но Мэри даже не заметила дыма и не закашлялась. Она сидела, опустив голову, не поднимая глаз от пола.

– Наверно, вы поскользнулись на мокрой ступеньке, – тихо проговорил Уильям. – Они очень ненадежны.

– Простите меня.

– Не за что вам просить прощения. Это могло случиться с кем угодно. И со мной тоже.

– Нет. Я сама виновата. Надо было остановиться.

Уильям не понимал, о чем она толкует.

– Тонкое полотно в момент сохнет, – сказала торговка, пытаясь утешить Мэри. – Хлопчатка – дело иное, ее поди высуши.

Видя, что Мэри дрожит, старуха сняла с себя шаль и набросила ей на плечи:

– Ты в реке не так уж и долго была, чтоб насквозь-то промокнуть. Не то что утопленники.

Усевшись против Уильяма на деревянный ящик, она принялась рассказывать ему о самоубийцах, прыгавших с моста близ Блэкфрайарза; в штормовую погоду течение речки Флит, что взята в трубу на другом берегу Темзы, прибивает тела несчастных к причалам у Парижской лестницы.

– Самое страшное у них, сэр, это глаза.

– В воде они открываются, – вставила Мэри. – А тело разбухает, как губка.

– Известное дело, мисс.

Уильям повесил сюртук у жаровни, сушиться, и, оставшись в мокрой рубашке, сильно дрожал.

– Как только они на такое решаются?

– От беспросветной нужды, – ответила торговка.

– Вы, Уильям, наверно, считаете их сумасшедшими, – сказала Мэри. – Но общепринятые мерки к ним неприменимы.

– Да они обычные люди, ей-богу. – Торговка наклонилась и пощупала подол платья Мэри. – Просто им выпала такая доля злосчастная. И то сказать, кого она в нашем грешном мире минует? Не просыхает, мисс, жару маловато. Езжайте-ка вы назад подобру-поздорову. Гарри Сандерсон вас переправит.

Мэри встала и протянула ей шаль.

– Вы же видите, со мной все хорошо. Никаких признаков лихорадки.

– Про лихорадку и не поминайте, мисс. Скольких уж она тут скосила.

– Поедем на лодке, Уильям?

Они вышли на берег, и торговка кликнула Гарри.

Когда лодка пристала у Брайдуэлл-уорф, Мэри заговорила быстро и взволнованно:

– Не доводилось ли вам читать романы Фанни Бёрни,[93] Уильям? Навряд ли. Для вас это, пожалуй, вульгарная писанина. И вдобавок чисто женская. Я вообще удивляюсь, как это вы нас, женщин, еще терпите.

– Стыдно признаться, но я не читал ее сочинений, – сказал Уильям, удивляясь про себя, с чего Мэри вдруг завела речь на эту тему. – Все расхваливают «Сесилию».

– Нет-нет. Прочтите лучше «Эвелину». Героиню никто не понимает. Не видит, что она за человек. Разве могла такая девушка смириться с тем, что творится вокруг?

– Обязательно поищу эту книгу, – растерянно пробормотал Уильям.

– Не надо, я дам вам свою! Чарльз называет ее белибердой, но велика ли важность, что он там говорит? – Она посмотрела вдаль, в сторону Ламбета.[94] – Как беспорядочно снуют по реке эти лодочки! Видите, носятся прямо перед носом друг у друга. Сколько в мире суеты! И постигнуть все это невозможно, правда?

Уильям нанял фаэтон и привез Мэри на Лейстолл-стрит. От холода и усталости ее била дрожь. Дверь открыла Тиззи; увидев Мэри, она испуганно отшатнулась:

– Господи помилуй, мисс, что с вами стряслось?

– Не падай в обморок, Тиззи. Со мной все в порядке.

– Она поскользнулась и упала в воду, – сказал Уильям. – Надо немедленно снять с нее мокрую одежду и уложить в постель. И дайте ей бульону.

В прихожей появилась миссис Лэм в домашнем чепце на голове. При виде дочери она молча поднесла ладонь ко рту.

– Успокойся, мама. Я цела и невредима.

– Это случилось в пруду?

– Нет, мама, в реке.

Мэри сделала несколько шагов, пошатнулась и рухнула на стойку для шляп.

Суетясь и мешая друг другу, Тиззи и миссис Лэм потащили Мэри наверх, в спальню. Там они раздели ее и уложили в постель. Уильям остался внизу; на душе у него было неспокойно. С лестницы бегом спустилась Тиззи и, даже не взглянув на него, выскочила на улицу. Заслышав шум и суету, из гостиной крадучись вышел мистер Лэм и приблизился к Уильяму.

– Как соломинка перед ветром,[95] да?

– Мэри немного нездоровится, сэр.

– Вот именно.

На верхней площадке лестницы появилась миссис Лэм.

– Тиззи пошла за доктором. А мне надо поговорить с вами, мистер Айрленд. Будьте так добры, вскипятите чайник.

– Конечно.

Уильям направился в гостиную. Даже в эти летние дни в камине над горящими углями стояла металлическая подставка, на которой можно было нагреть воды. Уильям поставил чайник и стал ждать, пока он закипит; в гостиную торопливо вошла миссис Лэм.

– Пожалуй, нужно добавить горячего джину с мятой. Не то, чего доброго, лихорадка начнется. Как же это произошло, мистер Айрленд?

– Мэри поскользнулась и упала. Мы были на берегу Темзы.

– Что вы делали возле реки?

– Осматривали Сатерк.

– Осматривали Сатерк?! – изумленно повторила она, будто речь шла о деревушке, затерянной в русских степях.

– Искали места, связанные с Шекспиром.

– Шекспир в конце концов сведет ее в могилу, мистер Айрленд. Не следует разжигать в ней этот интерес. Мистер Лэм, вы должны сказать свое веское слово – чтобы в нашем доме даже духу его книг не было.

– Ей просто не повезло, чистая случайность…

– Повезло – не повезло… Этого просто не должно было быть. Куда же я убрала мятное масло?

Приготовив душистый бодрящий напиток, она с величественным видом понесла объемистую глиняную чашу наверх. Уильям обернулся; мистер Лэм прямо из бутылки потягивал мятное масло.

– Горячее, – пробормотал он. – Горячий лед.[96]