Ловец птичьих голосов

Свадебное путешествие без любимой

— Возьмем с собою, Оксана, одну радость в дорогу, и больше никакой багаж не нужен, и пойдем по нашим, столько раз хоженным тропам. Это будет наше свадебное путешествие, наш милый праздник, — говорил Ярема Соцкий. А солнце простреливало острыми лучами заснеженные ветви берез, и с них падали одинокие капли. Небо голубело в разрывах фиолетовых облаков, и весенняя свежесть брала их в объятия…

Не знал тогда Ярема, что не выполнит своего обещания.

Долго собирался побывать в тех местах, где ходил когда-то партизанскими тропами, но все откладывал до поры до времени… А Оксана все звала ночами, когда переплетались явь и предрассветные видения…

Спасибо месткому — организовал на праздник экскурсию именно в те края, куда стремился Ярема. Праздников с выходными набралось на четыре дня: ни много ни мало, успеешь что-то увидеть, свежий ветер просторов сдует пыль обыденности.

Согласились ехать человек десять — люди все малознакомые, а то и вовсе незнакомые. Оно и лучше. Никто не помешает ему побыть с Оксаной.

Люди объединялись в компании, чтобы веселее было ехать. Проводница, чай… «А мы с колесами все так-так-так», — прильнул Ярема в коридоре к окну. Ничего не видел там, в окне, только свое продолговатое лицо с высоким лбом, но оторваться не мог. Эх, да что там смотреть! Ему бы в нутро заглянуть… И прятал от посторонних взгляд в окне, и мысленно беседовал со своим оконным двойником.

Ярема был как растревоженный улей — так взыграли чувства, приглушенные временем, вихрь мыслей подняли, и все снова начинало болеть. Боль хоть и сладкая, все же болью является, ничем иным. И нужно было ее как-то утихомирить.

«Так ли оно мечталось, Оксана?..»

В тамбуре прохладно, и больше металлического брязга. Закрывались и отворялись двери, люди плыли мимо него, как вода, подмывая за собой, и его неподвижность только удивляла. Какая-то девчонка — в трапецию юбки врастали худые длинные ноги — улыбнулась спутнику: «Захмелел дяденька, проветривается».

Ярема резко примял окурок в металлической пепельнице и направился в свое купе.

Раскачивало вагон немилосердно — скорый поезд мчал без передышки, — и было не до сна. Удивился, как давно не ездил по железной дороге, кто знает, удастся ли заснуть в таком тряском ковчеге. На какое-то время забылся, но зыбкость отзывалась и во сне: чудилось, что сдает только что построенный дом комиссии, а дом валится…

Чертовщина! И этот чернильный свет над самой головой.

О каком сне могла быть речь?!.

Поднялся, пошарил в кармане, достал пилюлю, бросил в рот, ожидая, пока увлажнится, чтобы можно было проглотить. Упал, измученный, на подушку, а голова была светлой. Вскоре что-то поманило его в забытье, он послушно последовал, но какая-то неусыпная стража в мозгу позвала его обратно. Задержался взглядом на светлом пятне лампочки, а затем не заметил, как оно исчезло.

…Вечерние сумерки, синий снег, вооруженные мужчины идут след в след к лесу, слившемуся у горизонта с ночью. Идут молча, слышны только шаги, тяжелое дыхание соседа. И вдруг автоматная очередь. А потом сплошное глухое татаканье и свист пуль…

Его принесли с простреленным плечом и рваной раной на бедре. Раскрыл глаза и сквозь сплошную завесу ковыля ничего не увидел. Пахло чем-то домашним. Ковыль резко качнулся, в его ореоле выступило девичье лицо. Девушка приложила палец к губам и неслышно отошла. Он снова потерял сознание…

Девушка стала ему символом жизни, вернула израненное тело в неспокойный мир. С тех пор был в долгу перед ней — стала второй женщиной, которой обязан своим существованием.

Как они тогда не расставались! Целых два месяца пробыли наедине, когда вокруг никого, ни живой души.

…В тот вечер он должен был идти к своим. На чердак, где было немного сена и свисала паутина, принесла Оксана кружку молока и краюху хлеба.

— Как звать ту буренушку, что поставила меня на ноги? — весело спросил Ярема.

— У нее много имен…

Он допил молоко, вытер усы, осторожно поставил у ног пустую кружку.

— Спасибо тебе за все.

— И тебе…

— Мне за что же?

— Это мне знать…

Он пристально посмотрел на Оксану, положил ей руку на плечо:

— У меня никого нет на свете. Ты кого-то ждешь?

— Жду… Отца с фронта.

Ярема прижал ее к груди, услышал, как часто забилось сердце. «Крови много потерял», — подумал почему-то. Ее губы — холодные и вдруг горячие. Несмело прильнула к нему, увяла в объятиях и заново расцвела щедростью губ, рук. Рассыпались горохом слова, и никому не дано было их пособирать. Ни тогда, ни теперь.

Сейчас ему хотелось этого с неожиданной тоской, но он знал, что это невозможно. И есть еще очень много невозможного в возвращении к любимой…

Он ушел тогда к своим через сутки. Но уже не один. С Оксаной. Еще долго было так — руки касались металла оружия, а чувствовали едва уловимое прикосновение ковыльных волос. О встречах приходилось больше мечтать, чем вспоминать. Теми мечтами о будущем и жили.

Теперь она не может подарить ему мечту — только воспоминания. Но что бы он без них?..

Вечером экскурсантов пригласили на праздничную встречу. Был концерт, потом звучали застольные речи, чуть позже начались танцы. Ярема не танцевал, сидел в уголке. Перед ним проносились пары с сияющими глазами. Люди веселились, позабыв о будничных делах. Будни вездесущи и всеядны. Работа, домашние заботы… Лишь изредка приходят праздники.

Праздники… Здесь все жизнерадостно — музыка, смех, женщины с загадочными улыбками и энергичные мужчины; его мир — мир призрачных теней. Былое поросло травой… Зачем он ехал, чего искал?

Он выпивает несколько рюмок подряд, но не пьянеет. Мир настроен на одну волну. Радуется и веселится, наслаждается радостным мигом…

Ярема смотрит на людей. Некоторые попадали в поле зрения по нескольку раз, и он уже узнавал их, они были для него мимолетными знакомыми. Музыка вновь перемешивала их, они терялись, исчезали, чтобы неожиданно снова появиться перед глазами. Одна из женщин показалась ему на удивление не чужой… От неожиданности он не мог понять, была ли она похожа на виденную раньше, или приметил ее только вот здесь. Он уже не мог оторвать от нее взгляда, и когда какая-нибудь пара закрывала ее, нетерпеливо выглядывал, когда же снова появится она. И вот она снова перед ним. Волосы разметались по плечам, грациозная фигура — женщина смотрит на него, и губы ее шевелятся. Что и кому она говорит?

Но боже ты мой! Разве такое может статься, разве один человек может так разительно напоминать другого?

Он не смог усидеть, поднялся со стула и начал пробираться между танцующими, спешил развеять пелену, что застелила ему глаза.

И он увидел лицо… Оксаны. Знакомое и немного чужое — какими-то неуловимыми черточками. В глазах ее застыли немой вопрос и удивление… Она могла бы быть родной сестрой Оксаны. Не соображая, что делает, он пригласил ту женщину (хорошо, что она танцевала не с мужчиной) и закружил с ней в медленном вальсе.

— Почему вы на меня так смотрели?

— Как?

— Как старый ревнивец.

Его лицо скривилось в гримасе.

— Извините, — попросила она. — Я не подумала…

Больше она ничего не говорила, и он тоже молчал. А когда, немного придя в себя, подошел приглашать на новый танец, она с готовностью поднялась навстречу. У него наконец немного развязался язык, и Ярема узнал, что его партнершу зовут Валентиной, что женщина, как и он, тоже строитель. Нет, задерживаться здесь не собирается — голова начинает побаливать. Провожать не нужно, она живет неподалеку…

Пока он разговаривал с Валентиной, ему все казалось ненастоящим — его слова и ее. Лишние, ненужные… Когда отмечал ее сходство с Оксаной, тогда она ему нравилась, а забывал, что именно привлекло в ней, — становилась безразличной. Но снова какая-то черточка в ней отзывалась родным, и он опять тянулся к ней.

Как только они вышли на улицу, Валентина вдруг остановилась и медленно проговорила:

— Скажите, кого вы во мне пытались узнать?

Ярема опешил.

Но тут начались расспросы о знакомых, которые могли бы оказаться общими, и он успокоился.

Она шла, и волосы, напоминающие ковыль (о всемогущая химия!), слегка дрожали от ее шагов. Валентина влюбленно говорила о своем городе. Яреме он тоже нравился — широкие прямые улицы, много воздуха, зелень…

— А вот здесь я живу. — Она и забыла, что просила не провожать, и теперь не торопилась уходить.

Ярема хотел, чтобы она скорее оставила его, и боялся, что вдруг исчезнет и он потеряет то нежно-грустное чувство, которое появилось у него там, на вечере. И вдруг ни с того ни с сего начал рассказывать о ночных отчаянных вылазках, боях и потерях, о своих побратимах. Только об Оксане ни слова.

Валентина молчала, потом задумчиво произнесла:

— Как все-таки бывает в жизни: рядом с тобой живая легенда, а внешне — человек, как и все. Попробуй догадайся!

— Тоже нашли легенду, — смутился Ярема.

Валентина смотрела на него ласково и немного печально. Ему показалось, что он знаком с ней давно-давно. И сейчас понял, что ему не хотелось бы, чтобы она уходила.

И они не расстались. Тусклый свет в подъезде, глухие шаги по ступенькам. Третий этаж, одиннадцатая квартира…

Окружили его чужие люди с фотографий — по-сельскому — на стенах, молча и настороженно следили за ним: зачем ворвался в их покой? Квартира стандартная — он сам строит похожие. Хозяйка что-то передвигает на столе, что-то пьют они, о чем-то говорят. Сам себя не понимает Ярема… Бокалы касаются друг друга. Но вот пугливый звон сразу же смолкает, и в тишине рождается женский голос. Валентина говорит о неизлечимых ранах, принесенных войной, и о том, что жизнь все-таки идет, и в этой жизни случается всякое. В ее голосе и жажда жизни, и страх от ее скоротечности… Типичный монолог одинокой женщины. Одинокая женщина не хочет быть одинокой. Хочет ощущать кого-то рядом, жить для кого-то… Живой человек нужен.

Живой…

Живые живут с мертвыми, мертвые с живыми. Только не замечают этого. Если место умерших не смогут занять живые, что тогда?

Только что ему было хорошо рядом с этой женщиной. Хорошо ему было, но уже чувствуется незаметный сквозняк, который развеял покой и уют, как лжеславу.

Ярема собирается домой.

— Куда вы?

— В гостиницу.

— Посидели бы еще, кто там ждет? — И угощает вареньем, которое сама приготовила.

Мог бы еще и побыть. Никто его не ждет. Но знала бы эта женщина, что так некстати встретилась, какие струны нечаянно задела в нем! Живые живут с живыми…

Пустые улицы распахивались перед ним, словно коридоры огромнейшего дома, в котором вымерла жизнь. Утром в автобусе он ехал этими же улицами в лесную глушь, где люди и звери живут мирно, по-соседски.

Сначала перелески подошли к окнам, словно лес послал их — своих детей — посмотреть, кто там едет в гости, а затем и сам степенно вышел навстречу. Часть экскурсантов дремала, кое-кто переговаривался шепотом, а Ярема все смотрел и смотрел сквозь стекла. Места эти ему хорошо знакомы, но он не узнавал — время украсило их для иных свиданий. Где были пепелища, там выросли молодые деревья и дома, пролегли асфальтовые дороги, зеркальцами поблескивали рукотворные озера, а некоторые из давних ручейков пересохли. И все же в общих очертаниях Ярема узнавал недоброй памятью эти места, где выстрелы рождали эхо в лесу и обрывалась чья-то жизнь; где, если не хватало патронов, люди становились лицом к врагу только со своей ненавистью; где на нескончаемый сезон затянулась большая охота человека за человеком… Но разве имел право фашистский зверь называться человеком, если сам в себе вытравил человеческие чувства?..

Видел Ярема скромные партизанские памятники, вставшие у дороги, и ему хотелось выйти, постоять в горестном молчании, склонить голову перед известными и неизвестными побратимами…

Километрах в тридцати от города было место его первого боя. Шоссе заминировали на нескольких десятках метров. Притаились в засаде, вооруженные пулеметами и трофейными «шмайсерами». Грозный гул вражеских автомашин холодными мурашками осыпал ему спину. И только присутствие друзей сдерживало, чтобы не сорваться, не сыпануть преждевременно выстрелами в глухую ночь… Как только прозвучали первые взрывы, лес отозвался поспешными выстрелами. Эти выстрелы вывели Ярему из оцепенения, и он, не целясь, нажал на спусковой крючок. Но потом стрелял без промаха. Несколько машин вспыхнуло ядовитым огнем. А позади этого фейерверка слышались лающие, панические команды, истошная ругань, покрываемая треском автоматов.

Через несколько минут пришлось отойти: не ожидали, что немцев окажется такое множество. В этом бою погибли Иван Трохимчук, Гаврила Зайцев, Ефим Конторович…

Ярема внутренне сжимался стальной пружиной, собирался с духом, чтобы подойти к водителю автобуса, попросить остановиться, но все не решался и сидел себе молча на заднем сиденье, откуда хорошо просматривалась обочина. Только губы его иногда вздрагивали, шепча какие-то слова и имена.

Весь в плену своего прошлого, Ярема не сразу ощутил лесную тишину, когда они вышли из автобуса и стали среди деревьев, как на молитву. Подошел краснолицый, словно срез грушевого пня, мужчина и повел их невидимыми тропами, где ходят лоси и олени, где вепри роют землю в поисках корма и дикие кони, не изведавшие седла, гордо трепещут гривами. А еще дальше вдалеке и от человека, и от всякого зверя вынашивает мрачный опыт тысячелетий загадка дебрей — зубр, который хоть и привыкает немного к человеку, но не дается приручить себя.

Провожатый рассказывал о лесе и его обитателях, Ярема шел в стороне, рассматривая побитую изморозью траву, вдыхал пьянящий воздух, плечи его распрямлялись, словно и не гнули их годы войны, а после — десятки лет прожитой жизни. И Оксана была словно рядом, не коснулось ее время.

— Посмотрите, олени, олени! — с мальчишеским восторгом воскликнул провожатый, показывая рукой направо, и все увидели несколько грациозных созданий, которые мгновенно пересекли огромную поляну с березовыми берегами.

Олени вспугнули светлую тень его видения, и она исчезла вместе с ними в прозрачности березняка. Не за ней ли зашагал Ярема, когда группа окружила плотным кольцом лесного гида, шагал по увядшему листопаду, тронутому снегом — будто кто-то красил белым стволы берез и немного разбрызгал известь. Вдали могучий нелиняющий дуб стоял средоточием покоя и неодолимости жизни, за этим дозорным начинались непроходимые дебри. Дорога вела Ярему вдоль ограды из тонких жердей, и вдруг он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Обернулся настороженно и в нескольких метрах встретил темные глаза, бездной глядевшие из бурой шерсти, а над ними вздымались крутые рога. Так вот каков он, хозяин заповедника! Крепко опираясь на ноги, с мощным треугольником загривка, зубр мрачно упирался взглядом в невидимую преграду. Ярема прикипел к тем глазам, загипнотизированный эхом тысячелетий, таившимся во взгляде зверя. Как же тебя не уничтожили, современник мамонта! Да, каждое создание смертно, а жизнь — вечна…

Во время немецкой оккупации фашистов здесь было больше, чем любого зверя… Прогнали непрошеных, и четырехногие зажили вольготно, не боясь беды; с войной отгремели последние выстрелы и для них…

Уже возвращаясь к автобусу, Ярема в последний раз оглянулся: беловолосая девушка в белом кожушке хлопотала у вольеры, давала сено лосям. Кровь бросилась в лицо: так она напомнила Оксану! И Оксану, и новую знакомую одновременно. Даже ступил незнакомке навстречу, но опомнился, вытащил сигареты… До боли захотелось вернуть ушедшее время, чтобы хоть на миг оказаться вместе с любимой. Только на один-единственный миг — он заново испил бы всю горькую чашу беды, выпавшую на его долю, — только бы взгляд, только слово. И тут же вскинулась мысль: за девичий взгляд ты снова бросил бы мир в бесповоротно ушедший водоворот войны? Он вздрогнул, словно и вправду мог неосторожно нарушить что-то в мировом равновесии…

Его звали к автобусу.

Он уже не видел ничего вокруг, когда услышал название села, в которое ехали. В село, от которого осталось только название…

Лес просыпался от долгого зимнего сна, и земля была мягкой, шаги приглушала первая зелень. На прощание посидели на поваленной березе, время летело быстро, не успеешь слово вымолвить, а его уже и отнесло на другой конец планеты. Между первым и последним поцелуем, казалось бы, солнечный луч не прошмыгнул, а ей уже надо идти.

Простучал дятел автоматную очередь, с кроны упала сухая ветка.

«Буду ждать тебя», — привелось и ему вымолвить слова, которые всегда говорила Оксана.

Она отвернулась: «Иди уж».

И он ушел. И даже не оглянулся: «Чтобы смерть на нас не оглядывалась»…

Терпения для ожидания Яреме пришлось набираться немало. В условленное время девушка не вернулась в отряд. Не пришла ни через неделю, ни через две. Осталась в страшном недостижимом никогда.

Разузнали потом — горело село, подожженное карателями, погибали в огне люди. И какую-то партизанскую разведчицу, над которой вдоволь поиздевались фашисты, казнили.

Побывал он на том пепелище. Черная гарь, стояки печных труб навеки запеклись в его глазах. Напрасно там было искать чей-то след…

«…Погиб каждый четвертый», — нет, это экскурсовод не о жителях села. Никто из тех, кто был в тот кровавый день дома, не спасся… Бетонные макеты уцелевших дымовых труб, имитация срубов бывших криниц, имена жертв и ежеминутный могильный звон. Тот звон выводит Ярему из оцепенения. Он смотрит на печальный мемориал и видит свежее пепелище: оно страшнее бетонных дымарей. Читает высеченные в бетоне имена погибших. Ждет и боится, что прочитает родное. Глаза видят: «Неизвестная партизанка». Руки кладут к памятнику зеленую еловую ветку.

Кто-то трогает за рукав — мальчишка из его группы зовет сфотографироваться на память.

— Место не очень удачное, — отвечает Ярема и идет к автобусу.

Вот и съездили, Оксана. Ни могилы, ни имени. Неизвестная… «Буду ждать тебя…» Увидел еще раз черточки бровей, стиснутые уста, рассеянный взгляд — уже вся была там.

Пытался представить ее старше на десятилетия — не получалось. Примерял ее образ к женщинам, которые могли быть Оксане ровесницами, — она не хотела стареть…

И снова в дорогу. Возвращение в гостиничный номер, ночевка. А утром — домой. Но еще перед этим — партизанский музей. Две женщины пожаловались на усталость и остались в гостинице. Чересчур много сильных впечатлений — не получился отдых.

Оружие, пожелтевшие документы, фотографии — лица молодые и старые, улыбающиеся и суровые… Цифры — количество уничтоженной техники и живой силы. Самодельная партизанская пушка…

Вот здесь и навалились на него с новой силой годы. Собственно, он ходил по залам, где замерло его прошлое, застыло в документах и вещах, — он увидел даже тот станок, на котором печатали листовки… У немцев была развитая техника. Ее также выставили в музее. Пусть будет для сравнения, пусть… Пулеметы, штыки, гранаты и чисто их специфическое изобретение — наручники.

Ярема подошел поближе. Сталь не утратила блеска. Четко видны латинские буквы. Стрелки показывают, как замыкать, отмыкать. Фирма Шварца. Внизу висит бумажка. Читает и не верит глазам: «Наручники партизанской разведчицы Оксаны Горич, замученной в марте 1943 года». Это ошибка. Должен быть тысяча девятьсот сорок второй. А что, если она и в самом деле не погибла тогда? Экскурсовод — он знает… «Да, в марте 43-го». Итак, она еще целый год была живой…

Долго лежал в номере без сна. Лег, не раздеваясь, и курил сигарету за сигаретой, словно нескончаемую одну. «Кто мог знать!..»

Среди ночи зазвонил телефон. Поднял трубку. Телефон продолжал звонить. Что за чертовщина? Включил настольную лампу — оказалось, рычаги телефона не поднялись, по-видимому, их заело. Тряхнул аппаратом и услышал далекое: «Алло…» Голос давно и дивно знакомый, то угасая в шелесте и шорохе, то возникая снова, повторял одно и то же слово. В отчаянии закричал в мембрану, но его, по всей видимости, не услышали. Прозвучали короткие гудки.

Вероятно, кто-то ошибся. Не тот номер… Но где-то на окраине сознания возникла нелепая надежда, что это была его любовь с того или этого света. Не погибла вначале, могла спастись и потом… А что, если она и в самом деле жива? Узнала, что приехал, и нашла его?

Чудес не бывает, говорил сам себе, а в ушах звучало тревожное и ласковое «алло» и переворачивало душу…