Лондонские сочинители

Глава девятая

После своего купания в Темзе Мэри пролежала в лихорадке две недели. Она металась в жару, дрожала в ознобе, то и дело просила пить или открыть окна, ей хотелось глотнуть прохладного воздуха. Она исходила потом, и Тиззи, глядя на нее, восклицала (к большому неудовольствию миссис Лэм): она-де и не представляла, что в человеке может скопиться столько сала. Во сне Мэри бормотала какие-то странные слова и фразы. В конце концов она все же поправилась.

Во время ее болезни Уильям Айрленд заходил к Лэмам, но ему сказали, что тревожить мисс Лэм нельзя; доктор прописал ей сон и полный покой. Однако в конце второй недели Уильяму разрешили поговорить с Мэри. Закутанная в шаль, она сидела в гостиной у окна.

– Надеюсь, вам уже лучше? – спросил он.

– Это была сущая ерунда. Самая обычная простуда. Впрочем, согласитесь, я вряд ли могла ее избежать.

– Я вам кое-что принес.

– Пьесу? – Он кивнул. – А я уже почти решила, что все это мне приснилось. Правда же, Уильям, то был очень странный, необычный день. Сейчас он кажется далеким, нереальным…

– Однако вот она, пьеса. – Он протянул ей пачку листов в темно-бордовом переплете. – Вполне реальная.

Мэри опустила пьесу на колени и отвела глаза.

– Я боюсь до нее дотрагиваться. Это же нечто святое… – Уильям улыбнулся и промолчал. – Она поможет мне вернуться к жизни.

– Мистер Малоун подтвердил ее подлинность. А мой отец уже начал переговоры с театром «Друри-Лейн».

– Так ее поставят?

– Лелею надежду.

– Знаете, Уильям, почему-то я предпочла бы, чтобы она осталась тайной для всех.

– Нашей тайной? О нет. Это не могло бы…

В гостиную вошла миссис Лэм.

– Ты должна отдыхать, Мэри. Тебе нельзя волноваться.

– Я не волнуюсь, мама. – Мэри перевела глаза на Уильяма. – Я просто в восторге.

– Как бы то ни было, на сегодня довольно. Всего наилучшего, мистер Айрленд.

Мэри полдня читала пьесу, полную высоких слов и благородных чувств. Волшебная ритмика стиха, в котором удивительным образом сливались воедино звук и смысл, действовала завораживающе. Это была пьеса о зависти и о бешеной, исступленной жестокости, взывавшей к древнему британскому богу мщения, тому, что «обгоняет ветер в поле ржи!», тому, «в чьей власти сделать алой синь морей». Мэри решила, что это одна из ранних пьес Шекспира. Она нашла в ней сходство с «Титом Андроником» и первой частью «Генриха Шестого». Перечитав драгоценную находку, она подивилась изобретательности молодого Шекспира. Кому еще пришло бы на ум создать образ ласточки, которая взмывает над полем брани, спасаясь от «бушевавшей в хлебных нивах сечи»? Ее переполняла благодарность судьбе за то, что она получила возможность все это прочитать. Отдельные несовершенства стиля или неясные выражения она с готовностью оставляла без внимания. Ведь она была одной из очень немногих, кому за прошедшие двести лет выпало счастье прочесть эту драму.

Тем же вечером, без каких-либо объяснений, Мэри передала пьесу Чарльзу. Она решила не рассказывать ему историю этой находки, надеясь, что он сам узнает руку автора. После ужина Чарльз унес пьесу к себе в комнату и больше уже не выходил. Прежде чем лечь спать, Мэри тихонько постучала к нему в дверь.

– Открыто, милая, – послышался голос Чарльза. Он сидел за столом и писал письмо. – Ты за нею? – Он указал на лежащую на кровати пьесу.

– Прочитал до конца?

– Конечно. К счастью, она не слишком длинна.

– И какое у тебя впечатление?

– А сочинитель-то кто? Там ведь только название.

– Не догадываешься?

– В таких делах я предпочитаю воздерживаться от догадок. Очень похоже на Кида,[97] но автор вполне может оказаться кем-нибудь из «университетских умов».[98] Пьеса, правда, не на латыни.

– А больше никто в голову не приходит?

– На такой вопрос можно отвечать долго.

– Это Шекспир.

– Нет.

– Уверяю тебя, Чарльз.

– Из того, что мне доводилось читать, она меньше всего напоминает Шекспира.

– Как ты можешь такое говорить? А для меня это очевидно.

– По каким приметам?

– Да хотя бы исполненный величия слог.

– Величие может быть поддельным.

– Построение фраз. Ритм. Выразительность. Вообще всё.

Мэри заметно разволновалась. Чарльз попытался ее успокоить:

– Это же всего лишь пьеса, Мэри.

– Всего лишь?! Это жизнь духа! – Она запнулась, пытаясь совладать с волнением. – Ты помнишь слова Вортигерна, обращенные к жене: Песок в часах уже не остановишь, пока в одном из нас не станет сердце. Разве не прекрасно сказано?

– Прекрасно, не спорю. – Чарльз поднялся из-за стола и обнял сестру. – Мэри, дорогая, так это очередная находка мистера Айрленда? Я так и понял. Но сама подумай. А вдруг он ошибается?

– Только не в столь важном предмете.

– С чего ты столь уверена? И откуда у него такая уверенность?

– Чарльз, ты упрямо не желаешь видеть очевидное. Тут каждая строка дышит Шекспиром. Когда я читала пьесу, мне казалось, что он стоит рядом.

– Он? А может, кто-то другой?

– Ты имеешь в виду Уильяма?

– Тебе же хочется быть к нему ближе.

Он тут же пожалел о сказанном. Мэри побледнела как полотно и отшатнулась.

– Это отвратительно! Как ты смеешь?! – воскликнула она и вышла из комнаты.

Несколько дней спустя Уильям Айрленд выступал перед собравшимися в Мерсерс-Холле на Милк-стрит. Лондонское отделение Шекспировского общества пригласило его прочесть лекцию на тему: «Источники трагедий Шекспира». Мэтью Тачстоун, основатель и президент общества, прочитал в журнале «Вестминстер уордз» две статьи Айрленда и был поражен его глубоким пониманием языка елизаветинской эпохи. Именно из его статей Тачстоун узнал, что слово «тень» употреблялось тогда в значении «актер».

Уильям начал выступление, заметно волнуясь; он с трудом выговаривал слова и утирал платком лоб. Взглянув на Мэри Лэм, он улыбнулся. Она сидела рядом с отцом; тот энергично кивал Уильяму и воздевал руки в знак величайшего удовлетворения.

– Есть и другие источники, наводящие на глубокие размышления, – говорил Уильям. – Мистер Малоун, известнейший ученый и литератор, обнаружил в архиве Стратфордского магистрата, среди обвинительных заключений, документ чрезвычайной важности. – Эдмонд Малоун тоже сидел в зале, его привез Сэмюэл Айрленд. – Это отчет о дознании, проводившемся в Стратфорде-на-Эйвоне одиннадцатого февраля тысяча пятьсот восьмидесятого года. Считается, что в то время Бард работал в конторе одного местного адвоката. Да, в юности ему, как, впрочем, и большинству из нас, приходилось разными способами зарабатывать себе на хлеб. – Здесь Уильям ожидал услышать негромкий смех, но в зале стояла тишина, прерываемая время от времени лишь кашлем или скрипом сапог. – В документе том речь идет о смерти девицы по имени Кэтрин Хамнет или Хамлет. – Вот тут, как он и ожидал, ему удалось завладеть вниманием аудитории. – Смерть через утопление. – Уильям помолчал. – Особа эта была не замужем. Она пошла на реку Эйвон, позже там нашли ее тело. По словам родственников, Кэтрин отправилась на реку, чтобы набрать воды. Смерть через утопление – таков вывод дознавателей. – Он бросил быстрый взгляд на Мэри, но та сидела опустив голову. Позади нее улыбался во весь рот Эдмонд Малоун. – Вот как сформулировал вывод коронер: Вышеуказанная Кэтрин, стоя на берегу упомянутой реки, внезапно поскользнулась и упала в означенную реку и там же, в водах сей реки, утонула, следственно, приняла смерть именно так и никак иначе. – Он опустил документ на стол. – Сказано очень четко и недвусмысленно, чтобы отмести возможные предположения о самоубийстве. Если бы Кэтрин наложила на себя руки, ее нельзя было бы хоронить на церковном погосте, тело было бы предано неосвященной земле.

Сэмюэл Айрленд зашептал что-то на ухо Эдмонду Малоуну. Уильям продолжал:

– Однако по маленькому, похожему на деревню городку наверняка поползли слухи о самоубийстве, дошедшие и до ушей молодого Шекспира, который тогда работал в адвокатской конторе. Вот вам и источник, дамы и господа. Тело молодой женщины плывет по реке. Фамилия утонувшей – Хамлет. Быть может, именно так родился образ Офелии? – От неловкости и волнения, снедавших Уильяма в начале лекции, не осталось и следа. – Не исключено, что на волнах Эйвона Кэтрин вплыла в бессмертие.

Многим сидевшим в зале преждевременная гибель близких была не в новинку; такое в Лондоне случалось нередко. Да и сведение счетов с жизнью в водах Темзы тоже не было из ряда вон выходящим событием. Поэтому все спокойно слушали Уильяма, а некоторым вспоминались умерший до срока ребенок или иной родственник.

Среди слушателей был молодой человек по имени Томас де Куинси.[99] Все его мысли были заняты Энн. Кроме этого имени, он ничего о ней не знал. Годом раньше Томас приехал из Манчестера с сущими грошами в кармане; в Лондоне у него не было ни единого знакомого, и он обратился к дальнему родственнику, троюродному или четвероюродному брату. Тот владел в столице кое-какой недвижимостью, и среди прочего – обветшалым домом на Бернерз-стрит. Дом пустовал, и хозяин отдал де Куинси ключи, разрешив там остановиться, пока тот не подыщет себе подходящего пристанища. Томас обрадовался и тут же, со всеми своими скромными пожитками, отправился на Бернерз-стрит. Обосновался он на нижнем этаже; там нашлось старое диванное покрывало, на котором можно было спать, да маленький коврик. Последние полгинеи Томас оставил на еду в надежде, что этого ему на первое время хватит, а потом он найдет себе место писца или рассыльного.

Но в первую же ночь выяснилось, что в доме он не один, обнаружился еще один жилец – девочка не старше двенадцати-тринадцати лет; спасаясь от непогоды, она ухитрилась забраться под крышу. «Не нравилось мне жить на ветру да под дождем, – объяснила она Томасу. – На здешних улицах от них спасу нет». – «И как же ты нашла этот дом?» – спросил Томас, но она вопроса не поняла: «На крыс я внимания не обращаю, а вот к привидениям никак не привыкну».

И она рассказала, как оказалась на улице. Это была типичная для Лондона история нужды, беспризорности, одиночества и невзгод; немудрено, что девочка выглядела старше своих лет.

Они с Томасом стали друзьями, вернее сказать, союзниками в борьбе с холодом и тьмой; частенько бродили по городу вдвоем. Шагали по Бернерз-стрит до Оксфорд-стрит и, прежде чем перейти на другую сторону улицы, стояли недолго у витрины ювелирной лавки. Потом, миновав мастерскую каретника, шли по Уордор-стрит и сворачивали на Дин-стрит. Там они непременно останавливались возле кондитерской. Денег у де Куинси едва хватало на самое необходимое, и они лишь молча разглядывали разложенные в витрине с золоченой рамой всевозможные пирожные, булочки и пироги.

Потом де Куинси свалился – то ли с малярией, то ли с лихорадкой. Он сутками напролет спал, да и то, как он говорил, «вполглаза», день и ночь дрожа под тряпьем, которое Энн собрала, где могла, чтобы укрыть больного. Каким-то чудом – то ли настырностью, то ли хитростью – ей удалось раздобыть несколько мисок горячей овсяной каши, ею она и кормила Томаса. Чтобы, как она выражалась, «изгнать из него черную меланхолию», осторожно прижималась к нему и промокала его потный лоб кисейной тряпицей. Через неделю Томас пошел на поправку и дал себе слово непременно отблагодарить девочку за ее доброту.

Вскорости тот же родственник попросил Томаса помочь в одном предприятии. Де Куинси охотно согласился, поскольку такое поручение сулило ему некоторый доход.

Дело требовало, чтобы он съездил в Уинчестер. Томас пообещал Энн, что дня за четыре обернется. Но приехал он на Бернерз-стрит лишь через пять дней. Дом был пуст. Де Куинси просидел там ночь и почти весь следующий день, но никто не появился. Вечером он исходил все знакомые улицы, по которым они с Энн, два товарища по несчастью, столько раз бродили вместе, но в конце концов, огорченный и подавленный, вернулся на Бернерз-стрит.

Больше он Энн не видел. Она исчезла с лондонских улиц внезапно и безвозвратно, как в воду канула. Томас долго горевал о ней. Он понятия не имел, что с нею приключилось. Энн пропала бесследно. Ему стало казаться, что все вокруг так и дышит бедой.

И теперь, когда Уильям Айрленд воссоздал образ Кэтрин Хамлет, Томас де Куинси снова вспомнил про Энн.

Уильям поднял глаза от своих записок и вдруг ощутил перемену в настроении слушателей. Должно быть, Шекспир прекрасно сознавал свою власть над зрителями и упивался ею, подумал он.

– У меня есть еще одна тема, представляющая интерес для всех нас. Тема, если так можно выразиться, необъятная. Речь идет о новой пьесе – найденной после двухсотлетнего забвения.

В зале наступила особая, исполненная ожидания тишина. Мэри подняла голову и улыбнулась Уильяму.

– Называется она «Вортигерн» и основана па событиях жизни коварного и кровожадного британского короля, носившего это имя. Многое в пьесе напомнит нам «Короля Лира» и «Макбета». Это истинно шекспировское произведение. Мистер Малоун, выдающийся ученый, имя которого я здесь уже упоминал, подтвердил ее подлинность. Позвольте мне привести его слова об этой неожиданной находке, столь значимой для всех нас. В своем послании ко мне он пишет, что «этот поразительный документ представляет исключительную ценность для всех поклонников Шекспира. Его подлинность не вызывает ни малейших сомнений».

Тишину в зале прервали громкие продолжительные рукоплескания. Уильям завершил лекцию положенными в таких случаях словами благодарности и отошел от маленькой конторки, за которой читал свой доклад. Первым к нему бросился отец.

– Великолепно! – воскликнул он. – Даже я не сумел бы выступить лучше. Ты наделен магической силой, присущей всем Айрлендам.

– Прекрасно, мистер Айрленд, – сказал подошедший Малоун. – Вы блеснули красноречием, не впадая в пустую велеречивость.

Мистер Лэм усердно толкал Мэри вперед.

– Папа требует… – начала было она, но ее прервал мистер Лэм:

– Того, что с воза упало, и побольше! – вскричал он и принялся пожимать руки всем вокруг, в том числе и собственной дочери.

– Счастлив познакомиться с вами, сэр, – сказал Сэмюэл Айрленд, не без опаски поглядывая на мистера Лэма. – Ваша дочка – наша общая любимица.

– Желаю тебе от змейки всяческой радости.[100]

– Очень мудро замечено, сэр.

– И объедайтесь на Рождество.

– Вообще-то я…

– Нам пора идти, папа, – Мэри взяла отца под руку. – Не надо задерживать джентльменов.

– Эй, на судне! – крикнул мистер Лэм и одарил Сэмюэла Айрленда сияющей улыбкой, но, повернувшись к дочери, вдруг разом сник, смущенный и словно надломленный.

– Сюда, папа. Осторожно, не споткнись о край ковра.

– Замечательный старец, – заметил Сэмюэл Айрленд. – Оригинал, теперь таких не сыскать.

Пока Мэри уводила отца из зала, к Уильяму подошел Томас де Куинси:

– Позвольте пожать вашу руку, сэр.

– Сделайте милость.

– Руку, которая только что касалась творения Шекспира.

– Очень рад, что вы пришли послушать.

– Я с самого детства страстно люблю Шекспира. Рос я в Манчестере, а там, как вы догадываетесь, моего увлечения никто не разделял.

Де Куинси явно хотелось поговорить о себе, но Уильям не был расположен слушать. Он назвал молодому человеку адрес их с отцом книжной лавки и поспешил вслед за Мэри. Она уже стояла на углу Милк-стрит и Чипсайд и тщетно пыталась нанять экипаж.

– Я был счастлив увидеть в зале вас и вашего батюшку, Мэри. Спасибо, что пришли.

– Такого события я не пропустила бы ни за что на свете. И вообще я люблю выводить папу в общество. Это придает ему бодрости.

Подняв глаза к небу, мистер Лэм поворачивался на каблуках из стороны в сторону.

– Вы позволите мне заглянуть к вам на той неделе?

– Приходите непременно. Жажду услышать новости про пьесу.

– Вы совсем выздоровели?

– К счастью, я в полном здравии, поверьте, Уильям.

Тремя днями раньше Чарльз Лэм, спустившись среди ночи на кухню, застал там сестру. Она сидела одна, в ночной рубашке, и сосредоточенно раскладывала по размеру все имевшиеся в доме столовые приборы. Он тихонько окликнул ее:

– Мэри, а Мэри, чем это ты занимаешься?

Она посмотрела в сторону брата, но словно бы невидящим взглядом. Он сразу понял, что она бродит по дому в лунатическом сне. Мэри встала и подошла к окну. Затем глубоко вздохнула и, высоко воздев руки, пробормотала:

– Еще не сделано. Еще не сделано.[101]

После чего повернулась и, явно не замечая брата, направилась наверх, в свою спальню. Чарльз убрал посуду в ящики и вернулся к себе.

Но наутро, в субботу, он сестры не увидел. Ссылаясь на усталость, она весь день не выходила из комнаты. А на воскресенье они еще прежде договорились все вместе продолжить работу над сценой с мастеровыми из «Сна в летнюю ночь». Чарльз думал, что Мэри под каким-нибудь предлогом уклонится от репетиции, но когда он спустился к завтраку, она уже сидела за столом, положив рядом с прибором свой экземпляр текста.

– Из Тома Коутса получается отличный Миляга, – бодрым голосом сказала она брату. – А вот Пигва в исполнении мистера Мильтона вызывает у меня сомнения.

– Все уладится, Мэри. Бен войдет в роль и справится. Как ты себя чувствуешь?

– Я? А что?

– Ты же вчера весь день провела в постели.

– Накануне плохо спала ночь. Только и всего.

– Но теперь отдохнула?

– Вполне. Чарльз, ты выучил роль назубок? Основа – очень важный персонаж.

– Не на зубок, милая, а на все тридцать два зуба. Куда надежнее.

– Это одно и то же. – Она отчего-то помешкала, прежде чем налить брату и себе чаю. – Мама с папой ушли в храм. Нет смысла их дожидаться.

В течение часа прибыли Том Коутс, Бенджамин Мильтон и остальные. Тиззи сразу вела их в сад, чтобы они не пачкали ее чистые полы «своими грязными сапожищами». Стоял яркий солнечный день, и приятели с удовольствием уселись в полуразвалившейся пагоде.

– Суть в том, как это поставить, – втолковывал Тому Бенджамин. – По пьесе у Миляги писклявый голос. А ты кого играешь?

– Льва.

– Вот именно. Только рычишь. Ты когда-нибудь слышал, чтобы лев рычал дискантом?

– А как же Основа?

Селвин Оньонз не удержался от уточнения:

– Он же ткач, верно? А вы знаете, что основой когда-то называли фарфоровый стержень, на который наматывалась нить?

– Выходит, Шекспир совсем не ту основу имел в виду? – спросил Бенджамин, не веря своим ушам. – Не ту, что всегда внизу, а у нас с вами – пониже спины?

– Об этом тут и речи нет.

– Вздор, Селвин. А как тогда понимать слова «Я бурю подниму»? Это же не что иное, как намек на пуканье.

К ним подошла Мэри:

– Что это вы так серьезно обсуждаете?

– Наши роли, мисс Лэм, – ответил Бенджамин, с некоторой опаской относившийся к сестре Чарльза.

– О, эти персонажи должны быть дерзкими. И очень живыми.

– Именно об этом я и толковал. Должны лететь, «несомы ветром»…[102]

– Прекрасно сказано, мистер Мильтон. Начнем со сцены у стены, господа. Займите, пожалуйста, свои места.

Селвин Оньонз, игравший роль медника Рыло, который в спектакле мастеровых изображает еще и стену, отошел в глубь сада и стал, широко раскинув руки.

– Не забудьте только растопырить пальцы, – напомнила Мэри. – Мы должны видеть в щель, что происходит за стеной. Чарльз будет от вас по одну сторону, а мистер Дринкуотер – по другую.

– У них свидание, да, мисс Лэм?

– Да, свидание. У влюбленных же это основное занятие.

– Спектакль мастеровых задуман для объяснения смысла всей комедии, – сообщил Альфред Джауэтт тем, кто готов был его слушать. – Это пьеса в пьесе. Что в ней реально, а что выдумка? Если она всего лишь фикция, то насколько основная пьеса ближе к действительности? Или обе они не более чем сновидения?

Мэри вспомнился недавний сон. Она стоит среди грядок душистой зелени, с наслаждением вдыхая ароматы трав, и вдруг к ней подходит некто и говорит: «Вы стали бы здесь желанной гостьей, если бы постриглись в монахини».

– Мне кажется, Шекспир прекрасно сознавал, что его пьесы – фикция, игра воображения. Уж он-то не путал их с реальной жизнью.

– И ничего не хотел ими сказать нам, мистер Джауэтт?

– Ничего. Его цель – позабавить зрителей.

Тем временем Чарльз Лэм в роли Пирама и Сигфрид Дринкуотер в роли Фисбы уже заняли свои места по обе стороны стены. Фисба заговорила писклявым голоском:

– Это она про его причиндалы речь ведет, – шепнул Том Бенджамину.

– Выходит, у Шекспира тут непристойный намек?

– Ясное дело. Целую тебя сам знаешь куда.

После слов Фисбы сразу вступил Чарльз:

Мэри шагнула вперед:

– Здесь вступает мистер Дринкуотер, не так ли? Фисба узнала голос возлюбленного. – «Ты ли к щелке там приник? Я думаю…» И потом, Чарльз, для влюбленного ты чересчур сдержан. Влюбленный ведь так и пышет страстью.

– Ей-то откуда знать? – шепнул Бенджамин Тому.

– А ты не слыхал? У нее появился обожатель.

– У Мэри Лэм?!

– Да. Чарльз мне сказал.

– Чудеса, да и только.

– Роман в разгаре.

Спустя несколько часов после репетиции, уже сидя в пивной «Здравица и Кот», они вновь вернулись к этому сюжету. Чарльз с приятелями отошли к стойке, а Том и Бенджамин, устроившись рядышком в углу, принялись со смехом обсуждать пикантную новость.

– Если у Мэри Лэм и впрямь завелся любовник, – говорил Том, – ему надо держать ухо востро. Она барышня язвительная, отбреет за милую душу. Слышал, как она отчитала Чарльза, когда тот начал дурачиться? Прямо взбеленилась.

– Да она пошутила.

– Сомневаюсь. Ткач Основа, конечно, лишь рассмеялся, а вот Чарльз был в душе задет за живое.

– И как зовут обожателя?

– Уильям Айрленд. По словам Чарльза, он торгует книгами в одной из здешних лавок. – Взяв со стола большой кувшин крепкого портера, Том налил себе очередную кружку и продолжил: – Он вроде бы большой поклонник Шекспира. Сделал какие-то открытия, которым рукоплещет ученый мир.

– Целую его сам знаешь куда.

– Вопрос в том, целует ли она его туда же.

– Horribile dictu.[104]

Облокотившись о стойку бара, Чарльз слушал путаный разговор Сигфрида и Селвина о Королевской академии,[105] как вдруг увидел, что в зал входит Уильям Айрленд и с ним молодой человек в весьма необычном наряде – зеленом сюртуке и зеленой же шапке, отороченной бобровым мехом.

Айрленд сразу заметил Чарльза и направился к стойке здороваться. Незнакомец в зеленом сюртуке стал позади Уильяма.

– Это де Куинси, – представил Уильям своего спутника. Молодой человек снял шапку и поклонился. – Он в Лондоне недавно.

– Где вы остановились, сэр?

– Пока на Бернерз-стрит.

– Один мой знакомый тоже живет на Бернерз-стрит, – сказал Чарльз. – Джон Хоуп. Не знаете такого?

– Лондон – город огромный, сэр, жизнь тут так и кипит. На этой улице я ни с кем не знаком.

– Зато теперь вы знакомы с нами. Это Селвин. Это Сигфрид, – Чарльз похлопал приятелей по спинам. – А там, в углу, сидят Розенкранц и Гильденстерн. Как вы познакомились с Уильямом?

– Я побывал на его лекции.

– На лекции? Какая такая лекция?

– Разве Мэри вам не говорила?

– Сколько я помню, нет, – сдержанно ответил Чарльз. Во всем, что касалось сестры, он теперь проявлял большую осмотрительность.

– На прошлой неделе я выступал с лекцией. Де Куинси тоже пожаловал, за что я ему безмерно признателен. А на следующий день он заехал ко мне.

– И вы сразу крепко подружились, – заключил Чарльз, немало удивленный тем, что Мэри ходила на лекцию, ни словом ему о том не обмолвившись. – Прошу вас со мной за столик, господа.

Предоставив Селвину и Сигфриду обсуждать у стойки самоубийство боксера Фреда Джексона, Чарльз направился к столу возле стены.

– Я бы тоже с удовольствием вас послушал, – сказал он Айрленду.

– О, ничего интересного вы не пропустили. Я ведь не актер.

– Разве?

– Тут требуется настоящий актерский талант. Умение говорить уверенно и с увлечением. Я на это не способен.

– Будет вам, уж вы-то, Уильям, этими достоинствами обладаете в полной мере.

– Обладать легко, а вот заразить своей увлеченностью других – очень трудно.

Чарльз не знал, стоит ли ему заводить речь о пьесе «Вортигерн». Вдруг Мэри передала ему рукопись тайком от Уильяма? Айрленд, казалось, прочел его мысли:

– Как поживает Мэри? На лекции она выглядела немного усталой. После падения в реку…

– Вполне поправилась. Все как рукой сняло. – Чарльз никак не мог понять, насколько глубока приязнь, которую Уильям питает к Мэри. – Благодаря вам у нее появился новый интерес в жизни.

– Вот как?

– Да. Шекспир.

– Она и прежде была в него почти влюблена.

– «Почти» для моей сестры не существует. Она человек крайностей.

– Понимаю. Ну, де Куинси, – обратился Айрленд к спутнику, – вы попали в прекрасное общество. Чарльз тоже литератор.

Де Куинси с интересом посмотрел на Чарльза:

– И ваши произведения печатались?

– Так, мелочи. Несколько эссе вышло в «Вестминстер уордз». И всё.

– Это уже немало.

– Де Куинси тоже пишет эссе, Чарльз. Но ему еще нужно найти себе издателя. Как литератор он еще не родился.

– Об этом я стараюсь не думать. – Де Куинси покраснел и поспешно отхлебнул из кружки. – И особых надежд не питаю.

Они допоздна просидели в пивной; с каждым новым кувшином разговор становился все громче и оживленнее. Другие приятели Чарльза уже ушли, а эти трое все никак не хотели расстаться. Чарльз рассказал Уильяму про «пьеску мастеровых», позабыв, что Мэри просила его не распространяться на эту тему. Проговорился и о своем намерении уйти из Ост-Индской компании, чтобы писать романы. Или стихи. Да что угодно, лишь бы не сидеть клерком в конторе.

– Мне претит сознание того, что суть бытия каждого из нас столь ограниченна. Я. Мои мысли. Мои удовольствия. Мои действия. Только я. Это же узилище. Мир состоит из крайне эгоистичных людей. Им наплевать на все остальное. – Он еще отпил из кружки. – Мне хотелось бы выйти за пределы моего «я».

– А вот Шекспир умел перевоплощаться в другие существа, – заметил Айрленд. – Он вселялся в их души. Смотрел на мир их глазами. Говорил их устами. Но это исключение.

Чарльз уже упился до того, что не в силах был следить за ходом беседы.

– А вы думаете, ее Шекспир написал? Ту самую. Мэри мне ее показала.

– «Вортигерна»? Конечно, он. Вне всяких сомнений.

– Не может того быть, мой милый.

– Почему не может быть? – Айрленд с вызовом посмотрел на Чарльза. – Стиль его, верно? И ритм, и подбор слов.

– Что-то не верится…

– Ах, не верится! А кто еще мог такое написать? Назовите.

Чарльз молчал, задумчиво отхлебывая пиво.

– Сами видите, никто. Никого назвать не можете.

– Вам надо поосторожнее вести себя с моей сестрой.

– Поосторожнее? В каком смысле?

– Мэри девушка необычная. Очень необычная. Она к вам привязалась.

– Я к ней тоже. Но между нами нет… особого интереса друг к другу. И осторожничать мне незачем.

– Значит, вы даете слово джентльмена, что не имеете на нее никаких видов?

Чарльз, пошатываясь, поднялся из-за стола.

– Видов? О чем вы говорите?

Чарльз и сам точно не знал, о чем.

– Не ставите определенных целей, – пробурчал он.

– По какому праву вы меня допрашиваете? – возмутился тоже изрядно захмелевший Айрленд. – Нет у меня никаких видов и целей.

– Даете, стало быть, слово?

– Ничего я не даю. Я глубоко возмущен. И ваши домыслы отвергаю. – Он тоже поднялся и стоял теперь лицом к лицу с Чарльзом. – Не могу больше считать вас своим другом. Мне жаль вашу сестру. Ничего себе братец.

– Ах, вам ее жаль? Мне тоже.

– На что это вы намекаете?

– На что хочу, на то и намекаю. – Чарльз махнул рукой и нечаянно сшиб со стола бутылку. – Я люблю сестру и жалею ее.

– А пьеса и в самом деле написана Шекспиром, – сказал де Куинси.