Лубочная книга

ЧАСТЬ I

Повествуя о битве русских с кабардинцами, я и все мои соотечественники должны отдать истинное преимущество нашим воинам, храбростью своей и единодушием прославившим себя и заставившим трепетать врагов царю и отечеству.

Наши воины, одушевляемые святою верою в Бога, верностию к царю и пламенея истинною любовию к своему отечеству, летят как орлы с радостию на поле брани. Никакие препоны их не удерживают. Высочайшие Альпийские и Забалканские горы для них кажутся ничтожеством. По мановению своего монарха, по гласу разумного и опытного полководца, они переходят бездонные пропасти сих гор, достигают вершин их, сокрытых в облаках, как бурный поток свергаются долу. И, представ пред взоры смущенного врага, от внезапного их появления приведенного в ужасную робость, невзирая на его многочисленность и выгодную позицию, им занятую и укрепленную со всем искусством к выдержанию приступов, невзирая на всепожирающий пламень многих орудий, извергающих смерть, — идут на штыках — при громогласных криках «ура!». Заставляют молчать орудия неприятельские и бьют его наголову, провозглашая победу, славу Богу и царю русскому! — Бросают к стопам его пожатые ими лавры — и просят новых повелений, куда еще им парить для наказания и покорения врагов.

Вот истинный характер и изображение наших храбрых русских воинов, заставивших о себе удивляться не только просвещенных и доблестных, мужеством славящихся народов в Европе, но и страны Азийские, вмещающие в себе миллионы воинов, ныне довольно также просвещенных и опытных в войнах. Колонны россиян, подобные македонским фалангам, заставляют трепетать бесчисленные полчища врагов своих: то страшны ли им горы и ущелия кабардинские и быстрая, ужасная река Терек? Они, невзирая на бурные волны ее, влекущие большие каменья, производящие страшный рев и шум, и, если не наведены мосты, переходят вплавь почти чрез оную, и, вынося на себе орудия, являются пред кабардинцами, как грозные исполины, и заставляют их трепетать, и, мужеством своим их побеждая, приводят опять в подданство своему царю.

Описав подвиги моих соотечественников, я также обязанностию себе поставляю представить моим читателям и народ кабардинский точно в том виде, как он есть. Если их кто видел, а еще и того лучше, кто с ними был в сражениях, то те верно утвердят истину моего описания о сем гордом народе, славящемся своей храбростию и прочими талантами.

Кабардинцы, обитающие за рекой Тереком, служащей границей между ними и Кавказскою губерниею, имеют свои постоянные жилища в горах и ущелиях, есть народ сильный, видный собою и весьма храбрый, имеющий отличные заводы лошадей, всюду славящихся своей добротою, красивостию и легкостию в скачках. Они сами делают отличной доброты разные оружия, как-то: шашки[18], кинжалы, копья, стрелы, ружья, пистолеты и панцири удивительной легкости. Так называемый трехкольчужный панцирь бывает весом по 6 фунтов, а если его возьмешь в руки, то он подобен мелкой сетке; но когда наденешь на себя, он делается будто литым, и сильный солдат штыком только может разорвать сии стальные кольца; пуля на взлете его не пробивает, а наши сабли скользят, не причиняя им вреда; но казацкие дротики проходят между кольцами и причиняют вред или смерть неприятелю. Вышеупомянутыми оружиями кабардинцы отлично действуют; из ружей, пистолетов стреляют весьма метко; стрелами и копьем причиняют великий вред, и острейшие их кинжалы в ручной схватке, верно брошенные их рукой, наносят неисцелимые язвы. Многие из кабардинцев даже и коней своих во время сражений закрывают до половины таким же панцирем. Они сражаются без устройства, а нападения их весьма опасны. Отлично храбрые панцирники часто вскакивают в наше каре и, наделав множество суматохи и вреда, перескакивают чрез интервалы пушек наших и на извивающихся змеями конях своих скрываются в мгновенье ока от пущенных в них пуль и картечей. Жены и дочери их весьма прелестны и так же отважны, как и они. Они нередко выходят на сражения мстить за убитых своих отцов, братьев, супругов и детей.

Сии кабардинцы, по наблюдениям некоторых историков, полагаются потомками храбрых амазонок, потому что они поселились в их стране; а другие полагают их пришельцами, занявшими сии места. Но оставим сие изыскание для ученых, лучше меня знающих историю света, и обратимся к продолжению описаний сего замечательного народа.

Кабардинцы все вообще магометанского закона. Смотря по состоянию, каждый муж может иметь по семи жен; но старшая из них имеет пред прочими преимущество. Магометанки послушны мужьям своим. Одно его мгновенье заставляет каждую из них понимать волю супруга и повелителя; нежный его взор или улыбка приводит их в восхищение, малейшая угрюмость, или строгий взгляд, приводит их в трепет. Они страстно любят мужей своих и боятся их как повелителей, могущих располагать их жизнию.

Кабардинцы, исключая оружий, также занимаются другими изделиями: они чернь на серебре и насечки на железе работают неподражаемо. Бурки их почитаются лучшими из всех горных народов. Есть такие, которые стоят по 100 целковых. Жены их занимаются прядением шелка, бумаги и шерсти и делают из них весьма тонкие и добротные ткани, но жаль только, что не знают искусства просвещенных народов их усовершенствовать. Они также занимаются хлебопашеством, скотоводством, пчеловодством и звериною ловлею. Но самое их любимое занятие, и весьма прибыльное, из животных прекрасные лошади, кои их выносят, так сказать, со дна моря. Если кабардинец, отрезанный от своих в сраженье, не надеется получить скоро их помощи, то пускает к берегу реки коня своего, и, невзирая на ужасную ее быстроту и весьма крутой берег, с конем ввергается в нее и погружается в волнах ее; если кто подумает, что он погиб невозвратно, тот ошибается; чрез несколько минут конь невредимо выносит его на другой берег реки. Когда же в сраженье подобьют под кабардинцем лошадь, то другой всадник в мгновение подскакивает к нему; сей хватается за заднюю луку седла, а иногда за переднюю, — и добрый конь уносит их из виду.

В мирное время путешественник, какого бы он закона ни был, прибывший для наблюдения их страны и произведений ее, принимается у них дружески, пользуется их хлебом и солью и, чтоб в пути не мог получить какого вреда от злых людей или зверей, конвоируется ими от аула до другого и так далее и, спокойно проживая у них несколько времени, с сожалением оставляет сию страну и благодарит жителей за гостеприимство.

Вместе с тем, однако ж, у них господствует врожденное желание к набегам, грабежам и даже убийствам. Они часто, большими партиями переправляясь чрез реку Терек, избирают праздничные и воскресные дни, посвященные христианам на моления, нападают на селения и деревни, захватывают народ в церквах, берут в плен, грабят имение и скот и гонят в свои жилища, перепродавая пленных в дальние страны — туркам и другим народам.

В начале нынешнего столетия таковые проказы кабардинцев, часто без пользы преследуемых русскими военными командами, доведены были до сведения императора Александра Первого, который повелел главнокомандующему отдельным Кавказским корпусом двинуть оные на кабардинцев, жестоко наказать за их дерзости и бесчеловечие, собрать с них значительную контрибуцию за все убытки, понесенные разоренными русскими от их набегов, и за движение российских воинов для их усмирения и, когда принесут они раскаяние и будут просить пощады, привести их на верность вновь к присяге, и, взяв верных аманатов с их народа, возвратить войска наши на прежние их квартиры.

Повеление правосудного монарха в самой точности и поспешности было исполнено; и Кавказский корпус, выступя в походах, шел скорыми маршами к реке Тереку, горя желанием сразиться с басурманами и наказать их жестоко за обиды своим соотчичам.

Кабардинцы, чрез своих шпионов уведомленные о приблизившейся ужасной буре и грозе, вскоре долженствующей над ними разразиться, в бесчисленных толпах собрались — решились защищать свою страну и жизнь до последней капли крови. Однако ж, невзирая на их единодушие, перевес судьбы остался на стороне русских и заставил их просить милосердия и пощады у российского полководца, уполномоченного властию монарха продлить или прекратить с ними войну на статьях мира, полезного отечеству.

Храбрые русские воины пели, шедши на битву с кабардинцами за быструю реку Терек. Свежие и веселые их лица ясно доказывали изобилие в продовольствии, а пылающие мужественным огнем взоры — желание сразиться скорее с неприятелем.

Вскоре орлы российские прилетели к шумной и быстрой реке Тереку, стали устраивать понтонные мосты для переправы чрез оную на другой берег, в пределы кабардинские.

Неприятель, давно ожидавший незваных гостей, во многих местах по своему берегу поделал засеки и, в бесчисленных толпах собравшись в оных, пустил в войска наши тысячи метких пуль и стрел.

С нашей стороны им отвечали из многих орудий и тем заставили несколько рассеяться кабардинцев. При громе пушек наши егеря (коих черкесы называют «солдат пьян ямак», потому что при выстрелах в наших застрельщиков, они, притворяясь убитыми или ранеными, упадают на землю, перекатываются с одного места на другое, заряжают свои ружья и штуцера, лежа на спине или на боку, и когда кабардинские наездники или панцирники пустятся скакать на своих отличных конях к тому месту, где виден был упавший егерь, то сей, выждав приближение кабардинца, думающего с него снять доспехи и голову, за которую они получают плату, разит его пулею в разрез и наносит или рану, или повергает с коня мертвым на землю. От этого-то самого у кабардинцев и вошла сказанная пословица о наших егерях) бросились почти вплавь чрез реку Терек и вынесли на своих плечах легкие орудия, невзирая на все препятствия, чинимые им кабардинцами — выйти на их берег.

За егерями бросились донские, линейные и гребенские казаки.

Переправясь на тот берег, наши егеря открыли из своих ружей страшный огонь в неприятеля; пули засвистали, и орудия начали бросать из жерл своих пламень и смерть на кабардинцев: картечи наши заставили неприятеля смешаться и рассеяться несколько. Казаки на дротиках и саблях ударили на неприятеля, и кровь с обеих сторон полилась ручьями.

Ужасный крик сражающихся и стоны раненых и умирающих воинов заглушали даже выстрелы из орудий. Земля стонала под тяжестию коней с их всадниками. Те и другие, мстя за смерть своих товарищей и родных, пренебрегали опасностями и пролегали себе дорогу чрез ряды своих неприятелей. С нашей стороны крики «ура», с кабардинской «алла!» оглашали воздух. Сии отступили назад с умыслом, чтоб заманить наших поближе к своим засекам; и как скоро русские с ними поравнялись, то многочисленное число кабардинцев, в них сокрытых, ударили в наших сбоку и в тыл, на своих отличных шашках, пересекающих наших ружей стволы и штыки. Смешавшиеся наши воины с кабардинцами воспрепятствовали орудиям нашим действовать против последних, чтоб не причинять большого вреда своим.

Сия неудобность могла быть пагубна для россиян; ибо кабардинцы, подкрепленные свежими воинами и панцирниками, превосходили вчетверо наших числом и притом дрались с ужасным отчаянием; но, к счастью наших воинов, Казанского пехотного полка гренадерские роты, перешед стремительно вброд реку Терек, ударили в штыки на кабардинцев, а два прибывших с ними полка драгун, Таганрогский и Борисоглебский, пошли работать на саблях с кабардинской конницей, и сражение взяло другой вид. Стоны умирающих, раненых, растоптанных конями достигали до небес, сокрытых от дыма беспрерывно палящих пушек и ружей, с пылью, поднявшейся столбами вверх, между коих нельзя было различить своих от неприятеля.

Кабардинцы, вновь подкрепленные многочисленным числом отборных своих панцирников, стеснили русских и окружили было со всех сторон; но в это время и весь наш корпус переправился на берег кабардинцев, которые, приведены будучи в робость поспешным движением нашего войска, отступили стремительно назад и, поворотя коней своих и пехоту, ударились бежать и соединились с многочисленными толпами своих, не бывших еще в сем кровопролитном сражении. Наши их преследовали по пятам и поражали пулями, штыками и картечью из орудий.

Гребенского казацкого полка эсаул Победоносцев, молодой, прекрасный собою юноша, хорошо образованный и одаренный необычайной силой, мужеством и проворством, с отборною своею сотнею казаков врезался в многочисленную толпу самых отважных панцирников кабардинских, предводительствуемых их богатым и весьма храбрым князем Узбеком, — и тут-то пошла потеха![19]

Храбрый эсаул Победоносцев, пренебрегая многочисленным неприятелем, как русский герой, косил их на все стороны тяжелым мечом своим, и на кого из кабардинцев обрушивались его молниеносные удары, те повергались с коней своих жестоко раненными или мертвыми. Но он был один. Казаки его имели дело также с панцирниками, препятствовавшими им соединиться со своим начальником, окруженным со всех сторон кабардинцами.

Сей удивительный герой не хотел отступить шагу с места сражения и один удержал своею храбростию стремление врагов. Он имел уже три раны в боках своих от копий кабардинских; вдруг является молодой, осанистый собою кабардинец, на отличном коне, с опущенным забралом своего шишака, и, отсторонив прочих своих воинов, вступает в поединок с нашим героем. Сабли их встречаются, испускают треск и искры огненные; юный кабардинец избирает время, яростно поражает мечом своим нашего героя в грудь: но сей, пренебрегая ужасную боль, с ужасною силою вонзает меч в грудь своего противника, разрубает панцирь и повергает его мертвым с коня; в это время еще получает Победоносцев глубокую рану в правую руку. Кровь льется из ран его ручьями, силы богатырские в нем истощились, и тяжелый меч выпал из его могучей длани. Он склонил геройское чело к голове коня своего и готов уже был упасть с него на землю, как в то же время князь Узбек, почитающий отличных рыцарей превыше всего на свете, удивленный необычайным мужеством и силой юного героя Победоносцева, сам подхватил его и приказал своим людям сиять его с коня, как можно осторожнее и поспешнее отнести его на руках и аул к его домашним и от имени его приказать им в ту же минуту сделать всевозможное пособие и содержать как можно лучше, о чем он не преминет сам лично узнать без замедления. «В особенности скажите от меня моей милой дочери Селиме, чтобы она о сем храбром рыцаре пеклась как о своем отце и старалась внушить ему нашу религию».

Говоря сие, князь Узбек с удивительным искусством перевязал раны Победоносцева и потом примолвил: «врачу моему Бразину скажите, чтобы он самые эти же средства употреблял с этим раненым, а впрочем, он сам знает. Ступайте! Алла да покровительствует вам в пути! Скажите, что я, слава пророку нашему, здоров и надеюсь скоро увидаться с ними». Четыре сильных воина, покрыв соединенные щиты данным Узбеком им богатым небольшим ковром, работанным дочерью его, прекрасною Селимою, кладут на него еще в сильном обмороке находящегося Победоносцева и, подняв на свои плечи, поспешно уносят.

Вскоре сии кабардинцы с несомым триумфом приходят в аул к жилищу своего князя Узбека; жены и дети его выскакивают и, увидев знакомый им ковер, полагают, что принесли убитого или раненого князя, испускают жалобный стон и вопль.

Одни из носильщиков: «Успокойтесь, это не князь наш; это русский храбрый и знатный воин, жестоко нами раненный, коего сам князь перевязывал раны, за то ли, что он прекрасен как солнце, или за то, что он наших самых лучших панцирников один перекрошил десятка два, и можно сказать, что этот христианин если б сделался магометанином, то был бы украшением нашей стороны и первым путеводителем к победе. Только глубокие язвы его и много истекшей из них крови дали нам восторжествовать над ним, когда уже он был почти мертвый. Но князь приказал вам сказать, чтобы как можно поспешнее для этого воина сделали пособия, содержали как можно лучше: а в особенности вам, княжна, приказал ваш родитель смотреть за сим юношею, как за ним самим, и стараться склонять его в нашу религию (юная Селима вспыхивает огнем и потом бледнеет). Обо всем этом он скоро приедет сам удостовериться, а теперь покажите нам место, где его сложить. Мы очень устали».

Во мгновение ока Селима схватывает мягкие подушки, выносит к ним и ведет их в богатую кибитку ее отца, где разостлан был сафьянный тюфяк; кладет сама подушки в головы и говорит носильщикам:

— Положите его, но ради Аллы и Магомета, как можно осторожнее!

Те тихо Победоносцева кладут на постель, и тот же воин говорит ей:

— Князь наш приказал, чтоб врач его, Бразин, точно так же бы поступал с раненым, как он перевязал сам раны, и употребил бы все средства его вылечить.

— Хорошо, это все будет исполнено сейчас же! — отвечала Селима. — Вот вам за труды (дает им пять золотых монет); тебе две за извещение, а этим трем по одной за труды их. Ступайте и скажите отцу моему, что я все силы употреблю исполнить его приказания. Скажите также, что мы все здоровы и об одном молим день и ночь Аллу, чтоб он спас его от рук христианских. Ступайте-ка, там вас угостят.

Принесшие раненого, делая низкие поклоны прекрасной княжне, отступают до входа в кибитку и за двери, ибо у магометан полагается неучтивством и даже преступлением, уходя, оборачиваться задом к своим начальникам и владельцам.

По выходе их прелестная Селима, размышляя о приказаниях, данных отцом ее, почувствовала трепет в сердце и пожелала рассмотреть черты лица раненого.

В это время солнечные лучи прямо ударяли в стекла кибитки и в лицо раненого. Селима подходит, разглядывает Победоносцева и приходит в жестокое смущение, увидев в нем самого прекраснейшего из мужчин. Темно-русые кудри осеняли гордое чело его с тонкими бровями; густые согнутые ресницы доказывали, что они скрывают прекрасные глаза; белое лицо, покрытое смертною бледностию, оттенивалось самым слабым румянцем на ланитах его; губы небольшого рта, уже споря со смертию, все еще были алы. Широкие плечи, высокая грудь, тонкая талия, рост более обыкновенного представили ей Победоносцева знаменитым героем. Она томно вздохнула, и слезы выкатились из прелестных очей ее, когда она подумала, если раненый умрет. Эта первая искра невинной любви, этот зародыш, неприметно закрадывающийся в сердца наши, уже расположил нежную душу юной Селимы в пользу нашего героя.

— Ах, родитель мой, ты прав! — тихо восклицает Селима и бежит, чтоб позвать к раненому Бразина.

Вскоре является она опять в кибитку с Бразиным, который осматривает больного и делает ему возможное пособие по обыкновению страны своей. Здесь можно сказать о сих народах азиатских, что простые их лекарства, мази и пластыри, ими составляемые, так же скоро возвращают больным и раненым здоровье, как и европейские. Я приведу здесь один пример, которому был я очевидным свидетелем.

В первый поход под Эривань однополчанин мой, поручик Д—в, неосторожно наелся недозрелых плодов, через что страдал жестоко болью в желудке, с обыкновенными последствиями сей болезни, с лишком год. Все лекаря, и притом очень искусные, по испытании всех средств к его излечению, наконец отказались невозможностью возвратить ему здоровье. Это жестоко поразило больного; ибо он полагал, что смерть его неминуема, как и прочих офицеров и солдат, бывших в сем походе, от сей же болезни лишившихся жизни в весьма значительном количестве, как под Эриванью походом оттуда, так и по возвращении на занимаемые нами квартиры.

Я и эскадронный мой командир предложили этому офицеру испытать жившего в том селении, где мы имели свои квартиры, армянского лекаря, весьма искусного в пользовании. Он прибыл к нам из штаба. Азиатский врач был призван смотреть его болезнь, расспросил о всем подробно и обещался, с помощию Бога, возвратить ему здоровье. Такая надежда оживила умирающие чувства больного и поселила радость в душе его. Врач составил сам лекарство своего изобретения, предписал больному диету и в шесть недель излечил сию болезнь совершенно. Больной со слезами принес благодарные моления Всевышнему, спасшему его от смерти, и чувствительную признательность достойному врачу своему. Оправясь совершенно, вышел в отставку и уехал на свою родину.

Вот доказательства искусства азиатских врачей. Я, быв болен такою же болезнию, излечился от оной сам простым лекарством. Взяв красного виноградного цельного вина и натерев на терке, смотря по количеству вина, сухой гранатовой корки с оленьим рогом, вскипятив на огне, употреблял по нескольку чайных чашек в день и в короткое время выздоровел, но утвердительно сказать не могу, от этого ли вяжущего лекарства или от милосердия Всевышнего, — кажется, последнее справедливее. Да и всякий врач, если только он не вольнодумец, полагающийся на одно свое искусство, должен с помощию пекущегося о нас святого промысла приниматься пользовать больного, в особенности страдающего жестокою, опасною болезнию. Но обратимся к нашей повести.

Помощию искусных средств, употребленных Бразиным, чрез несколько минут Победоносцев пришел в чувство, открыл черные большие глаза свои, окинул быстрым взором все его окружающее и с крайним удивлением тихо воскликнул:

— О Боже, где я теперь нахожусь?

Селима, затрепетавшая от радости, знав несколько наш язык, скромно отвечала:

— У твоих друзей, пекущихся о спасении твоей жизни.

Нежный, хотя и неправильный выговор юной Селимы заставил раненого обратить на нее свои взоры, и Победоносцев, пораженный красотою кабардинской княжны, почувствовал внезапно пламень в груди своей, сердце его забилось сильнее обыкновенного, и яркий румянец покрыл его щеки.

— Где я? — спросил он снова, — и кто ты, которая являешься ко мне и называешь себя моим другом?

— Я Селима, дочь кабардинского князя Узбека, — кротко и простодушно отвечала юная княжна. — Ты, раненный, попался к нему в плен, но, видя твое неимоверное мужество, он спас твою драгоценную жизнь, доставил тебя чрез своих людей к нам, приказал исцелить твои раны, содержать как сына и (краснеет)… мне именно поручил смотреть за тобою с этим врачом Бразиным.

Победоносцев, развлеченный различными чувствами, сказал тихо:

— В плену у кабардинцев… следовательно, рука моя, носящая булатный меч, мне изменила! (Смотрит на правую свою руку, хочет ее поднять, но она ему отказывается.) А, теперь я знаю, почему я здесь нахожусь! Итак, я разлучен — и может быть навеки — с моими родителями… с соотечественниками… с товарищами… и что важнее для меня — с славою, которая украсит лавровыми венками главы их; а я, несчастный пленник, — в это время буду влачить здесь оковы неволи!.. О, это ужасно!.. (Стирает левою рукою выкатившиеся из глаз его слезы.)

С е л и м а (нежно и с состраданием). Христианин! разве герои плачут? Но стыдно ли это!.. Ведь я тебе уже сказала, что ты у друзей своих. Разве ты мне не веришь?

П о б е д о н о с ц е в (растроганный). Верю, от всего сердца моего верю тебе, прелестнейшая княжна; но русскому такому воину, как я, весьма горько быть в неволе в то время, как мои соотечественники проливают кровь свою за царя и отечество[20].

С е л и м а. Да ведь ты уже и так много пролил ее для них: у тебя пять глубоких ран, и двадцать моих самых храбрых соотечественников, сраженных твоей рукой и лишившихся жизни, достаточны засвидетельствовать твою храбрость и покрыть славой геройское чело твое.

П о б е д о н о с ц е в (приметно слабея от напряжения сил в разговоре с княжною, тихим голосом). Благодарю тебя, прекраснейшая княжна, за доброе твое обо мне мнение! Ты оживляешь мою душу.

Б р а з и н (к Селиме, на своем языке). Ради Аллы, замолчите, светлейшая княжна! Ваш разговор ввергнет этого прекрасного и чувствительного воина в опаснейшее положение. Посмотрите, как он приметно слабеет от напряжения сил. Это очень невыгодно для его жестоких ран, кои имеют теперь воспаление и могут еще навлечь опаснейшую болезнь ему, и тогда смерть его неизбежна: а всему этому виною будете вы, княжна, а не копья и стрелы наши. Удалитесь на часок отсюда, пока он укрепится от лекарств моих, которые я ему сейчас дам принять; а то они уже не спасут его.

С е л и м а (бледная, трепещущим голосом, на своем же языке). О, Алла! итак, я погубила сего храброго и прекрасного юношу?.. О! тогда я не прощу себе… я знаю, как заплатить за сию мою неосторожность! Хорошо! я повинуюсь тебе, Бразин, — и хотя с горестию, но оставляю вас наедине с ним; но только умоляю тебя Аллою, спаси этого героя, и благодарная Селима не пощадит для тебя злата. (Хочет идти.)

Победоносцев, во время сего разговора не сводивший глаз своих с прекрасной княжны и знав их язык, как свой природный, заметил в ней великую перемену в лице и ужас, написанный на оном от слов, сказанных ей Бразиным. Восхищаясь ее чувствами и полагая в них будущее свое блаженство, сказал по-русски Селиме: «Прекрасная княжна, останьтесь здесь. Ваше отсутствие увеличивает болезнь мою и страдания. Я чувствую, что вы присутствием вашим даете мне новую жизнь и облегчите мои душевные и телесные силы». (Обращаясь к Бразину, на их языке.) «Почтенный врач! Не беспокойтесь так много о моем положении. Я русский воин, имею силу и твердость к перенесению жестокой моей болезни. Прошу вас, не отстраняйте отсюда прекрасной княжны: ее присутствие для облегчения моего необходимо, а притом она исполняет приказание своего отца. Я даю вам слово воздержаться от долговременного разговора. Давайте мне ваше лекарство, если полагаете это необходимым».

С е л и м а (в восторге и всплеснув руками). О Алла! Он знает язык наш! Какое счастие для Селимы!..

П о б е д о н о с ц е в (также восхищенный). Да, прекрасная княжна! Я знаю ваш язык столько же, как свой природный, и до сего времени нарочно не говорил им, имея на это свои резоны. Теперь вы узнали сию тайну и радуетесь этому; я также рад, что узнал из речей ваших, что вы изрядно говорите на русском языке. Со временем он очень будет для нас нужен.

С е л и м а (в некотором рассеянии и приложив к сердцу правую руку). Желаю от всего этого невинного сердца и души моей исполнения твоих намерении и, что ни случилось бы со мной, подвергаюсь пределам судьбы моей.

П о б е д о н о с ц е в (увлеченный восхищением и надеждой). Вы будете совершенно счастливы, прекраснейшая княжна. Я смею вас в этом уверить. Но оставим это до другого времени, пока узнаем короче друг друга. Княжна, знает ли Бразин наш язык?

С е л и м а. Нет, он ни одного слова не разумеет, что мы говорим, и вы всегда при моих домашних или сторонних людях говорите со мною на вашем языке, чтобы никто не разумел нас, если заключаться будет какая тайна в нашем разговоре. (Томно вздыхает.)

Во время сего разговора Бразин составлял для раненого свои лекарства, и Селима с любопытством надзирала за оным, потому что сама знала всю его силу, а притом и опасалась для больного вреда, ибо ей был небезызвестен характер ее соотечественников и ненависть их к христианам, а в особенности к русским.

Бразин дал Победоносцеву принять составленной им эссенции красноватого цвета и на несколько минут не говорить ничего, пока лекарство примет свои действия. Удивительный сей состав вскоре доказал свою силу: Победоносцев почувствовал какую-то вновь рождающуюся бодрость в душе его и уменьшение боли в ранах своих: сон неприметно стал смыкать его ресницы, и хотя он не спускал глаз своих с прелестной княжны, а она своих с него, но волшебная сила лекарства все превозмогла и он погрузился в крепкий сон.

Б р а з и н. Ну, теперь он проспит целые сутки, не надобно его тревожить: сон для него теперь всего полезнее, ибо он очень слаб от вытекшей крови из его ран; но к счастью, что родитель ваш, княжна, поспешил искусно перевязать его раны, которые, судя по тяжкому его дыханию, очень жестоки и опасны.

С е л и м а (со страхом). Опасны, Бразин! Следовательно, этот прекрасный христианин не может быть излечен твоим искусством и от них во цвете лет своих погибнет?

Б р а з и н. Я еще не осматривал его ран, а сужу по наружности. Завтра, когда перевяжу их, тогда вам, княжна, открою всю истину.

С е л и м а. Ради самого Аллы, заклинаю тебя пророком нашим Магометом, добрый мой Бразин! Употреби все твое искусство спасти жизнь этого юного и прекрасного героя. Отец мой тебя за это щедро наградит, я также не забуду до гроба услуг твоих.

Б р а з и н. Я рад, прекрасная княжна, пожертвовать вам не только всем моим знанием в лечении болезней, но и самой жизнью моей. Я — ваш раб нижайший, верный и усерднейший невольник; воля для меня отца вашего, а моего повелителя, и ваша священна. Но, княжна, могу ли вам сказать несколько слов, чтобы не навлечь вашего на себя гнева? (Опускает глаза в землю и, преклонив голову, кладет обе руки на свою грудь.)

С е л и м а. Говори и ничего не опасайся.

Б р а з и н (обрадованный, становится пред нею на колена). Призываю Аллу и великого пророка Магомета в том, что истину будут вещать уста мои, прекрасная княжна, пред тобой. Когда этого раненого принесли сюда, то я в это время был у князя Тамерлана, который родителю вашему предлагал о вашем с ним соединении. Сей прекрасный, юный и богатый витязь нашей страны был сегодня же привезен жестоко раненный в свой аул; он прислал за мной лошадь. Я нашел, что глубокая рана на груди его весьма опасна. Он сказал мне, что получил ее в сражении против русских гребенских казаков, от юного христианина, весьма храброго, который, предводительствуя своими казаками, множество самых лучших наших воинов лишил жизни и изуродовал. Он знает, что родитель ваш отправил его сюда для излечения, и я полагаю, что это не иной кто, как сей христианин (показывает на Победоносцева). Когда меня вы потребовали сюда в самоскорейшем времени, то князь Тамерлан, догадавшись о причине сего зла, переменился весь в лице и, протянув ко мне дрожащую руку, с умоляющим взором просил сказать вам, прекрасная княжна, что тот, кто пролил кровь его и, может быть, открыл путь в могилу, христианин, пренебрегаемый правоверными и ненавидимый великим нашим пророком, неужели будет предпочтен ему в вашем сердце, которое для вас одной билось? «Скажи, Бразин, скажи прекрасной Селиме, — примолвил он со слезами, — чтоб она опасалась, как злого духа, сего христианина, который приведет ее на край глубокой пропасти и затворит навсегда для нее двери в рай Магометов, в небесное жилище гурий. Скажи также, что я тогда лишу сам себя жизни, и будет тому виною она одна».

С е л и м а. Встань, Бразин. Я очень верю, что Тамерлан меня любит и ищет со мною соединения: но, невзирая на все достоинства, описанные в нем тобою, я никогда не желала соответствовать его любви. Увидевшись с сим князем, скажи ему от меня, что я благодарю его за советы: но как я должна вполне исполнить малейшие приказания моего отца, то, что бы со мною ни произошло, не должно наносить Тамерлану скорби, а еще и того более отчаянья, ибо я никогда не расположена любить его и быть его женою. Но смотри, Бразин, чтоб эти слова твои были в последний раз предо мной, а то ты подвергнешься жестокому гневу моего отца, если я открою ему твою дерзость. Я знаю, что Тамерлан ненавистник христиан и жестокий юноша. Он, может быть, не пожалеет золота, чтобы подкупить тебя уморить сего храброго воина или даже послать убийц лишить его жизни. Тогда смотри: самая ужасная казнь тебя ожидает, а его — вечное мщение моего отца и моя до гроба ненависть! Слова твои в пользу Тамерлана заставляют меня к тебе иметь подозрение, и потому отнюдь без меня не смей давать этому раненому своих лекарств и перевязывать ран без присутствия присланного мною невольника!

Бразин трепетал всем телом, ибо совесть его точно не была чиста, когда Тамерлан посулил ему двести червонных и подарил двадцать пять впредь, если он прекратит жизнь ненавистного его врага, Победоносцева, коего мужество и красота заставляли Тамерлана мучиться жестокой ревностью, воображая, что князь Узбек, благоволивший о сем христианине, верно, имеет намерение, обратив его в их веру, женить на Селиме, которая, знав русский язык, легко может быть прельщена словами и красотой ненавистного его соперника. Он умолял княжну простить ему в его дерзости и быть уверенной, что он за все сокровища света не согласится ей изменить, и докажет то скорым выздоровлением раненого.

С е л и м а. Хорошо, я увижу это из последствия твоего с ним обращения, чего ты достоин — награды или наказания. Останься при раненом, пока я схожу домой. Я сейчас сюда возвращусь.

Б р а з и н (смотря за Селимою). Я знаю причину твоего гнева и ненависти к Тамерлану! Этот негодяй обворожил тебя своею красотою я словами на его языке. Жаль, что я не знаю оного, а то бы другие принял меры разлучить вас при самом начале. (По некотором молчании.) Гм! Потерять двести червонных — это ужасно!.. Да и для кого же? Для врага веры и отечества!.. Ну, кабы ты, хитрая Селима, да не знала силы лекарства, которого тайну я тебе, на мою погибель, открыл, то завтра же бы этот русский лежал в сырой земле. Теперь делать нечего — голова мне дороже этих денег! Я знаю, каковы наши кабардинки: она, не дождавшись отца, вонзит кинжал в мое сердце, если заметит какую-либо во мне измену.

Селима, возвратясь с невольницей и невольником, несшими разные питья и кушанья для раненого, если он, проснувшись, пожелает пить или что-нибудь скушать, обратясь к невольнику, сказала:

— Малек! Не отлучайся никуда отсюда и, если что случится с этим больным, беги ко мне и чрез Фатиму дай знать мне: я на верность твою надеюсь, как на самое себя. За это ты не останешься без награды.

М а л е к. Ваши приказания, прекрасная княжна, для меня священны! Вы можете в этом поверить нижайшему вашему рабу. (Низко кланяется.)

С е л и м а. Бразин, пекись со тщанием об этом русском воине. Отец мой уведомил, что чрез три дня он приедет нас посетить. Смотри оправдай его надежды и свое искусство.

Б р а з и н. Прекрасная княжна, будьте надежны; я ручаюсь за свое искусство, если только не приобщится к ранам другая болезнь.

С е л и м а. Надобно стараться не допустить оную; а притом я замечаю, что этот русский воин самого крепкого сложения: может быть, сие воспрепятствует приобщиться другой болезни. (К невольнице.) Пойдем, Фатима! Я рано завтра приду навестить вас и сейчас пришлю вам кушанья, питья и постели. Огонь не тушите: пускай горит всю ночь у вас, вы по переменкам сидите подле раненого. (Покрывает его прекрасным шелковым, одеялом, ее руками вышитым, и поспешно уходит.)

Б р а з и н (по уходе их). Любезный Малек! Вот как пекутся наши повелители о христианах, а подданные, правоверные мусульмане, умирают без всякой помощи! Удивительно!

М а л е к. Тут ничего нет удивительного, Бразин. Князь наш, любивший отличать мужество и подвиги героев, полюбил этого русского и повелел спасти жизнь ему. Мы не знаем, какие его намерения. Да и почему же быть не так? Разве христианин не такой же человек, как и мы? Наших более попадается к ним в плен, а их весьма хорошо русские содержат, не так, как у нас: мучают работой, побоями и заставляют переменить свою веру. У них этого не делается, разве сам магометанин того захочет.

Б р а з и н. Да, я бишь и забыл, что ты любимец русских и княжны, которую ты спас из челюстей хищного зверя. За эту услугу можно бы тебя наградить не тем.

М а л е к. Я исполнил долг мой и довольно этим награжден; притом же я всегда пользуюсь князя и княжны особенными милостями, а это я более всего на свете уважаю.

Б р а з и н (сжав губы, про себя). Подлый раб, и тот дает мне уроки! (Осматривает больного.) Малек! Уже полночь: я немного засну, а ты посиди; коли больной проснется, разбуди меня. Почаще поглядывай на него.

М а л е к. Спи, Алла да будет над тобою; я, пожалуй, и всю ночь просижу один.

Б р а з и н. Тем лучше; а я, право, люблю поспать.

М а л е к. По обыкновению вашей братьи и когда больной требует вашей помощи при последних минутах своей жизни, то вы зеваете или спите.

Б р а з и н (засыпая). Мели что хочешь, а я буду спать.

На другой день, лишь только утренняя заря разостлала свой розовый ковер на восточном небе для встречи сияющего солнца, то Селима уже была при входе в кибитку больного, устремившего туда свои алчущие взоры, без сомнения, ждущие сей прекрасной княжны.

Селима с величественною осанкою входит в кибитку, в черной одежде, подпоясанной золотым с каменьями поясом, обнимавшим ее стройную, гибкую и тонкую талию. Грудь ее закрывала сетка из червонцев, шею украшало бриллиантовое ожерелье, а голову — зеленая бархатная шапочка, унизанная крупными перлами с бриллиантовой же пряжечкой, коею было приколото с левой стороны белое страусовое перо, загнувшееся чрез верх шапочки на правую сторону. Маленькие ноги обуты в сафьянные алые сапожки, вышитые золотом. Белый флер с левого плеча, наискось, был бантом завязан с правой стороны груди. Победоносцев запылал весь в огне, сердце его забилось от радости, удивления и восхищении. «Что вижу? — восклицает он. — О милый призрак! Ты являешься мне для того, чтоб утешить меня в предсмертный час моей жизни».

И он готов устремиться к ней с распростертыми руками, но силы его оставляют, и он снова падает на кровать. «Нет, это мечта воображения, — продолжает он, — обман чувств, взволнованных жаром крови!»

Потом, всматриваясь пристально в Селиму и приходя в чувство, он говорит:

— О, кто бы ни была ты, смертная или существо неземное, но появление твое утешительно для моего сердца! Умоляю тебя, не удаляйся, помедли здесь хоть несколько минут; я чувствую, что присутствие твое облегчает мои страдания, чувствую, что, смотря на тебя, я отраднее закрою навеки глаза мои.

С е л и м а. Добрый воин! Я не призрак, я такая же смертная, как ты. Я сама почла тебя за неземное существо, как ты меня, и мы оба ошиблись. Если же тебе приятно мое присутствие, то я с радостию готова уделить тебе мое время, но не за тем, чтоб ты закрыл глаза, а за тем, чтоб ты жил для моего счастия, потому что приятные черты лица твоего глубоко напечатлелись в моем сердце, и одна только смерть может прекратить мою пламенную страсть к тебе; при первом моем взгляде я отдала тебе все мое существование… но я боюсь, чтоб ты не отвергнул любви моей (потупляет вниз печальные взоры).

П о б е д о н о с ц е в. Что я слышу? Не обманывает ли меня слух мой? Какие утешительные слова! Ах, повтори, повтори еще раз, что сказала ты! Милый голос твой снова призывает меня к жизни, которую любовь твоя обещает украсить для меня всеми благами; но, чтоб отвергнуть любовь твою, отвергнуть то, что для меня всего драгоценнее в мире, надо быть лишену чувств человеческих и иметь сердце подобное камню. Нет, я так люблю тебя, что даже не верю теперешнему моему счастию и даже признание твое почитаю игрою слов.

С е л и м а. Нет, это не игра слов, а настоящая истина. Хочешь ли, я это сейчас тебе докажу? Но нет, сперва выздоравливай, а то я вижу большие перемены в твоем лице, которое то покрывается розами, то бледнеет, как лилия. Тебе удивительно, что я сегодня так богато одета: сегодня — мое рождение. Я хочу испытать ныне планету своего счастья. Но скажи мне, Андрей (так звали Победоносцева), перевязывали ли твои раны?

П о б е д о н о с ц е в. С час времени.

С е л и м а (с горестию и сожалением, к Малеку). Я думаю, он жестоко страдал и кричал?

М а л е к (с веселою улыбкою). Недаром наши называют русских железными воинами! Наш раненый, при жестокой операции, деланной ему Бразиным в глубоких его ранах, ни разу не охнул, не поморщился и ни одного раза даже не вздохнул, но еще с улыбкою сказал нам с Бразиным: «Однако ж и ваши кабардинцы не умеют шутить в сражениях. Я думаю, они унесли у меня здоровья лет на десяток; но я за это на них не сержусь, это право войны!»

С е л и м а (с удивлением пожимая плечами). Чудеса!.. (К Бразину, тихо.) Что, Бразин, есть ли надежда на излечение?

Б р а з и н (также тихо). Теперь я этого совершенно утвердить не могу; посмотрим, что произойдет чрез шесть дней: коли не присовокупится другая болезнь, то я ручаюсь за его выздоровление. Раны его очень опасны, в особенности на груди и в правой руке; он хотя и выздоровеет, но жестоко будет страдать грудью и худо владеть правою рукою. А притом надобно еще прибавить, только не огорчитесь, княжна, что он недолго проживет и в младости лет своих увянет, и хотя вновь расцветет, но не для света, а для могилы.

С е л и м а (с ужасом). О, Алла! Ты вдруг двух твоих созданий прекратишь жизнь!

Бледная, обращает печальные, слезами наполненные глаза, на Победоносцева, который, не спуская своих с нее, старался вслушаться в ее разговор с Бразиным.

П о б е д о н о с ц е в. Успокойтесь, прелестнейшая княжна! Я лучше знаю Бразина свое положение и уверяю вас, что я, к несчастью, выздоровлю, хотя бы желал сию же минуту умереть пред вашими взорами; ибо, потеряв все надежды на будущее блаженство, я точно недолго проживу: ужасная тоска и отчаянье откроют мне гроб!

С е л и м а. Какие ужасные слова! Какие неприличные желания такому герою, как ты! Если ты уже потерял свое блаженство в отечестве твоем, то мы постараемся вновь доставить его тебе здесь, если только душа твоя столько же прекрасна, как и лицо твое, и если сердце свободно от известной страсти. Нет, мы не дадим тебе умереть в стране нашей: ты увидишь своих родных и соотечественников, и может быть, если последуешь моим советам, то еще и не один.

П о б е д о н о с ц е в (в восхищении). Не сон ли обворожает мои чувства? Не голос ли иного мира вливает в сердце мое столь усладительные уверения? О Селима! Да наградит тебя Бог за мое спасение!

С е л и м а. Я пойду ненадолго к моей матери и сестрам: они ждут меня. Часа через два я приду сюда и буду здесь с тобой обедать. Я хочу провести этот день с тобою.

П о б е д о н о с ц е в. О несравненная Селима! Какой радостию наполняешь ты мою душу, какой целительный бальзам слова твои вливают в раны моего сердца! Чем мог я заслужить это? Чем могу возблагодарить тебя, прелестная Селима?

С е л и м а. Об этом поговорим после. Теперь до свидания, прощай! (Уходит.)

П о б е д о н о с ц е в (про себя). Неподражаемое создание! Одно слово, один небесный взгляд голубых глаз твоих, один вздох в прелестной груди твоей, вмещающей такое же сердце, одна улыбка прекраснейших розовых уст обворожают все мои чувства и приводят меня в неизъяснимый восторг! Неужели обрел я здесь такое сокровище, которого всюду тщетно искал? О, мне позавидует и первый счастливец в мире, когда такая несравненная красота будет принадлежать мне! (Задумывается.)

Не прошло и двух часов, как Селима опять явилась, но не в той, а в другой одежде. Теперь одежда на ней была зеленого цвета, а шапочка на голове — черная, столь же богатая, как и прежняя.

Высокую грудь ее не обременяли уже червонцы, а накинут был прозрачный белый флер, сквозь который можно было заметить скрывающиеся прелести, к груди ее приколота была едва распустившаяся горная роза.

П о б е д о н о с ц е в. Какие прелести! Верно, и у кабардинок зеленый цвет служит эмблемою надежды, а розовый — верности. Этот цветок, спорящий со своей владетельницею в красоте, верно, не завянет на груди ее!

С е л и м а. Видишь, Андрей, как я верна в своем слове. Как ты себя теперь чувствуешь?

П о б е д о н о с ц е в. Как нельзя лучше! Я оживотворяюсь твоим присутствием, прелестная Селима: да и могу ли что иное чувствовать, кроме радости, когда ты в глазах моих?

С е л и м а (краснея). Благодарю тебя, добрый Андрей, и надеюсь, что мы, короче с тобою познакомясь, найдем утешение друг в друге, а может быть, и вечное блаженство в сей жизни.

П о б е д о н о с ц е в. Дай бог, чтоб это случилось! О! Тогда бы я истинно назвал себя благополучным.

Сей день Селима была безотлучно при Победоносцеве и сама из своих рук, белейших снега, подавала лекарства и питье раненому и так мило, так невинно смотрела ему в глаза, что у больного сердце от радости замирало. Он два раза поцеловал ее руку.

Через три дня Победоносцеву стало гораздо легче, и Селима, пришед к нему вместе с солнечным восходом, приказала Бразину с Малеком удалиться, пока она их позовет, и, оставшись наедине с нашим героем, села подле него у постели, поджав ноги свои, по обыкновению азиатцев, и устремила на него нежный и любопытный взор.

П о б е д о н о с ц е в. Милая, прелестная Селима! Верно, ты мне хочешь открыть какую-нибудь тайну!

С е л и м а. Ты угадал, Андрей! Очень, очень важную; но если я ошибусь в твоих чувствах, то погибла навеки!

Отирает алмазные слезы с розовых ланит своих и тихо вздыхает.

П о б е д о н о с ц е в. Прекрасная княжна, сколько бы ни была важна тайна, которую ты мне хочешь открыть, но поверь, что я сохраню до гроба ее в душе моей и сердце. Говори, милая Селима, говори! Я не могу видеть сих драгоценных слез, проливаемых тобою.

С е л и м а (нежно улыбаясь). Я с первого взора твоего заметила, что ты полюбил меня. Правда ли это?

П о б е д о н о с ц е в. Истинно, милая Селима, что с первого на тебя взгляда я почувствовал к тебе самую пламенную страсть, — и думаю, если меня судьба с тобой разлучит, то я умру с отчаяния.

С е л и м а (краснея). И я также, ибо полюбила тебя всей моей душой! Нам надобно принять меры, чтобы с тобой вовеки не разлучиться. Согласен ли ты на это?

П о б е д о н о с ц е в. Если только удостоюсь сего счастия.

С е л и м а. Это очень легко. Отец мой, тебя полюбив, приказал мне хранить тебя, как его самого, и поручил мне важную комиссию, которая приводит меня в трепет, если не исполнятся его и мои намерения.

П о б е д о н о с ц е в. Прелестная Селима! Но что это за тайна, что за намерении? К кому они именно относится?.. Бога ради, говори скорей! Я вижу, ты вся трепещешь… говори!

С е л и м а. Хорошо, и тебе повинуюсь. Слушай и отвечай после мне со всей откровенностию. Когда тебя отец мой, жестоко раненного, спас от неминуемой смерти и прислал для излечения в наш аул, то чрез посланного приказал мне именно сказать, чтобы я пеклась о тебе как об нем самом, старалась бы обратить тебя в нашу веру, конечно для того, что он, прельщенный твоим видом и великой храбростию, желает моего с тобой соединения, без чего никак не должно мне быть твоею женою, ибо различие наших вер полагает сему непреодолимые преграды. Теперь говори, хочешь ли ты исполнить его и мои желания: принять наш закон и веру и принадлежать мне одной, быть со мной неразлучным до самой могилы?

П о б е д о н о с ц е в (побледнев). Милая Селима! Я люблю тебя более моей жизни и готов сию же минуту ей тебе пожертвовать, но переменить веру православную моих предков и родителей, сделаться изменником в принесенных обетах моему Спасителю Христу, моему государю и отечеству, которые отвергнут меня от своего лона, и имя мое сделается ненавистным между моих соотечественников, запятнает славу и честь моих престарелых и добродетельных родителей, у которых я один сын и наследник богатого имения: нет, прекраснейшая Селима, нет! Я не могу, я не смею на это решиться и невзирая даже на самую мучительную смерть, ибо мне честь и слава дороже всего на свете. Вот тебе, прелестная княжна, мой откровенный ответ. Он решителен и сообразен с моей душой и сердцем и обязанностию верноподданного к Российскому престолу; но клянусь тебе небом, что, невзирая на различие вер наших, я тебя буду вечно обожать и, если судьба нас навеки разлучит, умру холостым и, нося прелестный образ твой в моем сердце, пребуду верным тебе до гроба!

С е л и м а (с ужасом). Все решилось, и мне должно умереть!.. (Плачет.)

П о б е д о н о с ц е в. На что так отчаиваться, прекрасная Селима? Бог милосерд; он нас не оставит и подаст терпение в нашей разлуке и страданиях! А притом, мы не в последний еще раз видимся здесь с тобой, время все покажет, а утвержденные узы любви клятвою — любить друг друга до могилы облегчат наши мучения и приведут на какой-нибудь конец.

С е л и м а (рыдая). Конец известен, что надобно мне умереть! Ибо, потеряв все надежды к моему с тобой соединению чрез твое отриновение, мне жизнь стала в тягость. Одна секунда — и сей острый кинжал, который виден за моим поясом, сделает мне сию услугу и пронзит сердце твоей несчастной Селимы.

П о б е д о н о с ц е в (с ужасом). Что говоришь ты, Селима? Слова твои ужасают меня! Как! С таким светлым умом, и ты можешь предаваться такому отчаянию! Умоляю тебя, выкинь из головы такую ужасную мысль, которая разрушила бы все наши надежды на будущее, еще не совсем исчезнувшие и могущие осуществиться. Будь терпелива, милая Селима! Счастие еще блеснет для нас яркою звездою, жизнь еще улыбнется нам, судьба подарит меня тобою, и я с восторгом прижму тебя к моему сердцу. Ах, если б ты узнала короче исповедуемую мною религию и закон, милая Селима, то бы ты полюбила всем сердцем моего Бога, великого Бога христиан и матерь его Святую деву Марию, покровительствующую добрым и приводящую на путь истины и исправления грешных! Какие сладкие чувства! Какой небесный восторг вливает в нас православие христианской веры и ее учения, учения нашего Христа, пришедшего с небес искупить нас своею кровию и смертию на кресте от муки вечной!

Селима, с вниманием слушая Победоносцева, пребыла несколько минут в рассеянном размышлении о словах его:

— Я полагаю из твоих изъяснений, что религия ваша гораздо превосходнее нашей и должна в отправлении церковных обрядов быть величественна. Ах! Если б я имела власть, то поехала бы с тобою в твое отечество, которое должно быть прекраснее наших диких гор и ущелий, наполненных хищными зверями и плотоядными птицами. Но ты знаешь, Андрей, что я связана законом и родительскою властию. Отец мой сегодня к нам придет навестить нас: он, во-первых, спросит: какой я получила ответ от тебя в рассуждении перемены веры? Ты научи меня, милый, добрый мой Андрей, что я должна ему сказать?

П о б е д о н о с ц е в. Не уверять решительно в исполнении надежд на мое обращение в магометанство, а подать ему мысль, что, может быть, время сделает меня его сыном и другом нашего народа. Если же он будет об этом спрашивать, то я уже знаю, ему что отвечать.

С е л и м а. Это прекрасная выдумка, однако же делает меня обманчивою дочерью пред моим родителем. Мне это очень прискорбно, ибо уста мои никогда не говорили лжи, не только пред ним, матерью и родными, но даже и пред посторонними людьми. Но делать нечего: любя тебя всем сердцем, я повинуюсь воле твоей, как, может быть, будущему моему супругу и повелителю.

П о б е д о н о с ц е в (в восхищении). Милая несравненная Селима! Друг души моей! О ты, которая владеешь всем моим существованием и жизнию, прими клятву в вечной моей к тебе любви и верности!

С е л и м а (краснея тихо). И мою также…

Преклоняет пламенное лицо свое к раненой груди Победоносцева, и тот осмеливается напечатлеть на розовых устах ее самый пламенный, первый поцелуй страстной любви, а Селима, стремительно вскочив, устремляет на него недовольный взор.

— Андрей! — говорит она, — я не люблю таких дерзостей и очень ошиблась, почитая тебя мужчиной, умеющим уважать прекрасный пол. Откровенное и невинное мое с тобой обращение довело тебя до такой вольности. Я теперь очень сердита на тебя и долго к тебе не приду.

П о б е д о н о с ц е в (с умильным взором). Прелестная княжна! Прости меня, что я в пылу моих чувств к тебе не мог себя удержать. Признаюсь, что во время военных действий я умел остановить напор неприятелей, превосходивших нас силами, но остановить порыв чувств моих к тебе я не в состоянии. Итак, я объявляю себя твоим пленником, ты можешь располагать мною, как тебе угодно; лишь одного прошу у тебя — не лишай меня счастия здесь тебя видеть, оживляться твоею красотою, твоим милым взором…

С е л и м а (которая, видя замешательство Андрея, сжалилась над ним). Бедненький, ты в самом деле поверил моим словам и переменился в лице: между тем как в чертах твоих не выражалось ни малейшего страдании, когда ты чувствовал жестокие мучения от ран! Это доказывает мне теперь, что ты истинно меня любишь (протягивает к нему руку). Мир! Я тебя во всем прощаю, милый мой Андрей! Успокойся. Я нарочно пошутила, чтоб испугать твои чувства.

Победоносцев берет ее руку, покрывает ее пламенными поцелуями и тихо восклицает:

— О Селима! Нет, я не могу жить без тебя! Ты одна можешь составить мое блаженство! Ты или никто в мире!

С е л и м а. Все равно: и я только тобою одним могу быть счастлива. Ты — или никто не будет моим супругом! Слово мое неизменно и верно. Но мне пора идти к своим; я дам тебе знать, когда приедет отец мой. Приготовься принять его с тою доверенностию, дружбой и любовью, какую он у тебя заслужил и какую ты оказываешь к любимой дочери. (Улетает как зефир.)

По уходе Селимы Победоносцев был вне себя от восхищении. Он теперь узнал совершенно чувства прекрасной княжны. Они родили в нем восхитительную мысль обратить ее в христианство и уговорить бежать с ним в его отечество. Сие намерение и сладкие надежды на будущее свое блаженство поселили в душе его радость и много содействовали к его скорому выздоровлению.

Селима, возвратись в свою комнату, также радовалась, узнав, сколь нежно и пламенно любит ее Победоносцев. Грудь ее волновалась, как тихие волны реки, колеблемые весенним ветром. Сердце милой и прекрасной сей девушки билось, как маятник в часах. Жаркий поцелуй Андрея еще пламенел на алых устах ее. Она видела разливающийся румянец на щеках Андрея; взгляды и все движения доказывали ей, что он только ею дышит. Но при всей радости какая-то непостижимая грусть тяготила ее душу, когда она вспомнила слова Бразина, что Победоносцев не для света, но для могилы вновь расцветет. Это ужасно поразило ее нежное сердце — и слезы брызнули из глаз ее. «Но что бы со мною и с ним ни случилось, я решилась уже принадлежать ему, прекрасному юноше. Пусть один удар сократит жизнь нашу!»

Солнышко село за высокие горы кабардинские, и дымчатый покров вечера спустился на землю. Шумные волны реки Терека, в отдалении текущего, сливались с песней соловья и других птиц. Блестящие стада овец и мычащих коров в большом количестве с тучных своих пажитей стекались под свои кровы. Вдалеке еще раздавались глухие соло ревущих орудий и гулы от скачущих всадников. Но вскоре все это умолкло, и ночь разостлала свой темный ковер на все предметы.

Вдруг раздался радостный крик в ауле, и князь Узбек с многочисленною свитою явился у своего жилища. Он повергся в объятия своих жен и детей и проливал слезы нежности. Сей князь любим был всей страною за свои добродетели, бескорыстие и мужество. Он никогда не делал со своими людьми набегов на русские селенья и деревни, но во время войны и опасности, угрожающей его отечеству, первый являлся на бранное поле.

Когда радости восхитительного свидания утихли, он тихо спросил у Селимы, каков раненый христианин, есть ли ему лучше и есть ли какая-нибудь надежда на его обращение в их веру, что он поручил ей исполнить?

— В столь короткое время я не могла еще совершенно узнать мысли этого воина, — отвечала Селима. — Но кажется, что он с удовольствием слушал мои предложения; следовательно, нельзя сомневаться в успехе сего намерения.

У з б е к. Продолжай, Селима, продолжай, милая дочь моя, внушать ему мысли в самом восхитительном виде о нашем законе. Твоя красота и ум много могут споспешествовать самому пламенному моему желанию — видеть его твоим супругом. Этот мужественный воин, со столь прекрасною наружностью, доставил бы мне сладчайшее счастие назвать его своим сыном.

С е л и м а (краснея). Ваша правда, родитель мой, что этот христианин истинно достоин вашей и моей любви. При всей красоте своей он имеет обширный ум и нежное, доброе сердце и душу.

У з б е к. А какой храбрый воин-то, я еще в жизнь мою не видывал таких! Самые лучшие ратоборцы из моей дружины от могучей руки его пали мертвыми; его ужасный меч рассекал панцири и шлемы наших воинов. Он, окруженный нами, казался крылатым змеем, и удары его, подобные грому, с быстротою обрушивались на главы кабардинцев. Кровь лилась из ран его ручьями, но он еще все сражался против великого числа наших латников. Наконец меч выпал из руки его, и он уже падал с коня своего, когда я, подхватив бесчувственного, приказал снять с коня и сам, перевязав его раны, велел отнести сюда и поручил тебе за ним присмотреть, ибо знаю довольно характер моих соотечественников, которые бы его умертвили если не явно, так тайно. В особенности князь Тамерлан, твой жених, юноша коварный и жестокий, который, соединяя своих подданных с моими и надеясь на свою силу и искусство в ратоборстве, схватился с этим христианином в надежде воспользоваться славою победы; но сей воин с одного маху поразил его в грудь столь метко и ужасно, что Тамерлан взревел и телом своим покрыл хребет коня своего.

С е л и м а. Вот истинный герой, о котором, я думаю, жалеют русские военачальники, а в особенности его подчиненные!

У з б е к. Это правда. Его казаки, увидав, что их начальник погиб в сражении или взят в плен, с отчаянием бросились на наших панцирников и произвели страшное кровопролитие. К ним подоспели на помощь егери, или, как наши их называют, пьяные солдаты, и мы принуждены были с уроном отступить. Он есаул Гребенского казачьего полка. Эти казаки из всех казаков есть у русских самые лучшие воины. Они наши соседи, носят одинаковую с нами одежду и оружие, и почти каждый из них знает наш язык.

С е л и м а (скоро). Да, и Андрей им говорит так же, как и на своем природном языке.

У з б е к (с радостию). Тем для нас лучше — это облегчит твое с ним объяснение и разговоры. Но пойдем, Селима, я хочу видеть этого храброго христианина.

С е л и м а. Погодите немножко — я дам ему знать о вашем прибытии и желании, чтобы нечаянное ваше посещение не было вредно его ранам.

У з б е к. Это умно. Пошли же сейчас к нему.

С е л и м а (уходит и чрез несколько минут, возвратясь). Пойдемте, он рад вас видеть и просит удостоить его сей чести.

У з б е к. Пойдем, Селима.

Берет ее за руку и идет к кибитке нашего раненого.

При входе отца с дочерью Победоносцев весь вспыхнул в лице, от различных чувств, его занимающих, но с веселою улыбкою протянул свою левую руку к князю Узбеку.

У з б е к. Здравствуй, добрый Андрей! Здравствуй, друг мой! Что, хорошо ли тебя у меня содержат? Есть ли тебе легче и доволен ли ты приставленной мною к тебе этой (показывает на Селиму) надзирательницею?

П о б е д о н о с ц е в (с чувством). Благодарю тебя, добрый князь, за все твои милости и попечения обо мне! Ты спас меня от смерти и даровал счастие узнать твои достоинства и добродетели, с небесной красотой твоей дочери, которой неусыпные старания обо мне более действуют на мое выздоровление, нежели все лекарства искусного твоего врача Бразина.

У з б е к. Сердечно этому рад, но еще более буду восхищен и благодарен тебе сам, если буду иметь счастие назвать тебя моим сыном.

П о б е д о н о с ц е в. Вы уже получили на это титло неоспоримые права; ибо спасли жизнь мою, тогда как сами подвергались опасности потерять свою от руки моей. Все это доказывает ваше превосходное сердце и душу, и благородный поступок ваш принес бы честь и христианству. Я не останусь у вас в долгу и постараюсь заслужить ту дружбу и любовь, которыми вы меня почтили.

У з б е к (тронутый до глубины души, пожимает руку раненого). Алла да утвердит сей узел неразрывною цепию нашего соединения в одну веру и семейство. Андрей! Ты достоин сей участи, тебя ожидающей. С рукою Селимы предоставляю тебе и все мое несчетное богатство, если ты сделаешься магометанином и моим сыном; паче чаяния, если же отвергнешь мои дружеские и отеческие предложения, любовь, попечение и прелесть Селимы, которой нежные чувства я очень знаю; то клянусь пророком нашим Магометом, ты повсюду, невзирая на различие вер наших, останешься для меня другом и до конца оной незабвенным в моем сердце! Но в таком случае Селима никогда уже не будет твоею супругою. От воли и чувств твоих зависит избрать то или другое.

П о б е д о н о с ц е в. Почтенный князь! Перемена религии есть важнейший предмет, долженствующий занимать все наше существование. Может быть, другой принял бы с радостию ваше предложение, прельстясь красотою Селимы и вашим богатством; но я, твердо наставленный в законе христианском и в вере моих предков, почитаю их для себя священными. Но чтоб не быть противу вас неблагодарным, я хочу подробно узнать учение вашего алкорана и тогда, сравнив обо веры, дам мой вам решительный ответ о моем мнении и намерениях. Я знаю хорошо ваш язык, умею на оном читать и писать: это облегчит мое учение; но мне нужны вашего алкорана в других мостах объяснения, которые мне покажутся темны или невразумительны. Кто же будет моим наставником?

Читатели мои здесь, может быть, подумают, что герой мой, прельщенный красотой кабардинской княжны и богатством отца ее, чувствуя к одной пламенную любовь, а к другому признательность и дружбу, повергается в расставленные ему сети, ибо алкоран заключает в себе восхитительные награды мусульманам, но все таковые ошибутся: хитрый, умный, но воспитанный и утвержденный в законе христианском, мой герой выдумал это для того, чтобы лучше опровергнуть учение Магомета разумными доводами, ибо он предчувствовал, что учительницею его будет Селима, которой присутствие для него необходимо, и которой внушив лжеумствования их Магомета, он хотел ее обратить в нашу веру.

У з б е к (с восхищением). О Алла! Прославь своего великого пророка и просвети светом правоверия очи и душу сего любезного юноши и героя! (К Селиме.) Милая дочь! Беги скорее и принеси алкоран пророка, который хранится в моей комнате. (Селима убегает.)

У з б е к. Я уверен, мой любезный Андрей, что это писание нашего великого пророка заставит тебя благоговеть пред ним и предпочесть нашу веру — чего я от всего своего сердца желаю.

П о б е д о н о с ц е в. Я это увижу. Но кто же будет моим наставником?

У з б е к (догадавшись о желаниях нашего героя, грозит ему с усмешкою пальцем). Плутишка! Я знаю, кого ты желаешь избрать им!.. Верно, Селиму, не правда ли?

П о б е д о н о с ц е в (покраснев). Здесь нужен мне учитель, знающий хорошо ваш закон и умеющий толковать его.

У з б е к (с улыбкою). Селима лучше нашего муллы знает закон магометан, она будет твоею учительницею. Доволен ли ты этим?

П о б е д о н о с ц е в (с радостию). Как нельзя больше. Такая прекрасная учительница одна в силах сделать из невозможного возможное. За это благодарю вас, добрый мой благодетель!

У з б е к (с тайным видом). А это самое отвлечет подозрение моих домашних и подданных, которые осуждают меня за то, что я, вопреки нашей веры, закона и обычая мусульман, питаю к тебе отеческую любовь и позволяю дочери моей ходить за тобою, когда не только это запрещено нам алкораном, но даже женщины и девицы нашей веры должны закрывать лицо свое не только от христиан, но даже и от своих единоверцев. Кроме моих домашних и тебя, еще ни один смертный не удостоился видеть красоты моей дочери.

П о б е д о н о с ц е в. Это, для меня кажется, сделано весьма благоразумно в сих постановлениях вашего закона; ибо красота часто привлекает к себе разного свойства людей, иногда недостойных, которые, заразясь ею и не имея никаких средств обладать обожаемым предметом, ищут непозволенных средств вовлечь свою любовницу в расставленные хитростью их сети и потом погубить навеки.

У з б е к. Я с тобой согласен. Не видя лица женщины и девицы, мужчина боится ошибиться в своем выборе — и потому у нас невинность не подвергается опасности искушения, как у европейцев, где все открыты прелести, как будто на продажу драгоценный товар.

П о б е д о н о с ц е в. Оставим это. Князь! Теперь скажите мне откровенно, какой вид имеет брань русских с кабардинцами и что вы думаете о моих соотечественниках и ваших намерениях, к продолжению или прекращению сей войны?

У з б е к (тяжело вздохнув). Любя тебя, как сына, почитая твою храбрость, которой я был очевидным свидетелем, я тебе откровенно скажу, что я весьма уважаю мужество и благоразумные распоряжения русских военачальников и их подчиненных. Они везде имеют преимущество перед нами и всегда остаются в выигрыше. Эта пагубная брань с вашими не доведет до добра кабардинцев. Мы уже потеряли великое число самых лучших воинов, падших от руки русских. Ты сам десятка два скосил их. Но никого из них так не жалко мне, как юного Рамира, воина отлично мужественного. Твой меч прошел сквозь его панцирь прямо в мужественное его сердце, и он пал мертвый от руки твоей с гордого коня своего. (Отирает слезу.) Я его любил так же, как люблю теперь тебя. Ты один должен мне заменить эту горестную потерю. Он был сын мой! Одна Селима знает эту тайну. Но мать его и домашние полагают его еще в живых. (Грустно вздыхает.)

П о б е д о н о с ц е в (с изумлением). Ваш сын! Ах, как жаль, что он попал под острие моей сабли! Но что делать, князь, в пылу ли сражения разбирать, кого поражаешь из противников? Он, как мой неприятель, конечно, искал также и моей погибели; но судьба решила иначе. Вы могли бы мне отмстить за него, но я уверен, что вам известны права войны, и так как вы уважаете храбрых, то я надеюсь, что смерть вашего неустрашимого сына вы не сочтете мне в вину.

У з б е к. Я с тобой согласен: права войны это извиняют; но успокойся, мой добрый Андрей! Ты меня и его, а мы тебя еще не знали и сражались между собою как непримиримые враги. Рассуди, если б твой сын, брат или отец пали от руки нашей в той кровопролитной битве, то мог ли бы ты ненавидеть нас за то, что мы, защищая жизнь свою, их поразили? Следовательно, ты отнюдь не помышлял об этом невинном преступлении. Сын мой умер со славою воина от руки героя и показал мне в последний раз свою ко мне любовь и храбрость. Когда я хотел с тобой сразиться, он не допустил меня до этого и просил у меня позволения испытать свои силы с твоими. Я, несчастный, похвалил его поступок: он в мгновение пускает своего гордого коня к тебе, у вас произошел самый смертный поединок. Я в эту минуту трепетал всем телом, и душа моя содрогалась от отчаяния, когда ваши быстрые удары мечей, встречаясь, испускали гром. Рамир нанес тебе тяжелую рану в грудь; но ты, усугубя свое мужество, обрушил ужасный меч в грудь противника с такою силою, что сын мои, как сноп, свалился с коня и ту же минуту умер. Люди мои бросились на тебя в большом числе, но ты стал как каменный утес, пренебрегающий бурями и с быстротою реки все увлекающий. Проворство твое, невзирая на сию опасную рану, облившую тебя и коня твоего кровью твоею, не ослабило богатырских сил твоих, и многие мои воины заплатили жизнию за свою дерзость сразиться с тобою. Наконец ты, во многих местах и в особенности раненный в правую руку, не мог уже более сражаться. Я, удивляясь твоей храбрости, приказал тебя, умирающего, снять с коня, сам перевязал твои раны и отправил сюда, и теперь, слава Алле! почитаю тебя исцеленным и в возмездие моей горькой утраты могу надеяться видеть в тебе любезного моего сына Рамира, коего прах тайно, ночью похоронен на нашем кладбище. Селима знает его могилу. Ты можешь со временем посетить прах достойного твоего споборника, павшего от руки твоей; он достоин твоей любви, дружбы и сей последней чести. Но не лей слез своих напрасно, добрый мой Андрей! Я вижу, тебя убивает моя горесть, но ты можешь исцелить ее, утешить престарелого отца и заменить мне моего сына; при том же ты можешь теперь, для успокоения твоих добрых чувств сожаления о моем сыне, усмотреть из самой опасной твоей на груди раны, что он также не щадил тебя и искал твоей смерти. Вы с ним поквитались и коли не здесь, то в раю пророка нашего увидите и примиритесь.

П о б е д о н о с ц е в. Ваши слова и эта рана на груди моей несколько меня успокаивают, что я, также защищая жизнь свою, лишил жизни вашего сына; но Бог видит, сколько я об нем сожалею и крушусь о вашей ужасной горести, которой сделался я по неведению виною. Я постараюсь употребить все мои силы, чтоб доказать вам сыновнюю любовь и утешить вас в печали. Где бы я ни был, что бы ни произошло между нами, но вы всегда будете, почтенный князь, занимать в сердце моем место второго отца!

По окончании сих слов Селима входит, неся в руках своих алкоран, оправленный в золотой с драгоценными каменьями переплет. Узбек встает, преклоняет пред ним колена и с благоговением его целует.

У з б е к (поднеся оный Победоносцеву). Да, сей закон нашего пророка утешит тебя в горестях, облегчит твои страдания, исцелит раны тела твоего и приведет тебя на путь истинно правоверных мусульман, и отженет мрак с очей твоих и подаст тебе разум в учении! (Кладет алкоран на столик, стоящий подле Победоносцева, и делает пред ним трехкратное коленопреклонение; и опять с великим благоговением целует и устремляет свои взоры на небо, шепчет какую-то молитву, без сомнения об обращении нашего героя в их веру; потом, обратясь к Селиме.) Милая моя дочь! Тебе, тебе поручаю я учить и толковать наш священный алкоран доброму сему юноше, будущему моему сыну, а твоему супругу. От успехов твоего учения и стараний будет зависеть мое, и твое, и его блаженство жизни. Будь безотлучно при нем, Алла да будет над вами, и руководствует вас наш великий пророк! (Кладет свои руки на голову Селимы и потом. Победоносцева.) Андрей! Я надеюсь тебя вскоре видеть моим сыном и супругом возлюбленным моей Селимы. Прощай, Андрей, прощай, друг мой, будущий мой сын, прощай! Я иду опить соединиться с ожидающими меня моими воинами.

П о б е д о н о с ц е в. Князь! Однако ж не забудь, что русские — мои братья, что еще одна кровь течет в наших жилах, что вера христиан еще соединяет меня с ними, а гребенцы мои сотрудники и весьма близкие к моему сердцу. Не слишком вели своим нападать на них; а то вам невыгодно будет: ведь они шутить не любят в сражениях. Берегись их более других казаков.

У з б е к. В лице моего Андрея я буду любить их! (Целует его и Селиму и, отирая слезы, уходит, восхищаясь сим молодым человеком и его обещаниями.)

С е л и м а (в великой радости). Отец мой благословил нас! А я буду твоею учительницею! Ах, как мне это приятно, Андрей! Не правда ли, что отец мой добрый человек? Он тебя любит как сына своего Рамира…

П о б е д о н о с ц е в (в рассеянии). Которого я убил и лишил его всех благ в жизни, утешения и подпоры в старости его лет, отнял его у моего благодетеля навсегда…

С е л и м а (с ужасом). Кто тебе это открыл?

П о б е д о н о с ц е в. Сам твой родитель. После этого я никак не могу быть твоим супругом: я убийца твоего брата! Кровь его еще дымится на моей раненой руке! О, Селима! Нам должно с тобою разлучиться… и — увы, навеки… (Вздыхает.)

С е л и м а (в отчаянии, с решительностию). Разлучиться!.. Жестокий, безжалостный, нечувствительный юноша! Тебе мало было одной жертвы!.. Ну так смотри, вот другая готова!.. (Приставляет обнаженный кинжал острием к сердцу своему.) Андрей, ты еще не знаешь, как любят и умирают магометанки! Смотри и насладись моей кровию и смертию… (Хочет заколоться.)

П о б е д о н о с ц е в (в ужасе, поспешно сползает со своего тюфяка, приближается к ней и, схватив ее за руку, обезоруживает). Селима, что ты это вздумала?

С е л и м а (бледная и шатаясь, тихо). Хочу умереть! (Упадает без чувств подле Победоносцева.)

В это время вбегает Фатима и, увидя свою княжну в таком положении, кровь и обнаженный кинжал между нею и Победоносцевым, с ужасом отступает назад. «Христианин! Ты ее убийца!.. трепещи!.. Я сейчас побегу и донесу о жестоком твоем поступке, и ты не избегнешь казни!..»

П о б е д о н о с ц е в. Бога ради! Не шуми, Фатима! Я тут ни в чем не винен: Селима хотела заколоться, и я едва мог успеть разрушить это пагубное намерение ее произвести в действие. Это не ее, а собственная моя кровь видна на полу: я повредил себе правую раненую руку — но это ничего не значит. Для спасения жизни Селимы я готов теперь же последнюю свою кровь пролить. Любезная Фатима! Подай скорее княжне помощь. Она в сильном обмороке: прыскай ей холодной водою на лицо, расстегни на груди платье и ослабь пояс, чтоб она могла свободнее дышать.

Фатима исполняет советы Победоносцева, а он пополз опять на свою постель и проложил до нее кровавый след своего пути.

Ф а т и м а (со страхом). О, Алла!! Ты изойдешь кровью и умрешь, добрый юноша!.. Я побегу позвать сюда Бразина! чтоб он скорей тебе и княжне подал помощь… (Хочет идти.)

П о б е д о н о с ц е в. Нет, любезная Фатима, нет, не делай этого! На что знать Бразину, что здесь происходило? Я вижу, что княжна скоро придет в чувство. Вложи скорей кинжал в ножны и подчисти кровь мою, чтобы Селима, пришед в память, не видала сих ужасных следов моего несчастия от ее безрассудства; а я еще несколько минут могу выдержать… (Вдруг чувствует ужасную дурноту…) Фатима, когда я умру, то скажи Селиме, что, спасая ее жизнь… я пожертвовал ей моею… простите!.. час кончины моей настал… (Упадает в обморок.)

Ф а т и м а (с трепетом). О, Алла! Он умирает!.. (Со стоном.) О, великий пророк, научи меня, что теперь должна я делать?..

Подчищает кровь, в это время Селима приходит в память, открывает свои прелестные глаза и со страхом обращает их на Фатиму.

С е л и м а. Фатима, что ты делаешь? (Увидя кровь, с ужасом.) Чья это кровь?.. Итак, совершилось мое пагубное намерение — и я умираю!.. О, Боже! Зачем же мне жить на свете, если он меня не любит и хочет покинуть злой горести и слезам?.. (Закрывает лицо свое руками и рыдает.)

Ф а т и м а (также плача). Успокойтесь, светлейшая княжна! Ваш безрассудный поступок не совершился — отнять у себя столь нам драгоценную жизнь вашу!.. это не ваша, а его кровь. Вы его умертвили!..

С е л и м а (вставая поспешно на ноги, с трепетом). Чья? Кго кровь? Кого и умертвила? (Устремляет на Фатиму отчаянный взор.)

Ф а т и м а (проливая слезы). Этого доброго христианина, этого столь пламенно и нежно вас любящего героя русского… Он, спасая вашу жизнь, лишился своей. Смотрите, княжна! Вот плоды вашего безрассудства! Бедный! Он изошел кровью — и умер. (Показывает на Победоносцева, в сильном обмороке лежащего, из раны коего алая кровь струилась и пролагала себе ручьями путь с тюфяка; смертная бледность покрывала прекраснейшие черты его лица; закрытые глаза и сомкнутые уста, без малейшего признака жизни, изображали его точно мертвым.)

С е л и м а (с воплем и отчаянием бросаясь к постели Победоносцева). Андрей!.. Андрей! Друг души моей! Бесценный для моего сердца! Итак — я твоя убийца!.. Увы! Ты умер!.. ты уже не существуешь более для сего света… Ты не слышишь слов твоей несчастной Селимы!.. Ты оставил меня слезам и отчаянию!.. Оставил вечному раскаянию, что я сократила жизнь твою, столь мне драгоценную!.. О Бог русских христиан! Услышь моление недостойной магометанки… Оживотвори сего друга моего сердца — и я буду чтить тебя как он; да увижу твое могущество, силу и премудрость! Да увижу славу твою, столько прославляемую твоими христианами! Не отринь моих молений к тебе, Бог русских! (К Фатиме, подчищающей кровь.) Милая Фатима! Беги скорей и позови сюда Бразина и Малека. Может быть, еще не поздно подать ему помощь. (Фатима убегает.)

Между тем Селима, горько плача, целует раненого в холодные уста, прикладывает свою руку к его сердцу и, чувствуя самое слабое оного биение, с горестию восклицает: «Он умирает!.. Жестокая, я одна была причиной его рановременной кончины!.. Нет, я не переживу его, и этот кинжал вторично мне не изменит!.. Уже некому более будет без него удержать мою руку и спасти меня от ужасной смерти! (Бегает в отчаянии, не зная, что делать.) Андрей! Милый, добрый Андрей! Проснись от сна смертного! Взгляни в последний раз на твою нежную, страждущую подругу и прости меня в злой смерти своей, которой я тебя поразила!.. Но нет, он не слышит моего стона… моих жалоб!.. не видит моего отчаяния и слез раскаяния!.. Несчастная Селима! Кого ты столь бесчеловечно погубила? (Услышав шаги людей и тихий шум, встает и садится в некотором отдалении от раненого. Бразин с Малеком, сопровождаемые Фатимой, вбегают.)

Б р а з и н. Что это значит? Что с ним случилось? Я давеча перевязывал его раны — они подали мне надежду на скорое выздоровление, а теперь он умирает!.. С его кончиною и голова моя с плеч!.. А теперь?.. О Алла! Спаси его и меня!..

С е л и м а. Отец мой, его посетив, много с ним разговаривал — и я, провожая родителя, оставила его веселого; но чрез несколько минут, возвратясь сюда, нашла его в этом плачевном положении и за тобою послала Фатиму. Милый Бразин! Употреби все твое искусство спасти его, и казна княжны твоей тебе открыта вместе с вечной благодарностию.

Б р а з и н (с внутреннею радостию, мысленно). Да, теперь я понагрею руки от тебя, коли успею оживить твоего будущего мужа. (Громко.) Княжна, успокойтесь и молитесь Алле! Я постараюсь возвратить ему жизнь.

С е л и м а. О добрый мой Бразин! Ты оживляешь мои умирающие чувства; да наградит тебя наш великий пророк.

Б р а з и н. Не нужно ли вам, светлейшая княжна, отсюда удалиться, пока я перевяжу его рану; а то вы, может быть, испугаетесь.

С е л и м а. Нет, до той поры не сойду с этого места, пока ты сделаешь свою операцию над ним и не уверишь меня, что он будет жив, и пока я сама не услышу голоса этого доброго, прекрасного юноши и героя.

Бразин, изготовя мази, примочки и бинты, развязывает глубокую рану на руке Победоносцева, из коей хлынула кровь фонтаном и забрызгала его. Рана Победоносцева была искусно перевязана, и помощию спиртов он пришел в чувство, окинул всех блуждающим взором и, не видя Селимы, в изголовьях его сидящей, слабым голосом спросил: где княжна Селима?

С е л и м а. Я здесь, милый Андрей! (Подходит к его постели, и, пожимая его левую руку, — на русском языке.) Прости меня, милый мой Андрей! Я сделалась было виною твоей смерти!.. Забудь мой поступок — и возврати мне опять твое сердце, твои нежные чувства, которые меня пленили и соделали навек твоею невольницею. Бог ваш, Бог русских, услышал молитвы магометанки: он сжалился на мои слезы, на мои стенания, видев мое раскаяние, он возвращает тебя мне опять, и я, дав клятву его исповедовать, исполню обет мой, чтоб не разлучаться с тобою до самой могилы. Теперь доволен ли ты мной и можешь ли простить твою Селиму, едва не лишившую тебя столь драгоценной для меня жизни?

П о б е д о н о с ц е в (с восхищением). От всего сердца, прелестная княжна! Ты своим обещанием даешь мне новую жизнь и составляешь мне неизъяснимое блаженство. О Селима, храни эту клятву! Бог наш сколько милосерд, столько же правосуден, если кто всуе призывает его имя и помощь! Его никто обмануть не может: он наш сердцевидец; от его взора ничто укрыться не может. Но что это за кровь на полу? Неужели ты совершила свой безрассудный поступок и пролила столь драгоценную мне кровь твою.

С е л и м а (горестно). Нет, это твоя, Андрей, которая брызнула при перевязке твоей руки Бразиным.

Случившееся с Победоносцевым столь плачевное происшествие, едва не сопроводившее его в могилу, заставило Селиму впредь быть осторожною, переменить отважность магометанок на кротость и смирение христианок, которые внушал ей выздоравливающий Андрей. Он все дни и вечера, сравнивая ложное ученье их пророка с учением нашего Христа, доказывал ей из священного христианского закона истину и непреложность христианской веры. «Наш Спаситель учит смирению, кротости, целомудрию, любить всех ближних и миловать и прощать врагов наших; а ваш лжепророк Магомет обещает награды мусульманам тем, которые больше умертвят христиан, коих он заставляет ненавидеть как непоследователей его веры и учения, и потому ты, милая Селима, теперь сама видишь преимущество нашей веры пред вашей. У вас лжепророк позволяет вдруг много иметь жен, — наш закон это запрещает: у нас более одной жены иметь не позволено, но и та не так как у вас полагается невольницей, а другом и сотрудницей во всех делах своего супруга, который обязан ее любить всем сердцем, а она его также любить, почитать и слушаться его приказаний. Муж у нас обязан жену беречь, как существо слабое от нежной чувствительности вашего пола и потому, что она известное время носит под своим сердцем плод законного союза и при рождении детей, претерпевая мучения, питает их своим млеком, хранит их нежное младенчество, научает чтить Бога, своих родителей, кровных, любить всех вообще людей, как одно семейство, рассыпанное по лицу земли. Когда же они достигают отроческих лет, то уже муж обязан пещись об них: научать закону Божию и прочим наукам, просвещающим человеческий разум, доставлять им пищу, одежду и кров, под которым бы они жили спокойно и утвердились в летах своих. После сего, в жертву благодарности, дети уже обязаны пещись о своих родителях, облегчать труды их, доставлять работой или науками им пропитание и все нужное в жизни, лелеять старость».

Такими и еще многими доводами и наставлениями, неприметным образом, Победоносцев склонил Селиму предпочесть веру христиан их вере. Она сама видела заблуждения последователей учения их Магомета и всем сердцем полюбила нашего Спасителя, привязалась к нашей вере с такою ревностию, что едва могла скрывать пред своим семейством набожные чувства христиан и только в присутствии своей матери и родных наружно исполняла свои догматы веры, а думала о Христе нашем со всею любовию и невинностию прекрасной души своей.

Победоносцев, обрадованный успехом своих замыслов и намерений, вскоре выучил Селиму читать и писать по-русски; тогда уже ему гораздо легче было ее утвердить в нашей вере.

Часто, когда уже Победоносцев совершенно почти выздоровел от ран, удалялся он с Селимой в прелестнейшие места их владения, где, походив довольно и набрав ягод или набрав пахучих цветов той страны, они садились близ кристалловидного родника, под тенью густых дерев, при пении птичек, завтракали взятый с собою запас и запивали из сладкого кубка сею прекрасною водою. Селима плела венки и, украшая ими голову Победоносцева, мило улыбалась, называла его милым своим героем и целовала так нежно, что у него сердце билось и трепетало, как юный цветок во время сильной бури, и как бы хотело перелететь в грудь прекрасной княжны и там сделаться соседом ее сердца. Он также связывал букет из разных цветов и, толкуя Селиме символический их смысл, прикалывал оный к ее груди, и Селима, алея как роза, с томным вздохом, преклонив свою голову к груди Победоносцева, пристально смотрела на его пламенеющие щеки и страстные взоры, белой своей маленькой и полной рукой разбирала кудри на гордом челе его и улыбалась.

Победоносцем открывал в юной княжне с каждым днем новые достоинства. Исключая разительной красоты ее, она имела оборотливый и прозорливый ум, нежное сердце, чистую и невинную душу дитяти. Она имела прекрасный голос и пела с выразительностию и чувством русские песни и арии, которым научил ее Победоносцев. Пляски своего народа, весьма трудные, ибо они начинают и кончают их все на одних пальцах и перелетывают, так сказать, с места на место на больших пространствах, — знала в превосходной степени. А об ее рукодельях нечего и говорить: все, что только есть труднейшего в вышиванье, плетенье и тканье, в этом никто не мог сравниться с нею. Победоносцев был для нее всего драгоценней. Он столь же страстно любил ее, но никогда из уст скромного юноши не вырывались слова, могущие оскорбить невинность юной красавицы. Он не мог на нее налюбоваться и дышал одной ею. Селима уже более не говорила ему о принятии их веры, ибо сама сделалась христианкой. Часто она спрашивала друга своего: чем должна кончиться любовь их? И Победоносцев, смягчая разговор и скрывая свои настоящие виды, отвечал, что если отец ее откажет ему в ее руке, то у него останется одно средство — умереть! И Селима со слезами упрекала его в жестокости и неблагодарности и говорила ему, что, оставшись после него сиротой, она также умрет с отчаянья.

Тогда Победоносцев, целуя Селиму в прелестные уста, вновь произносил клятву любить ее и принадлежать ей до гроба и тем ее успокаивал.

Так протекли для них шесть недель, как шесть минут. Кабардинцы, разбитые во многих сражениях российскими войсками, чувствуя невозможность продолжать далее войну, избрав богатейших, знатных и разумных послов из своего народа, в числе которых князь Узбек представлял по опытности первое лицо, отправили к главнокомандующему Кавказским корпусом, с богатыми дарами, для испрошения пощады и мира.

Сей добрый начальник, уполномоченный самим государем, с удовольствием принял их предложение, после нескольких часов совещания в совете, где начальники дивизий, бригад и полков находились, поставлены были пункты мирных условий, по коим кабардинцы обязывались заплатить россиянам за все убытки, прежде и ныне им причиненные, приняв вновь присягу на верность к престолу Российскому и дать двенадцать аманатов, до исполнения их обещаний служащих верною порукою за народ кабардинский. Пленных с обеих сторон возвратить; без замедления прекратить все неприятельские действия с обеих сторон и доставить в отряд российских войск условленное количество скота и хлеба.

Посланные от кабардинского народа, обласканные и щедро одаренные главнокомандующим, с благодарностию к нему и с радостию в сердце возвратились к своим, ждавшим их с нетерпеливостию, которым и объявили все статьи мирных условий, ими с россиянами постановленных. Шумный призыв Аллы и Магомета пронесся в стане кабардинских воинов. И они с восхищением отправились в свои жилища.

Кабардинцы в тот же день привезли наложенную на них дань деньгами и доставили назначенное количество хлеба и скота, присовокупив к сему еще рису и пшена с коровьим маслом и сыром для всего отряда, чтобы русские воины помнили их добродушие и услужливость.

Уполномоченные от кабардинского народа послы приняли, в верности и на подданство вновь к Российскому престолу, присягу и вручили из самых знатнейших кабардинцев двенадцать аманатов.

Таким образом окончилась битва русских с кабардинцами, стоящая с обеих сторон кровопролития и смерти многих самых лучших воинов.

В российском отряде для торжества заключенного мира продолжалась несколько часов пушечная пальба из многих орудий, при громогласных криках «ура!», а у кабардинцев ружейная стрельба, играние на трубах и бубнах, с громкими криками радости о возвратившихся и свои мирные убежища.

ЧАСТЬ II

На другой день, поутру, многочисленный отряд российского поиска с орудиями, сопровождавший великое число пленных кабардинцев, остановился в обширной и цветущей долине, и начальник оного потребовал от князей кабардинских размена военнопленных.

Узбек, пришедший в кибитку Победоносцева, поздравил его с заключенным миром между ними и русскими, присовокупив, что пришедший отряд российских поиск требует размена пленных. (Пристально смотрит на Победоносцева, сей вестью обрадованного сначала и после склонившего главу к своей груди, печально размышлявшего.) «Ну, Андрей! На что же ты решаешься? Скажи мне откровенно: хочешь ли ты принять закон и пору нашего пророка, быть моим сыном и супругом Селимы или забыть мои благодеяния, спасение твое от неминуемой смерти и самую пламенную страсть моей дочери к тебе — желаешь возвратиться в свое отечество?»

П о б е д о н о с ц е в. Сколь ни лестны мне твои предложении, как ни велики твои оказанные мне милости и благодеяния, сколько ни драгоценна мне любовь и обладание Селимой; но прости меня, добрый князь, мой незабвенный благодетель, что я признаюсь тебе со всей сыновней искренностию, никак не осмелюсь переменить, ни за какие сокровища вселенной, православной христианской веры и закона моих предков, сделаться изменником моему государю и отечеству и тем опечалить моих почтенных родителей, которые не перенесут своего и моего бесчестия и умрут от стыда и отчаяния, что дали жизнь такому сыну, который, при старости их лет, покрыл главы их поношением. Имя мое, славящееся в битвах кровопролитных, между моих соотечественников будут презирать — и я, отверженный, презренный моим отечеством, должен буду пасть под бременем терзаний совести и мучений, неразлучных с преступлениями. Я знаю, что сим отриновением наношу сердцу твоему жестокое огорчение, но я решился возвратиться на мою родину достойным подданным моего государя, сыном отечества и моих родителей. Там, воспоминая твои милости, попечения и любовь твоей прелестной дочери, я умру, может быть, с отчаяния, — да и верь мне, не перенесу столь горькой разлуки с вами; но я подвергаюсь моей участи, долгу и чести, заставляющих меня пребыть до последнего вздоха истинным христианином и русским неизменным воином. Я сам чувствую, что жизнь моя недолго продолжится, и я благословлю ту минуту, когда предстанет пред взоры мои смерть, как единственно оставшееся мне в сем мире благо. Вот мое решение! Теперь суди как хочешь, люби или ненавидь меня: я это отдаю на твой произвол!

У з б е к (с горестию и отчаянием). Жестокий, неблагодарный Андрей! Ты обманул мои приятнейшие желания и мечты. Ты лишил меня сына, нежно мною любимого, подпору и утешение в моей старости! Ты, прельстив дочь мою Селиму, обманчивой наружностию твоих добродетелей и данных ей обетов, заставил ее обожать тебя и, склонив ее в христианскую веру, теперь покидаешь вечным горестным слезам и отчаянию!.. (Плачет.)

П о б е д о н о с ц е в (становясь пред ним на колена). Благодетель мой! Спаситель жизни моей! Ах! Не упрекай меня в смерти твоего сына, от руки которого я сам ношу смерть в груди моей! Не упрекай меня в любви к Селиме и в восприятии ею первых правил христианской религии, — на это было ее самопроизвольное и непринужденное желание, лучше сказать: на это была воля благих небес. Сердце мое обливается кровию от одного помышления, что я должен с вами разлучиться навеки. Я не жизнь, но смерть несу в душе своей в мое отечество, ибо, лишась твоих милостей и дружбы, лишась любви драгоценной Селимы — я умру с отчаяния. Священный долг верности и присяги меня к тому принуждает.

У з б е к (грустно вздыхая и отирая ручьи слез с бледных ланит своих, поднимает Победоносцева). Встань, милый, добрый Андрей! Я виноват, что столь жестоко огорчил тебя упреками, растравляющими раны твоего нежного сердца! Я очень знаю, как ты любишь меня и обожаешь Селиму. Но ты также известен о строгости нашего закона. Я не могу за христианина отдать дочь мою. Не только все мое семейство, но даже и вся страна кабардинская устремит на меня недовольные взоры, и я подвергнусь стыду и поношению! Но чтобы ты помнил об Узбеке, то дарю тебе сие оружие (снимает с себя драгоценную саблю и опоясывает ею нашего героя, склонившего чело на плечо сего князя). А вот этот драгоценный кошелек, вязанный милою моей Селимою, с пятьюстами червонных, прими от нее в знак любви и памяти об ее страданиях и отчаянии по разлуке с тобой. Я знаю, что она не перенесет твоего отсутствия и увянет во всей своей красоте и юности, как цветок, палимый зноем и обуреваемый северными ветрами. Этого мало: я дарю тебе самого лучшего коня из моего завода с богатым прибором, чтоб видели соотечественники почесть, воздаваемую тебе кабардинским князем Узбеком, твоим другом, коего ты лишил сладчайшего удовольствия и отрад в сей жизни. (Горько плачет.)

П о б е д о н о с ц е в. О благодетель мой! Второй отец! Чем я могу заплатить тебе за столь великие твои ко мне милости? (Крепко сжимает его в своих объятиях.)

Узбек, еще более растроганный, кладет обе руки свои ни голову Победоносцева и говорит: «Титло отца, столь сладостное моему сердцу, которое ты мне дал, дает мне право благословить тебя в путь. Молю, да Алла сопутствует тебе, и осеняет тебя своим покровом, и усыпает путь жизни твоей цветами радости и вечного блаженства! (Отирает слезы и уходя.) Андрей, я пришлю за тобою, когда все будет готово к отправлению твоему. Теперь до свидания, прощай!

Победоносцев, жестоко растроганный, сел в последний раз на свой тюфяк, целовал подушки, доставленные ему прелестной его возлюбленной, и, томно вздыхая, обращал всюду печальные свои взоры на места, где сиживала с ним нежная Селима. «Боже милосердый! — воскликнул он громко и рыдая. — Итак, я ее более не увижу — эту прекрасную, милую Селиму! Она, верно, теперь в отчаянии о моем отъезде и не смеет спросить позволение у своего отца проститься в последний раз со своим несчастным другом!.. (Склоняет голову к груди, тяжело вздыхает и погружается в мрачное молчание.) О Селима! — восклицает опять Победоносцев. — Где ты? Приди утешить твоего друга и разделить с ним горесть о вечной разлуке! Приди… ах, я умираю от отчаянья, тебя лишаясь!»

Селима, давно уже пред ним стоявшая, которой он в ужасном отчаянии не мог видеть, отвечает: «Я здесь, милый, но жестокий и неблагодарный юноша! Я здесь — я пришла с тобой проститься и упрекнуть тебя в нечувствительности ко мне и моему отцу, который теперь горько плачет о твоей с ним разлуке и приготовляет тебе все нужное к пути. Но ты очень хорошо мне за любовь к тебе, а ему за все к тебе милости заплатил, то есть открыл нам обоим могилу!..» (Проливает обильные слезы.)

П о б е д о н о с ц е в (становясь перед Селимою на колена). Милая драгоценная Селима! Ты пришла в последний раз сделать упрек недостойному твоему другу и с ним навеки проститься!.. О, да наградит тебя Творец вселенной за доставление мне сих горьких, но вместе и сладчайших минут последнего моего свидания. (Целует ее руки и прижимает ее к своему бьющемуся сердцу.) Селима! Друг души моей, прости… ах! Прости навеки! (Рыдает.)

С е л и м а. Успокойся, милый Андрей! Более ни одного слова упреков тебе не изольется из уст моих. Я знаю, сколько ты страдаешь и мучаешься о разлуке со мной… но ты сам решил свою и мою судьбу. Я состою под волей моего отца, которого приказания чту себе законом, а жизнь его предпочитаю собственно моей. Рок, завидующий нашему блаженству, постановил между нами ужасную пропасть, нас разделяющую навсегда!.. Прости, Андрей, прости навеки!.. Не забудь твоей страждущей Селимы. Прости, будь благополучен, избери себе и твоем отечестве достойную супругу, которая, обладай твоим сердцем, будет счастлива тобою! А я… я… несчастная… скоро расстанусь с этим миром, и, пока ты достигнешь до своего отечества, Селима твоя будет уже покоиться в могиле. Тогда хотя вспомни о любви моей, вспомни о далеком прахе твоей Селимы, который будет покоиться возле праха моего возлюбленного брата Рамира, где ты, призывая тень его в свидетели, дал мне клятву до гроба любить меня и принадлежать мне одной. Помнишь ли ты, как при этом случае громко засвистал соловей и какой ужасный удар грома разразился над нами, когда мы, произнеся клятву в любви и верности и крепко обнявшись, запечатлели ее поцелуем? О, все это предзнаменовало нашу разлуку и злоключения!

П о б е д о н о с ц е в. Ах, милая Селима, не напоминай мне этих подробностей, не терзай моего сердца на части. Я уже ношу смерть в груди моей! Может, мне осталось жить только несколько часов. Прости меня, Селима, прости, друг моего сердца, что долг, наложенный на меня законами нашего отечества, заставляет меня оставить тебя на горе и отчаянье, прости и позволь мне в последний раз обнять тебя и запечатлеть на устах твоих прощальный поцелуй.

Он заключает Селиму в свои объятия и покрывает ее жаркими поцелуями. Селима трепещет, как голубок; она вырывается из рук Победоносцева.

С е л и м а. Эта минута вечной разлуки с тобой будет мне памятна до последней минуты моей жизни и скроется вместе со мной в хладной могиле. Прощай, Андрей! Прости, друг моего сердца! Прости до радостного свидания в сем или в будущем мире! Прости!

Дает ему самый пламенный поцелуй и, проливая слезы, с рыданием уходит.

По уходе Селимы Победоносцев погружается в мрачное отчаяние и размышление. Хлад в сердце и по жилам его пробегает стремительно, душа страдает, и он ожидает, что час смерти его настал. Это оживило его чувства; он бросается на колена, воздевает руки к небу и благодарит его за прекращение своей тягостной жизни.

В это прими входит Малек и, низко кланяясь нашему горою: «Светлейший наш князь Узбек приказал тебе сказать, что все к пути твоему готово и чтобы ты пришел сейчас проститься с его домашними».

П о б е д о н о с ц е в. Сейчас! (Вынимает из кошелька двадцать червонных и подавая их Малеку.) Из числа этих червонцев возьми десять себе за услуги, которые ты мне здесь во время болезни моей оказал, а остальные вручи доброй Фатиме, за таковые же обо мне попечения. Прощай, добрый Малек! (Пожимает его руку.)

Малек, вместе обрадованный сим богатым для него подарком и опечаленный отъездом нашего героя, горько заплакал.

— Почтенный Андрей, — сказал он, — зачем ты нас так скоро покидаешь? Зачем оставляешь в ужасной горести, слезах и отчаянии светлейшую княжну нашу Селиму, которая так горячо тебя любит? Останься у нас, будь ее мужем, а нашим повелителем, — останься с нами. Я молю тебя об этом у ног твоих! (Становится пред Победоносцевым на колена.)

П о б е д о н о с ц е в (растроганный). Встань, добрый Малек, и обними меня. За твое добродушие и желание благодарю тебя, но я должен с вами расстаться, и, увы! Может быть, навеки! Скажи от меня Селиме, что образ ее несу я в сердце моем в мое отечество. (Обнимает и целует в голову Малека и идет с ним в жилище Узбека.)

Сей князь со всем своим семейством встретил Победоносцева с радостию и вместе с ужасной горестию о скорой с ним разлуке; угостил его со всей знатной пышностию и дал курить ему свой богатейший кальян; когда же Победоносцев хотел его ему возвратить, то Узбек, отстраняя его своей рукой, промолвил: «Возьми его себе, Андрей, и помни, что, курив с тобой вместе сей кальян, мы заключили узел неразрывной дружбы с тобой. Ну, теперь прощайся! Нас только и ожидают все князья для отправления в путь».

Победоносцев со слезами прощается с женами Узбека, его двумя еще дочерьми и малолетним сыном; но тщетно искал он взорами Селимы; ее тут не было. Отец, предвидевший, сколь горестно будет для нее прощание, запретил ей выходить к ним. Итак, Победоносцев, не видя предмета своего сердца — милой Селимы, с растерзанною душой вышел из жилища ее родителя, откуда благословения и желания ему счастия всего семейства заставили пролить слезы благодарности.

Прекраснейший конь, покрытый драгоценной, белой как снег буркой, ржал и, копытами своими роя землю, ожидал с нетерпением своего всадника.

У з б е к (показывая на коня Победоносцеву). Андрей! Садись. Это твой конь, и все, что на нем, принадлежит тебе.

Малек, державший Победоносцева коня под уздцы, снял с седла бурку, и герой наш обомлел от удивления, увидев седло, окованное червонным золотом, и обе луки его, осыпанные драгоценными каменьями. Богатейший чепрак голубого бархата, шитый золотом и унизанный крупным жемчугом, свис из-под седла до половины задних ног коня его. Но когда он увидал золотом вышитые крупно слова на русском языке: «Кабардинская княжна Селима герою русскому, эсаулу Андрею Победоносцеву в знак памяти» — то слезы у него брызнули из глаз, и он, целуя сии слова, устремил взоры свои на небо, потом на Узбека, сим весьма растроганного, вскочил проворно на коня своего, который, сделав курбет, преклонил голову к земле, как будто прощаясь со своей землей, чему он действительно был научен Рамиром: ибо это был самый тот конь, на коем он был убит рукой Победоносцева; и Узбек, не могши без содрогания смотреть на него, чтоб не вспомнить своего сына, подарил его Победоносцеву, поправшему своею храбростию владельца сего коня.

Многочисленная свита, провожавшая Узбека и нашего героя, по левую сторону ехавшего с сим князем на гордом и, казалось, танцующем коне своем, представляла его Марсом. Щеки Победоносцева, алея, спорили с белизной его лица, русые кудри рассыпались на гордом челе его. Стройную его талию покрывал блестящий короткий лучшей работы и легчайший панцирь, подаренный ему также Узбеком. Князь вздохнул и из глубины сердца пожалел, что желания его и Селимы отвержены столь прекрасным и храбрым юношей, на которого также и прочих соединившихся с ним кабардинских князей взоры удивления и зависти были обращены.

Вскоре кабардинцы с нашими военнопленными прибыли и долину, где стоял наш отряд.

Князь Узбек, как всех старший и знаменитейший из кабардинских князей, первый представил начальнику русского отряда Победоносцева, коего держа за руку, сказал первому с откровенностию: «Господин генерал! Вот мой пленник, или, лучше сказать, мой сын и друг, Гребенского полка эсаул Победоносцев Андрей, которого вам вручаю. Прошу покорнейше довести до сведения господина главнокомандующего вашими войсками, что сей благородный, добродетельный и храбрый юноша, находясь в доме моем для излечения жестоких ран, вел себя как нельзя лучше и заставил все мое семейство, вопреки нашей вере и закону, полюбить его всем сердцем и обращаться как с своим родным. Он лишил в сражении жизни моего сына, который нанес ему жестокую рану в грудь. Невзирая на оную, сей юный герой положил десятка два самых лучших моих воинов, дерзнувших с ним сразиться. Пять ран, полученных им и сем сражении, ослабили его богатырские силы, и меч выпал из рук его. Я сам перевязал его опасные раны и отослал в дом мой, где он выпользован. Не хочу запираться, что, прельстясь его наружностию, храбростию, умом и добродетелью, я и дочь моя, прекрасная Селима, которую я нарочно употребил для оказания ему пособий, чтоб он, прельстясь ее красотой, согласился принять нашу веру, обещав ее ему в жены и отдав все мое великое богатство, чтоб он заменил утрату моего сына; но он, обратив почти в христианку дочь мою, страстно его любившую, решительно нам обоим отказал, что он ни веры прародительской, ни присяги своему государю и отечеству никогда не решится изменить, заставил меня, удивляясь его твердости, терпению и мужеству в ратоборстве, с горестию и слезами вам в целости его представить, одарив прилично моему званию, богатству и достоинствам сего храброго юношу. Спросите его сами, господин генерал, правда ли это.

Г е н е р а л. Не нужно и спрашивать его, ибо слезами наполненные глаза его ясно меня удостоверяют в истине слов ваших. (Взяв за руку Узбека.) Добрый, почтенный князь! Для меня очень приятно слышать такую похвалу вашу о сем юном воине. Будьте уверены, князь, и вы также, господин Победоносцев, что благодетеля вашего благородные поступки с вами и ваше поведение, с верностию к престолу и отечеству, и с оказанной вами храбростию, свидетельствующих оную пять ран, полученных вами в сей битве, доведены будут мною по обязанности до сведения главнокомандующего, который уже неоднократно отличал вас от других ваших товарищей в сражении, и вы, верно, не останетесь без награды.

Князь и Победоносцев кланяются и благодарят сего генерала, к отряду коего принадлежали все гребенские казаки.

Узбек, прощаясь с начальником отряда, повторял свою просьбу и, получив в исполнении оной уверение, обнял Победоносцева со всей родительской нежностию и слезами, облобызал его и сказал: «Прощай, милый Андрей!», вышел скоро из палатки, не дожидаясь в горести своих других князей, ибо бывшие у него в плену русские воины его подчиненными уже были сданы дежурному штаб-офицеру. Вскочил на своего коня и, сказав герою нашему еще в последний раз: «Прощай!», пустился со своей свитой во весь опор и скрылся от очей опечаленного Победоносцева.

Учинив размен пленных, командующий сим отрядом генерал выступил в обратный путь к главному корпусу. Победоносцев, которого он полюбил с первого взгляда, по приказанию его ехал подле него на подаренном ему Узбеком коне, и заставил удивляться богатой сбруе сего начальника, ласково с ним разговаривающего и спрашивающего об образе жизни кабардинцев, о местах, ими занимаемых, и прочем. Наконец зашел разговор об оставленной им Селиме и об их прощании, и Победоносцев со всей свойственной ему откровенностию рассказал все генералу, который похвалил его верность: к царю, вере, отечеству. «Признаюсь, — промолвил сей добрый начальник, — что не всякий из молодых людей, быв на вашем месте, решился бы пожертвовать славе таким блаженством, какое вам представлялось. Но вы очень благоразумно в этом щекотливом деле поступили и доказали кабардинцам, каковы русские воины».

При закате солнца сей отряд, при громогласных криках «ура!», выступил в наш лагерь, и генерал, снова уверя Победоносцева в своем предстательстве об нем у главнокомандующего, приказал ему явиться в полк свой и ожидать исполнения его обещаний.

Штаб- и обер-офицеры его полка и все даже гребенцы встретили с радостным восторгом Победоносцева, полагаемого ими убитым в сражении или в плену умершим от рук неверных; но сколь они все удивились, когда разглядели богато убранного коня его, вооруженного драгоценной шашкой, которой никто не мог объявить цены; вышитые слова на чепраке Селимой еще более удивили его товарищей. «Ай да Андрей Иванович! Уж нигде не даст промаху! Смотрите-ка, — кричали они другим, каков же наш храбрый эсаул! Княжна кабардинская дарит тебя богатым убором в знак памяти!» — «Браво! Браво, господин Победоносцев! — кричали другие. Ты нигде не посрамил имени русского героя, не пристыдил нас, но возвеличил твоих товарищей и подчиненных». — «Ну-ка, друзья, за благополучное прибытие нашего доблестного товарища выпьем круговую!» — вскрикнули последние; и Победоносцев не ранее восьми иди девяти часов вечера отделался от куражных своих однополчан и возвратился в свою палатку думать об оставленной своей милой Селиме.

Ночь покрыла уже мраком всю природу: только слышны были сигналы часовых, в цепи расположенных. Главнокомандующий, не доверяя еще кабардинцам, приказал, чтобы пушки и ружья были заряжены, и начальники аванпостов наблюдали осторожность: фитили горели в трубках, и канонеры с бомбардирами, лежа около своих орудий, попивали из своих манерок винцо, закусывали и говорили, что кому пришло на мысль.

Пехотинцы, казаки и кавалеристы сидели в круговниках около огня, шутили один над другим, чтобы от безделья чем-нибудь заниматься.

Казанского пехотного полка гренадеры, отличившиеся больше других в сражениях с кабардинцами, сидя около такого огня и разглаживая свои большие усы, жарили на деревянных вертелах баранье мясо и говядину, наливали из манерок в крышки их вино и, потчуя друг друга, закусывали этим жарким.

«Ну, теперь мы, братцы, вытянули по две чарухи и порядком закусили, — сказал старый, увешанный орденами и медалями гренадер своим товарищам, — так не угодно ли спеть сочиненную нами песенку на кабардинцев? Да смотрите: все хором и дружно, только не очень шибко. Ну, слушать же меня!» Крякает, кашляет и плюет; начинает песню, и прочие ему стройно подтягивают.

«Браво, гренадеры, браво!» — вскричал кто-то при окончании песни, и солдаты, узнав в нем своего шефа, прекрасного, доброго и умного генерала, вскочили поспешно с мест своих и вытянулись в нитку.

«Здорово, ребята! — сказал он гренадерам — и громкие басистые голоса ответствовали по обыкновению. — Веселитесь, гренадеры! Мне очень приятно видеть вас веселыми и во всем довольными. Вот вам два червонца на водку: выпейте завтра со всеми товарищами за мое здоровье».

И громогласное «ура!» огласило кабардинские горы и перепугало жителей, думавших, что русские напали на них врасплох. «Заря давно пробита, ступайте теперь отдыхать, — сказал им шеф, — и не шумите более». Уходит. Гренадеры, благодаря его, уходят также в свои палатки, и, немного погодя, огоньки постепенно потухли в лагере — и, исключая окликов и сигналов часовых, ничего не слышно.

Был уже час за полночь, как луна, выглянув из-за светлых облаков своих, пролила серебристые и ясные лучи на все окрестности.

Гребенского полка пикет стоял ближе всех к лесу, из-за которого вдруг показался вооруженный воин в блестящих доспехах: на шеломе и шишаке его развевались в воздухе багряного цвета белые перья, походка его была скорая, он почти не касается до земли ногами и, казалось, летел, а не шел. Воин приближается к казачьей цепи, и ближний часовой окликает: «Кто идет?» — «Солдат!» — отвечает воин не совсем правильным русским языком.

К а з а к. Что отзыв?

В о и н. Я его не знаю.

К а з а к. А если не знаешь, то погоди немножко, я позову сюда урядника, чтоб он допросил тебя, кто ты. Может, ты и шпион! Эй! пошлите сюда урядника! — закричал часовой.

У р я д н и к (прибежав). Что тебе нужно?

К а з а к. Да вот, господин урядник, какой-то воин и, смотря по его виду и одежде, верно, не русский, пришел к моей цепи и говорит, что не знает отзыва. Допросить его.

У р я д н и к (воину). Кто ты таков?

В о и н. Такой же человек, как и ты.

У р я д н и к. Для чего ты пришел в наш отряд в такие поздние часы?

В о и н. Они для странствующего воина не могут быть поздны, особенно если он имеет самые важнейшие дела донести, кому следует, без замедления.

У р я д н и к. Ну, так пойдем же к начальнику нашего поста: пускай он как знает, так тебя и допрашивает. Часовой, пропусти его.

К а з а к (отнимая ствол ружья от груди воина). Ступай.

Воин сей, сопровождаемый урядником и двумя казаками, приводится к караульному хорунжему, которому урядник доносит обо всем случившемся и об ответах незнакомого воина.

Х о р у н ж и й. Кто ты таков?

В о и н. Я уже прежде отвечал, что человек.

Х о р у н ж и й. Этого мало. По одежде вашей я вижу, что вы человек военный: но удивляюсь, как вы не знаете вое иного порядка. Вы должны отвечать коротко и ясно, иначе вы можете получить неприятность. Опять спрашиваю вас, как ваше имя и что вам нужно в нашем лагере?

В о и н. Это тайна, которую до времени я не могу вам открыть.

Х о р у н ж и й. Какие же ваши намерения?

В о и н. Самые невинные и честные.

Х о р у н ж и й. Если вы не откроете мне причины вашего прихода, то я почту вас за шпиона.

В о и н. Я не шпион, вы ошибаетесь.

Х о р у н ж и й. Нельзя не ошибиться. Я вижу в вас странного и непостижимого человека, и потому, по праву военному, я должен буду отправить вас на гауптвахту.

В о и н. Я могу объяснить мою тайну только одному человеку.

Х о р у н ж и й. А кто этот человек?

Воин хранит молчание.

Х о р у н ж и й. Да говорите скорее, а иначе вы можете вывести меня из терпения, и я вынужден буду отдать вас под караул.

В о и н. Мне не хотелось открыться вам, но если так, то прошу сказать мне, знаете ли вы эсаула Победоносцева.

Х о р у н ж и й. Как не знать, он мой начальник.

В о и н (с радостию). Ну тем лучше! С ним-то одним я пришел видеться и поговорить кое о чем. Вели меня проводить к нему. Я тебе за это останусь благодарен. Он будет тебе за меня порукой.

Х о р у н ж и й. Эй, урядник! Прикажи позвать сюда эсаула Андрея Ивановича Победоносцева и вели ему доложить, что какой-то незнакомый воин желает его видеть.

У р я д н и к. Слушаю, ваше благородие! (Уходит.)

Х о р у н ж и й (про себя и пожимая плечами). Удивительная загадка! Голос у этого воина слишком нежен, а поступки так отважны! Бог знает, что и подумать! Посмотрим, что произойдет далее.

Слышен шум от походки людей, и воин невольно вздрагивает. Победоносцев входит к хорунжему. «Ну что ты, милый Николай Иванович, просил меня к тебе прийти?!»

Х о р у н ж и й. Вот этот незнакомый и чудный воин, пришедший в наш лагерь, требует с вами свидания — и не хочет открыться, кто он таков. Вы, может быть, будете счастливее меня.

П о б е д о н о с ц е в (обращаясь к воину). Кто ты таков и для чего требовал моего с тобою свидания?

В о и н (пожимая плечами). Очень жалею, что ты так скоро мог забыть твоего друга! Я пришел повидаться с тобой, и коли ты так нечувствителен к дружбе, то проститься с тобою навеки! (Вздыхает.)

Победоносцев от радости затрепетал, узнав знакомый ему голос, проникший прямо в его сердце. «О Боже! Это друг души моей! Какими судьбами ты сюда попал?» (Обнимает воина.)

В о и н. Неужели ты думал, что я хладнокровно буду смотреть на твое отсутствие? Если ты так думал, то очень ошибся. Я пришел умереть вместе с тобой, но, пожалуйста, поручись скорее за меня своему офицеру. Я очень устал и хочу отдохнуть у тебя в палатке.

П о б е д о н о с ц е в. Не только словом, но даже жизнию моей и последней каплей крови! (К хорунжему.) Прошу вас вверить этого воина моему попечению. Я надеюсь, что вы это для меня сделаете.

Х о р у н ж и й. Помилуйте, Андрей Иванович! Не только этого воина, но и себя вверяю вам. Вы знаете, как я вас люблю и почитаю.

П о б е д о н о с ц е в. Очень уверен в ваших благородных чувствах и никогда не забуду сей вашей услуги, мне оказанной. (Вынимает из кошелька пять целковых и подает их хорунжему.) Прошу вас эти деньги разделить на ваш караул.

В о и н. А это от меня! (Вручает ему пять червонных.) Теперь, господин офицер, прощайте! Мы завтра с вами покороче познакомимся! (Взяв Победоносцева за руку.) Пойдем скорее в твою палатку. (Оба уходят.)

Х о р у н ж и й. Рука воина слишком щедра и нежна. Тут кроется какая-нибудь важная тайна, но мы завтра все разнюхаем. Эй, урядник! (Тот входит.)

У р я д н и к. Что прикажете, ваше благородие?

Х о р у н ж и й. Вот тебе пять червонных, пожалованных незнакомым воином, и пять целковых — Андреем Ивановичем: раздели эти деньги на наш караул и возьми из них себе один червонец.

У р я д н и к. Покорнейше благодарим вас, ваше благородие, и тех, которые оказали нам сию милость! (Уходит.)

Между тем Победоносцев с воином приходит в свою палатку, где горела восковая свеча, и приказывает своему вестовому скорее согреть чайник и подать бутылку самого лучшего вина. «Ну теперь вы можете, господин воин, снять ваши доспехи без всякого опасения и отдохнуть от дороги».

Воин (я думаю, читатели уже догадались, что это была княжна Селима) сбрасывает с себя шишак, панцирь, кладет копье, щит, шашку и кинжал подле оружия Победоносцева и со слезами восхищения повергается в объятия трепещущего от радости своего возлюбленного.

С е л и м а. Андрей, видишь ли теперь, как я тебя люблю? Неужели ты думал о Селиме, что она перенесет спокойно с тобой разлуку?.. Нет, без тебя мне нее показалось ужасной пустыней в нашем жилище; я обливала слезами подушки и постель, на которой ты лежал у нас; все кусточки, все тропинки, где я с тобой гуляла, окроплены моими слезами. Одна безмолвная природа внимала моим жалобам и стенаниям. Страшная тоска тяготила мое сердце, а душу отчаянье, — и я решилась с тобой соединиться и более уже не разлучаться. Но нам надобно скорее все свершить и завтра же принять крещение и соединиться браком; а то отец мой, хватившись меня, прилетит сюда и уничтожит все наши планы. Воля родителей неотъемлема: но когда мы будем обвенчаны, тогда уже поздно разлучать нас. Согласен ли ты на это?

П о б е д о н о с ц е в (осыпая ее руки поцелуями). Милая, несравненная Селима! Можешь ли ты об этом меня спрашивать? Твое со мной соединение наполняет душу мою небесным восторгом и делает меня счастливейшим человеком в сем мире!

С е л и м а. Итак, завтра, как можно раньше поутру, надобно начать первое, то есть мое крещение в православную христианскую веру, а потом уж другое.

П о б е д о н о с ц е в. Все будет исполнено в течение нескольких минут, милая моя Селима. Теперь выпей эту рюмочку прекрасного рейнвейна: он подкрепит тебя.

С е л и м а. Разве ты забыл, Андрей, что магометанки не пьют вина?

П о б е д о н о с ц е в. Магометанки пусть его не пьют, но нареченная христианка должна выкушать.

С е л и м а. Повинуюсь. За здоровье милого друга и за счастливое соединение наше! (Выпивает.) Ах, какое крепкое! Ведь я буду пьяна.

П о б е д о н о с ц е в. Это еще не беда: тем лучше, скорее заснешь, а я посижу с тобой: но теперь выпей чашку нашего чаю. (Потчует Селиму.) Да не хочешь ли ты чего покушать? У меня есть прекрасный пилав с курицей, который я приказал изготовить в воспоминание тебя, когда ты меня им потчевала, совсем не ожидая столь драгоценной гостьи.

С е л и м а (целуя Победоносцева). То-то же, теперь знай, как любят магометанки!

После чая они занялись разговорами, в которых излияние взаимных сердечных чувствований занимало первое место, и поменялись жаркими поцелуями, но ни одна недостойная мысль не смела коснуться души добродетельного Андрея. Он умел держать себя, как должно честному и благородному человеку, не давая воли своему пылкому воображению. В таких невинных удовольствиях наши влюбленные и не видали, как зарумянился восток, и солнышко, позлащая облака, оживило всю природу.

В это время Селима выглянула из палатки на небо и, обратись к Андрею, сказала:

— Ах, уж день! Мы так приятно провели время, милый мой, что даже не заметили, как миновала ночь. Выйдем на свежий воздух и полюбуемся природой. Взгляни, какое чудесное лазоревое небо! Как приятно алеет оно утренней зарей!

— Да, — прервал Андрей, — оно так же заалело, как твое приятное личико.

Он поцеловал ее в щеку, — и, в самом деле, у Селимы, как у майской благоухающей розы, пылали щеки, а взор ее прелестных глаз делал ее еще восхитительней и представлял в ней Победоносцеву одну из прекраснейших нимф Венеры.

Селима, обняв своей лилейной рукой шею Андрея, сказала ему:

— Видишь ли ты, как величественно всходит солнце.

— Вижу, — отвечал он.

— Так величествен и ты с твоею гордою осанкою.

— Благодарю за комплимент.

— Благодарю за сравнение с алеющею зарею.

Андрей нежно обнял ее, и они долго, в немом восхищении, любовались друг другом. Селима первая прервала молчание.

— Я думаю, милый мой, не время ли нам оставить эти приятные места, и как можно скорее, а то того и смотри, как нахлынет мой отец.

— Это правда, — отвечал Победоносцев, — у нас все в лагере зашевелилось и пришло в движение. Командир моего полка теперь уже давно встал, да и сам генерал, который имеет привычку по зарям несколько времени прогуливаться. Но у тебя, Селима, нет соответственной твоему полу одежды. В чем ты покажешься к ним?

С е л и м а (с улыбкой). Ошибаешься! Посмотри, как я в несколько минут преображусь в амазонку; но сперва дай мне умыться.

И Победоносцев, давно все изготовивший, подставил к ней серебряный тазик и держал в руке своей такой же рукомойник с тонким, белым, как снег, полотенцем.

С е л и м а. Однако ж я по металлу этому вижу, что ты, Андрей, не совсем беден.

П о б е д о н о с ц е в. Нет, милая Селима, благодаря Бога, родители мои богаты; я один у них сын и наследник большого имения. Мы будем жить с тобою в самом цветущем положении.

С е л и м а (тихо, вздохнув). Дай Бог, чтобы это как можно долее продолжалось!

П о б е д о н о с ц е в. Ты вздыхаешь, прелестная Селима! Что это значит!

С е л и м а. Признаюсь, я ужасно опасаюсь твоих жестоких ран, и Боже сохрани, если… (Отирает слезы.)

П о б е д о н о с ц е в. Если я умру? Что ж делать, сей предел для нас неизменим. Только об одной тебе тогда будет страдать и мучиться душа моя. Но ведь я чувствую, милая Селима, что теперь совершенно здоров, а чрез несколько минут соделаюсь благополучнейшим из всех людей.

Разговаривая так, Селима улыбалась и просила Победоносцева оставить ее на несколько минут. «Да мне кажется, и тебе, Андрей, надобно переменить одежду. Неужели ты в этой пойдешь к своим начальникам со мною?»

— Не беспокойся, моя милая Селима, — отвечал Победоносцев, — военный человек знает, когда и как ему одеться, особенно чтобы приглянуться такой хорошенькой, как ты! — прибавил он, затягивая свое щегольское полукафтанье. Он был прелестен в этом полукафтанье.

— Ну вот, и я совсем, — продолжал он. — Военный человек не заставит долго ждать себя, у него живо все кипит.

Он закрутил свои черные как смоль усики и, обратясь к Селиме, сказал:

— Кажется, теперь мы не пристыдим мою милую Селиму.

— Все это хорошо, — сказала Селима, — но позволь мне быть немного неучтивой и попросить тебя выйти из палатки.

— Как! Я уже так скоро наскучил тебе?

— О нет! Я только прошу тебя, чтоб ты не помешал мне поприличнее одеться; потому что, в свою очередь, я не хочу нарядом своим пристыдить моего милого Андрея.

— Благодарю, милая Селима; а я хотел предложить тебе мои услуги и помощь одеться.

— А разве ты не знаешь, что черкешенки не любят одеваться при мужчинах, и потому прошу оставить меня на время.

— Хотя неохотно, а делать нечего, должен исполнить твое приказание, впрочем, с тем только условием, чтоб ты за мое послушание наградила меня по крайней мере поцелуем.

Целует ее и уходит.

По уходе его Селима пробыла несколько минут в самом восхитительном рассеянии. «Ах, Андрей, один Бог видит, как я люблю тебя!» (Становится на колена пред маленьким образом Богоматери с Спасителем, оправленным в золотую ризу с бриллиантовыми венцами, пред коим теплилась лампада.) «Это благословение родителей Андрея, — говорит про себя Селима, — я видела этот образ на груди его, когда он был у нас. Ах! Какие небесные черты на лицах Спасителя и его Пречистой Матери!» Молится с благоговением и слезами по обряду христиан, чему научил ее Победоносцев. Она чувствует восторг в душе своей и сердце, до сего времени неизвестный ей: усугубляет свои моления и слезы и потом, встав поспешно, одевается в приличное платье, которое она с собой принесла из дому и скрыла, чтобы более удивить своего любезного, не заметившего в радости узла под рукой ее, когда она пришла с ним в его палату.

Победоносцев, не смевший нарушить благоговейных чувств своей невесты, богато одетый и подпоясанный драгоценной саблей, подаренной ему Узбеком, имел два ордена на груди своей, высокой и богатырской, показывающие его храбрость и отличие в первых сражениях. Тонкий и стройный стан его обвит был персидским богатым поясом, верхняя одежда его была из самого лучшего английского сукна, с манерным золотым позументом и таким же шитьем, а полукафтанье алого бархата. Прохаживаясь около палатки, он частехонько покашливал, давая то знать Селиме, что он ожидает ее призыва.

С е л и м а. Милый Андрей, взойди сюда, я давно уже готова.

Победоносцев входит и, смотря на Селиму, приходит в восторг и удивление; невеста его одета была также в золотое бархатное платье, вышитое золотом и в бордюр низанное жемчугом и драгоценными каменьями. Нижняя одежда была из розового атласа, шитая серебром. Алмазное ожерелье, алая бархатная шапочка на голове и пояс, также ими украшенный, бросали лучи, не уступающие блеску солнца.

П о б е д о н о с ц е в. Что я вижу! Какое чудное превращение! Селима, где ты взяла эту одежду? Уж ты не повелительница ли духов, принесших тебе эти драгоценности?

С е л и м а (с улыбкой). Вчера ты от радости, увидев меня, не заметил, что я имела большой узел под рукой, с этим платьем и вещами. Я их нарочно спрятала от тебя до сегодняшнего дня; но я вижу, что мы как будто сговорились в одежде нашей одного цвета. Ах, Андрей! Как пристало тебе это полукафтанье. Мне очень нравишься в нем!

П о б е д о н о с ц е в. Да и ты, милая Селима, в наряде своем походишь на пышный цветок роскошного сада.

С е л и м а (зажимая ему рот своей прекрасной рукой). Тише, тише, Андрей, ты уж слишком захвалил меня.

П о б е д о н о с ц е в. Да и всякий на моем месте сказал бы то же, видя пред собой мою прекрасную Селиму. Однако я в самом деле заговорился, а между тем нам с тобой время отправиться к полковнику, а с ним к нашему генералу.

Селима покрыла голову свою прекрасным флером и величественно шла по левую руку своего жениха. Много встречающихся им офицеров останавливались и, знав нашего героя, приветствовали дружески и спрашивали, кто такая особа, его сопровождавшая. Победоносцев коротко им отвечал: «Об этом скоро узнаете!» — и продолжал путь прямо к палате своего полковника.

Вошед в оную, он по долгу службы явился к своему полковнику и потом представил ему кабардинскую княжну. В коротких словах объявил ему все дело, просил его как можно скорее представить их к господину генералу. «Сейчас, милый и храбрый эсаул, — сказал полковник его, весьма добрый и веселый старик, — но сперва надобно мне видеть, Андрей Иванович, за кого я должен хлопотать и достойна ли партия такого молодца, как ты?» — «Очень хорошо! — сказал Победоносцев. — Милая Селима! Подними флер с лица твоего». (Селима исполняет, и старый полковник отступает назад.) «Боже мой, я с роду моего еще не видывал такой красоты! О! Победоносцев, за твои раны, мужество к престолу и отечеству, за твои добродетели и повиновение с благоговением к святому промыслу ты столь сугубо награжден! Ты единственный счастливец в мире, обладая столь великим сокровищем. (Улыбаясь.) Княжна! Бога ради, скройте ваши прелести от взоров старого воина, а то я не ручаюсь за свое сердце!..»

Победоносцев и Селима смеются и, благодаря за столь лестный привет, просят его поспешить представить их генералу, чтобы медление не обратилось ко вреду их.

— Фу, какая пропасть! — вскричал полковник, опоясывая свой шарф. — Да не думаешь ли ты, Андрей Иванович, что кабардинцы отнимут у нас эту звезду незаходимую, луну светлую, солнце красное! Нет, это бредни! Ну ступайте же за мной, да смотрите, не забегайте вперед, а то ведь мне за вами не успеть. (Выходят из палатки. Победоносцев с Селимой следуют за ним по левую руку.)

Пришед к богатейшей ставке генерала казачьего полка, полковник просил их немножко подождать, пока он обо всем донесет ему.

С е л и м а. Андрей! Я что-то робею. Что бы это значило?

А н д р е й. Это оттого, что ты не знаешь светских обращений христиан или европейцев. Генерал наш самый прекрасный, добрый и ласковый начальник. Посмотри, как он нас вежливо примет. Притом же, чего тебе робеть под покровом твоего друга? Успокойся, нас сию минуту потребуют к нему.

В самом деле, в эту минуту выскочивший из ставки адъютант сказал: «Господин Победоносцев, пожалуйте с сопровождаемой вами особой к его превосходительству, господину генералу, он нетерпеливо желает вас видеть». (Поднимает вход в палатку.)

Победоносцев, держа за руку Селиму, подходит к начальнику и просит его высокого покровительства себе и кабардинской княжне, своей нареченной супруге, которая пришла для сего предмета и для принятия христианской веры в их лагерь. В надежде, под защитой его, исполнять сии два священные обета без малейшего замедления.

Г е н е р а л. Для меня очень приятно в сем случае быть вам полезным и отдать вам, господин Победоносцев, при всех здесь находящихся чиновниках, должную похвалу за ваши отличные подвиги противу врагов престола и отечества, как равно и изъявить вам мое удовольствие, что вы уже и между магометан, быв у них в плену, заслужили всеобщую их любовь и уважение и тем прославили вдвойне имя русских воинов.

П о б е д о н о с ц е в. Ваше превосходительство, это есть обязанность каждого воина и честного человека.

Г е н е р а л. Сколько вы в сей первой и ужасно кровопролитной битве с кабардинцами получили ран и во что именно?

П о б е д о н о с ц е в. Только пять, ваше превосходительство, самые опасные в грудь и правую руку, и три в оба бока, не так глубокие и скоро выпользованные искусством кабардинского врача и самыми нежными попечениями сей прелестной княжны и ее родителя князя Узбека.

Г е н е р а л. Я полагаю, что вы должны терпеть ужасные страдания от прежних двух ран? Что вы теперь чувствуете? Как ваше здоровье?

П о б е д о н о с ц е в. Думаю, ваше превосходительство, что я с моим здоровьем должен навек проститься, потому что ужасную чувствую боль и стеснение в груди и, кажется, правою рукою плохо буду владеть: но у меня есть левая для защиты престола и отечества! Еще есть несколько крови, которую я с радостью принесу им в жертву вместе с моей жизнию!

Г е н е р а л. Это очень похвально! Вы заслуживаете за сие все мое уважение, всю мою признательность, и будьте уверены, что я все ваши поступки, геройство и даже столь прекрасные отзывы доведу до сведения нашего государя императора, который умеет награждать столь благодарные чувства и мужество своих подданных. (Обращаясь к великому числу тут бывших штаб-и обер-офицеров.) Господа! Вот примерный молодой человек, отличный воин и благородный во всех своих действиях! Рекомендую вам взять его себе образцом! (К Победоносцеву.) Будьте уверены, что я ваш всегдашний покровитель.

П о б е д о н о с ц е в (почтительно кланяясь). Сии милости вашего превосходительства, оставшись вечным памятником в благодарном моем сердце, заставят меня на предбудущее время не щадить своей жизни, чтобы соделаться их достойным.

Г е н е р а л (взяв Победоносцева за правую руку и пожимая тихо оную). Эта рука, карающая врагов престола и отечества, может быть порукой ваших обетов, вместе с вашими чувствами, которые я уважаю. (К Селиме.) Княжна! Если мои желания не будут для вас противны, то позвольте мне иметь удовольствие видеть открытым лицо ваше.

С е л и м а (вспыхнув). С большим удовольствием, господин генерал!

Снимает флер с головы своей, и начальник со всеми тут бывшими обомлели от удивления, увидев необыкновенную красоту кабардинской княжны.

Г е н е р а л (целуя у княжны руку). Позвольте мне изъявить вам мою радость, видя вас здесь, прекрасная княжна, со столь благим намерением, вами предпринятым. Я сейчас прикажу изготовить все нужное для совершения сих священных обрядов и сам вызываюсь быть вашим при крещении воспреемником, а при бракосочетании посаженым отцом.

Победоносцев и Селима в чувствительных выражениях благодарят его за сию оказываемую милость и честь.

Г е н е р а л (старшему своему адъютанту). Сию минуту изготовить бумагу старшему священнику отряда, чтобы он с прочими священниками немедленно для совершения крещения и брака сих двух особ был в полковой церкви, и со всех полков певчие и музыка, с тремя легкими орудиями, должны быть у входа в церковь; также нарядить пристойное число пехоты и конницы в парад, и чтобы это было исполнено как можно скорее! Когда же все будет готово, мне ту же минуту донести.

А д ъ ю т а н т. Слушаю, ваше превосходительство! (Убегает поспешно.)

Через час все было изготовлено, и генерал, ведя под руку Селиму, другой держа Победоносцева за руку, сопровождаемый многочисленной свитой военных чиновников, прибыл к полевой церковной палатке и остановил чету при дверях храма.

Вдруг загремела музыка, и потом певчие подхватили концерт.

При сем окончании куплета генерал берет Селиму за руку и вводит в храм. Крещение совершилось, и Селима, в оном нареченная Софией, причастилась Святых тайн, и из церкви, сопровождаемая генералом и духовным клиром, подведенная к Победоносцеву, поверглась в его объятия, как будущая супруга.

Музыка при появлении Софии опять загремела, и хор певчих повторил новый концерт.

Войско кричит «ура!» при часто повторяемых из пушек выстрелах.

Наконец все умолкло, и жених с невестой введены были в храм, где и совершилось их бракосочетание, при окончании коего опять загремели орудия, музыка и троекратные крики «ура!».

В пространной цветущей долине, под тенью густых деревьев, раскинута была для новобрачных и гостей богатая турецкая палатка, присланная генералом, другие и большие были раскинуты для желающих отдохнуть, в которых стояли столы с водкой, винами и закуской, в других с плодами и прохладительными напитками, и все это устроил генерал, отец молодых супругов, на свой счет. Победоносцев вручил, с его позволения, пятьдесят червонных главному дежурному полковнику, для порции нижним чинам, бывшим при крещении и бракосочетании его с Софией.

Генерал, проводив новобрачных в сию палатку, выпил за их соединение бокал шампанского и, желая им веселиться, извинился, что дела его отвлекают на несколько часов от них; что он, по отправлении депеш, к ним возвратится разделить общую радость, и ушел.

Вскоре явился пространный и богатейший стол в палатке новобрачных на пятьдесят персон, установленный лучшими кушаньями и напитками, и вокруг палатки сей еще многие столы для офицеров, которые любят попить и повеселиться, когда приведет к тому случай. И, подлинно сказать, нигде не найдешь такой шумной непритворной радости, как в походе, на пирушке товарищей, сдружившихся на ратном поле. Тут человек, не зная, что неумолимая готовит ему завтра, будто хочет истощить все наслаждения того дня, который у него остается. Весело, беззаботно молодежь собирается в кружок: шутки сыплются за шутками, остроты за остротами; все лица дышат откровенностию и чистосердечием, ни гордости, ни чванства не видно ни на одном. А как пойдут рассказы про сердечные приключения — чего тут не наслушаешься! Одна выходка лучше другой, а смеху и конца нет!

Стол окончился: подали десерт, потом кофе и чай, кто что хотел. Все собрание было весело, но радость Победоносцева и Софии лучше можно вообразить, нежели описать. Музыка гремела, пушки палили при повторении тостов: императорской фамилии, главнокомандующему и новобрачным. Певчие пели приличные на таковой случай концерты.

Генерал исполнил свое обещание и пришел провести часок времени с молодыми и гостями. Начались танцы.

Г е н е р а л (к Софии). Я слышал, прелестнейшая София, что пляски вашего народа очень хороши; не можете ли вы сделать для меня удовольствие показать мне сие искусство ваших бывших соотечественников?

С о ф и я. Извольте, почтеннейший начальник и благодетель! Я готова исполнить малейшие ваши желания.

Встает, дает тон музыкантам, как играть черкесский танец, и пляшет со столь превосходным искусством, прелестию и легкостию, что все собрание ей рукоплескает. Генерал поцеловал ее руку, а Победоносцев, прельщенный своей милой супругой, не мог утерпеть, чтобы не заключить ее в свои объятия и не напечатлеть поцелуя на ее алых устах.

Вдруг раздается глухой шум в лагере, подобный приливу и отливу моря после ужасной бури, и наконец все утихает.

Чрез несколько минут входит дежурный штаб-офицер и докладывает генералу о прискакавшей многочисленной толпе вооруженных конных кабардинцев к передовым пикетам нашим. «Предводительствующий ими требует немедленно быть к вашему превосходительству допущен, с донесением о важном деле».

Г е н е р а л. Спросили ли вы, кто сей предводитель кабардинцев?

Д е ж у р н ы й. Князь их, Узбек.

С о ф и я (с ужасом). Отец мой? О Боже! Что с нами будет?

Г е н е р а л (с улыбкой). Ничего! Чего вам опасаться, когда вы под особенным моим покровительством. Дело сделано, теперь уже никакая власть несильна исхитить вас из объятий вашего супруга.

П о б е д о н о с ц е в (тихо своей супруге). Как тебе не стыдно робеть, София, разве ты не знаешь, что я один в силах оспоривать свои права и защищать тебя у всех кабардинцев? Успокойся, все пойдет хорошо!

Г е н е р а л (дежурному). Подите и попросите сюда князя Узбека.

Д е ж у р н ы й. Слушаю, ваше превосходительство! (Уходит.)

Г е н е р а л (к адъютанту). А вы дайте от меня приказание, чтоб десять шестифунтовых орудий готовы были по первому сигналу сделать троекратный залп. Музыканты и певчие также подле сей палатки находились бы, а нижним чинам велел за каждым залпом повторять «ура!».

А д ъ ю т а н т. Слушаю, ваше превосходительство! (Уходит поспешно.)

Спустя около получаса входит в ставку князь Узбек, сопровождаемый многочисленной свитой своих подчиненных и, почтительно кланяясь генералу, изъявляет радость в приветствии, что случай еще раз дает ему счастье его видеть; потом, окинув глазами все собрание, останавливает их на Андрее и Софии, при входе его вставших с мест своих.

У з б е к (протирая глаза). О! Алла! Что я вижу? Дочь моя Селима!.. Зачем ты здесь?

Андрей и София упадают пред Узбеком на колена.

С о ф и я (с умоляющим взором и слезами). О! Родитель мой! Прости меня! Я не могла жить без сего юноши (показывает на Победоносцева), а ныне моего супруга. Разлука с ним прекратила бы жизнь мою! (Целует у отца руки.) Прости дочь твою и благослови союз наш!

У з б е к (отирая слезы). Недостойная, но все еще милая моему сердцу Селима! Как ты могла решиться на столь дерзновенный и опасный поступок, ты, которая была так тиха и невинна! Ах, жестокая, неблагодарная дочь, и ты не думала, что столь постыдным твоим намерением покроешь главу отца твоего бесчестием и откроешь ему путь к могиле! (Проливает слезы.)

П о б е д о н о с ц е в. Мой отец! Мой благодетель! Прости, прости невинную дочь твою и обрати весь гнев твой на меня: я внушил ей первые чувства любви и ее неприметным ей самой образом обратил в христианку. Мы дали клятву пред Богом, на могиле Рамира, принадлежать до гроба друг другу. Дочь твоя, разлученная со мной, в отчаянии решилась со мной соединиться. Она приняла наш закон, веру, она теперь моя законная супруга, и ты да сей человеколюбивый мой начальник (показывает на генерала) стали нашими отцами. Прости нас и благослови! (Обнимает колена Узбека и, целуя его руки, орошает слезами.)

У з б е к. Селима! Ты точно уже христианка и супруга Андрея?

С о ф и я. Точно, родитель мой! Сей добрый начальник (показывает на генерала и прочих гостей) и сии господа чиновники могут вас уверить, что два священные обета по закону христиан исполнились в их присутствии; но вы всегда и до конца дней останетесь нашим нежным родителем. У ног твоих умоляем тебя, прости детей твоих и благослови их союз!

Г е н е р а л (взяв дружески за руку Узбека). Добрый и почтенный князь! Я также присовокупляю мою просьбу к детям вашим — и прошу вас простить их. Дело сделано, его возвратить нельзя. По собственному желанию сей прекрасной вашей дочери, не похищенной у вас ни силой, ни коварством, но пришедшей сюда по собственному влечению ее сердца, я, по данной мне государем власти, разрешил ее просьбу, сам был ее воспреемником и посаженым отцом при их браке; теперь вы обязаны занять у них первое место, а я второе. Послушайся меня, князь, и прости их. Ведь мне уже известно, как ты любил этого молодого человека; старался обратить его в свою веру, женить на твоей дочери, и чрез таковой поступок, если б он тебе удался, Победоносцев был бы отвержен, как нарушитель веры законов и присяги своему царю! Но как судьба сделала сие намерение ничтожным по мужеству сего юного героя, то Богу угодно было обратить дочь твою в христианство и дать ее в награду сему доброму юноше.

У з б е к. Я уважаю ваше предстательство, ваши справедливые резоны, господин генерал, и в удовольствие ваше и с тем вместе по собственному моему сердцу прощаю дочь мою и благословляю союз их! (Кладет каждому из новобрачных на голову свою руку и, читая про себя молитву, говорит им.) Встаньте и падите в мои объятия, вы оба навсегда останетесь драгоценными моему сердцу.

Новобрачные вскакивают, бросаются в объятия Узбека и осыпают его поцелуями.

Внезапный залп из орудий, смешанный с музыкой и громким криком «ура!», заставил невольно вздрогнуть Узбека и его свиту. София со страхом упала в объятия своего супруга.

Г е н е р а л. Это для радостного вашего к нам прибытия, почтенный князь, и в заключение примирения нашего с вашим народом и детьми вашими.

Второй и третий залпы из орудий вскоре один за другим поколебали основание земли — и вдруг сделалось все тихо, как в могиле, но едва только князь поместился и сел между детей своих и генералом, как певчие грянули следующий концерт:

Певчие поют «многая лета», музыка играет, и пальба из пушек продолжается.

Все кабардинцы и самый князь были очарованы таким блистательным торжеством, но еще более удивились, когда в самом пышном азиатском вкусе подан был князю и его свите обед. Все, что только было редчайшего и прекраснейшего у генерала, все было поставлено пред взоры удивленных кабардинцев.

Генерал просил Узбека и его свиту сесть и покушать, чтобы более придать им аппетиту и почестей, сам сел по правую руку князя, а по левую посадил подле него его детей.

Пированье сие долго продолжалось: ибо после стола поставлены были плоды и конфекты, и кабардинцы, вопреки своего закона и веры, смотря по примеру своего князя Узбека, обвороженного лаской и милостями генерала, изготовленное кушанье христианами с таким же аппетитом ели, как и у мусульман. Поданный прекрасный шербет сварен был на малаге, но, по причине разных духов и специй, князь и свита его с жадностью выпили по нескольку сего напитка чашек, совсем не подозревая хитрости русских. Но генералу хотелось посмотреть, каковы магометане бывают, когда сделаются под хмельком.

Князь Узбек и многие из его свиты, совсем не понимая, отчего они стали так веселы, просили дозволение у генерала составить народную их пляску. Сей с радостью на это согласился — и музыканты заиграли кабардинский танец. Вот тут-то пошла потеха! Уханье, скачки, вывертыванье с искусством ног, перелетыванье с одного места на другое доказывали, однако ж, нашим, что кабардинцы превосходят нас и проворстве, легкости и стройности фигуры своего тела, которых они во всех изменениях танца не теряют.

Часу в двенадцатом генерал распростился со всеми и, благословя новобрачных, ушел. По отбытии его началась опять попойка у наших и разные пляски, продолжившиеся почти до света. Тут мало-помалу все разбрелись: Победоносцев дал музыкантам и певчим пятьдесят червонцев и отпустил их. Ковры и подушки разостлали на полу в обширной сей ставке, и кабардинцы полегли один подле другого. Лошади их были прибраны гребенцами, которые от эсаула своего не были забыты.

Новобрачные, испросив благословение у князя, удалились в отдаленный балаган, нарочно для них устроенный и увешанный гирляндами из цветов.

Утро было самое прекраснейшее. Восток, озаряемый лучами восходящего солнца, сливался с пурпуром. Воздух благоухал ароматом от множества диких роз, ландышей и фиалок, растущих в долине. Кроткие зефиры отряхали с них бриллиантовую росу, колебали зеленые ветки кустов, в которых птички славили своими гармоническими песнями дневное светило, величественно восходившее из-за синеющих гор. Кристальные родники шумели в зеленых урнах своих — и алмазные струйки извилистыми ручейками пролагали в тени кустов путь свой.

Победоносцев давно уже встал и, одетый в новое платье, ожидал пробуждения своей прелестной супруги, покоящейся еще приятным сном. Он подошел к ней на цыпочках, чтоб насладиться ее небесной красотою. Розовый румянец оттенял белизну лица прекрасной Софии, алые уста ее улыбались с очаровательной приятностию от сладких сновидений. Темно-русые локоны, рассыпанные по плечам, упадали на полуоткрытую высокую, белейшего снега грудь, на которой покоилась такая же левая рука, а правая закинута была на голову. Она подобна была Медицейской Венере, столь прославляемой и неподражаемой во всех отношениях искусства. Но и та не могла сравниться по неодушевленности своей с сею красавицею. И пламенеющий супруг не мог утерпеть, чтобы не напечатлеть самый пламенный поцелуй на прелестных устах своей прекрасной подруги. София, вздохнув, просыпается. С ангельскою улыбкою протянув свою к Андрею руку и томно вздохнув: «Милый! Ты меня испугал. Я так спокойно спала и не желала бы более пробудиться от самых приятнейших мечтаний, которые представлялись мне во сне. Но ты уже совсем одет, разве давно утро?» — «Солнышко уже высоко взошло на горизонте, — отвечал ей Победоносцев, — пора вставать тебе, милая София! Нам надобно поспешить засвидетельствовать наше почтение твоему отцу, а во-вторых, господину генералу, оказавшему нам столько незаслуженных милостей и почестей при твоем крещении, нашем бракосочетании и угощении. Вставай, милая прелестная моя София, и одевайся скорей». Целует ее в улыбающиеся уста. «Мне хотелось еще несколько минут понежиться и поспать; но когда ты мне приказываешь, то я сию же секунду встану». Потягивается, зевает и, накинув, с пламенным румянцем от стыдливости, на открытую свою грудь прозрачную косынку, говорит: «Милый мой супруг! Теперь уже ничто, кроме смерти, нас разлучить не может. Мы соединены неразрывным союзом, и дай Бог, чтобы оный как можно долее продолжался для нас среди радостей и здоровья, в объятьях вечной любви и верности». Целует нежно своего супруга и прибавляет: «Теперь оставь меня, милый Андрей, пока я встану и оденусь». — «Нет, прекрасная София, уж этому-то не бывать. Ведь это не намеднишняя пора, выгонять меня от себя. Я теперь имею власть и не послушаться».

С о ф и я (с усмешкою). Нет, прошу покорно слушаться, потому что там только счастие и любовь, где покорность и послушанье. Ты согласишься со мной, мой друг.

— Ты, как я замечаю, большая философка, моя милая, — сказал Андрей. — Однако, чем толковать здесь, не лучше ли нам пойти прогуляться и подышать чистым воздухом, — прибавил он, подавая Софии руку.

И они отправились в ближайший лесок, где расстилался прекрасный зеленый луг, испещренный благовонными цветами.

Проведя там несколько времени в приятных разговорах, они возвратились домой, где уже ожидал их посланный от князя Узбека Малек с большим узлом под рукой.

«Ах, Боже! — вскрикивает от удивленья Андрей и София. — Малек, как ты очутился здесь?» Малек, с радостию целуя у них руки и поздравив с законным браком: «Да еще и не один — и любезная моя Фатима здесь». — «Как здесь? — спрашивает с восхищением София… — Какими это судьбами? Или чародейством вы сюда явились?» — «Очень просто, — отвечал Малек, — Родитель, не видя вас, употребил все старание вас отыскать, но, не получив в этом успеха, догадался, где вы находитесь. Сначала это его весьма огорчило; потом он, устремив на небо свои взоры, со слезами произнес: «О Алла! Так тебе угодно было поступить. И я благоговею пред твоим всемогуществом!» И после этого сделался спокоен. «Малек! — промолвил он мне. — Твоя благодетельница, а моя дочь, верно, соединилась с Андреем, без которого она жить не могла. Коли я успею застать ее еще магометанкой и не женой еще сего храброго юноши, то по власти родительской возвращу ее сюда. Буде же уже совершились ее обеты крещения и брака, то я не в силах их разрушить. И потому, если к вечеру не возвращусь с моей свитой сюда и не пришлю сказать о моих надеждах, то это значит, что все для меня потеряно, — и тогда прикажи Фатиме взять все Селимины драгоценные вещи и самую богатую одежду и вместе с ней, при наступлении ночи, отправьтесь в русский лагерь, где я буду уже ночевать, и, узнав, где стою, явитесь ко мне». В точности исполняя приказания вашего светлейшего родителя и не видав его к нам возвращения, я объявил ей волю князя, который для удостоверения дал мне свой именной перстень, чтоб Фатима не могла сомневаться. Мы, с радостию все изготовя, при наступлении ночи пустились с ней в путь и на рассвете пришли сюда. Но вот и Фатима!» (Фатима вбегает, повергается к ногам своей княжны и, в восторгах радости целуя ее руки, орошает их слезами.) «Княжна! Вы уже христианка и супруга Андрея!» — «Да! — отвечает София, подняв и целуя в уста юную и прелестную Фатиму. — Разве тебе это неприятно, милая Фатима?» — «О нет, княжна; я этому очень рада! Теперь вы счастливы в объятиях этого прекрасного супруга. Я и Малек также желаем последовать вашему примеру». (Краснеет и вздыхает.) — «Если только соизволит на сие мой родитель, — говорит София, — то мы с Андреем будем вашими воспреемниками и отцами при браке; ибо я давно знаю, что вы нежно любите друг друга».

М а л е к (подавая Софии узел). Извольте принять, — это прислал вам и вашему супругу в подарок ваш родитель.

С о ф и я. Ах как тяжело! Что-то тут накладено?

Развязывает большой узел, видит все свои драгоценные вещи, и богатые одежды, и большой сафьяновый мешок, шитый золотом, завязанный и запечатанный перстнем ее отца, на коем приколота была бумага с сими, на черкесском языке, словами:

«Князь Узбек милому сыну и супругу молодому моей возлюбленной дочери здравия желает и четыре тысячи червонных ему в подарок, а ей в приданое посылает».

П о б е д о н о с ц е в (с восхищением). Неподражаемый отец и благодетель, сколько вдруг милостей он нам оказывает! (Целует его записку.)

С о ф и я. Истинно добрый отец! (Отирает слезы чувствительности.) Он, узнав о побеге моем, наперед уже предузнал последствия оного и запасся сей суммой денег, приказал Малеку и Фатиме доставить мне платье и вещи, а притом и этих двух добрых людей, верно, нам же хочет подарить.

П о б е д о н о с ц е в. Я тоже думаю. О! Дай Бог ему здоровья, спокойствия и долго пожить на этом свете!

Между сих разговоров София одевается в новое, еще в богатейшее первого платье, и новые прелести лица еще более увеличиваются от блеска каменьев и золота.

Они приходят в палатку, где был князь Узбек со своею свитою, повергаются оба к ногам его и, благодаря за все его милости, целуют его руки и потом кидаются в его объятия, называя его своим отцом и благодетелем, а он самыми нежнейшими их именами.

У з б е к. Это не все еще, дети мои! Я вам уступаю Малека и Фатиму, которых так любит моя дочь, а они ее обожают. Тебе, Андрей, я не замедлю прислать из моего многочисленного табуна самых лучших жеребцов и кобылиц для завода, чтобы все земляки твои тебе завидовали, столь счастливому и богатому. Но я думаю, вам и мне время идти к господину генералу вашему для отдания нашего почтения. Пойдемте вместе к нему.

Берет за руку Победоносцева и дочь свою и проводит их к ставке генерала. Офицеры, бывшие тут на ординарцах, поздравляли князя и молодых, коим Узбек с низкими поклонами пожимал руки, а Победоносцев оделял унтер-офицеров и вестовых, а также и все люди генерала, вчера им прислуживавшие, были щедро одарены.

Князь Узбек очень хорошо знал европейскую политику, ибо в юности своей путешествовал как по России, так и по другим соседственным с оною иностранным городам, и научился вежливости и милосердию у сих народов, что осталось в нем и поныне.

Генерал принял князя и детей его и своих с ласкою, посадив их, говорил умно, приятно, шутил над стыдливой Софией, над Победоносцевым, и даже над самим князем, не могшим устеречь своей дочери от такого молодца, преобратившего все его намеренья в ничто. «Да, генерал! — сказал ему так же шутливо Узбек, — мы два раза бываем глупы: в младенчестве и при старости. Я Андрею много верил, дочь моя также; а он исподтишка, воспользовавшись нашей простотой, обоих нас перехитрил и привел к желаемому концу свои намерения».

Г е н е р а л. Однако же вы ничего из этого не потеряли, добрый мой князь. Дочь ваша будет счастлива с этим молодым человеком, которого я все достоинства и храбрость уважаю.

У з б е к. Господни генерал! Удостоите сих моих и ваших детей высокого вашего покровительства, и и вечно обязан буду вам признательностию: а притом не лишите и меня удовольствия принять в жертву моего к вам почтения и памяти приведенного мной вам коня моего завода, с убором нашей страны. Он здесь, не угодно ли его посмотреть и приказать попробовать его доброту?

Г е н е р а л. Благодарю вас, князь, я никогда не забуду этого приятного моего с вами знакомства! Пойдемте, я желаю видеть ваш сюрприз. (Все выходят из ставки.)

Два кабардинца с великим усилием удерживали коня сего неимоверной красоты. Он бил ногами в землю, ржал и поминутно становился на дыбы. Ковер был с него снят, и генерал со всеми бывшими тут чиновниками поражен был удивлением на богатый его убор.

У з б е к. Ну-ка, милый сын мой Андрей! Сядь на этого доброго коня и покажи нам твое искусство в управлении им. Я знаю, ты не из последних ездоков.

Что-то шепчет ему на ухо, и Андрей как птица взлетел на борзого коня, дал ему шпоры; конь взвился, поднял свою гриву и хвост и в мгновение ока скрылся из виду удивленных зрителей.

У з б е к. Не правда ли моя, господин генерал; каков конь?

Г е н е р а л (в восхищении). Единственный, неподражаемый! (Обнимает Узбека.) Благодарю вас, князь.

У з б е к. Знаете ли, где теперь всадник с этим конем?

Г е н е р а л. Нет, но я полагаю, не более двух верст отсюда.

У з б е к. Ошиблись, господин генерал: он близ нашего аула. Посмотрите, Андрей вам привезет оттуда знак, и не более как в один час.

Г е н е р а л. Но ведь отсюда до жилища вашего будет более десяти верст? Этого быть не может, это невероятно!

У з б е к (с усмешкою). Это безделица! Этого коня можно без отдыха пустить на двадцать верст, и он вынесет из воды и из пламени. Смотрите, генерал! Видите ли вы вдали пыль, столбом поднявшуюся? Это возвращается к нам Андрей.

Г е н е р а л. Не может быть! (Смотрит на свои часы.) Еще нет трех четвертей часа, как он поскакал. Птица не может так скоро долететь.

У з б е к. Да сей конь не уступит ей в легкости и скорости. Это брат младший коню, подаренному мною Андрею; они равны в своих добротах. Я часто, гоняясь за зверями, захлестывал на них плетью волков, лисиц и даже зайцев. Вот какие достоинства имеют эти два коня!

При окончания сих слов показался в виду Андрей, стрелою летевший к ставке генерала; конь ржал под ним и удвоил быстроту свою и в две секунды стал пред удивленными еще более зрителями. Андрей проворно соскочил с него и отдал коня кабардинцам, который был весь в пене, раза два храпнул, перевел дух и как будто никогда не ездил.

А н д р е й (подавая своему тестю два пистолета и кинжал, оправленный золотом и драгоценными каменьями). Извольте, батюшка, домашние вам кланяются и просят скорее к ним возвратиться. Я у них выкурил кальян табаку и выпил чашку шербету.

У з б е к. Видите ли, господин генерал! Он еще там погостил, а то бы еще скорее сюда прибыл. (Подавая генералу пистолеты и кинжал.) Я забыл эти вещи взять с собой. Прошу вас, господин генерал, принять их от меня в знак ваших милостей.

Г е н е р а л. И вечной признательности с моею к вам дружбою. Вы всегда можете ко мне относиться с нашими требованиями, если что будет касаться собственно до вас или до вашего народа.

Обнимает Узбека и дарит ему свои золотые карманные часы, осыпанные бриллиантами, с такой же цепочкой чрез плечо и с прекрасною печатью своей фамилии с гербом.

Г е н е р а л. Прошу также и от меня принять сей знак моей к вам признательности. На сих часах стрелка стоит на десяти, этот час вам будет напоминать обо мне и о приятном нашем с вами знакомстве. (Надевает сам часы свои на князя Узбека, который благодарит его.)

Наконец настал час разлуки. Узбек отдал должное почтение генералу, испросив вторично его покровительства для себя и детей своих, повергся в их объятия, благословил их, оросил слезами нежности, смешанными с горестью о разлуке с ними, и, уверив их во всегдашней родительской к ним любви, обещал сам их посетить. Отдав почтение всем тут бывшим чиновникам и сопровождаемый своей свитой, сев на коня, вскоре сокрылся из вида опечаленных Андрея и Софии, которые, проливая слезы, возвратились в брачный свой полевой покой и там старались успокоиться.

На другой день рано поутру корпус российских войск выступил в обратный путь на свои квартиры. Барабаны загремели с трубами кавалеристов, и, с позволения генерала, проходя мимо его церемониальным маршем, Казанского пехотного полка певчие под музыку запели песню, сочиненную на побеждение кабардинцев и на возвращение войск наших.

Г е н е р а л. Прекрасно! Благодарю вас, храбрые воины, прославившие престол, царя и отечество! Государь наш узнает о ваших подвигах.

Воины, проходя, кричали ему «ура!».

Войска наши благополучно прибыли на свои квартиры, и Победоносцев, принеся в чувствительных выражениях генералу благодарность, спросил позволения отправиться на свою родину, которое и получил от него с особенными знаками благоволения и уверения в награде от щедрот нашего монарха, отправился к своим родителям.

По прибытии наших героев в отечество Победоносцева, родители его, с супругой столь прекраснейшей, а их невесткой, встретили их с восторгами радости. Все друзья и знакомые Андрея спешили засвидетельствовать ему свое удовольствие и восхищение о благополучном возвращении. Всех взоры с удивлением останавливались на прелестной его супруге, переменившей свою одежду на богатое со вкусом платье гребенских казачек, которое почти не имело никакой разницы; но в торжественные дни надевала свои одежды, и взоры зрителей ослеплялись их блеском.

Целую неделю продолжалось торжество в доме Победоносцева родителей. Многочисленные собрания знакомых, друзей и вновь ищущих дружбы и знакомства прекрасных сих супругой увеличивались со дня на день; после сего визиты, ими деланные посетителям, очень весел или прекрасную Софию; путешествуя из одного места в другое, в открытой коляске, а иногда и верхами, чрез цветущие луга, леса и горы, где они открывали новые прелести в природе и наслаждались всем небесным восторгом и блаженством.

София, узнав хорошо веру, закон, обращение и обычаи европейские, вникнув в хозяйство, облегчала труды своей свекрови и была как ею, так и свекром обожаема за свои добродетели, кротость, целомудрие и истинную к ним дочернюю почтительность и любовь. Все знакомые их уважали и любили с искренностию. Слава о красоте Софии распространилась по всей гребенской земле, что и заставляло многих приезжать туда, чтобы удостовериться в истине сего слуха.

К концу года их брака София разрешилась от бремени прекрасным сыном, коего не хотела, как первый залог любви и союза, вверить чуждым попечениям и сама питала его своею грудью, чрез что усугубила радость в нежно любимом своем супруге, который не мог насмотреться на свою прекрасную подругу с малюткою, безотлучно находящуюся при нем.

Князь Узбек, извещенный о даровании ему внука, немедленно к ним приехал с пышною свитою своих подданных и привез им богатые дары, с обещанным числом приведенных прекраснейших коней, усугубив восхищение молодых супругов и увеличив число посетителей, желающих узнать отца прекрасной Софии и посмотреть на блестящую его свиту.

Торжество и собрания вновь начались в доме Победоносцева и до самого отъезда князя, в течение двух недель, продолжались каждый день.

К довершению общей радости, Победоносцев получил от своего начальника чрез адъютанта повышение чина и знак отличия за храбрость, оказанную в сражениях против горцев.

Князь Узбек, распростясь со слезами, им проливаемыми, с детьми своими, сопровождавшими его несколько верст, отбыл в свои владения; а молодые супруги наши возвратились в свои дома и, погоревав о разлуке с Узбеком, их отцом, стали жить по-прежнему в вечной радости и удовольствии.

Пять месяцев по рождении сына, названного Аркадием, супруги наши наслаждались благосостоянием и цветущим здоровьем, как вдруг в самую полночь Андрей сделался жестоко болен. Он почувствовал ужасное давление в груди; сильный кашель со рвотою кровью в нем открылся, и наш герой почувствовал, что силы его совершенно оставили. Глубокие раны в груди и правой руке его растворились и сделали сомнительным его выздоровление. Призванные доктора, сделав консилиум, приступили к пользованию юноши героя, уже осеняемого тению смерти, но все их искусства оставались безуспешными. София, нося ужас и отчаяние в душе своей об опасном положении своего обожаемого супруга, послала нарочного к отцу своему и просила его как можно скорее к ним приехать и привезти с собою врача его Бразина, «ибо, — писала она к нему, — милый мой супруг, а твой нежный сын Андрей, находится при последних минутах жизни и хочет меня покинуть вдовою с бедным сиротою, нашим маленьким сыном».

Сие известие жестоко поразило сердце и душу чувствительного Узбека, ибо он любил Андрея не менее своей дочери; но он сам лежал на одре болезни и никак не мог исполнить просьбу и желание своих детей. Увидев из письма Софии, что раны, на груди и на правой руке ее супруга отворившиеся, открывают ему преждевременно могилу, он вспомнил, кем ему первая нанесена, и слова своего зятя, что он сам носит смерть и груди своей от руки его сына, еще более увеличили его отчаяние и повергли в вящую против прежнего болезнь. Написав чрез великую силу ответ к своей дочери, в оном излил он всю свою к ним нежность, с благословением и жестокою скорбию о положении любезного ему Андрея, приложил к нему драгоценный свой перстень и, призвав Бразина, вручив ему оные, приказал, не жалея лошадей, скакать что есть духу к детям его и все употребить искусство для спасения Андрея, умирающего от ран своих. «Я это прежде предвидел, — отвечал Бразин, — и дал знать княжне, но от тебя это скрыл, чтобы не огорчить. Я сейчас скачу туда, и коли Алла мне поможет возвратить жизнь Андрею, то я знаю, что ты окажешь мне твои милости». — «Поспеши, Бразин, исполнить это, и богатая награда тебя ожидает здесь. Скорее отправляйся с этим посланным от дочери моей и извести меня, что произойдет там». (Бразин уходит.)

Болезнь Андрея со дня на день увеличивалась. Все доктора и даже присланный генералом искусный врач не подавали никакой надежды на его выздоровление, даже назначили день и час его смерти; но Софии об этом сказать опасались.

Прибыл Бразин с письмом и подарком и влил некоторую надежду для больного и Софии, еще более огорченной болезнию своего отца. Сей врач, осмотрев больного, побледнел, сомнительно покачал головою и тяжело вздохнул. Сие не могло укрыться от прозорливости Софии, и она горько зарыдала. Однако ж искусство Бразина продлило на несколько дней жизнь Андрея, он почувствовал некоторое облегчение и, дав об этом знать прелестной своей супруге, наполнил ее душу восхитительною радостию; но она недолго продолжалась. Облегчение раненого было преддверием смерти его, и Андрей, невзирая на все попечения и искусство своих врачей, в двенадцатый день своей жестокой болезни тихо испустил дух свой на руках милой супруги, смертельным ударом пораженной, имея от рождения только двадцать три года. Судьба неумолимая лишила в нем лучшего воина, верного друга, прекраснейшего из мужчин, самого пламенного и нежного супруга и сына почтительного, верного подданного престолу и отечеству, столь страшного врагам их своей исполинской силой, искусством и мужеством в ратоборстве.

София, увидев, что супруг ее более уже не существует для нее, почувствовала хлад смерти, разливающийся и ее сердце и во всех жилах. Она не пролила и и одной слезы над его прахом. Сердце ее окаменело; душа и все чувства ее были умерщвлены. София была бледна как смерть, трепетала, отчаяние пылало в голубых ее глазах — и ноги отказывались ей служить. Родители Андрея и много друзей и знакомых, бывших тут при его кончине, ясно видели страдание сей несчастной и опасались или помешательства в уме ее, или удара, который не замедлит ее поразить.

Она по просьбе их удалилась со своей свекровью, нежно ее любящей, в свою комнату, села на стул — и в мертвом молчании, склонив прекрасную свою голову на белую руку, неподвижный устремила взор на небо, как будто укоряя его за судьбу свою. В сем положении провела она несколько часов. Все утешения, все слезы ее свекрови, Малека и Фатимы, которые ею с покойным супругом были окрещены и названы — первый Минаем, а вторая Фионой, сопряжены были браком, — рыдающие у ног ее и осыпающие поцелуями ее руки и колена, не сильны были привести ее в жалость и возбудить от смертной бесчувственности.

Так прошел первый день смерти Андреевой. София часто приходила смотреть на хладный прах своего милого друга, с равнодушием смотрела, как клали его в гроб, обитый алым бархатом с золотыми скобками и позументом, поставленный под таким же балдахином на высоком катафалке. Увещания духовного их отца, разумного священника, ничего не действовали на душу и сердце злополучной Софии, — и она всю ночь просидела без сна подле гроба своего супруга.

На другой день, когда священники с причтом собрались, при многочисленном стечении друзей, знакомых и разного звания людей, служить по усопшем панихиду, — София входит в сию печальную комнату, обитую черным сукном, в самой той одежде и уборе, в которых она венчалась с Андреем, кланяется на все стороны и трепещущим голосом произносит, держа в руках маленького своего сына, весело на нее смотревшего и улыбавшегося как ангела, — следующие слова: «Его уже более нет на свете! Нет милого обожаемого мной моего супруга! Он оставил меня горестною вдовою с сим невинным младенцем и сиротою, нашим сыном, влачить горестную без него жизнь среди слез и отчаяния!.. Бог видит, как я его любила при жизни и как люблю по смерти. Давно уже ужасная тоска глодала мое сердце и душу, которая была предвестницей скорой нашей разлуки. С самого дня болезни нежнолюбимого супруга моего я носила уже образ смерти в убитой душе моей. Жребий мой совершился!.. И не могу жить без него ни одной минуты, но клянусь и призываю в свидетели исповедуемого мной Бога, при духовном отце моем, всех их священнослужителях и всем народе, что никогда пагубная мысль о самоубийстве не осеняла души моей. Но для меня ударил последний и самый сладкий час соединения с моим супругом. (Подносит своего сына к образу Богоматери и став пред ним на колена и подняв вверх своего малютку.) Тебе, заступница смертных, Пречистая Дева, матерь моего Бога, тебе вручаю сей нежный и законный плод нежного союза, этого несчастного сироту! Осени ею твоим непроницаемым покровом, будь его путеводительницею и соделай столь же достойным, как покойный отец его, но гораздо счастливейшим его злополучных родителей! (Встает и подносит сына к своей свекрови, кладет его ей на руку и говорит.) После сей великой заступницы ты примешь титло его несчастной матери. Научи его быть таким, как был твой сын, а мой обожаемый супруг. Простите, если я в чем пред вами виновата!» (Упадает на колена и целует ее руки.)

С в е к р о в ь (поднимая ее вместе со своим супругом). Милая София, драгоценная дочь моя! Что с тобой сделалось? Ах! Ты поражаешь сердца наши двойным ударом! Неужели и ты хочешь нас оставить в злой горести, слезах и отчаянии, без подпоры и утешения влачить дни наши и оставить сего малютку невинного сиротой? Милая София! Почтительная дочь, успокойся! Бога ради успокойся!.. Что ты это вздумала? Ведь отчаянием и даже своею смертию не воскресишь твоего милого друга. О София! Не прогневляй Бога таковым поступком и положи на него все твои надежды. Он тебя успокоит! Посмотри, как твой сын с наполненными слез глазами протягивает к тебе рученьки свои, как бы умоляя не покидать его сиротою! Неужели плач невинного твоего сына не силен привести тебя в жалость и рассудок?

— Нет, — отвечает ей трепещущая всем телом София, — нет, я не могу жить без него, без сего драгоценного друга души моей, лежащего без дыхания в сем гробе! Я должна с ним соединиться!.. Уже ангел смерти поражает меня мечом своим! Прости!

Идет ко гробу своего супруга. Аркадий испускает жалобный вопль и протягивает к ней свои ручонки. София возвращается к нему, целует его нежно, отирает горькие слезы с глаз его своею рукою, благословляет и удушающим от скорби голосом говорит: «Успокойся, сын мой, Господь над тобой. Ты у такой же нежной матери остаешься на руках. Прости! Ангел-хранитель да будет над тобою!»

Еще раз его целует и поспешно идет ко гробу своего супруга, входит на самую последнюю ступеньку, приближается к милому ей праху и, произнося громко: «Драгоценный супруг! Я иду к тебе», упадает на гроб его, — и прекрасная душа Софии вместе с тихим вздохом вознеслась на небо.

Родители Андрея и многие из друзей его, бросаясь спасти Софию, отвлекают ее от гроба; но она уже не существовала более ни для кого. Все (с ужасом): «О Боже! Она лишилась жизни!.. Вот пример необыкновенной супружеской любви!»

Так скончала жизнь прекраснейшая и добродетельнейшая из смертных, нежная и верная супруга! Кто не прольет слез, читая сии строки, тот не имеет небесных чувств сострадания, и пусть лучше, не читая моей повести, бросит ее в огонь.

Гроб переменили и положили сих нежных супругов в один еще гораздо великолепнейший первого, чтоб и по смерти не были они разлучены.

Друзья кладут из роз сплетенные венки в гроб нежных супругов и, рыдая, отходят от их праха.

Так скончала жизнь свою бывшая прекрасная магометанка, сделавшаяся впоследствии самой набожной христианкой, и на гробе милого супруга дала собой пример прекрасному полу и нежной любви и верности.

Похороны были богатейшие, при многочисленном стечении народа, проливающего о ранней их кончине слезы. Над могилой их поставлен был драгоценный памятник, с плачущими: отроком, опершимся одной рукой об урну, из коей видны были два сердца, стоящим на своем туле и держащим в другой руке переломленную стрелу и лук с ослабленной тетивой; с другой стороны — Гименеем, утушающим брачный пламенник одною рукою, а другою (держащим. — А. Р.) два цветочных венка, положенные на их урну, с надписью их лет, красоты, добродетелей и горестной смерти. Четыре густых липы осеняют прах их, и обсаженная цветами могила каждую весну и лето благоухает ими. Певец природы, милый соловей, свивший гнездышко на одном из сих дерев, в это время поет столь прелестно, как на могиле Орфея!

Родители Андрея обратили всю нежность свою и попечение к оставшемуся их внуку, и Аркадий, пришед в возраст, оправдал их воспитание и надежды. Он заключал в себе достоинства своих родителей: имел прелестнейшие черты лица своей матери и отца, был силен, храбр, великодушен и верен, как покойный отец, и столь же нежен в любви и кротости, как его мать. Он отличался во многих сражениях, как и отец его, и, получив две раны и знаки отличия, по неотступной просьбе деда своего и бабки вышел в отставку, женился на прекрасной девице и жил весьма счастливо.

Каждое воскресенье он, в сопровождении своей супруги, своих воспитателей, друзей покойных родителей и верных слуг их Миная и Фионы, ходил служить на могилу их панихиды, раздавал бедным милостыню, призирал вдов и сирот и так от восхождения солнца и до заката оного беседовал с нищими под тенью дерев, осеняющих прах его добродетельных родителей.

Князь Узбек, извещенный возвратившимся Бразиным о преждевременной смерти Андрея и Софии, едва начинающий выздоравливать, был жестоко поражен сей утратой нежно любимых детей своих; болезнь его опять возвратилась, и он, к сожалению всей страны кабардинской, жен и детей своих, чрез несколько дней окончил жизнь свою, завещал пред своею смертию сыну своему Паладину держаться тех же правил, какие он имел во время своей жизни, т. е. уважать и любить христиан, в особенности русских, которые не только славны своими победами в целом свете, но также и своими добродетелями; запретил ему под заклятием принимать примеры с кабардинцев для разорения, грабежа и убийства от набегов их на страны русских, которые после мстят за сие оружием, не раз уже заставляющим их народ просить пощады, по жестоком кровопролитии похитившим лучших воинов страны кабардинской, а в том числе его брата Рамира, убитого в последнем сражении: приказал питать родственную любовь и дружбу к малютке, сыну его сестры Селимы и Андрея, коих рановременная смерть открыла отцу его могилу.

Паладин в точности исполнял приказания покойного отца своего и несколько раз был в доме покойной сестры своей и Андрея с богатыми дарами для своего племянника Аркадия, который, по возрасте, также платил ему своим посещением и дарами своей земли, и вместе с ним и двумя сестрами его матери Софии, беседуя на прахе могилы своего деда Узбека и его сына Рамира, проливал слезы и, прогостив у них несколько дней, возвращался с чувствами благодарности и дружбы в свой дом.