Лубочная книга

ГЛУП ЛИ «ГЛУПЫЙ МИЛОРД»?

Еще в школе мы узнаем, что Н. А. Некрасов мечтал о времени,

и прочно усваиваем, что «Повесть о приключениях английского милорда Георга» глупа. Если даже кому-нибудь приходит в голову усомниться в этом, проверить мнение Некрасова весьма и весьма сложно, так как с 1918 года роман не переиздавался и имеется только в крупнейших книгохранилищах.

Мы не знаем не только «Милорда», но и другие лубочные книги, которыми зачитывались предки. По сути дела из истории отечественной культуры почти вычеркнут целый пласт литературы, представленный несколькими тысячами названий, читавшийся почти два века и сыгравший немалую роль в формировании народного мировоззрения.

Для доказательств популярности лубочной литературы достаточно сослаться на мнение такого авторитетного и компетентного свидетеля, как Лев Толстой. Его сын, Сергей Львович, вспоминал, что в конце 1880-х годов отец «любил предлагать такую загадку: кто самый распространенный писатель в России? Мы называли разные имена, но он не удовлетворялся ни одним из наших ответов. Тогда мы его спросили: кто же самый распространенный писатель в России? Он ответил: Кассиров»[1]. Книжная статистика подтверждает мнение Толстого: многочисленные книги И. С. Ивина (печатавшегося обычно под псевдонимом И. Кассиров) расходились тиражами, на порядок превышавшими тиражи Тургенева, Щедрина, самого Толстого и других известных и популярных писателей того времени.

В конце XIX века ежегодно выходило около сотни новых лубочных книг, не говоря уже о многочисленных переизданиях, а суммарный ежегодный тираж их превышал четыре миллиона экземпляров.

Сейчас эти книги, составлявшие когда-то излюбленное чтение русских читателей из народа, совершенно забыты. Они никогда не переиздавались; названий популярных произведений и тем более изложения их содержания нельзя найти не только в курсах истории русской литературы, но даже в справочниках и энциклопедиях. Любому второстепенному отечественному литератору XIX века посвящено больше книг и статей, чем всей лубочной литературе.

Подобное пренебрежение и забвение отнюдь не случайны. Представители образованной части общества, претендовавшие на роль выразителей интересов народа, его защитников и покровителей, в то же время зачастую отрицательно относились к реально существующей народной культуре. Они стремились не столько развить ее, сколько переделать в соответствии со своими представлениями и идеалами. Лубочная книга этим представлениям не соответствовала, и с ней велась ожесточенная борьба. Подобные издания называли «пошлыми, вздорными и глупыми книжонками», находили в них «дух <...> нагого цинизма, неприличных любовных случайностей», утверждали, что они рассчитаны на спекуляцию народным «невежеством и народными предрассудками».

За всем этим стояло патерналистское отношение к народу, который невежествен, суеверен и не подымает своей пользы. Превознося фольклор, писатели и литературные критики того времени презрительно отмахивались от современной народной культуры. Упомянутый выше лубочный писатель И. С. Ивин вполне резонно адресовал критикам лубка вопрос: «Неужели можно допустить, что наш народ, при всем его глубоком разуме и мудрости <...> при всех его нравственных достоинствах и чисто христианских идеалах <...> неужели <...> возможно допустить, чтобы этот народ в продолжение целого века читал и слушал одну сущую пошлость и дрянь?»[2]

По собранным в этом сборнике наиболее популярным и примечательным образцам лубочной словесности читатель сам может удостовериться, кто и насколько прав в этом споре. Можно предполагать, что он позавидует убежденной вере авторов в осмысленность и справедливость мирового порядка, восхитится непосредственностью восприятия и ясностью нравственных идеалов. Не исключено, правда, что современник снисходительно улыбнется, столкнувшись с наивностью и упрощенностью их представлений о жизни.

В чем же специфика литературного лубка?

Лубочной литературой принято называть издательскую продукцию, обращенную к читателям из социальных низов, или, используя широко употреблявшийся в то время и весьма аморфный по содержанию термин, из «народа». От литературы «образованных» читателей ее отличали не столько тематика и поэтика, сколько характер издания и распространения, а также некоторые связанные с этим внешние характеристики книги (оформление, форма заглавия и т. д.). Еще в середине XIX века известный фольклорист и этнограф И. П. Сахаров отмечал, что «лубочные издания книг, книжек, листов и листочков есть на Руси издания народные. Серая бумага, блестящая раскраска картин, дурные оттиски, неправильный рисунок — составляют главные отличия лубочных изданий»[3].

Они издавна выходили на Руси. Уже в конце XVII — начале XVIII века получила широкое распространение так называемая лубочная картинка (гравюра на дереве, а позднее на меди), которая наряду с изображением обязательно включала словесный текст, являясь не просто картинкой, а сложным синтетическим образованием. Здесь находили свое отражение самые разные сюжеты: религиозные, фольклорные (образцы народно-смеховой культуры, былины, сказки), заимствованные из рукописной литературы (западноевропейский рыцарский роман, демократическая сатира XVII в.) и даже экзотические сообщения из газет. Расходившиеся большими тиражами лубочные картинки просуществовали до Октябрьской революции, после которой выпуск их был запрещен.

Параллельно с лубочными картинками, предназначенными для развешивания на стенах, существовал и так называемый лицевой лубок, напоминающий современные книжки для малышей, где на каждой странице изображение сопровождалось подписью. В подобного вида изданиях обычно выходили популярные сказки.

В последней четверти XVIII века получает распространение и низовое книгоиздание, рассчитанное на более искушенного читателя, нежели потребитель лубочной картинки, хотя и не столь высокообразованного (и, добавим, малочисленного), как адресат книг Г. Державина и Н. Карамзина.

Правда, термин «лубочный» самим народом к этим картинкам и книгам не применялся. Он возник в среде образованных слоев населения, причем происхождение его не совсем ясно. Лубом называется липовая кора, и, по версии И. М. Снегирева, определение «лубочный» связано с липовыми досками (называемыми в просторечье «лубом»), на которых вначале гравировались первые народные гравюры. Однако Н. А. Трахимовский считал, что слово это происходит от лубяных коробов, в которых разносили свой товар бродячие торговцы — офени, а И. Е. Забелин — от тех же коробов, с раскраски которых заимствовалась картинка, используемая в народной гравюре. Так или иначе, к середине XIX века этот термин стали применять для обозначения всего, сделанного наскоро и некачественно. Поэтому и народную литературу, расцениваемую по критериям «высокой», стали пренебрежительно называть лубочной. Обычно на обложках подобных изданий была картинка, близкая по характеру изображения и раскраски к народной гравюре, что сближало их с лубочной картинкой, не говоря уже о частичной преемственности в сюжетах и жанрах.

С конца XVIII века лубочная словесность выделилась в автономную, весьма процветающую сферу книжного дела. Издатели «народных» книг были выходцами из крестьянской, мещанской или купеческой среды (Е. А. Губанов, Ф. М. Исаев, И. А. Морозов, А. А. Холмушин и др.) и сумели, как отмечал академик А. Н. Пыпин, «известным образом удовлетворить книжные потребности народа, дать ему целую энциклопедию полезных и увеселительных книг, по его умственным и по его материальным средствам. Народный и средний (мещанский и купеческий) читатель отчасти и не мог купить серьезной книги, а отчасти не мог ее понять <...> он не мог читать настоящего Пушкина или Жуковского (не говорим о немногих исключениях в роде сказок), потому что ему недоступен был весь этот уровень литературного развития, и читал Бову Королевича, песенники и подобную беллетристику»[4].

В наибольшей степени приближала лубочную книгу к крестьянину уникальная форма ее распространения. Если другие сферы книжной торговли исходили из того, что покупатель приходит за нужным изданием, то здесь книга «приходила» к покупателю. Удачная обложка и выразительное заглавие гарантировали успешный сбыт, так как малограмотный крестьянский читатель плохо ориентировался в лубочной литературе и не мог за короткий срок просмотреть книгу. Поэтому заглавие и обложка должны были «завлечь» читателя, акцептируя наиболее выигрышные моменты сюжета, иногда они вообще были слабо связаны с содержанием. Основную часть лубочных книг распространяли офени, регулярно обходившие большие регионы Европейской части России. Они в коробе приносили брошюры в один-два печатных листа в деревню, где за три — пять копеек сбывали (нередко «променивая» на продукты) желающим.

Книги, которые составляли лубочный репертуар, разными путями и в разное время вошли в состав этой литературы. Самым давним по времени возникновения разделом лубка была религиозная литература, прежде всего — жития святых (к числу наиболее любимых народом принадлежали жития Тихона Задонского, Сергия Радонежского, Кирилла и Мефодия, Алексия человека божия, Зосимы и Савватия Соловецких).

Высокой популярностью пользовались авантюрные рыцарские повести о Бове королевиче и Еруслане Лазаревиче, «История о храбром рыцаре Францыле Венциане и о прекрасной королеве Ренцывене», повесть «Гуак, или Непреоборимая верность», проникшие на Русь еще в XVI—XVII веках.

Источником повести о Бове королевиче является старофранцузский стихотворный рыцарский роман XIII века о Бово д’Антона, который распространился в средневековье по всей Европе и не позднее середины XVI века попал на Русь. В дальнейшем одновременно бытовало несколько рукописных редакций, подвергавшихся постоянным переделкам. «Русский читатель узнал эту повесть… как рыцарский роман, и лишь в итоге бытования повести в среде, тяготевшей к фольклору, она приобрела черты богатырской сказки, а в XVIII веке соседство с галантными «гисториями» стерло рыцарские элементы и превратило Бову и Дружневну в героев любовного романа»[5]. В XVII — начале XVIII века повесть о Бове входила в крут чтения высших социальных слоев, лишь с середины XVIII века она «спустилась» к провинциальному дворянству, мелким чиновникам, разночинцам, купцам и даже крестьянам. Тогда же (с 1760-х годов) начали выходить печатные издания повести о Бове, значительно фольклоризированные и русифицированные, причем, как и в рукописной традиции, одновременно существовало несколько вариантов текста. Повесть регулярно переиздавалась (нередко в один год выходило несколько разных изданий), всего, по неполным данным, со второй половины XVIII века по 1918 год она была выпущена более двухсот раз.

Несмотря на некоторые географические «прикрепления», действие повести происходит не в каком-либо хронологически и топографически локализованном месте, а в условном сказочном мире, частично даже русифицированном. Язык ее довольно прост и приближен в ряде мест по фразеологии и лексике к языку русских сказок. Уже сам факт длительного бытования книги указывает на некоторую универсальность этого произведения, его обращенность к различным читательским вкусам. И действительно, в тексте ее можно выделить целый ряд смысловых слоев. В основе повествования — бродячий сюжет, схожий со сказочным, кроме того, за счет русификации повесть стала чрезвычайно близкой фольклору. В центре ее — бесстрашный, необычайно сильный и удачливый воин. В русском государстве, процесс исторического формирования которого был связан с защитой от набегов и постоянными военными действиями, воин-богатырь имел высокий престиж и вызывал всеобщий интерес (особенно в период проникновения повести на Русь). Кроме того, герой очень красив и является галантным любовником, что обеспечивало повести симпатии женской части аудитории. Наконец, христианин Бова, невинно гонимый и страдающий, был близок к персонажам хорошо знакомой читателям житийной литературы, что также усиливало доступность и понятность повести. Популярность, завоеванная повестью в самом начале бытования на Руси, в дальнейшем поддерживалась широкой известностью (за счет фольклорных версий и лубочных картинок) и давностью. Однако многочисленные данные свидетельствуют, что во второй половине XIX века она постепенно выходит из круга взрослого чтения и мигрирует к детскому читателю (типологически сходное явление в рамках более «высокого» слоя литературы можно наблюдать в XIX веке на судьбе «Робинзона Крузо» Д. Дефо и «Путешествий Гулливера» Д. Свифта).

Повесть о Еруслане Лазаревиче имеет своим истоком среднеазиатское сказание о Рустеме. В. К. Кюхельбекер еще в 1832 году отметил, что в ней ощутимы «отголоски из «Шах-Наме»; ослепление царя Картауса (у Фирдоуси царь называется Кавусом) и его богатырей и бой отца с сыном, очевидно, перешли в русскую сказку из персидской поэмы»[6]. В средние века эти сказания проникли на Русь и наложились здесь на отечественные легенды о герое-змееборце, борющемся со своим сыном. В начале XVII века повесть была впервые записана, в дальнейшем бытовала в рукописной традиции, а в XVIII веке попала в лубок. Схожий по содержанию с «Бовой», «Еруслан» повторил его судьбу и также стал одной из самых популярных лубочных книг.

К рыцарским повестям примыкает по характеру другая сверхпопулярная лубочная книга — «Повесть о приключении английского милорда Георга», которая стала распространяться в России с конца XVIII века. Вначале она существовала в рукописи (являясь, по-видимому, переводом или обработкой французского оригинала), позднее ее переработал и издал низовой литератор второй половины XVIII века Матвей Комаров (впервые — в 1782 г.). С тех пор она неоднократно практически без изменений переиздавалась до 1918 года.

В повести есть фантастический элемент — волшебное яблоко, заставляющее забыть запрет и выдать тайну, таинственный дух, который может принимать любой облик, но страшится магического перстня, и т. д. Однако тем не менее «Милорд Георг» гораздо психологичнее «Бовы» и «Еруслана», здесь уже анализируются чувства персонажей, значительно больше внимания уделяется мотивировкам их поведения. Написан «Милорд Георг» языком просветительских, предсентименталистских романов конца XVIII века и воспринимался читателями как повесть о верности в любви. В трактовке ее содержания были правы, по-видимому, не такие народнические критики лубка, как Е. Некрасова и С. Раппопорт, находившие в ней «гадости», «грязь» и «цинизм», а крестьяне, которые считали, что «нравственная основа рассказа — целомудрие, твердость и верность милорда»[7]. Как справедливо указывал В. Б. Шкловский, страдания милорда Георга воспринимались читателями на фоне житийной литературы, особенно сильные ассоциации возникали у них с библейским рассказом об Иосифе Прекрасном, которого пыталась соблазнить жена фараона[8].

По сути дела, в крестьянской среде «Милорд Георг» был своеобразным «учебником любви», давая образцы галантного ухаживания, «куртуазии» и в то же время проповедуя верность. Изображение искушений, как и в житийной литературе (например, в житии святого Антония), должно было продемонстрировать силу соблазна и тем самым подчеркнуть стойкость героя. Именно с названными книгами ассоциировалась прежде всего лубочная литература, их персонажи были представлены и в народной гравюре.

Еще один источник лубка — русский фольклор, особенно песни и сказки. В конце XVIII века вышли сборники русских народных сказок «Лекарство от задумчивости и бессонницы, или Настоящие русские сказки» (СПб., 1786), «Дедушкины прогулки, или Продолжение настоящих русских сказок» (СПб., 1786), «Сказки русские, собранные и изданные П. Тимофеевым» (М., 1787, позднее — под названием «Деревенская забавная старушка, по вечерам рассказывающая простонародные веселые сказочки») и другие, переиздававшиеся и в XIX веке. В начале XIX века выходят сборники «Сказки моего дедушки» (М., 1820), «Дедушка говорун, или Собрание новейших и еще доселе неизвестных сказок» (М., 1824); «Собрание старинных русских сказок» (М., 1830), послужившие основой для многочисленных лубочных изданий. Публикация выпусков «Русских народных сказок» А. Н. Афанасьева (1855—1864) дала возможность лубочным издателям обогатить свой сказочный репертуар. Нужно отметить, что обычно сказки выходили в форме обработок и пересказов, что было обусловлено потребностью модернизировать текст, привести его в соответствие со вкусами и запросами современного читателя из народа, а также стремлением не нарушать юридических норм, связанных с правом собственности на книгу, следствием чего была публикация каждым издателем своего варианта сказки.

Помимо сказок проникали в лубок и песни. Песенники, включавшие народные песни, выходили с конца XVIII века, однако тогда, да и в первой половине XIX века они адресовались дворянскому и городскому разночинному читателю. С середины XIX века начинают выходить песенники и для низового читателя, в которые, наряду с авторскими песнями и романсами, включали и немалое число русских народных песен.

Ряд произведений попал в лубок из русской исторической прозы 1830—1840-х годов, которая сама в свою очереди ориентировалась на фольклор, что подчеркивалось подзаголовками типа «составлено по московским преданиям». Многие из написанных в те годы книг после переработки и адаптации вошли в состав лубочной литературы и многократно переиздавались, однако характерно, что при этом шел очень строгий «стихийный» отбор, из книг даже популярных в свое время авторов туда обычно попадало не более одного-двух произведений (которые при этом нередко утрачивали имя автора и выходили анонимно). Для лубочных изданий были переработаны «Ледяной дом» И. И. Лажечникова, «Юрий Милославский» и «Кузьма Рощин» М. Н. Загоскина, вошли в лубочный «канон» также «Таинственный монах» Р. М. Зотова, «Сокольники, или Поколебание владычества татар над Россиею» С. М. Любецкого, «Япанча, татарский наездник, или Завоевание Казани царем Иваном Грозным» А. Москвичина и другие, а также вышедшие анонимно романы «Вечевой колокол» (М., 1839), «Могила Марии, или Притон под Москвою» (М., 1835), неоднократно переиздававшиеся во второй половине XIX века.

Самой популярной из книг подобного рода был, безусловно, роман Н. И. Зряхова «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа», вышедший впервые в Москве в 1840 году. До последнего времени об авторе ничего не было известно. В ходе работы над статьей для словаря «Русские писатели. 1800—1917» нам удалось на основе архивных данных реконструировать его биографию. Оказалось, что Зряхов родился в 1782 году (по другим сведениям — в 1786-м) в Астраханской губернии. Происходил он из бедной дворянской семьи (крепостных у отца не было), детство и юность провел в Астрахани, не получив никакого систематического образования. В 1801 году поступил унтер-офицером в Нарвский драгунский полк, в 1803—1807 годах участвовал в военных действиях на Кавказе против Персии и Турции. Это значит, что описания быта кабардинцев (то есть черкесов), содержащиеся в «Битве…», основываются на его собственных наблюдениях и имеют этнографическую ценность. В 1808 году, дослужившись до поручика, он вышел в отставку, но в 1813 году был вновь призван на военную службу, а в 1816-м отставлен за «дурное поведение». В конце 1820-х годов Зряхов стал профессиональным литератором (в прошении в цензуру он писал, что «трудится для пользы моих соотечественников и для пропитания»). В течение двадцати лет он выпустил более десятка книг разных жанров («Амалия, или Хижина среди гор», М., 1828; «Михаил Новгородский, или Нарушенная клятва», М., 1837; «Очарованная арфа, или Цыгане поневоле, но ведь это не беда!», М., 1840, и др.). В конце жизни его опекала поэтесса А. П. Глинка, жена поэта-декабриста Ф. Н. Глинки. Умер Зряхов в конце 1840-х годов, а роман вскоре стал переиздаваться без имени автора. Главное, что привлекало читателей в книге Зряхова, — патриотизм, понимаемый как преданность отечеству, православию и царю-батюшке. Актуальный по материалу (роман вышел в разгар военных действий на Кавказе и содержал описание аналогичных сражений в начале века), следующий традициям лубочной литературы (экзотическая среда и герой, близкий к персонажам лубочных рыцарских романов), роман представлял собой сюжетную схему «Кавказского пленника» А. С. Пушкина, изложенную стилем сентименталистской прозы конца XVIII — начала XIX века. Он переиздавался около сорока раз (включая переделки) вплоть до Октябрьской революции, породил подделки, попал в лубочную картинку и даже в фольклор.

Немалую часть лубочных изданий составляли и книги писателей, писавших специально для этого «раздела» литературы. Имена их сейчас совершенно забыты, хотя во второй половине XIX века они были чрезвычайно популярны в народной среде. Среди них мещанин В. Я. Шмитановский, автор многих стихотворных пересказов русских народных сказок и преданий; отставной офицер В. Суворов, специализировавшийся на исторической беллетристике; выходец из родовитой, но обедневшей дворянской семьи Н. М. Пазухин, писавший в основном «страшные» и «ужасные» рассказы; автор бытовых повестей В. А. Лунин (псевдоним — Кукель) и другие. Наибольшей известностью из лубочных литераторов во второй половине XIX века пользовались Иван Семенович Ивин, автобиография которого помещена в приложении к данному сборнику, и Михаил Евдокимович Евстигнеев (1832—1885), которого А. П. Чехов (на основе бесед с ним) характеризовал как человека, «прошедшего огонь, воду и медные трубы»[9]. Незаконный сын мещанина и отпущенной на волю крепостной, он окончил в Петербурге Технологический институт (учебное заведение типа техникума, где обучали различным ремеслам) со званием подмастерья, потом занимался на разных фабриках и заводах кожевенным и писчебумажным делом, много скитался по стране. С конца 1860-х годов Миша Евстигнеев (так он подписывал свои произведения) стал присяжным поставщиком книг для московских лубочных издателей А. И. Манухина и А. В. Морозова. Как свидетельствовал в письме А. П. Чехову лично знавший Евстигнеева М. М. Дюковский, «человек в высшей степени добрый и чрезвычайно непрактичный», он «должен был <...> сочинять без отдыху всевозможные повести и рассказы для простого народа, руководства по архитектуре, агрономии, всевозможные сборники, альманахи, календари, поварские книги, описывать выдающиеся события, чертить географические карты, рисовать различные картинки и клеить детские театры»[10], получая за это гроши. Излюбленным жанром, доставившим Евстигнееву известность, были «увеселительные» рассказы с выразительными названиями: «Говорящий покойник, или Вот так смерть!», «Дюжина сердитых свах и сударь в дамской шляпке», «Не жениться — горе, а жениться — вдвое!», «Сплетницы-трещотки, или Из мухи слон» и т. п. Беря за основу анекдотический случай и пародийно утрируя речь персонажей из купеческой, мещанской и мелкочиновной среды, Евстигнеев добивался прямолинейного и непритязательного комического эффекта. Сочувственное отношение к своим незадачливым героям не мешало ему шаржированно живописать крах их надежд и чаяний в результате столкновения с прозой быта.

В завершение обзора источников лубочной литературы следует отметить, что в нее вошло небольшое число произведений русских классиков XIX века, чаще всего — использующие фольклорные сюжеты или посвященные народной жизни (басни И. А. Крылова, сказки А. С. Пушкина, «Песня про купца Калашникова…» М. Ю. Лермонтова, ряд сказок Л. Толстого и др.). Публикации книг классических авторов чаще всего мешало то обстоятельство, что лубочные издатели не хотели тратиться на покупку прав на издание у наследников.

Таким образом, «народная» книжность формировалась на протяжении многих лет и была чрезвычайно разнообразна по своему составу. Войдет книга в набор постоянно переиздаваемых или будет сразу же забыта — решалось на основе мнения читателей, доносимого до издателей офенями. За долгие годы лубочная книга «приноровилась» к вкусам и интересам народного читателя и была признана им «своей». Важной предпосылкой этого была тесная связь лубка с устной народной словесностью. Значительная часть текстов представляла собой обработки фольклора, то есть изначально соответствовала вкусам крестьянского читателя. Другие произведения создавались авторами (обычно — разночинцами, близкими к простому народу) с ориентацией на народное мировоззрение и поэтику фольклора (обращения к читателю в прозе, стандартные формулы и «народный стих» в поэзии и т. д.). Подобно фольклору, лубок обычно не фиксировал имени автора текста, не предполагал наличия канонической его версии (одновременно сосуществовали различные варианты произведения, принадлежащие перу разных обработчиков), так же как разные сказители по-своему излагали сказку или былину. И наконец, чрезвычайно важно, что, как и фольклор, этот тип словесности многими потребителями воспринимался (в силу их неграмотности или малограмотности) на слух, в процессе коллективных читок — в кругу семьи, соседей или отходнической артели. На селе существовала традиция коллективного чтения по воскресным и праздничным дням, а зимой и в будни. Например, отвечая на анкету Н. А. Рубакина, крестьянин из Калужской губернии писал в 1889 году: «Для совместного чтения у нас удобное время весна, потому что тепло, народ выходит по улицу, кто-нибудь выносит книгу, начинает читать, и со всех концов собираются слушатели. Это всегда бывает в праздник…»[11] Услышанные произведения запоминались крестьянами и в дальнейшем пересказывались другим и нередко переходили в фольклор.

Для характеристики круга крестьянского чтения и места в нем лубочной книги приведем свидетельства того же крестьянина. Он писал, что в его деревне «книги духовного содержания охотно читаются — жития святых, священная история Ветхого и Нового завета, а псалтири у нас читают только по усопшим, мужики говорят «жития святых нам понятней» и слушают их приятней <...> Сказки у нас читают всякие, какие попадут: изданий Манухиной, Сытина, больше всего читают (следующие книги. — А. Р.): «Еруслан Лазаревич», «Бова Королевич», «Громобой», «Портупей-прапорщик», была у нас в деревне «Тысяча и одна ночь», арабские сказки, которую с любопытством слушали»[12]. Сказки, повести и романы читались главным образом молодежью. Так, например, поэт Е. Е. Нечаев, сын рабочего, вспоминал: в середине 70-х годов к ним «стал заходить молодой коробейник, с которым я подружился; коробейник приносил сказки лубочного издания, за ночлег, ужин и чай он дарил мне всякий раз книжку в 36 страниц, самого разнообразного содержания: «Солдат Яшка — красная рубашка», «Еруслан Лазаревич», «Живой мертвец» и проч., а позднее преподнес мне роман «Медвежья лапа». Поэт Г. И. Шпилев уже в начале XX века «читал все попадавшее в <...> руки, но главным образом лубочные издания, вроде «Бовы королевича», «Еруслана Лазаревича», «Битвы русских с кабардинцами…» и т. п. В лубочном же издании и изложении я прочитал про «Илью-Муромца» и «Тараса Бульбу». «Тарас Бульба» мне понравился, и это заставило меня, уже позже, прочитать его у Гоголя»[13].

Лубок был не пустым развлечением. Напротив, здесь народный читатель искал ответов на важные мировоззренческие вопросы. Лубочная книга могла быть источником сложных духовных переживаний, будила воображение и расширяла горизонты своих поклонников. Напомним об А. В. Кольцове, читательская биография которого начинается именно с лубочных изданий сказок о Бове королевиче и Еруслане Лазаревиче. Писатель Л. М. Григоров, который в начале 1890-х годов был учеником в сапожной лавке, вспоминал, что «бывали свободные минуты <...> делать совсем нечего, — ну, тогда рука лезла за пазуху и доставала оттуда тоненькую скверно отпечатанную книжечку — сказку о каком-либо необъятном образе русской фантазии… душа моя, забыв о сапогах и туфлях, уходила в непроходимые лесные чащи и трепетала там от шума грозных дерев-великанов; потом вместе с жар-птицей улетала за тридевять земель в тридесятое царство <...> Я увлекался и все на свете забывал… принимался за своих Ерусланов Лазаревичей, Бов-Королевичей и принцесс-Несмеян. Любил я их больше всего на свете и всякую попавшую в руки копейку тратил на покупку новых сказок»[14].

Сохранилось любопытное свидетельство о характере восприятия (при чтении вслух) книги «Битва русских с кабардинцами…» крестьянской молодежью в конце 1880-х годов: «Прежде всего описание битвы в высшей степени заинтересовало подростков-мальчиков; они так и впились глазами в учительницу; когда же герой повести, Андрей, попал в плен к кабардинцам и на сцену явилась красавица Селима, внимание их значительно ослабело, зато девушки так и замерли, следя за развитием драмы <...> Особенно трогала их, очевидно, борьба пленника между долгом и любовию, и когда мы дошли до того места, где Селима, сраженная отказом Андрея перейти в магометанскую веру, говорит: «С твоим решением для меня окончено все. Одно мгновение, и кинжал мой окажет мне последнюю услугу — пронзить сердце любящей тебя, но несчастной Селимы!..» — среди слушательниц послышались сдержанные всхлипывания; всхлипывания эти усиливались по мере развития драмы и, наконец, при разлуке влюбленных превратились в рыдания. «Молодец, что не сменил своей вере, — заметил горячо один из подростков. — Я бы тоже не сменил!» <...> Счастливый брак Селимы и принятие христианства видимо доставили присутствующим несколько минут самой чистой радости, но зато когда раны Андрея открылись и он умер, прострадавши 12 дней, припадок уныния снова повторился в нашей аудитории…»[15] Все это свидетельствует о том, что в лубочной книге народный читатель находил ответы на многие волновавшие его вопросы.

Жития святых в наглядной форме представляли идеал праведной жизни, давали точку отсчета для оценки человеческих поступков. Их, как и другие духовно-православные книги, читали главным образом пожилые крестьяне, женщины. Как отмечал один из наблюдателей, «в божественной книжке народный читатель ищет морального поучения, примера, нравственной поддержки, <...> решения мучающих его вопросов морального, а иногда и социального характера <...> он часто считает самое чтение религиозной книжки богоугодным и душеспасительным делом, а в книжке видит нечто вроде талисмана, предохраняющего от несчастий»[16].

Начавшаяся на селе с 1860-х годов XIX века интенсивная ломка традиционных социальных отношений и мировоззренческих представлений побуждала крестьянство, особенно молодое поколение, в наибольшей степени затронутое изменениями и овладевшее грамотой в земской школе, обращаться к книге (городское «простонародье» приобщилось к книге раньше, еще в первой половине века).

Если прежде весь мир крестьянина замыкался в пределах общины (община так и именовалась — «мир»), то теперь он осознавал себя прежде всего жителем определенной страны — России. Отсюда интерес к книгам по ее географии и особенно истории. Исторические повести и рассказы составляли один из наиболее богатых разделов лубка. Десятки их были посвящены ключевым историческим событиям: крещению Руси, татарскому нашествию, восстаниям Булавина и Разина, завоеванию Сибири Ермаком, Отечественной войне 1812 года и т. д. Чаще всего национальное самосознание осуществлялось в форме противопоставления «своих» и «чужих». В прошлом «своими» были члены общины, а теперь ими стали жители всей страны, и книги о столкновении с внешними врагами (как в прошлом, так и в современности — Крымская война и русско-турецкая война 1878—1879 гг. — породили десятки изданий) помогали обрести искомое чувство общности. В других книгах описывался плен (чаще всего у неправославных, восточных народов — схема была задана «Кавказским пленником» Пушкина), где герой испытывал искушение иной верой и иным, нередко соблазнительным образом жизни. И в этом случае герои (а вместе с ними и читатели), столкнувшись с иной, непохожей жизнью, осознавали свою специфичность, национальную самобытность.

Постоянно ощущая на себе гнет властей разного рода, народный читатель испытывал закономерное чувство протеста. Протест воплощался в фигуре разбойника, ставшего популярнейшим героем фольклора и лубочной книги. Однако отношение к нему было противоречивым. С одной стороны, он вызывал восхищение авторов и читателей своей смелостью, любовью к свободе, стремлением постоять за угнетенных. Но, с другой стороны, разбойник осуждался за то, что пошел против человеческих установлений и божеского порядка, присвоил себе право судить и казнить, хотя общество не давало ему этого права. Поэтому бунт разбойника оканчивался в лубочной книге либо гибелью, либо раскаянием.

Получив свободу, крестьянин ощутил себя личностью. Постоянное общение с представителями других, более высоко стоящих сословий расширяло мир его чувств, освобождало любовь от экономических и хозяйственных интересов. Соответственно и в лубке усилилась струя «куртуазной» литературы, дающей образцы «галантного» поведения, все большую популярность стали приобретать песенники.

Отходничество, поездки по торговым делам усиливали контакты с городом, что вело к разрушению патриархальной морали. Усиливалось пьянство, ослабевала власть главы семьи, появлялась «вольность» в правах, укоренялась тяга к обогащению. Лубок реагировал на это критикой «падения нравов» с моралистических позиций.

Народ постепенно расставался с суевериями, многие из которых имели еще дохристианский характер, и лубочная словесность пополнилась книгами, высмеивающими веру в леших, домовых, русалок. Сильна была в лубке юмористическая струя. Здесь нередко подвергались осмеянию мотовство и самодурство купцов, претензии на образованность и культурность мелких чиновников и мещан, неумение крестьян приспособиться к городской жизни.

С 60-х годов XIX века в течение нескольких десятилетий различные группы и слои «образованной» части общества (церковь, правительственные чиновники, монархисты, либеральная интеллигенция, революционные демократы) предпринимали многочисленные попытки выпускать «книгу для народа», но проникнуть в круг народного чтения и конкурировать с лубочной книгой долго не удавалось. Мешало плохое знание вкусов и потребностей народного читателя, желание не столько удовлетворять его интересы, сколько «воспитывать» и «просвещать», и, наконец, отсутствие стабильной сети распространения книг в деревне. Только толстовское издательство «Посредник», созданное в 1884 году, опираясь на поддержку крупнейшего лубочного издателя И. Д. Сытина и его сеть офеней, смогло составить конкуренцию лубочной книге, которая тем не менее продолжала выходить и позднее, даже в начале двадцатого века.

Сейчас литература вступила в период перемен. Заполняются белые пятна на «картах» современного ее состояния и прошлых этапов. Все очевиднее становится, что она гораздо более многоцветна и разнообразна, чем ее привыкли трактовать иные критики и историки литературы. Стремясь расширить представление о традициях нашей словесности, напомнить о забытых литературных явлениях, мы закономерно должны обратиться к лубку, который на протяжении двух веков читался и обсуждался миллионами читателей. Наивный, а в чем-то даже примитивный, он поможет нам понять ряд явлений в истории и современном состоянии отечественной литературы.

А. Рейтблат