Ловушка для Сверхновой

Глава 4. Идеология сверхчеловека

Артур Никитин

Нет, перед глазами не промелькнула вся жизнь со второй космической скоростью. Просто потемнело в глазах, поплыли разноцветные круги, острая боль пронизала левую сторону груди, левая рука онемела, и я опустился на корточки. И тут окна задребезжали от звуков, схожих с лошадиным ржаньем. Грушевский, согнувшись в три погибели, бил себя ладонями по коленям, и откровенно хохотал, вытирал слезы с глаз.

— Ты что, Артур, это же игрушка!

Идиотская мальчишеская выходка. Розыгрыш. Грушевский, несмотря на немолодой возраст, умел зло подшучивать над коллегами, друзьями, за что его недолюбливали. Но я, пережив весь ужас этого дня, его шутку оценить никак не мог. Шатаясь, доплёлся до стены, привалился. Тяжело дыша, пытался справиться с болью, которая жгла сердце.

Робот уже убрался в свою нишу, панель медленно закрылась.

— Что случилось? — Грушевский мгновенно стал серьёзным, даже скорее испуганным, оказался рядом. — Извини, Артур, не думал, что на тебя это произведёт такой впечатление. Это робот из фильма.

Дрожащими руками я вытащил из кармана пиджака медицинский пистолет, сделал укол в шею, и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Боль начала затихать, острые иглы, коловшие сердце, словно истончились, затупились и растаяли, оставив лишь едва заметное онемение.

— Какого фильма? — поинтересовался я сухо. — Валентин, твои шутки могут нам дорого обойтись. Если Лига узнает об этом, нам вкатят офигенный штраф. Моргунов будет в ярости. «Вы опознаны, как человек», — повторил я слова робота.

— Ты представляешь, какое это оскорбление?

— Да уж, с них станется, — хмуро, или скорее зло прошипел Грушевский. — Эту штуку из старого фильма двадцатого века я недавно приобрёл. На аукционе.

«Робокоп» — робот-полицейский. Ты же знаешь, я такие вещи коллекционирую. Вот решил здесь поставить. Извини, Артур, не думал…

— Все в порядке, — я набрал побольше воздуха в лёгкие, выдохнул, сердце совсем отпустило, боль ушла, наноботы сделали своё дело.

— Ты идти-то сможешь? — Грушевский выглядел теперь, как нашкодивший мальчишка, растерянный взгляд, бледный, взлохмаченный. Он не знал, куда девать свои большие руки с едва заметными артритными утолщениями на суставах. То прятал их в карман пиджака, то вытаскивал и дёргал себя за подбородок.

— Смогу идти, — мне стало стыдно, что едва не обмочился из-за глупой шутки. — Пошли в цех.

В конце коридора, прямо за панелью, где находился робот, так напугавший меня, открылась незаметная дверь, пропуская в прямой, длинный, тускло освещённый коридор. Что производило странное, даже страшное впечатление. Стены, словно из единого куска гранита — темно-серые прожилки с крапинками. А конец коридора терялся где-то в глубине клубящейся тьмы.

— Стоп, — Грушевский, ухватив меня за край пиджака, приостановил. — Идти надо медленно.

— Почему? — не понял я.

— Теперь в стены встроены сканеры, тепловые датчики. Проверяют, кто идёт. На каждом шагу проверяют. Это тебе не отпечатки пальцев или сетчатки. Если система тебя не опознает на каком-то шаге, лазерная пушка изрежет на кусочки.

— А как рабочие будут туда-сюда ходить? — поинтересовался я.

— А рабочие здесь ходить не будут. Никогда.

В голосе Грушевского я услышал зловещее какое-то на удивление человеконенавистническое торжество. И поёжился. После многочисленных диверсий во всех цехах были введена новая система безопасности. Но я не думал, что до такой степени.

С опаской я вступил внутрь и медленно, стараясь ступать осторожно, пошёл к концу. На каждому шагу едва заметно вспыхивали свет, выхватывая из тьмы очередной квадрат стены, такой же серый, унылый и не отличимый от другого. Наконец, мы достигли цели нашего путешествия.

Красноватый аварийный свет залил огромное помещение неясным пугающим светом, остро напомнив старые фильмы о войне, когда люди прятались в бомбоубежищах. Яркий свет в цехах не был теперь нужен — роботизированные системы могли работать в полной темноте. Это экономия и защита от любых проникновений извне. Хотя я не представлял, каким гениальным хакером надо быть, чтобы взломать систему защиты, встроенную в стены коридора, который мы только что миновали с такой осторожностью.

Но ради нас с Грушевским, система сделала исключение и когда мы оказались на балкончике под самым потолком, вспыхнул ослепительно яркий свет, выгнав из всех углов огромного помещения тьму, не оставив даже серой тени. Теперь вся сцена представала перед глазами во всей своей техногенной красе.

Это напоминало огромную, увеличенную в сотни раз операционную. «Пациент», поделённый на куски — массивный невероятно длинный корпус ракеты, цилиндрическая головная часть с обтекателем-колпаком, и ускорителями- раструбами в окружении заботливо снующих роботизированных, выкрашенных в белоснежный цвет, «рук». Вспыхивали то там, то здесь голубые огоньки сварки, в воздухе явно ощущался запах озона и синтетической смазки. Мы использовали по- прежнему очень устаревшие транспортные ракеты на жидкостных двигателях — РЖД. Но это было выгодно, надёжно. Технология, отработанная сотней лет.

— И никаких людей, — торжественно объявил Грушевский, на губах заиграла едва заметная, но довольная улыбка.

Я оперся на металлические перила, довольно хлипкие, и обвёл глазами зал, вспоминая, как здесь совсем недавно сновали сотни людей. Что они делали? Что- то налаживали, перевозили отдельные узлы на допотопных тележках. Бегали вокруг с какими-то приборами, проверяли что-то. Скапливались вокруг столов с оборудованием. А сейчас пустыня и тишина, прерываемая едва заметные шуршанием и тихим гудением, ласкающим слух.

— Да, твоя мечта осуществилась, — согласился я.

— А разве это мечта не твоя тоже? — Грушевский бросил на меня взгляд, полный мягкой иронии. — Сколько мы боролись за это? Ты же тоже это доказывал. Люди только мешают. Бесполезные придатки машин. Атавизм. В эволюционном смысле.

— Валентин, тебя послушать, так люди вообще не нужны. Это же все равно люди создали — конструктора, инженеры, технологи, и рабочие тоже. И сейчас поддерживают эту систему.

— Ну да. Но сколько их нужно на самом деле? Там, где раньше было нужно десять тысяч, сейчас два десятка. Разница есть?

— А куда остальных девать? — я задумчиво почесал висок.

— Вот, — Грушевский с удовольствием поднял указательный палец. — Люди стали бесполезны. По большей части. Вот твой друг Олег. Он классный пилот, это безусловный факт. Но, по сути, он человек. Может напиться, заболеть, совершить глупейшую ошибку, потому что у него заболит голова или сердце. А автопилот сделает все точно, аккуратно, и без ошибок.

Слышал бы это Олег. Вмазал бы Грушевскому от души. Громов не терпел, когда кто-нибудь оспаривал его гениальные способности пилота. Впрочем, я знал, что Олег реально боится того, о чем сейчас откровенно поведал Валентин.

— Да ладно, не глупи. Машины безмозглые, собственные решения они принимать не могут. Да и взломать их раз плюнуть.

— А человека можно заставить делать зло. Понимаешь, Артур… — Грушевский важно прошёлся туда и обратно, постукивая ребром ладони о металлическое ограждение, заставляя меня каждый раз вздрагивать. — Эти фанатики из секты. Они ведь суть есть марионетки. На ниточках, за которые дёргает их Макбрайд. А самого Макбрайда, тварь гребанную, тоже кто-то дёргает, заставляет делать то, что он делает.

— Мы не знаем точно, что это люди Макбрайда совершают диверсии, — проворчал я. — Полиция опять не нашла никакой связи.

— Да они и не найдут, — махнул рукой Грушевский. — Ты понимаешь, Артур. Вся проблема сейчас в том, что мы пытаемся спасти человечество, все эти семнадцать миллиардов. А смысла в этом никакого.

— Ну-ну, не впадай в крайность, — запротестовал я. — Это уже попахивает фашизмом.

— Да брось ты, — Грушевский брезгливо поморщился. — На Земле, может быть, есть десять тысяч человек, которые реально нужны для движения вперёд. Остальные лишь балласт, паразиты, которые только коптят небо. Превращают мир в помойку. Перерабатывают живые ресурсы планеты в бесполезное отравляющее всё вокруг говно.

— Ты так говоришь, потому что сам принадлежишь к этим десяти тысячам, — криво усмехнулся я.

— Ну да. И ты тоже. Высокий интеллект — единственная ценность на Земле сейчас. Единственная ценность, — повторил он с нескрываемой, даже высокомерной гордостью. — А большая часть людей чем занята? Выживанием. Ну и размножением. Нищие духом и мыслью люди могут только размножаться, как дикие звери. Нет, не так. Дикие звери размножаются только, если у них есть достаточно пространства для жизни и еда. У меня есть знакомый ветеринар. Умный мужик, лечит всех этих домашних животных. Так вот он говорил, самка крысы, если понимает, что не сможет прокормить всех своих детёнышей, загрызает часть, самых слабых. А сейчас наша медицина, эти все гребанные нанобиотехнологии позволяют выхаживать недоношенных детей на сроках в пять месяцев! Зачем? Зачем, Артур, ответь, — он театрально воздел руки вверх. — А ты бы видел, как живут сейчас эти…

— Недочеловеки. Унтерменшен?

— Ну, хорошо. Чтобы не оскорблять твой гребанный гуманизм, назовём их людьми, лишёнными высокоразвитого интеллекта. Так вот, главное для них подчинение инстинктам, а самый главный инстинкт после голода – какой? Размножение.

— Умные люди не размножаются? — усмехнулся я. — Неужели?

— Ну… У тебя ведь нет детей, Артур? — Грушевский бросил на меня хитрый взгляд, в глазах запрыгали озорные бесенята.

— Моя жена погибла год назад, — сухо бросил я. — Детей завести не успели. И мой случай не показатель.

— Я понимаю, — он сжал мою руку. — Но до этого? И у меня нет. И у твоего Олега, насколько знаю, тоже нет.

— У Моргунова есть. Сын и дочь.

— Наследники. Естественно, ему же надо кому-то оставить свою громадную империю. А интеллект не материален. Гена гениальности не существует.

— Значит, наши мозги вместе с высоким интеллектом сгниют в земле после смерти. Вот и все.

— Возможно, Золин реально найдёт ген бессмертия.

— Ты в это веришь, Валентин? — я покачал головой.

— Почему нет? Ты же сам лицезрел, как омолодился Золин.

— О, господи! Ты наивен! — я с силой стукнул кулаком по хлипкому ограждению балкончика. — Золин наверняка нанял актёра, который сыграл его роль. Молодого, красивого. Мало, кто помнит, как Золин выглядел полвека назад.

У Грушевского вытянулось лицо, уголки рта опустились, он стал похож на старого бульдога. Явно демонстрируя, как он разочарован и раздосадован, но соглашаться со мной был не намерен.

— Да почему ты так решил?!

— Потому что он якобы омолодил себя. Но не свою жену. Эту стерву. Ольгу. Она осталась такой же! А какая женщина не захочет омолодиться?

— Ну не знаю, он мог бы нанять актрису на роль жены, — пробормотал Грушевский растерянно.

— Ни одна актриса не смогла бы сыграть её роль. Ольга слишком умна. Дьявольски умна. Такое не сыграет ни одна актриса, даже гениальная.

Этот разговор стал меня утомлять. У Грушевского был пунктик. Он гордился тем, что принадлежит к интеллектуальной элите. И я понимал его, в какой-то степени разделяя его мысли. Но постоянные разглагольствования на эту тему начинали бесить. Мне сложно было найти убедительные аргументы для возражения. Большая часть людей сейчас ютились в клетках-каморках в стоэтажных башнях, уходящих наполовину в землю, питались отвратительной синтетической едой. Плодородных земель не хватало, все поглощало жилье. Меня порой пробивал холодный пот, когда я представлял, кем бы был сейчас, если не мои умственные способности, которые, к счастью, оказались не просто выше среднего, а намного выше. Поэтому мне открылся путь в престижный университет, где я мог заняться любимой наукой.

И тут конструкция из леса роботизированных рук пришла в неистовое движение. Они отошли от «тела» ракеты, чтобы она предстала перед нами в своём совершенном естестве. С потолка спустились панели, «прошитые» тонкими лампами с ослепительным, бьющим по глазам, светом. Облепили со всех сторон.

— Красиво, да? — проронил задумчиво Золин, положив руки на ограждение балкончика. — Сейчас роботы будут проверять работу роботов. Зрелище, достойное пера Омара Хайяма.

Панели заключили ракету в тесный кокон, и видеть, что делается там, я уже не мог. Но насколько знал, они сканировали с микронной точностью каждый узел, каждую деталь, проверяли на микротрещины. Любая, самая мизерная ошибка в сборке могла привести к катастрофе. И опять пришла мысль в голову, что люди, как бы ни хотели создавать нечто совершенное, могут полениться что-то проверить, махнут рукой. Вот таким образом в испытанном уже двигателе мы находили оставленные там болты, отвёртки, плоскогубцы, которые разнесли бы его на клочки при старте. А роботы не могут ошибиться. Если их запрограммировали на определённую точность, именно с этой точностью они и будут выполнять любое действие.

— Да, это круто, — вздохнул я.

Кажется, наша дискуссия подошла к концу. Грушевскому надо было лишь выговориться в очередной раз, выплеснуть то, что накипело у него на душе. А лезть к нему с расспросами я не стал.

Противный скрежет дал по ушам, как будто сфальшивил скрипач в оркестре — слева, за конусом-обтекателем открылись двери. Панели взлетели вверх, исчезли в потолке. И рождённый буквально на наших глазах великолепный космический корабль медленно, величественно стал уплывать в отверстие, словно курьерский поезд, который отошёл от перрона, ещё не набрав весь свой ход.

— На запуск останешься? — деловито поинтересовался Грушевский, когда ракета полностью исчезла в зияющем провале, и двери закрылись.

Он мог не задавать вопроса. Знал, что я приехал именно за этим. Через пару минут мы уже вышли из цеха, сели в электрокар. Грушевский всю дорогу травил сальные анекдоты, байки из своей жизни, и своих знакомых. Это несколько утомило меня, но я радовался, что Грушевский не возвращается к своим фашистским идеям.

Здание ЦУП встретило гулкой пустотой и какой-то неживой прохладой. Когда воздух стерильно свеж, почти не содержит запахов, которые оставляют люди. Здесь все оставалось по-прежнему уже многие годы. Огромный зал с высоким потолком. Шесть рядов кресел, поставленных полукругом перед большим экраном, что вызывало в памяти вид Колизея. Здесь обычно сидели диспетчеры, что следили за запуском и полётом. Около самого потолка за стеклянной перегородкой шли офисы с аппаратурой, мониторами, компьютерами. Раньше здесь тоже сидели инженеры, диспетчеры, технологи.

Но сейчас в этом уже не было никакой необходимости. Абсолютно пустой зал, где над круглым дубовым столом вращался огромный шар, всплывали на поверхность и вновь уходили в глубину объёмные картинки с космодрома — сигарообразные тела ракет, прикованные к фермам, ангары, резервуары с топливом.

Раньше запуски собирали сотни людей здесь в ЦУП, они толпились за рядами кресел, прилипали носами к окнам обзорных офисов наверху. Толпились на космодроме, фотографировали, снимали и радостный гул прокатывался по толпе, когда ракета с ярко горящим под ней факелом медленно, будто с натугой проталкиваясь сквозь пелену земного притяжения, прокладывала путь в космос. Сейчас это стало скучным, обыденным, интересовало лишь специалистов. Внимание привлекали только катастрофы, особенно с жадностью публика глотала информацию, если погибали люди на борту ракеты. О, тогда на пару часов это становилось горячей новостью, но на следующий день вновь всё уходило на задний план. Интерес людей к освоению космоса, казалось, стал потерян навсегда.

Но мне как раз нравилось наблюдать запуски, особенно больших транспортников, потому что я знал, сколько труда вкладывается в ракету, чтобы она смогла вырваться за пределы планеты. Что космический корабль по сути лишь огромный баллон с топливом и двигателями. А выводимая на орбиту полезная масса мизерна по отношению ко всей ракете. Уже существовали космолёты, которые могли лететь как самолёт до границы атмосферы, а потом включать мощные ракетные двигатели, обычно плазменные. Но такой уникальный аппарат схож со спорткаром последней модели, на котором мчаться со сверхзвуковой скоростью можно лишь там, где проложен особый путь. И взять на борт он мог лишь пилота и несколько пассажиров. Такую безумно дорогую игрушку пилотировал Олег Громов, и очень гордился этим. Для нашего дела эта штука совсем не годилась.

Прозвучал механический голос, заставивший вздрогнуть:

— Начинаю обратный отчёт. Десять… Девять.

Сколько раз я наблюдал это? Полсотни раз или больше? Но каждый раз в каком-то странном предчувствии холодеют руки и ноги, сердце начинает стучать все быстрее и быстрее, отдаваясь в горло, в виски Я не мог ничего уже сделать, ничем помочь, если пуск обернётся провалом. Только наблюдать.

Сквозь огромный шар медленно прошёл конусообразный обтекатель, такой огромный, реалистичный, также медленно и бесшумно проскользнул белоснежный цилиндр, так близко, что я заметил, как идеально ровно лежит покрытие. Грушевский нервно покачивался в кресле, сжимал и разжимал кулаки. Никогда не видел его в большем волнении. Вот показались дюзы двигателей, из которых вырывались тонкие струйки белого дыма.

— Ноль. Пуск.

Страшный грохот тряхнул зал, как землетрясение в девять баллов. Поджиг! Вырвалось страшное в своей красоте и свирепости ярко-оранжевое пламя. И окутанная белоснежными клубами, ракета начала медленно подниматься, все быстрее и быстрее. Вырастала огромная бурлящая, клокочущая белоснежная колонна, на вершине которой оставалась маленькая оранжевая звёздочка.

— Отделение третьей ступени, — возвестил механический голос.

Камера вновь приблизилась, и ракета вновь прошла сквозь зал, экрано-шар заполнился ослепительным ярко-оранжевым светом, превратившись на миг в пылающую звезду. И всё заслонила высокая сине-чёрная бездна небес, в которой неслась ярко-белая точка — крохотный осколок огромный ракеты.

— Ну что же, — Грушевский, наконец, перестал качаться, улыбнулся во весь рот и достал из-под стола портфель, а из него бутылку шампанского. — Предлагаю выпить за первый полностью автоматизированный пуск. От начала и до конца произведённый роботизированными системами.

На столе он выставил бокалы, также извлечённых из портфеля. Аккуратно вскрыл пробку. Деликатно пыхнув белым дымком, из горлышка на стол пролилась белоснежная пена, так ярко напомнившая те бурлящие клубы дыма, из которых возродилась космическая Венера.

— Да, это было здорово, ничего не скажешь, — выпив половину бокала, я со стуком поставил его на стол. Смахнул капли с губ и удовлетворённо откинулся на кресле. — Но ты не забывай, Валентин. Без людей мы можем вести производство недолго. Пока идёт расследование. Потом мы будем вынуждены вновь следовать рекомендациям Лиги защиты профсоюзов. Вернее её приказам. Как минимум тридцать процентов людей должны быть заняты на производстве. Иначе кошмарные штрафы. А ещё хуже — бойкот нашего производства.

— Ох, уж эта Лига, — скривился Грушевский, его ярко-голубые глаза нехорошо сверкнули. — Артур, тебе надо поговорить с Моргуновым. Ну, чтобы он надавил на Лигу.

— Взятка? Он не пойдёт на это. Нет, надо что-то придумать иное. У меня есть одна идея.

— Какая? — Грушевский вновь наполнил свой бокал, быстро и жадно выпил, и глаза его подёрнулись дымкой.

— А вот какая. Надо перевести все производство за пределы Земли. Понимаешь? Вывести наноматериалы, которые сами воспроизведут цеха, лаборатории и будем строить недостающие узлы и компоненты звездолёта там. Без людей. Ну а здесь…

Эта идея родилась у меня спонтанно, в тот момент, когда любовался прекрасными башнями Гигаполиса, с такой быстротой возведёнными этим материалом.

— А здесь будем лишь имитировать бурную деятельность! — быстро подхватил мою мысль Грушевский. — Ты гений, Артур! — довольно больно он хлопнул меня по плечу.

— Но надо все держать в секрете, чтобы Лига не пронюхала. Понимаешь?

— Разумеется. Разумеется, — он довольно закудахтал.

— Пуск ракет с Земли сократить до минимума. Ну… под предлогом того, что озоновый слой разрушается и так далее.

Я никогда не ощущал себя таким счастливым. Мне хотелось петь, хотя я не обладал таким бархатным сильным баритоном, как Олег.

Резкий звук, будто зашипели хором сотни змей, распорол воздух. Экрано-шар заклубился чёрным дымом, и сердце у меня заныло — неужели пуск оказался неудачным?

Но тут из полутьмы выступило лицо в маске, в прорезях сверкнули белки глаз.

— Никитин, слышишь меня? — голос был искажён, неузнаваем.

Я замер в кресле, вцепившись в подлокотники.

— Олег Громов у нас. Мы его будем держать у себя до тех пор, пока ты не отдашь нам свою «ловушку для Сверхновой», но в полном варианте. Понял, Никитин? В полном. Версии Два-Ноль.

Руки и ноги заледенели, прошиб ледяной озноб. Не знаю, что испугало меня больше — то, что Олег оказался в руках бандитов. Или то, что эти ублюдки с такой лёгкостью смогли взломать суперсекретную сеть ЦУП, узнали, где я нахожусь. Надо обладать гениальными способностями хакера, чтобы вскрыть трёхкратное шифрование квантового суперкомпьютера.

— Мы даём тебе пять дней. Каждые сутки мы будем присылать тебе часть тела Громова. Руки, ноги, а на пятый день ты получишь его голову. Если, конечно, откажешься выполнить наши условия.

Краем глаза я видел побледневшего, как мертвец Грушевского, он стучал зубами, сотрясаясь всем телом, так что я ощущал вибрацию дубового стола.

— Покажите мне Громова, — я требовательно шлёпнул ладонью по столу, изо всех сил стаясь, чтобы голос звучал ясно и твердо. — Я должен знать, что он жив.

— Хорошо.

Камера отдалилась, и я увидел привязанного к стулу Олега. Выглядел он паршиво. Опухшее багровое лицо, левый глаз заплыл. Видно, мерзавцы сильно избили его. Рот заклеен скотчем. Это напрягло.

— Вы ему рот заклеили. Пусть он сам скажет, что жив.

Главарь в маске как-то недовольно дёрнулся, но потом махнул рукой — сделал кому-то знак. Чёрная тень метнулась к Олегу и оторвала с его рта блестящий кусок изоленты.

Артур! Не отдавай им свою разработку! Не отдавай! Они все равно меня убьют!