Лорд Дракон

ГЛАВА 20

Переполненная волнением, гневом и сожалением, Джулиана быстрыми шагами мерила свою комнату. Бог наказывал её за греховную похоть. Разве не ясно в Библии говорится об искушениях?

— Удаляйтесь от плотских похотей, восстающих на душу[23], — пробормотала она.

Она обошла кровать и длинный сундук с одеждой, стоящий в изножье. Девушка не смотрела под ноги, пока не споткнулась обо что-то, валявшееся на полу, и оно не покатилось. Это оказался черепок от донышка кувшина, которым она запустила в Грэя. Джулиана уставилась на осколок и, несмотря на переполнявший её гнев, покраснела, вспоминая, как вожделение Грэя пересилило его намерение допрашивать её. Вожделение. Подумать только, она вызывала страсть в таком великолепном мужчине! И как быстро он вернулся к своей властной манере, когда утолил желание, вероломный предатель. Великолепный, да, но лживый.

По другую сторону двери раздался звук: скрежет ключа, отпирающего замок. Джулиана чертыхнулась и оглядела комнату. Большинство предметов, пригодных для швыряния, она уже разбила. Подняв черепок, она услышала, как Грэй позвал её по имени, и заколебалась. Он вернулся. Что, если я снова поддамся соблазну греха? Без долгих раздумий она устремилась к сундуку с одеждой и, открыв крышку, запрыгнула в него, устраиваясь поверх своих лучших платьев и сжимая в руке черепок от кувшина. Она лежала на боку, глядя в щель между крышкой и сундуком, когда Грэй вошёл в комнату.

Он переоделся в тёмно-красную тунику, подпоясанную черным кожаным поясом. Чулки и сафьяновые сапоги обтягивали его длинные ноги, подчёркивая игрой мускулов их неопровержимую силу. В этой простой одежде он выглядел благородней многих других рыцарей в их дорогих нарядах, отороченных мехом и украшенных золотой вышивкой. Ну почему он не мог выглядеть столь же плохо, как вёл себя?

Грэй осмотрел комнату. Затем улыбнулся, оперся спиной о дверь и, сложив руки на груди, покачал головой.

— Я знаю, что ты злишься на меня, но разве в этой комнате так много мест, куда можно было бы спрятаться? Ну же, Джулиана, тебе не к лицу глупость.

Её лицо вспыхнуло, когда она услышала снисходительные нотки в его голосе. После того, как он совратил её в её собственном поместье, при этом подозревая в убийстве, он всё ещё обращался с ней, как с глупым ребёнком! Её руки сжались в кулаки, а правая кисть сомкнулась вокруг керамического предмета.

— Выходи, — сказал Грэй. — Если я буду вынужден искать тебя под кроватью и в сундуке, то, когда найду, перекину через колено и отшлёпаю.

Джулиана потеряла последние остатки терпения. Отпихнув крышку сундука, она резко выпрямилась, сжимая черепок от кувшина в поднятой руке. В тот самый миг, когда она поднялась и, замахиваясь, отвела руку назад, раздался стук в дверь. Затем всё происходящее, казалось, замедлилось. Слишком поздно она заметила, что Грэй повернулся, чтобы открыть дверь, в то же самое мгновение она наступила на подол платья, выбрасывая руку вперед. Слишком поздно она осознала, что произойдёт. Черепок был уже брошен.

— Нет, не двигайся! — закричала она.

Рука Грэя замерла на дверной панели, и черепок, ударившись о деревянную поверхность, раскололся на части, и один его осколок, срикошетив, вонзился ему в запястье. Испуганная Джулиана замерла в сундуке, не в состоянии двинуться с места, когда он с проклятьем отдёрнул руку от двери. Он извлек осколок. Тот был темно-красным от крови. Грэй не обратил внимания на рану, поскольку как раз в этот момент в комнату ворвался Имад, поглядел на них обоих и, пробормотав что-то по-арабски, сказал:

— Госпожа забыла это в деревне. — Он поставил сундучок с лекарствами на пол и взял Грэя за руку.

— Маленький порез, господин.

Ни один из них не проронил ни слова, пока Имад искал перевязочный материал в её сундучке. Грэй посмотрел на Имада, а после перевёл пристальный, сверкающий подобно драгоценному камню, взгляд на неё.

— Жди там, радость моя. Этот сундук послужит мне отличным сидением, когда я переброшу тебя через колено. О, не стоит так смущаться. Я отошлю Имада, прежде чем задрать тебе юбку.

Её кровь вскипела и жаркой волной прилила к лицу. Джулиана выпрыгнула из сундука, хлопнув крышкой и набросилась на Грэя, её голос дрожал.

— Клянусь всеми демонами ада, я этого не потерплю. Ты пытаешься сделать меня своей рабыней.

— Что? — в его тоне одновременно прозвучали тревога и изумление.

Она быстро заговорила, ведомая желанием огородить себя от этой боли с помощью слов.

— Со мной это у тебя не выйдет, слышишь? Я скорее выйду замуж за прокажённого, чем буду тратить свою жизнь, ползая у твоих ног, порабощенная и… и служа только твоему удовольствию.

Его губы шевельнулись, слегка приоткрывшись, а пристальный взгляд переместился вниз, на раненное запястье. Имад накладывал повязку, наклонившись над раной, но замер, услыхав их препирательства. Полоска ткани упала на пол. В этой тишине Джулиана почувствовала в нём внезапную перемену, не понимая, чем она вызвана. Затем он взглянул на неё.

Его взгляд был полон странной боли. Он покачал головой и сказал надломленным голосом.

— Поработить, ты думаешь, что я способен на такое, когда я… Я думал, между нами было нечто большее чем… чем только желание. Я думал, ты поняла, какой я. Но я был дураком, думая, что ты видела не только то, что снаружи… и просто любила меня.

В одно мгновение праведный гнев Джулианы испарился. Неудачный выбор слова ранил его так, как не мог ранить ни один меч или кинжал, и это именно она нанесла ему эту рану. Боль пронзила её, когда она осознала, что должно означать для него это слово — унижение, страдание, позор.

— Нет, — прошептала она, и слёзы застилали её взор. — На самом деле я не то имела в виду… — в приступе раскаяния она растеряла всю свою храбрость.

— Кхм, если ты положишь на рану тысячелистник… — она попыталась начать снова, но он ушёл, тихо выскользнув за дверь и закрыв её за собой преувеличенно тихо. Джулиану оставили оправдываться перед полированным дубом.

— Я не это имела в виду.

Этот взгляд — он преследовал её. Всё его самообладание, сдержанность и даже запас холоднокровия покинули его разом, обнажая муку и страдание. Она хотела взять над ним верх, а не растерзать ему душу. Но никогда прежде ей не проходило в голову, что у неё было достаточно власти для этого.

Она стояла около сундука, не замечая ничего, кроме поглотившего её страдания. Как она могла быть такой неосторожной? Она должна была понимать, какую боль причинит ему это слово. Стук отвлёк её, когда она была уже готова зарыдать от переполнявшего её раскаяния. Имад захлопнул крышку лекарственного сундучка и поставил его на стол. Расправив своё широкое одеяние, он подошёл к ней, и, взяв за руку, отвёл подальше от сундука. Джулиана закрыла лицо руками, в то время как он с полной невозмутимостью приступил к уборке покоев, собирая разбитую посуду и поднимая перевёрнутую мебель. Она тихо плакала, когда он произнес.

— Он спас мне жизнь.

Джулиана перестала плакать и посмотрела на юношу сквозь пальцы.

Имад опустился на колени на пол и принялся выуживать черепки из-под кровати. Он продолжал смотреть вниз, его тон был ровным.

— Я добывал на жизнь воровством на улицах Александрии, худой, грязный, похожий на мелкую гадюку. И попытался срезать его кошелек, но он поймал меня. Его охранники казнили бы меня на месте, а он запретил им и попросил у Саладина позволения оставить меня у себя. Я не испытывал благодарности до того момента, пока он не убедил господина не продавать меня в бордель. Он до сих пор не хочет говорить мне, как ему это удалось.

— Я могу исцелить от множества недугов, — сказала Джулиана. — Но не могу вылечить саму себя от злого нрава. По правде говоря, ещё никто никогда меня так сильно не сердил.

Имад выпрямился и сел на пятки, чтобы посмотреть на нее серьезными черными глазами.

— Я молчал, подчиняясь его приказу, о, божественная богиня красоты. Но вы и он — словно два льва, у каждого свой величественный характер и смертоносные когти. Он уже начал втягивать свои, иначе не стал бы придумывать историю о том, что бандит и был убийцей.

Джулиана почувствовала, как мускулы её челюсти задрожали.

— Я не убивала его.

— Он знает это, о, свет мира всего, хоть вы и ничего не отрицаете. Но вы не знаете о том, как он боролся с самим собой, чтобы подавить гнев, будучи по вашей милости обнажённым и выставленным напоказ перед чужаками. Вы никогда не думали, что подобное обращение напомнит ему об унижениях, которые он перенёс, когда был рабом?

Колени Джулианы обмякли. Она осела на сундук в изножии кровати.

— О, нет!

Имад принялся складывать черепки на поднос, в то время как она размышляла над злом, которое причинила гордости Грэя. Величественное самообладание для него было как воздух, оно скрывало раны от стыда, которые только-только стали заживать, а она снова вскрыла и разбередила их.

— Расскажи мне, что с ним произошло, — попросила она.

Имад плавно поднялся и поставил поднос на кровать.

— Не могу, госпожа. Если я расскажу, он хотя и не причинит мне физического вреда, но отошлет прочь, и будет глубоко страдать из-за моего предательства. Я никогда так с ним не поступлю.

— Это настолько ужасно? — спросила она.

Возникла длинная пауза. Имад перебирал осколки на подносе, затем опустился перед ней на колени. Его движения были очень плавными, он наклонил голову и коснулся лбом кончика ее ботинка. Выпрямившись, он сел.

— Раб не имеет достоинства, личной жизни и собственной воли. Для него не существует справедливости, жалости, утешения. Есть только унижение, посягательство на тело и душу, подчинение и стыд. Думаю, нет надобности описывать вам, что это означало для такого живого и темпераментного молодого человека, как мой хозяин.

— Да.

— И как целитель, я думаю, вы способны глубоко чувствовать. Настолько, что можете предложить утешение без жалости, которая бы убила его.

Плечи Джулианы поникли.

— Мне следовало бы поговорить с ним вместо того, чтобы срываться.

— Да, госпожа, но он не рассказал бы вам о том, что вы действительно хотели бы узнать.

— Он горд.

— Да, госпожа.

Тут она вспомнила, как её бессовестно затащили в комнату и соблазнили. Глаза её сузились.

— Но он тоже отчасти виноват. Ха, отчасти! Он хотел управлять мной, как овцой. Я не должна была говорить ему такого гадкого слова, но и он был так же равнодушен к моим чувствам и желаниям.

Имад поднял руку, вынудив её замолчать и рассерженно взглянуть на него.

— А вы знаете, что заставило его вести себя, как тот викинг, с которым вы его сравнивали?

— Ох, ты слышал это?

— Да, о, божественный цветок. И я скажу вам одну вещь, хотя понимаю, что господин никогда бы этого не одобрил. Источником его тирании является страх.

Джулиана услышала свой дрожащий голос.

— Страх. Страх? Грэй де Валенс боится? Чего?

Имад сунул руки в рукава своей мантии и приподнял чёрные, как смоль, брови.

— Ну, он боится за вас и боится вас, госпожа. Он боится, что ваш нрав погубит вас, и он боится своих собственных чувств к вам.

— Ты уверен? — она только посмела прошептать в ответ.

— Как уверен в том, что Аллах есть свет.

— Проклятье, тогда почему он не сказал мне об этом?

— А вы говорили о своих страхах ему?

— Ох.

Она погрузилась в свои мысли, пока Имад ждал, нимало не смущённый её долгим молчаньем. Она вспомнила дикую ярость Грэя, когда она отказалась признаться в своей невиновности. Вспомнила, как он прикасался к ней, словно был не в силах противиться влечению, даже тогда, когда намеренно толкнул её в лохань. Теперь воспоминания быстро сменяли друг друга. Отчаянье в его глазах, когда она летела вниз к нему со склона рядом с пещерой Клемента. Нежность его прикосновений в темноте той же самой пещеры. И, наконец, после того, как они занимались любовью — дрожь его голоса, когда он признался, что был в рабстве.

Тогда она была слишком сильно поглощена своими собственными тревогами, чтобы осознать всю серьёзность тех слов и чего ему стоило произнести их. Что она наделала? Холодный, настойчивый страх закрался в неё — из-за своего дурного нрава она могла потерять этого несравненного мужчину.

— Господи помилуй, — прошептала она сама себе. Затем посмотрела на Имада. — Думаешь, он простит меня?

— Господин следует слову Божьему. Пророк писал, что он будет испытывать вас не тщетными словами, но тем, что накопилось в вашем сердце.

— Применительно ко мне звучит не очень здорово.

Имад засмеялся.

— Но это так, о, добрая и великодушная леди.

— Я не добрая. Мой язык подобен кинжалу, а нрав, как у раненного горностая, и посмотри, что они сотворили с Грэем.

— И на море бывает тень, но добрый ветер прогонит её.

— Все мусульмане такие окольные в своих выражениях?

— Не понимаю, что вы имеете в виду, госпожа.

Джулиана спрыгнула с сундука и стала поправлять волосы и одежду.

— Гром Господень, я должно быть похожа на дьявольскую каргу. Ээ, мм, Имад…

— Да, о, божественная леди света?

— Он и впрямь хотел на мне жениться?

Имад склонил голову на одну сторону.

— Конечно, госпожа. Он оставил эту навязчивую идею об отмщении, эту кампанию по запоздалому реваншу справедливости, бросив все свои силы в погоню за вами.

— Тогда, возможно, ему самое время узнать, каково это — быть преследуемым.

— Многие женщины преследовали его, госпожа.

— Но не так, как я, Имад. Уверяю, не так, как я.

Грэй сидел на скамье в одной из скудно обставленных комнат поместья. С ним находились его оруженосец и Люсьен. Он не обратил внимания, когда Саймон, заметив капли крови на рукаве, начал что-то бормотать себе под нос и стягивать с него тунику. Грэй не сопротивлялся, продолжая отсутствующим взглядом разглядывать стены комнаты, когда Люсьен указал на повязку на его руке и поинтересовался происхождением пореза. Грэй едва взглянул на рану, отвечая на вопрос и стараясь не вникать в детали.

— Mon Dieu, messire.[24] Она могла выколоть вам глаз.

Рана не значила ничего — пустяковая царапина, не стоящая внимания даже ребенка. Но вот слова, её слова. Они ранили так, словно зазубренный осколок вонзился ему в грудь. Как она могла даже допустить мысль о том, что он был подобен Саладину, что отличался тем же ужасным отсутствием сострадания к беспомощному человеку…

Он снова и снова прокручивал у себя в мозгу воспоминания, из-за которых чувствовал себя грязным. Он снова ощущал чужие руки на обнаженной коже и взгляд хозяина на своем голом теле. И Джулиана считала, что он, бывший раб, может уподобиться рабовладельцу! В её глазах он был животным, звероподобным существом с желтыми клыками и необузданной похотью. Одна только возможность того, что она могла бы осуждать его так же, как он сам осуждал Саладина, вызывала в нем желание завыть.

Грэй закрыл глаза. Больше, чем кому-либо еще в этом мире, он отдал себя Джулиане. Он был готов обнажить себя, раскрывая душу. И то, что, вопреки её обращению с ним, он всё ещё любил её, пугало его до невозможности.

Ему было известно рабство тела, но не это всеобъемлющее рабство сердца. Он был даже ещё более бессилен против этого, чем против Саладина. Он растворился в ней, и это вызывало в нем ужас — страх, что он ничего не мог сделать, чтобы защититься, и что, вопреки их плотским желаниям, она могла не ответить взаимностью на его любовь.

Какая-то маленькая, сокровенная частица внутри него хотела стонать. Он чувствовал её глубоко, в самом узком и темном уголке своей души. Маленькая, съежившаяся, потерянная часть его, которую он ото всех скрывал и держал защищенной. Этот крохотный, бледный призрак его потерянной чистоты страдал от боли. И боль росла, несмотря на все его усилия взять её под контроль. Скоро он не сможет её скрывать. Возможно, он уже выдал себя, судя по тому, как Люсьен уставился на него.

Рыцарь отпустил Саймона и приблизился.

— Вы бледнее стен Уэллсбрука, messire. Что случилось?

Грэй покачал головой, но Люсьен повторил вопрос. С каждым вопросом тот дрожащий блеклый призрак внутри него становился сильнее, могущественнее, угрожая сокрушить его. Он что-то пробормотал, какую-то полуправду. Люсьен, должно быть, догадался об остальном, поскольку коснулся руки Грэя и шепотом произнес:

— Sacre Dieu, что она сделала с вами?

Каждое слово ранило его, разрывая на куски уже изрядно окровавленное прошлым сердце. Грэй резко оттолкнул Люсьена в сторону и поднялся со скамьи.

— Достаточно, Люсьен, — он повысил голос. — Саймон! Саймон, иди сюда.

Он нетерпеливо ожидал, пока Саймон подойдет и поможет ему надеть чистую тунику из мягкой шерсти травянисто-зеленого цвета. Он застегнул пояс для меча и заметил белую повязку на запястье. Пальцы легко коснулись материи. Затем он услышал, что Люсьен снова выругался.

— Ступай, Саймон, — произнес рыцарь.

Грэй оторвал взгляд от запястья и обнаружил, что остался наедине с Люсьеном. Его друг стоял перед ним, уперев кулаки в бедра.

— Ни разу не видел вас поверженным, сир. Вы не должны позволить ей проделывать это с вами. Бросьте это создание с необузданным норовом, пока она не уничтожила вас. Выберите другую леди, более благородную, более достойную вашей руки.

Грэй так яростно вложил меч в ножны, что скорчил гримасу от боли в ране.

— Да замолчи ты, ко всем чертям! — он стоял, тяжело дыша и меря Люсьена взглядом, его голос был хриплым и грубым. — У меня нет выбора. Понимаешь? У. Меня. Нет. Выбора.

Отвернувшись от рыцаря, Грэй выскочил из комнаты. Он шёл всё быстрее, пока и вовсе не перешёл на бег. Он сбежал по ступенькам, пересек холл, миновал двор и завернул к конюшням. Его ум горел, грудь вздымалась. Он не помнил, как седлал своего гунтера, но вскоре уже был верхом, цокая по вымощенной булыжником дороге, проносясь под опускной решеткой и устремляясь прочь из поместья. Он слышал окрики позади, но только подстегнул лошадь, посылая её в галоп. Крики стихли, но боль осталась вместе с ним.

Он скакал всё упрямей и быстрей. Комья грязи летели ему в лицо. Масса лошадиных мускулов и сухожилий под ним неслась через поля, перескакивая через бревна, валяющиеся на пути, препятствия и маленькие ручейки, устремляясь в лес. Склонившись к лошадиной шее, он понукал животное, впившись коленями ему в бока и напряженно стремясь вперед. Гунтер почувствовал его отчаяние и удлинил шаг, выбивая землю из-под копыт и стремительно поглощая расстояние. Вскоре они оба взмокли, но продолжали скакать, оставляя позади себя извилистый след.

Его отчаяние только возросло, когда они достигли реки Клэр. После сумасшедшей переправы вплавь он стал дальше взбираться по холму. Очнулся только тогда, когда его лошадь чуть не опрокинулась назад с почти вертикального уступа. Лишь ржание испугавшейся лошади привело его в чувство. Натянув поводья, он съехал с холма и спешился. Он стоял около животного и хватал воздух жадными глотками. И он, и гунтер были взмылены и дрожали.

Через какое-то время Грэй услыхал журчание воды. Взяв поводья, он направил лошадь к ручью, который стекал вниз по склону. Они пили залпом, затем Грэй снял тунику. Сложив чашечкой ладони, он стал плескать воду себе на голову и на торс. Затем позаботился о гунтере, сняв седло и растирая животное полными пригоршнями травы.

От изнеможения он впал в оцепенение, утратив способность думать о чём-либо, кроме необходимости позаботиться о лошади, которая верой и правдой служила ему вопреки его неосторожности. Когда он закончил, то всё еще дрожал, хотя на этот раз уже от усталости. Он снова надел тунику и ремень и, наконец, огляделся вокруг.

Он находился в ущелье между двумя холмами, густо поросшими деревьями и кустарником. Поток воды прыгал по камням, спадая со склона маленьким водопадом, что наполнял водоём, в котором он тогда купался. Послеполуденное солнце играло золотыми всполохами света на воде, при этом тень от колышущихся на солнечном свету ветвей то возникала, то исчезала вновь.

Грэй посмотрел вверх. Тяжелые белые облака, неподвижные и недосягаемые, парили в небесной выси. Небо еще хранило в себе последние остатки зимней чистоты. Крик ястреба нарушил пустынную тишину. Грэй стоял подле лошади и смотрел на восток, в направлении Вайн-Хилла. Несмотря на свой социальный и имущественный статус, что он мог ей дать? Развращенные, осквернённые, униженные тело и душу? Она так быстро приходила в ярость. Что она подумает, если когда-нибудь узнает, насколько запятнанным он был на самом деле? Если когда-нибудь она узнает об этом, как он будет смотреть ей в лицо?

Грэй закрыл глаза и повернулся кругом. Склонив голову, он вздохнул и взял поводья. Прыгая по камням, он тянул животное за собой. Не оборачиваясь в сторону Вайн-Хилла, он стал углубляться в лесистые холмы.

Он не мог вернуться назад. Пока не мог. Боль всё ещё была слишком глубока, а страх слишком силён. Может, было бы лучше взять в жены женщину, которая вовсе не заботила его? Тогда, если она станет презирать его, поменяв своё отношение к нему и взирая на него с отвращением, ему будет всё равно. Если он женится на не столь достойной восхищения женщине, то не будет испытывать страсти, не будет рисковать, что будет страдать. Не будет рисковать попасть в рабство. Его сердце останется спокойным и свободным… Нет, оно никогда не будет свободным. Джулиана держала его в своих руках, носила на своём поясе вместе с этими чертовыми ключами, прицепленными к плащу, словно брошь.

Поглощенный своими мыслями, он все глубже и глубже продвигался в холмы. Чем выше он взбирался, тем большее расстройство охватывало его, он не мог убежать от переполняющих его чувств. Они взбирались вместе с ним или, скорее, метались и вились вокруг него, как комары, роящиеся вокруг головы. Когда он снова остановился, выдохшийся и страдающий ещё сильнее, чем прежде, то начал браниться и ругался до тех пор, пока в его лёгких не кончился воздух.

Затем он огляделся вокруг, чтобы понять, где находится, и понял, что заблудился. Солнце садилось за бугристым холмом на западе. В воздухе витал холод. Он должен вернуться. Опасно оставаться на ночь в холмах. Здесь водились волки, возможно, медведи. Поэтому он должен добраться до Уэллсбрука. Он не успеет вернуться в Вайн-Хилл до наступления сумерек.

Он должен идти назад. Он убеждал себя начать действовать, но по-прежнему оставался неподвижным, взирая на золотой ореол за холмами, свидетельствующий о солнечном закате. Казалось, он не мог заставить себя шелохнуться или побеспокоиться, рискует ли он, оставаясь на ночь в этой дикой местности. Провести ночь, отбиваясь от волков, было куда приятней альтернативы провести ночь, борясь с отвращением к самому себе. В самом деле, гораздо приятней.