Ловец птичьих голосов

Тоньше паутинки

Пекло солнце.

Было тихо.

Мы сидели в тени огромной пирамиды необожженного кирпича и молчали. Андрей курил, и дым лениво стлался из уст синим стеблем гороха. Его прижмуренные глаза напоминали щелки для монет в каком-нибудь автомате. Красноватые щеки, плотные загорелые плечи, обтянутые белой майкой… Я не курил, хотел пить. Отвернулся от Андрея, лег ничком, выдернув какую-то былинку, и закусил ее зубами. Во рту стало терпко и горько.

Вот так мы ожидаем уже часа три. Нас послали разгружать цемент, но вагон все не подают. Сидеть без дела наскучило. Хотелось бы дела настоящего, где-нибудь возле станка, с нормальной сменой, известным наперед заданием, чтобы путная специальность была за душой…

Недалеко, за рыжими кучами глины, — копанка. Вода в ней мутная и желтая, словно в какой-нибудь Хуанхэ, а возле берега зеленоватая рябь. Но когда на десятки километров ни одной лужи, не особенно будешь привередничать. И я подумал: не ополоснуться ли?

— Андрей!

— Что?.. — Синий стебель всколыхнулся. Папироса приклеилась к губе, горит и не сгорает.

Я хотел позвать его купаться, но там, возле кучи рыжей гляны, мелькает белое пятно, и я замолкаю: это женский платок. Взметнулся в руках и исчез.

Я скосил глаза — кажется, никто ничего не заметил, — не спеша поднялся, полез на гору кирпича.

— Что тебя туда понесло? — кривит губы Андрей.

— Вагон высматривать, — подтрунивает белобрысый парень, но я пропускаю это мимо ушей. Потому что мне уже видны неширокий плес копанки и женская фигура в цветастом ситцевом платье. Вот женщина делает какое-то движение, словно обнимает себя, выскальзывает из платья, и оно падает, будто шар, из которого вышел воздух. Тощее загоревшее тело, расчерченное купальником, было легким и хрупким. Лицо трудно разглядеть, но я догадался, что это кладовщица Дуся.

Она плавала, плескалась, но я уже не смотрел в ее сторону. Представлял, что сам бултыхаюсь возле нее. Хотя и понимал, что это невозможно, что не отважусь никогда…

Тем временем Дуся вышла из воды. Я подумал, что не будет же она надевать платье на мокрый купальник, и спустился вниз.

— Припекло? — бросил Андрей…

Мы опять сидели и молчали. Я тоже вытащил папиросу. А потом все мы увидели, как между кучами рыжей глины прошла Дуся, и тело ее под платьем слегка покачивалось. Ну что тут необычного? Женщина идет после купания. Но я невольно покраснел.

— Дуся, — сказал белобрысый, будто никто из нас не видел ее. — Позвать, что ли? Она, наверно, такая, что придет.

Он заложил пальцы в рот и свистнул. Дуся оглянулась и спокойно пошла дальше.

Я почувствовал, как внезапная тоска с головой захлестнула меня. Так не впервые со мной, когда вижу Дусю, когда слышу такое.

Дуся мучит меня. Мучит и манит. Кто-то сказал, что она не особенно гордая, и я склонен поверить в это. И потому злюсь на себя. И меня отталкивает от нее какая-то сила. Отталкивает и притягивает. Не могу я просто пойти к ней, как, наверно, ходят другие. И не могу молоть ей о высоких материях — засмеет.

Слышал я, что была она замужем, но очень недолго, потому что муж ее «прыгнул в гречиху» раньше, чем прошел медовый месяц. Дуся собрала свои пожитки, хорошо, что их было немного, и уехала… С тех пор всем хвалится, что якобы будет платить «тому пакостнику» той же монетой.

Дуся мне кажется непостижимым существом, хотя, вероятно, я знаю ее больше, чем кого-либо. Еще в первый день, когда мы приехали на строительство канала и в управлении нам сказали, что плотников пока что своих достаточно, но нас могут временно зачислить грузчиками, мы встретились с нею. Мы — это я да Андрей. Увидели Дусю в кладовой, где должны были брать спецодежду. Помню, она спросила: «Эх, парнишка, что ты здесь не видел?» «Парнишка» — это касалось меня. Андрей, хотя и сверстник, выглядит старше. «Канал», — ответил я уважительно. «И не увидишь», — отрезала Дуся. А я удивился — почему? «Потому, потому… что не туда смотришь», — полушутливо-полусерьезно закончила она, заметив, что я помимо воли посмотрел на глубокий вырез в ее платье…

Канал я действительно долго не видел.

Ведь мы были, так сказать, вспомогательными службами. На небольшую узловую станцию приходило множество грузов. Мы должны были перегружать их из вагонов в грузовики, из грузовиков в вагоны… Артерия канала пульсировала без нас где-то вдали. Но и мы были все-таки причастны к этому пульсированию.

Как-то я попросился в кабину к водителю многотонного МАЗа, в кузове которого возвышалась гора щебня.

Без сомнения, путь его должен был пролегать в необходимом для меня направлении.

Пылища тянулась за нами гигантским змеем. Иногда машину подбрасывало на выбоинах. Тогда казалось, будто мы едем на верблюде и тому захотелось немного попрыгать. Шофер чертыхался и показывал слепяще-белые зубы. Я тогда не понимал, как можно ругаться и одновременно смеяться.

А затем ползли меж гор, и в кабине стояла страшная духота. Горы и долины были, естественно, рукотворными, МАЗ потыкался туда-сюда среди этого космического ландшафта и остановился. Шофер закурил, не убирая локтей с рулевого колеса, а я приоткрыл дверцу и стал на подножке, как на трамплине:

— Так где же все-таки тот канал?

Шофер повел рукой вокруг:

— Да вот он, глупенький…

Хотя меня и задел его насмешливый тон, я только поблагодарил и побрел наобум, зачерпывая полные ботинки сухих колючих комочков. Тут и там металлическими громадами замерли бульдозеры, скреперы, экскаваторы — одноковшовые и на несколько десятков лопат. От них несло горячим духом отработанных газов и раскаленной на солнце краской. И еще один запах шел от них — дух свежей раскопанной земли. Машины стояли безмолвные: был перерыв на обед.

Я выбрался на серо-коричневый гребень — глина и песок, песок и глина. Глина была влажной и только сверху едва подсохла — как свежий хлеб на солнце. Ломаясь под ногами, она мягко касалась подошв. Я остановился и оглянулся. Неглубокая ущелина тянулась сколько видно глазу, рассекая седоковыльную степь до самого горизонта.

Канал поразил меня своим размахом и немного разочаровал, потому что вокруг много было разрушений. Но без этого, наверное, не обойтись. Даже когда роют обыкновенный сельский колодец, то сколько лишней земли выкапывают!..

Надо было спешить, потому что там, на железной дороге, я мог быть нужен. Так оно и случилось — прибыл вагон с цементом.

Разгрузка цемента — не такая уж и хитрая операция. Особенно вначале. Открываешь двери, выдвигаешь задвижки, и серо-зеленая труха сама течет на землю, только тронь лопатой. Дальше нужно орудовать активнее, еще активнее, еще, пока не почувствуешь, как горячие ручейки пота сбегают по спине, пока не обольешься им весь. Но это еще не настоящая усталость.

Хуже всего тогда, когда работы остается пустяк — может, с десяток центнеров цемента. Перекуры тогда затяжные, вставать с каждым разом труднее. И никуда даже идти не хочется: лечь бы тут, где сидишь, и уснуть. Но надо же закончить дело! Только что-то ни у кого нет энтузиазма, и чем дольше ждешь, тем хуже, тем труднее подниматься. Ты видишь, что свет клином сошелся, видимо, на тебе одном, и рывком ныряешь в черный проем дверей. Двери черные, потому что уже сумерки. В тех сумерках растворяешься и ты, с ног до головы покрытый пылью…

Вдруг в патриархальную тишину предвечерья врывается треск мотоцикла. Распахнутый и всклокоченный Чариев на мгновение притормаживает возле гурьбы и кричит хриплым задеревеневшим голосом, совершенно необычным для него:

— Прорвало дамбу!

И громкий треск, и пугливый сноп света исчезают в хмурой дали. Удивительно деликатный мужик: начальник, а не приказывает. Привез весть, а ты поступай как знаешь.

Новость подхлестывает нас. Прорвало дамбу, что перегораживала запасной рукав канала, — значит, вода, нежданная сейчас и враждебная, мчится, смывая на своем пути машины и людей. Тут и без приказа все понятно.

Мы шли сначала тяжело и медленно, опираясь на лопаты, которые на всякий случай захватили с собой, однако тревога наша нарастала, ибо нарастал гомон ошалелой воды. И вскоре мы уже бежали навстречу тому гомону, грохоту машин и душераздирающим крикам, которые давали основания думать о самом худшем.

Нашим глазам открылась жуткая картина. Земная твердь и водная стихия как бы состязались между собой, порождая липучую и вязкую грязищу, в которой были вымазаны машины и люди. Да и сама ночь, казалось, взяла от нее кроваво-черный цвет.

Мы бросились к жирной воде, которая, словно неукротимое чудовище, нагло двигалась вперед, пренебрегая глыбами камня, стрелами и копьями, выпущенными по ней. Стрел и копий у нас, естественно, не было. А наши лопаты — разве это орудие, когда бульдозеры и те постепенно отступают перед водой?

Чариев уже был здесь. Увидел нас, махнул рукой, подозвал:

— Ни черта тут лопатой не сделаешь. Сейчас еще придут машины с магистрали. А вы — к Дусе. Помогите там перебраться на сухое место, ведь и гвоздя не останется…

И мы таскали ящики со всевозможным содержимым — были там, кажется, и гвозди, они торчали из щелей, и я разодрал себе ладонь. Правда, это я заметил позже. Сразу боли не ощутил — не до нее было. Среди имущества, которое мы спасали, был плотницкий инструмент, сухой спирт, накомарники, фуфайки, ватные штаны… Хорошо, что фуфайки, а не гвозди подвернулись в самом конце. Гвозди мы бы уже не осилили. Когда все добро перенесли на высокое место, накрыли брезентом, случилось так, что с Дусей остался лишь я. Платье на ней было разорвано, волосы спутаны. А глаза посверкивали… Извилистая тропинка повела Дусю домой, а меня за нею, хотя мне нужно было совсем в другую сторону.

Тихо шуршала степная трава, припадая к нашим ногам, шагов не было слышно — ступни словно влипали в гладь тропинки. Мы спускались по взгорью, а внизу помигивала успокоенная вода, гомон и гул моторов уже стихли…

Дуся не звала меня и не прогоняла. Случилось как-то само по себе — шли мы уставшие и разомлевшие, словно муж с женой возвращались домой поздней порой. И эта наша усталая ходьба, совместное наше молчание сближало нас и словно связывало какими-то невидимыми нитями.

Кажется, шли мы долго, потому что поселок, в котором она снимала квартиру, был далеко. Тогда я, должно быть, потерял ощущение реальности. Дорога без конца, замершие, словно замороженные, звезды…

— Зайди отдохни, намучился, наверно, — сказала Дуся, когда я довел ее до калитки.

Мы вошли в маленькую комнату, вероятно, кухню. Дуся включила свет и, не задерживаясь, прошла дальше. Вторая комната была побольше, просторней. Лампочка без абажура ярко высвечивала голые стены, украшенные одним-единственным портретом да простеньким ковриком над кроватью. Трельяж, который стоял прямо на столе, шкаф, два стула и железная кровать, на которую сразу села Дуся, — вот и вся мебель. На стульях висела одежда, на одном из них лежала раскрытая книга.

— Ой, натрудилась я сегодня! — сказала Дуся, приклонив голову к спинке кровати. Тихо попросила: — Погаси свет на кухне: хозяйка наказывала экономить…

Когда я вернулся, Дуся лежала на постели, опустив вдоль тела длинные тощие руки.

Спала!

Я растерялся. Не знал — или уходить, или оставаться. Я видел ее полуоткрытый рот, ровные дуги бровей, а под ними темные глазницы, по которым узнают бессонные женские ночи. Я сидел слишком близко возле нее. Темно-каштановые ее волосы дрожали от моего дыхания. Окинув взглядом показавшуюся вдруг чужой, но бесконечно милую мне женщину, заметил вдруг, что лежит она в туфлях. Осторожно разув ее, шагнул к выключателю. Уже в темноте нащупал двери и только отважился их открыть, как от кровати послышался прерывистый долгий вздох. И я повернул назад.

В комнате стояла настороженная тишина, и я боялся пошевелиться. Тихонько присел, на этот раз уже на стул.

Темень и тишина крадучись перешептывались между собой. И в том перешептывании послышалось, что совершенно не я сижу в этой комнате, а кто-то иной, лишь отдаленно похожий на меня…

Проснулся — и не мог ничего понять… Вот так сидя, сложив руки на столе, а на них опустив голову, я и проспал эту дивную ночь. В комнату вошла Дуся в ситцевом халатике. Я посмотрел на нее, застеснялся и отвернулся.

— Чаю хочешь?

Я мотнул головой. Она села рядом и, как мне показалось, растерянно посмотрела на меня.

— Сколько тебе лет, Костик?

— Двадцать, — сказал я (столько мне должно было исполниться в конце года).

— Ребенок…

Я пропустил мимо ушей этот комплимент…

День был как день. От вчерашнего побоища не осталось почти и следа. Вода плескалась в мощной земляной блокаде, светило солнце, подбирая влажные следы.

Не было бы счастья…

После водного нашествия прибавилось работы плотникам. Во многих местах нужно было ставить бетонные перемычки, следовательно, возникла необходимость в опалубке; возле будущих шлюзов посмывало подмостки для каменщиков. Начальство вспомнило о нас с Андреем, и мы наконец взялись за свое ремесло. С сундучком собственного изготовления мы мотались с объекта на объект, и в руках у нас пела неудержимая сила.

Дуся на какое-то время отошла на второй план. Хотя у меня почему-то было такое ощущение, что не могли мы с ней просто так расстаться…

После работы я собрался к Дусе.

Искупался в ерике — обмелевшей старице какой-то позабытой речки, насобирал букетик маргариток и, чтобы никто не увидел и не поднял на смех, спрятал его в фуражку.

До дома, в котором жила Дуся, добрался как раз под вечер. Был обычный рабочий день, и я мог не бояться, что она окажется где-нибудь на танцах или, возможно, в кино. Одно только тревожило: а если сейчас она не одна?

Чем ближе я подходил к дому, тем неувереннее становились мои шаги. Постучал в окно. Там мелькнуло ее лицо, она дала знак подождать и долго не появлялась. Когда вышла, мне подумалось, что она тщательно прихорашивалась…

Я протянул ей маргаритки, и Дуся смутилась. Мгновение раздумывала, потом направилась в дом ставить цветы в воду. Вернулась какая-то притихшая, немного рассеянная.

Мы шли степью, не разбирая дороги, и молчали, потому что я не мог отважиться хотя бы на одно слово. На губах у Дуси появлялась невольная усмешка и так же легко исчезала.

Степь завлекла нас и отрезала от всего мира. Я преградил Дусе дорогу. Она вопросительно подняла на меня глаза, и я был готов зажмуриться. Но выдержал взгляд и положил руки на ее плечи. Дуся растерянно и, будто сама того не желая, прижалась ко мне. Я тронул губами ее щеку, потом уста. И тогда она вдруг встрепенулась, обвила мою шею руками и горячо зашептала:

— Если у тебя будет любимая девушка, ты поцелуй ее вот так! — И земля подо мной поплыла, губы обжег пронизывающий огонь, закрутил меня словно вихрь, забивая дыхание. Мгновение — и я бы вспыхнул, меня бы не стало…

Потом я увидел, как высоко вздымается ее грудь, а губы у нее побелели, будто помертвели.

— А теперь иди… — Она рывком повернулась и пропала, прежде чем я опомнился…

Сколько раз после этого я ни пытался при встрече остановить ее, она избегала меня. А когда видел ее с кем-нибудь — как кто-то шутя протягивал слишком смелые руки и она оборонялась, заливаясь смехом, — это было нестерпимо, потому что меня жег ее страстный поцелуй, в котором не могло быть фальши.

Я еще не знал, что никого в жизни так не поцелую, что то жгучее причастие по-своему было единственным и неповторимым. Женщина привяжет тебя незаметно ниткой тоньше паутинки, и даже когда ты ее порвешь, все равно это останется в тебе, как рубец невидимой раны…