Лондонские сочинители

Глава шестая

Стоял первый день весны. Чарльз Лэм, Том Коутс и Бенджамин Мильтон сидели в трактире «Биллитер-инн».

– Что значит «бешенство матки»? Я где-то читал, что им страдал Юлий Цезарь. Но что это такое, понятия не имею.

– А у тебя, Бен, бывало бешенство? Апчхи! – Том, пивший крепкий эль, не удержался и, прикрывшись рукавом, громко чихнул.

Бен погладил его по спине:

– Будь здоров, голубчик. Ты меня удивляешь, Чарльз. Это выражение встречается в «Короле Лире», неужто не помнишь? На латинском – hysterica passio. Человек впадает в неистовство, матка поднимается все выше и душит сердце. А матка ведь от слова «мать».

– Но у мужчин нет матки.

– Зато есть другие внутренние органы. Они могут кровоточить.

– Моя мать вечно в истерическом состоянии. – Том допил свой эль и поднял руку, давая знать, что просит еще порцию. – Чуть что – сразу в слезы.

– Под действием сильных чувств организм вырабатывает особые соки. – Пробиваясь сквозь хмельной туман, Бенджамин силился развить свою мысль. – Тяжелая черная желчь поднимается в мозг. Вот вам и истерия.

Неделей раньше Мэри возилась на кухне, готовила на ужин почки; мать сидела рядом.

– Решительно не понимаю, – говорила миссис Лэм, – зачем надо непременно тушить почки со специями. Отчего их просто-напросто не пожарить?

Мэри вскрикнула от боли: она полоснула ножом по подушечке большого пальца. На разделочную доску закапала кровь. Чарльз без всякого интереса, просто от нечего делать уже некоторое время наблюдал, как сестра управляется с потрохами; он готов был поклясться, что порезалась она намеренно – хладнокровно перевела нож с почки на палец. При виде крови миссис Лэм взвизгнула и вскочила со стула. Она попыталась было взять руку дочери, но Мэри отвернулась, достала из ящика льняную тряпицу, быстро перевязала палец и взглянула на Чарльза. Ему почудилось, что глаза ее победно сверкнули.

После ужина, под тем предлогом, что без его помощи ей не перевести трудный пассаж из Лукреция, Мэри пришла к брату в комнату и села в изножье кровати.

– Знаешь что, Чарльз? Мне необходимо выбраться из этого дома.

– Почему, милая?

– А ты сам не видишь? Я здесь погибаю.

Ее слова немало удивили Чарльза. Заметив его изумление, она разрыдалась. Он потянулся к ней, но не коснулся ни волос, ни руки. Рыдания стихли так же быстро, как начались. Мэри утерла слезы тряпицей, которой был перевязан палец.

– Я говорю совершенно серьезно, Чарльз. Мне нужно уехать, иначе я сойду с ума.

– И что ты станешь делать? Куда направишься?

– Не имеет значения.

Прежде Мэри никогда не делилась с братом подобными переживаниями; ее слова потрясли и испугали его. Он не знал, что сказать в ответ. Конечно, можно было усмотреть в ее речах намек на то, что она хочет оставить – бросить – его, Чарльза, но такое толкование он сразу же отмел как абсурдное. Однако причина ее гнева и отчаяния оставалась для него загадкой. Он всегда считал, что сестра своим бытьем довольна, что ее жизнь с родителями, в привычном уюте, почти безмятежна. У Мэри есть время и почитать, и заняться шитьем. Она сама признавалась, что обожает вечерние беседы с братом, ждет их с неизменной радостью. Нет, невозможно принимать ее угрозу уйти из дому всерьез.

– И что же станется с отцом? – только и сказал он.

Мэри бросила на него безумный взгляд и вышла из комнаты. На лестнице послышались быстрые дробные шаги; затем открылась и стукнула входная дверь. Значит, Мэри выскочила на улицу простоволосая, даже не набросив шали.

Ночь была теплая, но дул сильный ветер. Мэри Лэм шла неведомо куда, неведомо зачем; ей просто нужно было выйти на свежий воздух. Она быстро шагала по мостовой. В водопроводную трубу шмыгнула крыса, но Мэри даже не вздрогнула. Наконец-то она вырвалась на волю. По булыжникам шуршали гонимые ветром обрывки газет и апельсинные корки. Пряди незаколотых волос развевались, падая на лицо и шею. «Я колдунья, – подумала она, – полуночная ведьма.[69] Я проклята». Она бросилась бежать, свернула в темный переулок и с разбегу на кого-то натолкнулась.

– Мисс Лэм?

В первое мгновение она его не узнала.

– Ой, мистер Айрленд. Простите, пожалуйста. Я вас напутала.

– Нимало. Я ничуть не пострадал.

С минуту они молча смотрели друг на друга.

– Что-нибудь стряслось?

– Тряслось? Ничего не тряслось. – От волнения и смущения она сама не понимала, что говорит. – Вы не пройдетесь со мной немножко?

– С удовольствием.

Они двинулись по улице вместе; Айрленд шел чуть впереди, будто показывал Мэри дорогу. Вдруг она громко рассмеялась:

– Я даже без шали; наверно, вы приняли меня за беспутную девку. Еще и волосы растрепаны.

– Что вы! Как можно!

Некоторое время они шли молча, и Мэри постепенно успокаивалась.

– Люблю ветер, его порывы, его напор, – сказала она наконец. – Видите, как от него дрожат стекла? – Под покровом окутавшей город тьмы Мэри чувствовала себя в безопасности; ей было покойно в этом пепельно-сером воздухе. – Лондон вас ведь тоже заворожил, мистер Айрленд.

– Как вы догадались?

– Вы тут выжили.

– Да, выжил.

– И гуляете по ночам.

– Не могу заснуть. Слишком взволнован.

– А можно спросить – отчего?

– Я намеревался завтра зайти к вам, показать мою находку. Сейчас время неподходящее…

– Время всегда подходящее.

– Могу в двух словах изложить суть. – Он с удовольствием подставил лицо ветру. – Я нашел стихотворение Шекспира. Неизвестное. Его еще никто не видел. И не читал.

– Неужели правда?

– Чистая правда, мисс Лэм. Прошлой ночью наткнулся на него среди других бумаг.

– Очень хотелось бы взглянуть. Тотчас же.

– Прямо сейчас?

– Ну да.

Вот где спасение от ее мытарств. Перенестись в другую эпоху – пусть всего на миг – уже означало бы, что она не обречена жить в заточении, в узилище. Верно, для того она и сбежала в ночную тьму.

– Я его с собой не взял, – словно извиняясь сказал Айрленд. – Оно лежит у меня дома.

– Позвольте мы сходим к вам!

– Уже очень поздно. Впрочем, если вы не видите в том ничего предосудительного…

– Ни в малейшей степени.

И они направились на Холборн-пассидж, до которого было рукой подать.

– Я не сразу и понял, какое сокровище откопал: так, исписанный клочок бумаги, оторванный от большой страницы. А вот когда вгляделся внимательно… – быстро говорил Уильям. – Почерк очень мелкий, я его и признал-то не вдруг. И написано не в стихотворной форме, а подряд, во всю ширину страницы, понимаете? Для экономии места. Но тут мое внимание привлекла буква «с», очень своеобразная, и я вспомнил, где видел ее прежде. Почерк бесспорно его.

– А о чем стихотворение?

– Оно небольшое; сетования влюбленного. Подождите, пожалуйста, минутку, мисс Лэм.

Они уже подошли к книжной лавке. В окнах не было ни огонька. Уильям отпер дверь и вскорости вернулся с лампой в руках.

– В добрый час при свете лампы,[70] – прошептала Мэри.

– Точно. Настоящее приключение. – Однако лицо его в бледном круге света казалось взволнованным и смущенным. – Моя комната на втором этаже. Пожалуйста, ступайте как можно тише. Спальня отца как раз над моей.

Он повел ее по сосновой лестнице наверх, через гостиную, и дальше, на следующий этаж. Старый деревянный дом с неровными полами и покривившимися балками походил на гулкий короб. Дверь в комнату Уильяма была заперта на два замка. Он отомкнул их и поставил лампу на стол. Оглядевшись, Мэри увидела, что стены увешаны гравюрами: головы Шекспира и Мильтона, Спенсера и Тассо, Вергилия и Данте.

– А это кто?

– Джон Драйден. Родоначальник английской прозы.

– Очень высокое звание.

– Так, во всяком случае, утверждает мой отец. Садитесь, пожалуйста, мисс Лэм. Боюсь, здесь тесновато.

С величайшей осторожностью он достал из ящика обрывок старой, исписанной от руки бумаги. Комнатушка была сплошь заставлена ящиками и сундуками; Мэри опустилась на один из них. Ее не оставляла мысль, что прямо над их головами спит в своей комнате Айрленд-старший. Уильям поднес лампу поближе к листку и вполголоса продекламировал:

Он опустил лампу на стол и спросил:

– Очень похоже на Шекспира, верно?

– Кто там? – раздался голос этажом выше.

– Это я, отец. Читаю вслух.

– Смотри, не забудь потушить лампу.

– Непременно потушу. – Несколько мгновений Уильям молчал, закрыв глаза, будто не хотел, чтобы Мэри видела, как они сверкают. – А по вашему мнению, это и впрямь Шекспир?

– О да. Никому другому такого не создать.

Ей хотелось еще больше взбудоражить и без того взволнованного Уильяма, хотелось окунуться в его бурную радость, чтобы позабыть о собственной жизни.

– Ему я еще ничего не сказал, – он мотнул головой в сторону потолка, давая понять, кого имеет в виду. – А то припишет себе мою заслугу. Как вы думаете, если бы я написал статью об этом открытии и отдал вашему брату, он сумел бы ее опубликовать?

– Конечно. С большой радостью. Почтет за честь содействовать ее изданию.

– Тогда, пожалуйста, скажите ему, что я уже приступил к работе, хорошо? Через неделю эссе будет готово. – И тут вдруг он ощутил всю неловкость положения: они сидят ночью, вдвоем, в его спальне. – Полагаю, мисс Лэм, мне следует проводить вас домой, – тихо, но твердо сказал он. – Надеюсь, я ничем вас не обидел.

– Конечно нет, мистер Айрленд. Боюсь, это я злоупотребила вашим гостеприимством.

– Ветер и ночь вскружили нам головы. Пойдемте, только тихо, как мыши.

Он вывел Мэри на Холборн-пассидж и проводил на Лейстолл-стрит, до самой двери. На пороге Мэри обернулась к нему:

– Замечательный выдался вечер, – с улыбкой сказала она.

– Для меня тоже.

В прихожей ее встретил взлохмаченный Чарльз:

– Где же ты пропадала, Мэри? Я обошел все закоулки.

– Слушала стихи Шекспира.

– Не понимаю, о чем ты.

– Уильям Айрленд обнаружил неизвестное стихотворение Барда. Я его только что слушала.

– Он читал его тебе на улице?

– Нет. Я ходила к нему в лавку.

– Поздней ночью?! Да ты в своем уме?

Она взглянула на него как на постороннего человека, с которым у нее нет ничего общего.

– Что ты хочешь сказать, Чарльз? Чем это могло мне грозить?

– Речь не об угрозе, Мэри.

– Тогда о чем? О приличиях? Неужто ты обо мне столь низкого мнения, что навязываешь мне какие-то условности?

– Я знаю, Айрленд – человек честный…

– Но не знаешь собственной сестры. В этом доме я существую словно во сне. Никакой настоящей, полнокровной жизни у меня здесь нет и в помине. Догадываешься ли ты, отчего я с таким нетерпением каждый вечер жду твоего прихода? Кроме тех случаев, разумеется, когда ты в стельку пьян.

Чарльз молчал.

– Кого я здесь вижу? С кем беседую? Чья благопристойность предписывает свести меня в могилу? Согласно какому обычаю я уже лежу в семейном склепе?

– Тише, Мэри. Ты разбудишь родителей.

– Их не разбудишь никогда! – еще громче воскликнула она. – Я здесь умираю.

– Ты что, всему свету намерена это сообщить? – Он взял ее за руку и потянул наверх, в ее спальню.

Мэри в изнеможении опустилась на кровать.

– Мистер Айрленд показывал мне свою последнюю находку, неизвестное стихотворение Барда. Я слушала. Вот и все. Потом он проводил меня до дому. У нашей двери мы расстались. Как ты сам говоришь, он человек честный. Я ему кое-что пообещала.

– Что именно?

– Что ты посодействуешь публикации его статьи.

– Ничего не понимаю. Какой еще статьи? – Бурный гнев и отчаяние сестры сбивали Чарльза с толку. В данных обстоятельствах, решил он, самое разумное – сохранять нейтральный, беспристрастный тон. – Начни-ка с начала, милая. Итак, чего же хочет Айрленд?

– Мистер Айрленд нашел короткое стихотворение Шекспира. Не более шести-семи строк. Как я уже говорила, нынешней ночью он мне его прочитал. Но ведь это первое неизвестное стихотворение, обнаруженное за последние двести лет! И какое! Поразительное. И прекрасное.

– Я читал статейку его отца в «Джентльменз мэгэзин». Он там лишь упоминает неизвестного благодетеля. Сын рассказал тебе что-то еще?

– Абсолютно ничего.

Как легко слетела ложь с ее языка!

– Ошибки тут быть не может?

– Никакой.

Неожиданно ровный, твердый тон сестры удивил Чарльза. Ему захотелось укрепить ее в этой твердости.

– Чего же мистер Айрленд ждет от меня?

– Это великое открытие, и он, естественно, желает сам поведать о нем миру. Если он напишет статью, ты сможешь пристроить ее в журнал?

По правде говоря, Чарльз Лэм вовсе не жаждал водить компанию с Уильямом Айрлендом. Ну, кто он такой? Лавочник, торговец, которому судьба даровала редкую находку. Но это ведь не значит, что та же судьба наделила его фантазией и талантом сочинительства.

– Ты уверена, милая, что это будет разумно с моей стороны?

– А ты что предлагаешь? Открытие удивительное, необычайное…

– Вот именно. Следовательно, необходимо должным образом его описать, а подлинность подтвердить документально.

– Ясно. По-твоему, мистер Айрленд не владеет литературным слогом.

– Наверняка, конечно, сказать не могу, но можно ли ждать от него блестящего слога? Есть ли такая вероятность? По его собственному признанию, приличного образования он не получил. Растил его один лишь отец.

– А Шекспир получил приличное образование? Удивляюсь тебе, Чарльз.

– Он все же не Шекспир.

– Надо понимать, один ты владеешь даром сочинительства. Много о себе мнишь, Чарльз.

Мэри закусила губу и отвернулась. Она снова разгневалась.

Чарльз с опаской наблюдал за сестрой. Никогда прежде он не замечал у нее столь резких перемен настроения. Пожалуй, разумнее всего попытаться ее умиротворить.

– Прости меня, дорогая. Сейчас так поздно. Он, безусловно, не Шекспир, но вдруг он окажется вторым Лэмом? Я сделаю все возможное, чтобы ему помочь.

– Ты не против, Чарльз, если он придет к нам и расскажет, о чем собирается писать? Я была бы очень рада.

– Конечно, не против. Пусть приходит, когда ему удобно.

Получив коротенькую записку от Мэри, Уильям ближайшим же воскресным утром отправился на Лейстолл-стрит. Они втроем расположились в гостиной. В присутствии Чарльза Айрленд заметно нервничал и, декламируя стихотворение Шекспира, поглядывал на Мэри, ища поддержки.

– Весьма изящные стихи, – сказал Чарльз.

– Очень верно подмечено. Именно изящные, – с готовностью подхватил Уильям. – Позвольте я прочту вам, мистер Лэм, из моего собственного опуса? Я, правда, над ним еще работаю…

Мэри смотрела на мириады пылинок, танцующих в лучах весеннего солнца. Уильям достал из кармана пачку листков.

– Вступление я решил опустить. Можно начать in medias res?[71]

– Безусловно.

И Уильям Айрленд приступил к чтению:

«Еще одним бесспорным преимуществом Шекспира, в котором ему нет равных среди сочинителей, являлось его искусство описывать природу. Он настолько точно подбирал слова, что мы словно видим все своими глазами. Стиль его так ярок и своеобразен, что, прочитав любое предложение, безошибочно чувствуешь: это перо Шекспира».

Чарльз Лэм слушал внимательно и был немало удивлен выразительностью слога юного Айрленда. Далее автор перешел к описанию своей находки, выявляя в стихотворении черты сходства с уже известными и общепризнанными произведениями Шекспира. Завершалось эссе эффектной фразой: «Таким образом, признавая за Шекспиром высочайшее мастерство, по праву вызывающее наше восхищение, мы и в данном случае просто обязаны, вслед за Мильтоном, присудить ему титул „нашего сладкогласнейшего барда“».

Мэри восторженно захлопала в ладоши.

Чарльз, ожидавший услышать косноязычный лепет новичка, был поражен мастеровитостью Айрленда.

– Ваше эссе произвело на меня большое впечатление, – сказал он. – Я никак не…

– Не предполагали, что я на такое способен?

– Не был в этом уверен. Но написано очень гладко.

– Вздор, Чарльз, – вмешалась Мэри. – Мильтон в возрасте Уильяма уже сочинял оды.

– Я тоже сочиняю оды! – вскричал Айрленд и осекся. – Тем, что я умею, в большой мере я обязан именно вам, мистер Лэм. Ваши эссе в «Вестминстер уордз» вызывают у меня восхищение. Я никоим образом не смею утверждать, что перенял ваш стиль, но он оказал на меня сильное воздействие.

– Это большой комплимент, Чарльз. Поблагодари же Уильяма.

Чарльз протянул руку, Уильям схватил ее с подчеркнутой радостью.

– Стало быть, вы считаете, сэр, что этот опус можно предложить для печати?

– Несомненно. И я уверен, что мистер Ло одобрит его. Вы позволите привести стихотворение полностью?

– Безусловно, иначе и смысла нет печатать эссе.

Мэри пересела на диван, приобняла брата и сказала:

– Это счастливый день в жизни каждого из нас.

Удивленный этой странной фразой, Чарльз взглянул на сестру. Лицо ее было ясным, почти восторженным; глаза, устремленные на Уильяма, сияли.

Эта сцена стояла у Чарльза перед глазами, когда он сидел в «Биллитер-инн» вместе с Томом Коутсом и Бенджамином Мильтоном. Теперь его очень беспокоило здоровье Мэри; в последние дни у нее появился кашель, каждый приступ лишал ее сил, она с трудом переводила дух. Кроме того, ею часто овладевало нездоровое возбуждение, глаза на сухом, горячечном лице лихорадочно сверкали. Причину Чарльз видел в смене сезона: приближалось лето.

Перед приятелями уже стояли три большие кружки крепкого эля.

– Ну, поехали с орехами! – Том Коутс поднял кружку и чокнулся с Бенджамином Мильтоном.

– За ваше драгоценное здоровье, господа, – Чарльз тоже поднял кружку. – А теперь скажите мне вот что. Как нам скоротать вялотекущее время?

– В дружеской беседе.

– Я не о том. Не здесь. И не сейчас. Я говорю о праздных летних месяцах. О знойных деньках. О днях вина и роз, по выражению Горация.

– Вот ты и нашел ответ. Пей вино и закусывай розами. Упивайся благовониями Аравии.[72]

– А еще можно взять напрокат воздушный шар.

– Или заняться производством веджвудского фарфора.

Том и Бенджамин явно вознамерились перещеголять друг друга в изобретательности.

– Можно пукать горючим газом.

– Или поставить кукольный спектакль.

– Куклы нам вряд ли понадобятся, – сказал Чарльз. У него уже смутно вырисовывался план их будущих развлечений. – Помните, Отдел облигаций внутреннего займа поставил «Всяк в своем праве»?[73] Успех был огромный. Даже брали входную плату.

– А выручку небось потом пропили. Все денежки ушли на спиртное.

– Нет. Деньги отдали в фонд городских беспризорных. Хорошо помню письмо, присланное им сэром Альфредом Данном. – Чарльз отхлебнул добрый глоток эля. – Итак, вот вам мой план. Мы устроим спектакль.

– Кто это тебя надоумил? – не веря своим ушам, спросил Том Коутс.

– Господь Бог.

– Чарльз, я не могу расхаживать по сцене в парике и с накладной бородой. Это просто исключено. – Бенджамин Мильтон пригладил волосы. – Я буду выглядеть шутом гороховым. Вдобавок я не умею играть.

– Вот тут ты прав, Бен, это действительно вопрос серьезный. – Чарльз был по-прежнему окрылен своим замыслом. – Но, знаете, даже эту трудность мы можем обратить к своей пользе.

– Каким образом?

– Сейчас скажу. Погодите минутку. – Чарльз уставился в потолок, словно ждал, что там, на лепнине, вот-вот появится крошечная фея. – Ага!.. Как же я прежде-то об этом не подумал?

– А тебе вообще случалось думать о чем-нибудь прежде времени?

– Пирам и Фисба. И стена.

– Объясни, родной, сделай милость.

– Мастеровые в комедии «Сон в летнюю ночь». Пигва. Основа. – Он посмотрел на Бенджамина. – Из тебя, Бен, выйдет отличный Рыло. В этих мастеровых воплощена самая соль скверной игры. Мы представим их пьесу. Это будет фантастически смешно.

– Все это и впрямь пустая фантазия, – сказал Бенджамин, потирая нос. – Вне всяких сомнений.

– Неужели ты не понимаешь, как это будет весело? – Чарльз обожал любительские постановки. Он частенько захаживал в балаганы, не пренебрегал и домашними спектаклями у друзей; в прошлом сам играл роли Вольпоне и Синей Бороды.[74]

– Что весело, я понимаю, – ответил Том. – Но как нам все это осуществить? Мы же не умеем играть.

– Так ты не слушал меня?

– Возможно.

– В этом-то и суть, дорогой мой Том. Пигва и Основа тоже не умели слушать.

– Но они вымышленные персонажи. А мы настоящие. Разве не так?

– И какое это имеет значение, Бен? Слова-то те же самые. Можно пригласить еще Сигфрида и Селвина. – Сигфрид Дринкуотер и Селвин Оньонз тоже работали клерками в отделе дивидендов. – Из них получатся недурные афиняне. А сыграть пьеску можем в операционном зале. В короткую ночь летнего солнцестояния. Ну, что скажете?

Том Коутс и Бенджамин Мильтон глубокомысленно переглянулись и разразились смехом.