Лондонские сочинители

Глава двенадцатая

Томас де Куинси тоже получил программку: ее вручил ему Чарльз Лэм – на память о премьере. Де Куинси уже сдружился с Лэмом, теперь они частенько выпивали вместе, и Чарльз даже помог ему найти место младшего делопроизводителя в Доме Южных Морей,[112] что на Треднидл-стрит. Де Куинси окончил в Манчестере классическую школу, у него был красивый почерк, и он на удивление быстро считал в уме. Вечерами, после работы, они нередко встречались в «Биллитер-инн». Здесь-то, через пять дней после премьеры, Чарльз и показал Тому программку.

– Нашего общего друга обвиняют в «гнусной подделке», – не без злорадства сказал он.

– Неужели?

– Но Айрленд не сумел бы столько насочинять. Да еще так гладко. Местами стихи просто замечательные. Ты же сам слышал. – Он тронул руку де Куинси и продолжил: – Сдается мне, что пьеса была написана кем-то из современников Шекспира. Скажем, одним из второстепенных поэтов. Айрленд же настолько пленен Бардом, что приписывает ему любую вновь найденную старинную рукопись.

– Я об Уильяме лучшего мнения, чем ты.

– И это, по-твоему, произведение Шекспира?

– Напротив, это произведение Айрленда.

– Невозможно. Разве по силам ему водить всех за нос?

– Вполне, по крайней мере – весь Лондон. Айрленд гораздо умнее, чем это представляется тебе, Чарльз. Когда он о чем-нибудь рассуждает, я всякий раз поражаюсь его природной проницательности. На редкость толковая голова.

– Однако написать целую пьесу в стиле шестнадцатого века, да еще стихами?… Едва ли.

– Чаттертон же сумел совершить нечто подобное. А он был даже моложе Айрленда. Стало быть, это возможно.

– Сомнительно. Очень сомнительно.

– Пером он владеет. Ты ведь читал его статьи. Словом, мистер Айрленд далеко не так прост, как тебе кажется.

– Надо будет изложить твою теорию сестре.

– Нет, нет, – решительно заявил де Куинси. – Ни в коем случае не говори ничего Мэри.

– Я знаю, что ты имеешь в виду.

– Все равно, выслушай меня. Она сейчас слишком… слишком слаба. – Де Куинси смолк, подыскивая слова. – Как бы это ее не сломило.

– Не разбило бы ей сердце. Ты ведь это хотел сказать? Ерунда.

– Ей-богу, Чарльз, иной раз ты не видишь того, что творится под самым твоим носом.

– Не вижу того, чего нет.

– Но Мэри-то есть, и она живет рядом с тобою. Неужто ты не замечаешь, что она по нему сохнет? Откуда эта хворь? Эта нервозность? Мистер Айрленд смутил ее душу. И не имеет намерений что-либо предпринять, чтобы исправить дело.

Если Чарльза и удивили слова де Куинси, виду он не подал. За последние недели неожиданные вспышки раздражения, неотступная тревога у Мэри заметно усилились. Но Чарльз объяснял это ее крайним нервным напряжением из-за нарастающей дряхлости отца. Да, она всячески защищает Айрленда и даже выказывает ему расположение. Но чтобы питать к нему тайную страсть?

– Выходит, по-твоему, она – Офелия. Чахнет от любви.

– Почему тебе, Чарльз, во всем видятся драматические сюжеты? Мэри ведь не героиня пьесы. Она по-настоящему страдает. – Де Куинси помолчал. – Зато Айрленд выдает фальшивые чувства за чистую монету с тою же легкостью, с какой подделывает стихи.

– Вот почему я не могу изложить ей твою теорию.

– Да, лучше не надо.

Из «Биллитер-инн» де Куинси направился к себе на Бернерз-стрит. Он снял комнатку неподалеку от опустевшего дома, где жил по приезде в Лондон: он все еще надеялся отыскать Энн на людных улочках этого квартала. Однажды ему почудилось, что она сидит на углу Ньюман-стрит; он бегом бросился туда, но никого не нашел. Какие только картины не рисовались ему в воображении! Вот Энн горюет, одна-одинешенька; вот медленно входит в воды Темзы; вот она, поруганная, вся в синяках и ссадинах… О, если б муза вознеслась, пылая,[113] – и осветила б лондонскую тьму! Не успел он это подумать, как вдруг заметил вдалеке на Бернерз-стрит Уильяма Айрленда: тот входил в писчебумажную лавку. Было уже поздно, однако Айрленд открыл дверь, не постучавшись; де Куинси быстрым шагом прошел мимо магазинчика, искоса заглянув в окно на нижнем этаже. Стоявший за прилавком пожилой продавец вручал Айрленду какой-то сверток Больше де Куинси ничего не успел увидеть и направился дальше, к дому, где он теперь квартировал.

Хотя Том и предупреждал Чарльза о криводушии Айрленда, сам он по-прежнему был с Уильямом на дружеской ноге. По-своему де Куинси даже восхищался Айрлендом, считая его прекрасным актером, для которого весь мир – театр,[114] но с готовностью признавался, что не понимает приятеля до конца.

Де Куинси уже был на пороге своей комнаты, когда в парадную дверь постучали. На крыльце стоял Айрленд, сжимая в руке сверток в грубой оберточной бумаге.

– Я видел, вы проходили мимо, – сказал он. – А вот вы меня не заметили.

– Где же вы были?

– В лавке Аскью. Он всегда дает мне Цюрихский каталог. Милейший старичок.

– Прогну вас, заходите, господин драматург. У меня припасена бутылочка, она давно поджидает вашего прихода.

Комната де Куинси на нижнем этаже дома выходила прямо на Бернерз-стрит.

– Я вовсе не драматург, Том. Всего лишь посредник; медиум, если угодно.

– Знаю, знаю. То, что в математике называется «средняя величина», без которой не может быть ни большей, ни меньшей величины.

– Стало быть, пьеса – это большая величина?

– Согласен, только бы не считать самого Шекспира за меньшую. Осторожно, ковер порван, не зацепитесь.

Комната де Куинси не отличалась богатым убранством: кровать, груды книг на ковре, вот почти и все. Окно выходило на очень оживленную улицу, откуда доносился низкий неумолчный гул большого города.

– Я частенько думал о вас: интересно, где же он обитает? – сказал Айрленд.

– Мне здесь нравится, – весело и беспечно отозвался де Куинси. – Чувствую себя настоящим лондонцем. Сейчас откроем бутылочку.

– Я-то живу здесь всю жизнь. Некоторые места очень люблю. Но пылкой страсти к Лондону не питаю.

– Отчего же? Он ведь вас создал.

– А может и уничтожить. – Уильям подошел к окну и посмотрел на подметальщика мостовых; тот уже убрал грязь и навоз со своего перекрестка и теперь подметал всю улицу. – Сегодня последнее представление пьесы.

– «Вортигерна»?

– Да. Шла всего шесть раз. Я думал, пойдет еще…

– Куда уж больше?

Айрленд резко обернулся к нему.

– Что вы хотите этим сказать?

Де Куинси на миг смешался.

– Любовь к Шекспиру надо взращивать долго. Этот автор не для современной публики.

– Однако же и у нас есть сторонники. Вот что я вырезал из «Ивнинг газетт».

Он вынул из кармана листок и громко прочитал:

Де Куинси расхохотался:

– Стишки прежалкие.

– Согласен. Даже я написал бы лучше. – Айрленд пристально глянул на приятеля. – Но по духу верные.

– Бесспорно.

Его ответ явно утешил Айрленда.

– Я вам, Том, расскажу такое, о чем мало кто знает. Могу я рассчитывать, что это останется между нами?

Де Куинси едва заметно кивнул.

– Среди огромного количества документов, которые мне передал мой благодетель, – продолжал Айрленд, – я нашел еще одного «Генриха».

– Что-что, простите?

– «Генриха Второго». Вот чудо-то, верно?

Де Куинси подошел к сундуку орехового дерева возле кровати и достал из него бутылку портвейна «Маконоки». По другую сторону кровати находилась стойка для умывальной раковины и кувшина. Открыв шкафчик под раковиной, Том вынул два бокала. Только теперь он заметил, что на раковине с краю отбита эмаль и металл уже потемнел.

– Вы показывали пьесу кому-нибудь?

– Отцу. А он передал ее мистеру Малоуну, и тот подтвердил, что она – подлинное творение Барда.

– Кто еще читал рукопись?

– Больше никто. Пока что. Мы ждем благоприятного момента. Когда «Вортигерн» будет оценен, как он того заслуживает. За что же мы выпьем?

Де Куинси разлил вино, они подняли бокалы.

– За «Генриха», – сказал Айрленд.

– За «Генриха». И пусть победит достойнейший.

– Что это значит?

– Ничего. Присловье такое.

– Мой отец выразил желание увидеть ее в печати. Но я сказал, что почитаю за благо выждать какое-то время. Если она появилась бы сразу следом за «Вортигерном»…

– Это показалось бы чересчур счастливым совпадением?

– Вот именно. В «Перикле» есть строка о необъятном море радости, захлестывающем героя.

– «Чтоб море этой радости великой моих не затопило берегов».[115] Верно?

– Вы ее даже наизусть знаете. Между прочим, некоторые утверждают, что «Перикл» написан не Шекспиром.

– Некоторые готовы утверждать любую чушь.

– Это я сейчас испытываю на себе. – Айрленд быстро допил портвейн. – Позволите?… – Он опустился на кровать; де Куинси тем временем снова наполнил его бокал. – Поток посетителей вырос настолько, что отец стал печатать пригласительные билеты. Как он и предсказывал, наш маленький музей превратился в святилище. Да, я вам говорил? Однажды утром приехал даже принц Уэльский.

– Не может быть!

– Представьте, самолично, весь в зеленовато-голубом шелку. Старый Распутник собственной персоной. Но сначала примчался какой-то придворный остолоп и велел нам приготовиться к важному визиту. И что, интересно знать, от нас требовалось? Одеться как положено при дворе? Следом приковыляло его толстомясое высочество. Отец мой отвесил такой низкий поклон, что стало видно его… – Айрленд засмеялся. – Умолчу.

– Но что же принц?

– Потребовал подать ему найденные мною рукописи и, усевшись на стул, который подставил ему расторопный слуга, минуты две, как выразилось его высочество, «внимательнейшим образом изучал» их. От его одеколона в лавке стало не продохнуть.

– И каков же был вердикт?

– Процитирую дословно. – И Айрленд в точности воспроизвел голос принца Уэльского и его манеру речи; де Куинси, впрочем, оценить его искусство не мог, поскольку принца никогда не видел и не слышал: – «Документы эти чрезвычайно напоминают старинные. Однако было бы верхом неосторожности выносить категорическое суждение после столь беглого осмотра». На что мой батюшка ответствовал: «Вне всякого сомнения. Просто немыслимо, высокородный сэр».

– И что потом?

«Полагаю, – изрекла Его Тучность, – что английский народ испытает именно то удовлетворение, коего и следует ожидать от подобных находок».

– И что сие означало?

– Бог знает. Позже отец сказал, что особам королевской крови вообще не положено выражать свое мнение. Я позволил себе возразить, сославшись на их высказывания во время войны с Американскими колониями.

– И долго он у вас пробыл?

– Нет, вскорости встал, собираясь уйти. Отец засуетился: «Высокородный сэр!.. Какая честь!.. Мы и мечтать не могли!.. Теперь с еще большим рвением…» И тому подобное. Как только принц удалился, отец поцеловал стул и заявил, что больше никто на него не сядет.

– На вас, однако, визит не произвел сильного впечатления.

– На меня? Этот шарлатан? Я бы с большей охотой поклонился подметальщику улиц. Он щедрее наделен врожденным достоинством.

– Вдобавок он занят работой.

– Совершенно верно. – Уильям поставил бокал и взял сверток, принесенный из лавки Аскью. – Мне пора домой. Между Бернерз-стрит и Холборном шатается по ночам немало подозрительных типов.

Сэмюэл Айрленд, стоя за прилавком, поджидал возвращения сына, и Уильям сразу уловил, что отец чем-то смущен.

– Организована следственная комиссия, – сообщил он.

– Что-что? Я не понял, отец.

– Следственная комиссия. Для тщательного изучения твоих находок.

– Я-то думал, что они не мои, а наши. И что за комиссия?

– Мистер Стивенс и мистер Ритсон, враги мистера Малоуна, уговорили ученых собратьев тщательно исследовать найденные тобою материалы. Я получил письмо от мистера Малоуна, где он вкратце описывает злокозненность этих деятелей, стремящихся очернить его доброе имя.

– Его доброе имя? А как же мое? И ваше? – Сэмюэл Айрленд вздрогнул, словно от боли. – Это возмутительно! Чудовищно! Фактически они трезвонят на весь мир о том, что подозревают нас в подделке. – Уильям расхохотался. – Как будто подобные бумаги и впрямь можно подделать.

– Смеяться тут нечему.

– Но и удержаться от смеха невозможно. Как еще прикажете мне отвечать на наветы?

– Ты отлично знаешь как. Нужно представить им твою покровительницу.

– С какой стати я должен проявлять хоть толику уважения к этим господам? Они для меня – пустое место.

– Они для тебя – всё. И судьи, и присяжные. Ты должен непременно объяснить им происхождение рукописей.

– Это исключено.

– Прости, что настаиваю, Уильям, но нужно учитывать еще и мнение широкой публики. Это твой долг перед английским народом. Он имеет на рукописи все права.

– Я же сказал. Имя моей благодетельницы огласке предано не будет. Эти бумаги она мне отдала, строго-настрого наказав хранить всё в тайне. Кто знает, как она поведет себя в присутствии сих джентльменов? Вдруг станет отрицать, что вообще знакома со мной и родом моих занятий? Подумайте сами, что тогда будет, отец.

– Ты должен ее уговорить…

– Уговорам она не поддастся.

– Представь только, Уильям, какими последствиями это мне грозит.

– Но вы же помните, отец, условия, на которых я отдавал вам рукописи.

– Ты очень жесток к собственному родителю.

– Зато предельно честен.

Уильям поднялся наверх и сразу лег.

Наутро принесли письмо, адресованное У.-Г. Айрленду, эсквайру. Письмо было от мистера Ритсона, который учтиво спрашивал, не соизволит ли мистер Айрленд ответить на вопросы, возникшие у некоторых ученых мужей после внимательного осмотра обнаруженных недавно старинных бумаг, написанных будто бы самим Уильямом Шекспиром. Они надеются расспросить также мистера Малоуна и мистера Сэмюэла Айрленда…

– И мое имя упомянуто? Какая гнусность! – воскликнул Сэмюэл Айрленд.

– …в ходе расследования, которое будет проводиться без малейшего намека на порицание или осуждение. Ученые выражают надежду, что мистер Айрленд воспримет данное письмо в том духе, в каком оно и было задумано, то есть в духе приглашения к открытой и беспристрастной дискуссии.

– Их тяжеловесный стиль вызывает у меня только презрение, – дочитав письмо, заявил Уильям. – Слова у них душат друг друга.

– Обычно так бывает, если совесть нечиста. Вспомни леди Макбет.

– Она-то грешила из честолюбия, а не из зависти. Как же эти люди глупы! Они не стремятся доказать либо опровергнуть что-то. Для них главное – опорочить.

– Что ты напишешь в ответ?

– А вы, отец, что предложите?

– Предложу? Что я могу предложить? Вчера вечером я дал тебе совет. Больше мне сказать нечего.

– В таком случае оставлю письмо без ответа. Буду выше этих людишек.

Его решимость подверглась суровой проверке уже на следующий день в «Пэлл-Мэлл ревю» была напечатана заметка под заголовком «Шекспир и Айрленд». В ней речь шла о «грехах отца», что пали на «злосчастного сына», и упоминалась история Авраама и Исаака. Завершалась заметка следующей фразой: «Не принесут ли юного Айрленда в жертву на алтарь честолюбца-отца ради умиротворения членов комиссии?»

– Непереносимо! – вскричал Сэмюэл Айрленд и отшвырнул журнал. – Почему этот позор обрушивается именно на мою голову?

– Понятия не имею, отец.

– Как это несправедливо. Незаслуженно. Я даже не знаком с твоей покровительницей. В глаза не видел дома, в котором хранятся рукописи.

В лавку спустилась Роза Понтинг и какое-то время безмолвно слушала разговор, но тут не выдержала:

– В чем тебя обвиняют, Сэмми?

– Меня обвиняют, Роза, в подделке рукописей Шекспира.

– Ну что вы, отец, вовсе нет. Они всего лишь подозревают вас в том, что вы воспользовались ими…

– Нет, Уильям, по-моему, не в этом. Письмо прозрачно намекает, что я мошенник и гнусный фальсификатор.

– Господи помилуй! – в воображении Розы тут же возникли тюремная камера и виселица. – Сэмми – преступник!

– Ну, до этого, Роза, дело не дойдет, – ровным голосом сказал Уильям, твердо решивший сохранять присутствие духа.

– Не дойдет, если ты выполнишь свой прямой долг, Уильям Айрленд. Ты обязан рассказать им все.

– А я-то с какой стати должен отвечать на их вопросы? – Уильям повернулся к отцу. – Я ведь не просил вас показывать рукописи мистеру Малоуну. Или мистеру Шеридану. Меня вполне удовлетворило бы, если бы эти документы постепенно, без спешки, стали известны всем. А вот вы навлекли на нас бурю.[116] Она подхватила нас и вынесла в самый центр общественного внимания – только из-за вас.

– Не смей так разговаривать с отцом, – Роза была сама суровость. – Он и без того весь извелся.

– Я говорю чистую правду. Позвольте полюбопытствовать, отец. Предположим, сэр, что это не подлинные рукописи Уильяма Шекспира. Что тогда?

– Невозможно, – покачал головой Сэмюэл Айрленд. – Если бы даже предполагаемый фальсификатор, стоя передо мной, сам признался в подделке, я ему не поверил бы.

– Таково ваше безоговорочное мнение?

– Рукописи слишком объемисты. И несут все приметы своего времени.

– Хорошо. Я всего лишь хотел уточнить. Решено. Будучи уверенным в нашей невиновности, я напишу мистеру Ритсону и сообщу, что готов выполнить его просьбу.

– А что будет с твоим бедным отцом? – спросила Роза. – Надо же и о нем подумать.

– Я сам предстану перед этими господами и сниму с него все обвинения.

– Обвинения?!

– Всю ответственность.

– Взгляни-ка, Мэри.

Чарльз сложил газету так, чтобы видна была заметка о скором вызове Уильяма Айрленда на заседание следственной комиссии, и протянул сестре.

Мэри быстро пробежала заметку глазами.

– Это травля, – проговорила она.

Чашка выпала из ее пальцев и звякнула о блюдце. Мистер Лэм испуганно вздрогнул.

– Значит, Уильяма будет допрашивать и издеваться над ним человек, который провозглашает себя высшим судией? – Ее горячность удивила Чарльза. В последнее время у него сложилось впечатление, что Мэри утратила всякий интерес к Уильяму Айрленду. Она казалась очень спокойной и умиротворенной. – Кто посмеет усомниться в подлинности этих произведений? Напиши ему, пожалуйста, Чарльз, вырази нашу поддержку, хорошо?

– Я не уверен, что он нуждается…

– Ладно. Я сама напишу. Если ты не считаешь необходимым – как порядочный человек – открыто поддержать друга, я сделаю это за тебя. – Она поднялась из-за стола. – Напишу ему прямо сейчас. Сию минуту.

Мистер Лэм взглянул на дочь:

– Сегодня без сладкого. Сладкое всегда на завтра.

– Не распаляйте себя, мистер Лэм. – Миссис Лэм бросила на дочь взгляд, в котором сквозила неприязнь. – Сядь, Мэри. Не сомневаюсь, Чарльз с удовольствием сам напишет мистеру Айрленду.

– Не надо говорить за Чарльза.

– Тиззи! Принеси кипятку.

– Ты слышала, мама, что я сказала?

– Я всегда тебя слышу. Мэри. Хотя порой мне этого и не хочется.

– Разумеется, я ему напишу, – вмешался Чарльз, встревоженный громогласной решительностью сестры. – Выражу наше общее беспокойство.

Вернулась Тиззи с чайником в руках; Мэри опустилась на стул.

– И еще нужно твердо сказать, что мы свято верим в подлинность рукописей.

– Нужно?

– Это крайне важно.

Миссис Лэм метнула взгляд на сына.

– Ничего плохого в том нет, Чарльз. И сестра твоя будет довольна. – При этих словах Мэри принялась полировать концом своей шали нож для масла. – Ты уверена, Мэри, что это благовоспитанный поступок?

– Я читаю Боэция,[117] мама. «Об утешении, доставляемом философией».

– Какое это имеет отношение к нашему разговору?

– Благовоспитанность – не более чем игра. А жить надо в мире вечном.

– Там и пребудем, если будет на то Господня воля. Но пока что мы живем здесь.

Решив, что буря улеглась, Чарльз снова взял газету и сразу наткнулся на сообщение о недавнем убийстве на постоялом дворе «Уайт-Харт-инн». Жертвой оказалась пожилая прачка; ее бездыханное тело нашли засунутым вверх ногами в пивную бочку. Убийцу не поймали. Чарльз начал читать заметку вслух, но Мэри его остановила.

– Мне невыносимо слушать про эти зверства, – сказала она. – Куда в Лондоне ни пойдешь, повсюду видишь варварство и жестокость.

– Города – это обиталища смерти, Мэри. – Своенравный бесенок в душе Чарльза не унимался: дергал его за язык, чтобы поддразнить сестру. – Я недавно прочел, что первые города строились на месте погостов.

– Стало быть, мы ходячие мертвецы. Слышал, папа?

Мистер Лэм издал трубный звук и засмеялся.