Ловец птичьих голосов

Немудреный мотив

Как пустынно нынче на улице — только холод и тьма, деревья с почти голыми ветвями, темные силуэты домов с нечастыми светлыми пробоинами окон; только листва шуршит под ногами и ветер гонится за ней, словно играет в кошки-мышки; изредка вынырнет чья-то тень и торопливо сольется с темнотой. Идешь, и стук собственных каблуков отдается в ушах торопливой погоней. Мостовая в шуршании листопада плывет мимо тебя, как река.

Идешь, и сбывшееся и несбывшееся попеременно мерцают перед тобой, дразнят тебя — несбывшееся почему-то берет верх над явью. А тебе от этого еще больше не по себе, хочется жалости и сочувствия. Так много мечталось, столько было задумано, и вот лишь куцая синица в руках, да и та с ободранным хвостом. А годы уже не юношеские, и на арену выходит иная генерация…

В жизни сплошные неприятности. К неприятностям нужно привыкать, как к переменам погоды, и так же воспринимать их — как что-то неизбежное и преходящее. Ну да, попробуй привыкнуть, когда, кажется, все словно сговорились, чтобы отравлять тебе жизнь — на службе, в столовой, в транспорте, — и даже бездушная электричка с пронзительным визгом уйдет перед самым носом, а ты стой и жди невесть что и кого…

Я возвращался домой поздним вечером, травя себя осенней меланхолией, и дом меня не манил, не влек уютом — возвращался в свою берлогу скорее по привычке, инерции, что ли. В губах у меня тлела сигарета, прибавляя горечи, но я почему-то не бросал ее, упрямо глотая царапающий неприятный дым.

От пустого и безмолвного кинотеатра навстречу мне кто-то медленно шагал. Когда мы почти поравнялись, я услышал негромкую песенку. Наверное, каждому бывают неприятны чужие настроения, когда они составляют контраст нашим: грустные, непонимающе наблюдаем чью-то открытую улыбку или, наоборот, жизнерадостные, возбужденные, словно о коварный камень, спотыкаемся о мрачное, неприветливое лицо. А тут этой простой бодрый мотивчик, эта поздняя песенка прохожего, серого, словно сумерки, расплывчатого, как мгла… Дернул где-то наверное, рюмочку-вторую мужичок, согрел душу, и не пустынно ему, не холодно сейчас. Песенка коснулась слуха, отрикошетила равнодушно в глухие закоулки и исчезла…

Задождило, заморосило дни и ночи, и словно одна глухая и недобрая, беспросветная година в жизни. День за днем монотонно, как инквизиторская капель с крыш — хлюп-хлюп… И ночи без сна похожи на ветхую, выцветшую дерюгу. Ни яркий свет комнаты, ни ясные прозрачные картины из уставшего воображения не способны прогнать тоскливую влажность вечеров и хлипкую напасть бытия. В комнате у меня беспорядок, тут и там валяются книги, поднимешь какую-нибудь, и откроется темный квадрат незапыленной территории. В углу над телевизором кружевной антенной густо выткалась паутина, и вообще веет казармой, а не жильем…

И вдруг звякнуло в тиши, которую уже, казалось, не мог разбудить никакой звук, зазвенело раскатисто, словно во все колокола на пасху, — телефон! Женщина, с которой мы мучили друг друга на протяжении нескольких лет, пробуждала из небытия болезненные и милые воспоминания, звала встретиться — а зачем? Уже давно нет двух чутких сердец, согретых нежностью, выгорело и погасло не вчера, а лишь как будто под толстым слоем пепла содрогается что-то в конвульсиях и дышит тяжело, словно еще живет…

И все же одевался и торопился, словно на казнь, ожидание которой измучило сильнее зубной боли, шел и снова пылал и умирал, сухими пошелушившимися губами шептал ей ласковые проклятья, а серый занавес моросящего дождя связывал шаги, охлаждал желания…

На том же самом отрезке дороги между больницей, домоуправлением и кинотеатром попался виденный уже прохожий — и не узнал бы его, если бы не песенка. Бодро постукивая перед собой тонкой палочкой, шел он, подставляя лицо мелким каплям, мурлыча что-то под нос. На этот раз разобрал я и слова. Приблизительно что-то вроде «Солнце выглянет, согреет, и душа повеселеет». Эй, оптимист, не скоро выглянет твое солнце, оно только еще трогается в свой длинный зимний путь… А как и выглянет, что-то уже не застанет под этим небом, что-то безвозвратно изменится, а что-то и пропадет навек…

С измученной душой, тоскующей о забытом тепле, тащился я наугад в тот плачущий вечер, в ту глохнущую ночь.

И снова упала на душу равнодушная тишина, похожая на эту белую пленку, которая тщательно покрыла все вокруг. И было тихо, мертво в груди — одеревенело, заледенело, — взгляд безразлично фиксировал белую взвесь, которая плавно сеялась с невидимых в эту пору небес. Снег словно осиял все ямы, бугры и неровности грунта, сверкнул, как случайный прожектор, что-то высветил холодным лучом под сердцем и угас. Словно угас снег, хоть светился и сеялся и доныне, не было уже в его появлении ни щемящей новизны, ни ласкового утешения забывания — и нежданное прикосновение быстро становится привычным, если огрубеет твоя душа.

Привычная дневная усталость вела на своем невидимом поводке в комнату, где незаметно сбылись дни и годы моей жизни, никем не сочтенные и не замеченные, светлые и грустные, ровные и шероховатые, как мельничный жернов.

Из снега вышел ко мне невысокий мужчина в черной фуфайке и серой кепочке. Света угасающего дня и матового отблеска снега было достаточно, чтобы рассмотреть его. Плоское застывшее лицо, немигающий взгляд затерялся в вышине, тоненькая палочка в руках шустро подпрыгивает, ощупывая дорогу, и блеклые губы слегка вздрагивают, рождая знакомый немудреный мотив.

«Да он же незрячий!» — только теперь осенило меня.

Долго стоял и смотрел вслед этому человеку, который отважно держался между берегами бесшабашной, бестолковой и все же — открылось мне в тот миг — прекрасной жизни.

Упругой силой налились мои ноги, выровнялись сутулящиеся плечи, жажда немедленной деятельности вдруг охватила меня. Дома я распахнул на всю ширину окна, принялся приводить в порядок книги, смел паутину в углу над телевизором… Я не знал, что будет завтра, послезавтра и потом, немного спустя, но чувствовал, что жизнь, которая доныне словно замерла и притаилась, еще не исчерпала ни своих задумок, ни обещаний и где-то впереди ожидает что-то неназванно прекрасное, оно придет в свое время, надо только научиться ждать. Надо верить…

Сколько дней пролетело, не помню, но в городских клумбах высевались и выращивались самые разнообразные цветы, — и пусть не все взошли, не все расцвели, пусть били их холода и жара, но все же зеленели и буйствовали во всю силу. Весна шла по земле и не забыла обо мне. В тревожной бессоннице рушился лед холодов, оживали надежды, яснели их юные лики, принося радостное беспокойство.

Мой знакомый незнакомец частенько встречался на пути, я привык к его нехитрой песенке с немудреным мотивом, которым он когда-то так светло растормошил меня.

А потом я его долго не видел (не заболел ли?), и чего-то не хватало мне в тихом течении дня…

Но, как только весна изрядно оперилась, из тонюсенькой худенькой девчушки превратившись в расцветшую молодицу, снова я встретил знакомую фигуру на пути от больницы к кинотеатру. Теплый день, а он все в той же фуфаечке, неторопливо шагает, постукивает палочкой по бордюру тротуара. Так же глаза устремлены в вышину, и солнце греет ему бледное лицо, да только песенки что-то не слыхать.

Дрогнуло что-то у меня в груди, и я негромко начал: «Солнце выглянет, согреет…» Палочка в руках слепого замерла, лицо на мгновение закаменело, голова повернулась в мою сторону. Затем что-то похожее на улыбку пробежало по его лицу, и палочка снова живо застучала по бордюру тротуара. Шагал слепой твердо и уверенно — издалека и не скажешь, что он не видит…