Лучшее за год 2003. Мистика, магический реализм, фэнтези

Кристофер Фаулер Повелитель Джунглей Пер. К.Васильева

Джош Мейчен убеждал себя, что ревность присуща любви так же, как все остальные проявления этого чувства, как если ты играешь волосами своей женщины за столиком в ресторане или поглядываешь на нее многозначительно в тесно набитом вагоне метро, это только доказывает твою влюбленность, Кэйт иронизировала на этот счет и как-то высказалась:

— По твоей логике, Отелло — нормальный парень, который считает своим правом делать то, что делает.

Если ты ревнуешь, значит, кто-то присутствует постоянно в твоих мыслях, и это возбуждает; они возвращались иногда шутки ради к этой теме.

Шутливый тон исчез после того, как Джош отправился вместе с Кэйт в женский ночной клуб, где придрался к стриптизеру: зачем тот дотронулся до ее бедер. Поначалу Кэйт было забавно слушать, как они пререкаются, уточняя, на каком именно уровне парень задержал свои игривые пальцы, потом улыбка исчезла с ее лица. После этого случая Джош стал спрашивать, где она была и куда идет, он выискивал в ее мобильном телефоне подозрительные номера, проверял ее компьютерную почту в поисках загадочных корреспондентов. Потом он обычно извинялся, только для Кэйт это было плохое утешение.

— Все из-за этой жизни в Лондоне, — объяснил Джош, пригласив Кэйт в свой любимый ресторан в Кэмдене: собираясь пофилософствовать, он всегда приводил ее в этот подвальчик, владельцем которого был грек-киприот. — Десять миллионов жителей, и все в погоне за наживой; куча людей, которые только и думают, как бы извлечь из тебя выгоду; не удивительно, что в этом городе отношения между людьми такие непрочные.

— Вот почему мы никогда не ходим обедать в более дорогие места — ты это хочешь сказать? — спросила Кэйт, отчасти с иронией, отчасти всерьез.

Среди посетителей то и дело возникало неловкое молчание, когда одноглазый владелец подвальчика угодливо проскальзывал мимо столиков.

— Все в нашей жизни повернулось бы иначе, если бы мы жили в другом месте. Там, где тепло и сухо, где нет этого мусора на улицах, этих стереотипных закусочных с гамбургерами на каждом углу. Лондон загнивает, здесь ты не живешь, а отбываешь срок. Здесь преступность выше, чем в Нью-Йорке, мы на третьем месте в мире по числу машин, здесь просто переизбыток людей. Я смотрю на старые фотографии, вижу полупустые улицы и думаю: вот в каком городе я хотел бы жить.

— Нельзя остановить прогресс, Джош.

— Нельзя, но можно найти такое место, которое лучше тебе подходит.

— Ты действительно думаешь, что все у нас было бы иначе, если бы мы жили в другом месте?

— Да, я так думаю.

— Есть что-нибудь конкретное на примете?

— Если у меня возникнут кое-какие идеи, ты обещаешь, что, по крайней мере, не станешь сразу отмахиваться?

— Да нет, почему же, — отозвалась неопределенно Кэйт. — Надеюсь, план не состоит в том, чтобы сделать меня твоей игрушкой на необитаемом острове?

— Конечно же нет. Я уверен, что нам обоим пойдет на пользу чуть расширить познания о нашей планете. В отличие от тебя я не ездил в экспедиции и командировки.

Кэйт не могла определить, что подталкивает его к бегству: этот город или мысль о том, что в любом другом месте он сможет сделать над собой усилие и станет доверять ей.

Долгое время Кэйт отказывалась от свадьбы. Она была свидетелем того, как супружество выжало все соки из ее родителей, она не испытывала желания пойти по их стопам, переобувшись в домашние тапочки. Супружеские отношения не зря называют узами. В конце концов она уступила, считая, что так будет решен вопрос взаимного доверия, который постоянно возникал в ее отношениях с Джошем. Джош сосредоточил всего себя только на ней. Он путался под ногами. Быть может, официально оформив свои отношения с ней, Джош наконец-то обретет уверенность в себе?

Ее родители демонстративно проигнорировали приглашение на свадьбу; после гражданской церемонии, незатейливой и тягостной, Кэйт перебралась к Джошу; дополнительная кровать с трудом втиснулась в его квартирку около Викторианского парка. Подразумевалось, что, подписывая брачный контракт, Джош дает обещание больше не уподобляться ревнивому юнцу. Она недоумевала: что такого произошло в его прошлой жизни, почему он так боится потерять ее?

Поначалу ее беспокоило, что совместная жизнь в тесной квартире окажет на нее удушающее действие, но они виделись реже, чем она предполагала, поскольку оба работали по свободному графику в разных концах города; Кэйт занималась научными исследованиями в Королевском институте тропической медицины, Джош ездил в Кенсингтон, в не слишком преуспевающую компанию звукозаписи, в штате которой он занимался оформлением продукции. Оба родились в Лондоне, у каждого имелось много старых друзей, и свободного времени едва хватало, чтобы сходить на очередной день рождения или какое-то другое мероприятие. Оба, как и многие поколения лондонцев до них, уважали право другого на личную жизнь.

Затем Джош остался без работы.

Просидев три месяца в своей квартирке в ожидании, пока ему перезвонит очередной работодатель, он стал совсем угрюмым и подавленным. Снова и снова приходилось выслушивать торопливые отговорки о сворачивании производства, сокращении штата, уменьшении доходов в сфере звукозаписи. Все были в поиске дешевой рабочей силы, что подразумевало наем молодых сотрудников. Джошу в скором времени стукнет тридцать один год, и руководство опасалось, что он, как оформитель, работающий на молодежный рынок, уже не вполне ощущает, чем этот рынок дышит. У него сохранились старые связи, иногда ему перепадала кое-какая внештатная работа, но этого не хватало даже заплатить за квартиру. Кэйт часто уходила куда-нибудь по вечерам в компании сослуживцев из их отдела. Джош не имел ничего общего с биологами, он оставался дома, но всегда ждал, не ложился спать, пока она не вернется, чтобы задать несколько осторожных вопросов.

Потребовалось не так уж много времени, чтобы каждый из них ощутил, как напряжение, вызванное — новыми обстоятельствами, разрушает их отношения. Оба понимали, что нужно что-то предпринять. Они сильно любили друг друга, но очень уж много препятствий стояло на их пути.

Однажды Кэйт, разговаривая с женщиной, недавно приехавшей из Малайзии работать в их институте, узнала об одном интересном предложении.

— Это означает полностью перевернуть жизнь, — сказал Джош, когда она объяснила, какие перспективы открываются за этим предложением.

— Ты сам говорил, что хочешь уехать из Лондона, — напомнила ему Кэйт.

Они зашли в пивную, и ей не терпелось разложить карту на столике.

— Из Лондона, да, но укатить за пределы западного полушария — это уже слишком.

— Это просто находка для моей диссертации. Смотри, Малайзия состоит из двух отдельных кусков: Западная Малайзия на полуострове, Восточная занимает северо-западную часть острова Борнео. Таман должен быть где-то к западу от полуострова. — Ее палец двигался вдоль береговой линии. — Вот он. Просто так не увидишь.

— Она ведь говорила, что это совсем крошечный островок.

— Ты смотришь на остров Ланкави. Таман чуть дальше на север. Нашел?

— Совсем песчинка. У этой карты какой масштаб?

— Международным рейсом до Куала-Лумпура, оттуда короткий перелет на Ланкави, и затем минут двадцать на пароме.

— Бог ты мой, это на краю земли. — Они разглядывали вместе изумрудную пылинку на карте.

Остров был настолько мал, что на нем не было обозначено населенных пунктов. Кэйт снова провела пальцем по береговой линии, подыскивая какие-либо заметные ориентиры. Она заметила:

— Мне кажется, от него ближе до полуострова, чем до Ланкави. Там еще только начинают развивать туризм. В настоящее время паром ходит всего два раза в неделю, но они увеличат количество рейсов, если появится больше туристов. — Кэйт сжала его руку. — Подумай как следует. Оттуда километров двести-триста до сверхсовременных городов, так что по расстоянию это все равно как от Лондона до острова Мэн.

Джош провел рукой по волосам, наморщил лоб и мрачно пробурчал:

— Вот именно.

После двух встреч с хозяевами гостиницы, которая строилась на острове Таман, Джош все еще не был уверен, что следует подписывать договор. Их приглашали как минимум на четыре месяца управлять хозяйством, пока рабочие будут достраивать гостиничные номера в главном корпусе. Владельцами были два швейцарских банкира, они хотели, чтобы кто-то присматривал за постройками до того времени, как все будет готово к приему гостей с наступлением летнего сезона. Семейная пара из Европы, подписавшая контракт, могла рассчитывать на очень приличное денежное вознаграждение. В жилой части гостиничного комплекса был уже обустроен номер «люкс», и банкиры обещали предоставить им все, что только потребуется. Кэйт сможет осуществить давнюю мечту — довести до конца свои исследования по токсикологии, на которые ей хронически не хватало времени в Лондоне. Джош имел возможность подумать о новой сфере деятельности и взяться, к примеру, серьезно за фотографию, которой он всегда хотел заниматься. Приближался срок, когда нужно было сказать наконец «да» или «нет», но Джош все еще медлил с решением.

Затем Кэйт встретила случайно старого друга, который сообщил, что он снова холост и жалеет, что когда-то расстался с ней. Он предложил сводить ее в «Гордон Рамсей», ресторан при гостинице «Кларидж», они поужинают вместе в субботу вечером, и он постарается загладить свою вину за все, что когда-то произошло между ними. Кэйт размышляла, принять или не принять это приглашение, и тут Джош объявил, что они уезжают в Малайзию.

Они подписали бумаги, заперли квартиру и улетели в Куала-Лумпур, взяв с собой лишь один большой чемодан. Туристы с рюкзаками, отдыхающие и коммерсанты забили до отказа местный рейс на Ланкави, и лишь с десяток местных жителей составили им компанию до морского порта. Стоял конец октября, через месяц на острове начинался сезон дождей, и первых постояльцев новой гостиницы можно было ожидать на Тамане лишь в конце марта. Грациозный белый паром был современнее любого транспорта, на котором Джошу приходилось ездить в Англии.

Паром рассекал гладкую поверхность зеленой воды, которая принимала нежный аквамариновый оттенок, когда ее пронизывал солнечный луч, и они почувствовали одновременно, что сделали правильный шаг, оставив позади серый купол лондонского неба. С обеих сторон из сияющей изумрудной воды вырастали островки с невероятно высокими пучками тропической растительности. На Тамане их ждал на пристани улыбчивый веснушчатый австралиец по имени Арун Тун, прораб стройки. Он крепко пожал им руки, подхватил, несмотря на протесты, чемодан и понес его на плече, словно тот ничего не весит. Оказалось, что предстоит небольшая поездка на джипе, который трясся на разбитой дороге и угрожающе кренился, выбираясь из скользкой глинистой колеи.

— Здесь вокруг — реликтовая сельва, — объяснил Арун, показывая на орлов, которые кружили над скалистыми отрогами за лесным массивом.

Оранжевая полоса закрашивала небо от края до края над джунглями, предвещая скорый закат.

— Сколько лет этим лесам? — спросила зачарованно Кэйт.

— Около трехсот миллионов лет. Надо сказать, в последние годы здесь много повырубали; местные власти не особо заботились об экологии, но сейчас они стараются соблюдать меру. Мы используем для кладки камень, почти не трогаем лесную чащу, разве что когда нужна просека для прокладки труб. Впрочем, просеки полностью зарастут за период дождей. Еще немного, и жди ливня каждый день, но и жары тоже будет хватать.

Джош, вцепившись в борт джипа, всматривался в зеленый сумрак джунглей. Серовато-коричневые лианы провисали между деревьями, словно канаты висячего моста. Ползучие растения имели ту же толщину и силу, что и деревья, соками которых они питались. Что-то живое перескакивало с одних гибких густых веток на другие, раскачивая стволы и сотрясая кроны.

— Здесь водятся ядовитые насекомые? — прокричал он, обращаясь к Аруну. — Есть что-нибудь такое, чего нам нужно опасаться?

— Есть пара жучков, которых не афишируют перед туристами, — ответил Арун через плечо. — И когда идет сильный дождь, в заводях появляются медузы, очень мерзкая разновидность, но в целом животный мир здесь куда безопасней, чем у нас дома в Перте. У нас на стройке работает около шестидесяти человек, местные и с ними специалисты из разных стран Дальнего Востока. Вас они не будут донимать разговорами, они заняты работой и уходят сразу домой, когда звонит колокол. Я и еще трое ребят остаемся на стройке на ночь, но по выходным мы уезжаем на материк. Только на это время вы и будете оставаться здесь одни. — Арун засмеялся. — Потом, может, даже радоваться станете, что наступает тишина и покой.

Беспокойная мысль промелькнула в голове Джоша: что, если он по собственной воле толкает себя на адские муки? Шестьдесят лоснящихся от пота мужчин следят украдкой, как душистая белая женщина проходит мимо них в свою спальню, криво ухмыляясь в адрес худосочного столичного парня, который, конечно, не может доставить ей полного удовлетворения. Он успокоил себя: «Ты насмотрелся кинушек про Дикий Запад».

Грунтовая дорога вела в ту сторону, где садилось солнце, и Джош отметил, что они достигли самой северной оконечности острова. Гостиница была окружена со всех сторон такими густыми зарослями, что он не сразу увидел ее. Когда они подъехали ближе, среди деревьев стали проглядывать каменные стены, сложенные уступами. Это напоминало город инков в миниатюре. В центре стоял приземистый корпус, выстроенный из природных материалов, которые гармонировали с окружающим желтовато-зеленым ландшафтом. В некотором отдалении от главного здания, углубившись в джунгли, расположились виллы, чьи деревянные крыши были наполовину скрыты, словно балдахином, кронами столетних деревьев.

— Живописно, а? — спросил Арун с гордостью человека, знающего, что сотворил нечто выдающееся. Он остановил джип, соскочил на землю и сдвинул спинку сиденья, давая им выйти. — Мы собирались поместить вас в номере «люкс» в главном корпусе, но там лопнула труба, так что для вас приготовлена вилла. Ее достроили только сегодня утром, так что там можно наткнуться кое-где на сырую шпаклевку, но в остальном все готово к заселению. К началу сезона здесь будет двенадцать таких домиков.

Было видно, что совсем недавно прозвучал свисток бригадира, так как из конторки выходили рабочие в белых футболках и джинсах, унося свои сумки. Они вежливо кивали Аруну, почти никак не реагируя на приезд новых людей.

— Их можно не бояться, — рассказал Арун. — Это трудолюбивый и набожный народ, им главное, чтобы платили и вовремя отпускали домой. Английский они знают плохо, говорят на своем малайском, но это хорошие ребята, мешать не будут. Вам здесь понравится. От вас требуется, чтобы здесь не было посторонних, вот и все.

— Каких посторонних? — спросил Джош, отыскивая взглядом прыгучие силуэты в зарослях. — Наведываются какие-нибудь опасные типы из местных?

— Нет, совсем не то, — отмахнулся беззаботно Арун. — Просто так сформулировано в договоре о страховке этого строительства.

Но кое-что случается. Кто-то поворовывает. Инструменты пропадают, одежда, вещи, которые оставили без присмотра.

— Думаете на кого-нибудь из строителей?

— Нет, они так дорожат работой, что не станут пачкаться.

— Тогда кого вы подозреваете?

— Здесь всем известно, кто ворует. — Арун поставил чемодан на пороге их виллы. — Вы сейчас устраивайтесь, приводите себя в порядок, а потом мы еще поговорим.

— Можно только мечтать о таких условиях, — сказала Кэйт, поправляя на коленях шелковое кимоно, которое она нашла в сложенном виде на кровати. — Посмотри вокруг, глазам не верится.

Опоры, выточенные из тикового дерева приподняли дом над пологим глинистым склоном. Все внутри было из дорогой отполированной древесины; номер состоял практически из одного большого помещения; за перегородками находились ниши, к которым примыкали две душевые комнаты. Белые занавески, сшитые из широких полотняных полос, свисали, прикрывая оконные проемы со ставнями. Ни один проем не был застеклен: в период дождей сильный ветер мог выбить стекла.

— Я думал, здесь будет очень тихо, а ты послушай, какой шум снаружи. — Джош следил обеспокоенно, как за перилами веранды колышутся джунгли.

У длинного желтого прутика вдруг обнаружились лапки, он метнулся и, пробежав по перилам, прыгнул в кусты. Потребуется какое-то время, чтобы привыкнуть к сюрпризам дикой сельвы. Незнакомые птицы издавали звук, похожий на визг электропилы, в кронах деревьев сверчки и жабы завели на низких нотах нескончаемые трели сразу после того, как тень упала на листья. Кто-то ухал сердито в той стороне, где берег, кто-то, самец, самка или соперник, откликался на этот взволнованный призыв. Лиственный шатер нависал так низко, что касался крыши их дома.

— Мне казалось, что здесь будет тише, — повторил Джош, опуская и защелкивая глухие шторы.

Подчиненные Аруна приготовили все к ужину в еще не достроенной столовой. Они сидели на толстых шелковых подушках, подкладывая себе из широких блюд то курятины, то риса, завернутого в банановые листья, то невероятно костлявой рыбы, выпотрошенной и зажаренной целиком.

— Сезон дождей — дважды в год, столкновение девяти воздушных течений, уровень осадков — два с половиной метра, влажность — восемьдесят пять процентов, здесь фантастическая экологическая система, где возникают уникальные виды растительной жизни, — рассказывал Арун, перемалывая рыбьи кости крепкими белыми зубами. — А птицы! Здесь водится птица-носорог, попугаи, стрижи, орлы. Я иногда часами наблюдаю за ними. Раньше с острова вывозили пальмовое масло на материк, но потом власти запретили вырубку деревьев. Местным это не особо понравилось, но теперь они живут за счет туристов, любителей дикой природы.

— А какие животные здесь водятся? — спросила Кэйт, откусывая понемногу от куска нежной курятины, обжаренной и поданной на бамбуковом вертеле.

— Основная живность — на материке: слоны, тигры, в восточной части полуострова осталось даже несколько носорогов. Здесь у нас — пеландок, это такой карликовый олень, дымчатые мартышки, встречаются небольшие крокодилы, вараны, и нужно смотреть, чтобы не наступить на змею. Комары заедают насмерть в районе болот, но, должен порадовать, переносчиков малярии нет. Здесь собрано все лучшее из обоих полушарий. На Тамане своя собственная модель естественного отбора и свой собственный микроклимат. У местных животных и растений специфическое развитие и специфическое поведение. Нигде в мире вы не увидите ничего подобного. Сюда приезжают зоологи из всех стран. Кэйт сказала, что ты увлекаешься фотографией, да, Джош? Если нужны хорошие кадры, это то самое место.

— Когда-то у меня хорошо получалось. — Джош с сомнением рассматривал поджаренную тушку костлявой рыбы. — Я не уверен, что привез все нужное для съемок.

— Не страшно, приятель. Если закажешь по Интернету, они любую вещь доставят сюда на пароме.

У Джоша, в голове промелькнула мысль, что Кэйт может попасть под обаяние этого светловолосого, легкого в общении южанина.

— Жена не скучает, пока ты здесь? — спросил он как бы между прочим и поймал на себе быстрый взгляд Кэйт.

— Меня нельзя назвать женатым, Джош, в полном смысле этого слова. — Арун со щелчком открыл баночки с пивом, передал их через стол. — К сожалению, мне пришлось приостановить завоз вина, потому что мы еще не откачали воду из погреба. Да, а что касается твоего вопроса, Джош, у меня есть женщина на материке, но у нее садоводческое хозяйство, и она не может часто выбираться сюда.

Он замолчал, а Кэйт многозначительно посмотрела на Джоша: ну, доволен?

— Ты собирался рассказать о местном воришке, — напомнил Джош, стараясь забыть поскорей о своем неуклюжем проявлении ревности.

— Если точнее, о воришках. На острове есть стая макак, это такое зверье с зеленой шевелюрой и мордой, как у бабуина, вы на них рано или поздно наткнетесь. Слышали воющий звук? На закате они направляются к морю, выкапывают крабов из песка и поедают. Малайцы натаскивают их для сбора кокосов. Бывает, они стянут белье, которое сушится на веревке, и не вернут, пока не дашь им поесть. Сообразительные, но мерзопакостные твари. Они попытаются втянуть вас в свои игры, но лучше не поддаваться их хитростям. Я вам точно говорю, лучше с ними не связываться. Так что мы смотрим сквозь пальцы: пусть крадут, если это по мелочи. На следующее утро Джош увидел их: около дюжины макак прыгали среди деревьев, хватаясь за ветки длинными мускулистыми лапами. Их вожак раскачался на лиане, словно на трапеции, и непринужденно приземлился прямо перед верандой. Приподнявшись на передних лапах, он задрал свою собачью усатую морду и втянул воздух широкими плоскими ноздрями. Посидев пару минут, он устремился к веранде. Его сородичи держались в отдалении, словно выжидая, когда вожак оценит ситуацию. Джош обратил внимание, что вожак крупнее остальных обезьян, ростом почти с человека. Его лохматая шкура была с необычным коричневато-зеленым отливом, как и описывал Арун; голова, как у льва, торчала в обрамлении целой гривы прямых, уходящих к шее волос с пробором посередине. Он буравил Джоша маслянисто-карими глазами. Нет, глаза макаки уставились куда-то мимо него. Джош повернулся и проследил за направлением этого взгляда. Кэйт стояла в дверях спальни, стягивая белую футболку через голову, обнажив груди.

— Замри, не двигайся, — предупредил ее Джош.

— В чем дело? — Она уже сбросила футболку.

— Смотри, обезьяний вожак.

— Где? Бог ты мой, а он огромный. Намного больше, чем я думала.

— Стой, где стоишь.

— Ерунда, он перепугался больше, чем ты. — Кэйт повернулась, улыбаясь. — Ты не поможешь? Намажь мне спину кремом от загара.

— Не надо, чтобы он видел тебя в таком виде.

— В каком?

— С голым верхом.

— Джош, он ведь не человек.

— Дело не в этом.

— Он смотрит на меня совсем по-другому.

— Кто его знает. — Джош сделал шаг вперед. Обезьяний вожак разинул пасть, издал дикий воющий звук и умчался в лес. Остальные макаки последовали за ним.

— Поздравляю, ты показал ему, кто здесь хозяин, — сказала Кэйт. — А теперь намажь меня кремом, повелитель джунглей, и сходим проверим, как здесь с купанием.

Место для строительства гостиницы было выбрано идеальное: овально вогнутый серебристо-желтый пляж в плотном кольце тропической растительности, в песке — протоки от ручья, берущего начало среди соседних холмов. По низкому накату волн было понятно, что дно в бухте неглубокое, для купания абсолютно безопасное. Белые птицы пикировали с высоты, вонзались в воду обтекаемым снарядом, выныривали с рыбешкой, бьющейся в клюве. — Всю дорогу Джош держал Кэйт за руку. Издали доносились удары молота: люди Аруна забивали сваи. Работа началась в шесть утра и продлится до захода солнца.

Арун провел их по стройке, показывая границы гостиничного комплекса. Основные работы по главному корпусу заканчивались. Оставалось еще построить несколько вилл, расположенных в отдалении. Бригады малайцев рыли ямы под фундамент, но выемки заполнялись водой с той же быстротой, с которой выкапывалась земля.

— Будет еще хуже, когда начнутся дожди, — сообщил Арун благодушно. — Смотрите, а вот и Синно. — Он показал на макаку — крепко сбитого вожака, которого они видели утром с веранды. Устроившись на песке около кромки прибоя, тот извлекал крупного краба из его мощной оболочки, аккуратно обламывая куски панциря. Крабьи лапки, оторванные от тела, продолжали шевелиться, когда вожак, раздув щеки, опускал их в свою пасть. Остальные обезьяны из его стаи охотились за более мелкой добычей по краям ручья.

— Откуда у него такое имя? — спросила Кэйт, поглядывая на вожака.

— По названию их вида: Целебесская синомакака. Этот вид селится по низинам, их называют крабоедами, хотя они сожрут что угодно и не подавятся. Я не встречал более сообразительных макак, чем Синно, но характер у него чертовски злобный. У меня есть книга о макаках, если вам интересно.

— Да, я бы почитала, — сказала Кэйт. — Джош, ты бы мог заснять их.

— Только не подходи слишком близко, — предупредил Арун. — Ревет он больше напоказ, но у него хватит сил повыдергивать тебе руки и ноги.

— Послушай, что здесь пишут. — Кэйт разгладила страницу, нашла нужный абзац. — «Обитают на деревьях, ведут дневной образ жизни, предпочитают ходить стаей. Быстро бегают, плавают, лазают по деревьям. Некоторые виды использовались для медицинских опытов, в результате которых была разработана вакцина от полиомиелита. Буддисты берут макак за образец, когда поучают: «Не надо видеть плохое, не надо слышать плохое, не надо говорить плохое». Некоторые считают, что это человеческие существа — в той мере, в которой они воплощают худшие черты человека».

— Он как раз сидит сейчас снаружи, — сказал Джош, который брился в ванной.

— Кто сидит?

— Синно. Вожак. Уселся на ветке. Мне видно через окно.

— Привыкает, наверно, к мысли, что появились новые соседи.

— Он нюхает воздух точно так, как нюхал утром.

— Я знаю, это он учуял мои духи. Ведь здесь больше никто ими не пользуется.

Джош выбривал щетину на подбородке, смывая пену, но продолжал наблюдать за макакой в зеркале. Чертова обезьяна сидела на задних лапах, невозмутимо разглядывая его жену. Джош так пристально изучал выражение морды обезьяны, что бритва соскользнула, и лезвие оставило порез прямо под носом.

В тот вечер, закончив ужин, Джош устроил наблюдательный пункт на веранде, но джунгли хранили молчание, стройные деревья стояли недвижно. Ночные обитатели леса прокрадывались бесшумно сквозь подлесок, а где-то высоко над ними человекообразные представители местной фауны устроились спать до самого утра под небом, усыпанным звездами.

Три недели пролетели без хлопот. Течение их жизни устоялось и приобрело плавную неспешность, которая была несовместима со скукой. Если будешь спешить, вспотеешь и быстро устанешь. По утрам Джош занимался больше, чем от него требовалось, административными делами в гостинице, где шла полировка полов и прокладка скрытой электропроводки. Кэйт выполняла то, что требовалось от нее в главном корпусе, но большую часть дня проводила за своим компьютером, делая заготовки для статьи о токсикологии приматов — теме узкой и для всех, кроме нее, малопонятной. В послеполуденные часы людские голоса утихали, всякая деятельность на стройплощадке прекращалась, и они убивали время, лежа в самодельных гамаках. Тени удлинялись, ослепляющая желтизна уступала место прохладно-зеленым тонам, мелкие обитатели леса давали знать о себе, закопошившись в кустах. Кэйт неторопливо принимала ванну, Джош лежал на кровати животом вниз, читая книгу.

Когда начинался прилив, макаки оставляли охоту на крабов, покидали берег и возвращались под предводительством Синно, который, пробегая вприпрыжку мимо их виллы, задерживался на секунду, чтобы окинуть взглядом веранду. Джош знал, что Синно крадет с веранды мелкие вещи, принадлежащие Кэйт, — щетки для волос, расчески, маленькие зеркальца, — но ни разу не видел, как обезьяна делает это. Однажды макака оставила на шезлонге Кэйт аккуратную кучку грушевидных плодов. Малиново-желтые мясистые фрукты полопались от спелости, и сладко пахнущий сок капал из них на тиковый пол, пока Джош не убрал все в мусорное ведро.

— Он крутится под окнами, как заправский ухажер, — пожаловался Джош, когда они шли через территорию комплекса к столовой. — А ты ничего не делаешь, чтобы отвадить его. Ты почти всегда ходишь по дому без одежды. Он смотрит на тебя совсем не так, как животные смотрят на человека.

— Как же он смотрит?

— Как мужчина на женщину.

Кэйт отмахнулась со смехом от его рассуждений:

— Днем такая жарища. Что ты хочешь, чтобы я одевалась, как в Лондоне? Я для него — новое лицо, у меня другой запах. Кроме того, мне только польза, что он подходит так близко. В моей работе много всего теоретического, а он напоминает мне, что предмет изучения — живая плоть и кровь. Но у них иное, чем у человека, мышление. Многие годы ученые пытались обучать приматов по американской системе жестов, но они обнаружили, что так называемые натренированные обезьяны использовали точно такие жесты в естественной среде обитания. Среди людей популярен образ этакого благородного дикаря. От Свифта до Хаксли все считали, что нам нужно поучиться у обезьян остроте ощущений, но ведь наши виды абсолютно разные. — Кэйт коснулась его руки. — Мне помнится, ты хотел направить свои усилия на фотографирование. Ты еще не сделал ни одного снимка.

— Не было настроения. Кроме этого, я занят, Арун поручил мне сделать опись имущества.

— Кстати, он ведь едет на материк в конце недели. Тебе надо составить список, если хочешь, чтобы он привез что-то нужное тебе.

Арун понимал, что с приходом дождей станет намного труднее откачивать воду, поэтому он торопился закупить детали, нужные для бесперебойной работы насосов.

На следующий день Джош встал раньше обычного. Когда он сидел на веранде, просматривая каталог фотографических принадлежностей, стая макак во главе с Синно вернулась с морского берега, с шумом и криками прыгая с ветки на ветку. Джош пытался сосредоточиться на глянцевом журнале с его привлекательным товаром, но поймал себя на том, что скашивает взгляд на обезьян, рассевшихся по деревьям. За грузной фигурой вожака виднелись самки. Они еще ни разу не приближались так близко к вилле. Джош осторожно потянулся к маленькой цифровой фотокамере, которая лежала на столе. Он включил питание и стал выбирать по экранчику кадр. Некоторые самки сидели, прижимая к груди детенышей, а одна макака сразу отворачивалась, как только Джош наводил на нее камеру. Другие самки как будто сторонились ее. Пару раз он поймал ее в объектив, но к тому моменту, когда камера настроилась на чувствительность, достаточную для съемки, обезьяна почувствовала на себе его внимание и повернулась боком.

Когда вечером макаки появились вновь, Джош позвал Кэйт на веранду. Она подошла на цыпочках и стала рассматривать самок.

— У нее мертвый детеныш, — заметила Кэйт. Приглядевшись, Джош понял, что пушистый комочек, который прижимала к себе обезьяна, был высохшим трупиком. — Она не выпускает его из рук, потому что не хочет отличаться от остальных самок. Но она чувствует: ты знаешь, что детеныш мертв, и ей неловко.

— Ты действительно думаешь, что они способны играть в такие сложные игры? — спросил Джош с удивлением.

— Это не игры, — ответила Кэйт, — это человеческая природа.

— Уверен, что он — отец детеныша. — Джош перевел сердитый взгляд на Синно, который привычно примостился в том месте, откуда просматривалась спальня. — Ждет, когда ты снова разденешься.

Кэйт вздохнула сердито и вернулась в дом.

Закончился первый месяц их пребывания на острове, и они изменились внешне за это время: оба стали стройнее, их волосы выгорели, кожа лоснилась от загара, они чувствовали себя раскованнее, по крайней мере Кэйт. Арун предложил свозить их на материк, но они решили подождать до тех пор, пока не возникнет хоть какое-то желание снова окунуться в шум и бешеное вращение цивилизации.

Сезон дождей объявил с оглушающей силой о своем приходе. Гостиница подверглась первому настоящему испытанию на прочность, и рабочие под руководством Аруна, шлепая по лужам, перемещались по строениям с переносными насосами, устраняя затопления и протечки. Просеки превратились в бурные потоки с водопадами. Кэйт и Джош были прикованы к дому, так как на пути к главному корпусу, бушуя, неслись под уклон мутные потоки. В перерыве между ливнями яростно жарило солнце, и джунгли наполнялись паром. В воздухе стоял запах гниющей растительности. Кэйт работала, Джош читал, оба действовали друг другу на нервы.

Как-то в декабре Кэйт сообщила:

— Я наблюдала за макаками. Самки сильно похудели. У них нездоровый вид. Шкура изменилась — мех потускнел. Мне мало что известно о взаимоотношениях внутри стаи, но, похоже, самки не добывают сами пищу, это делают для них самцы. А в последнее время самцы прекратили охоту.

Джош знал причину. Синно отнимал все, добытое ими, и, словно исполняя обет, складывал фрукты горкой на веранде, как жертвоприношение. Потом вожак забирался на свое излюбленное место, ждал на ветке, пока появится Кэйт, но исчезал при появлении Джоша. Каждое утро Джош прибирал на веранде, выбрасывая фрукты обратно в джунгли до того, как Кэйт проснется.

На следующий день Джош, открыв дверь, обнаружил огромного полуживого краба, который, лежа на спине, загребал воздух клешнями. Синно сидел неподвижно на дереве под проливным дождем, вода стекала с его густых бровей, нависших над буравчиками глаз.

— Я не собираюсь играть в твои игры, — пробормотал Джош, поднял осторожно краба, взявшись за подрагивающую лапку, и швырнул в кусты. — Будешь играть по моим правилам.

Утром, дождавшись, когда стая проследует к морю, он отправился в лес, собрав в холщовую сумку остатки еды с кухни. Макаки — существа всеядные, а самки явно ходили недокормленными. Они передвигались позади самцов и чуть в стороне, и Джош разбросал еду именно там, на их пути. Он вытряхивал из сумки последние остатки рыбы и тут услышал, что стая возвращается. Сердце чуть не выпрыгивало у него из груди, когда Синно и другие самцы прошли в нескольких метрах от него. Следуя за ними, самки задерживали шаг около разложенной снеди и с виноватым видом запихивали лакомства за щеку. Синно завизжал на них, надавал каждой тумаков, потом заметил Джоша. На его бесстрастной физиономии, местами затененной тонкими веточками, не выразилось никаких чувств. Он смотрел пристально целых десять минут, потом забрался стремительно на дерево, словно преодолевая одним махом одну веревочную лестницу за другой.

Джош был и напуган, и радостно взволнован. Он доказал обезьяне, кто здесь главный. Он подорвал авторитет Синно. После этого случая горка плодов, приносимых на веранду, сильно уменьшилась, но Синно вернулся на свое обычное место для наблюдения за Кэйт.

Утром в пятницу прибыло холодильное оборудование. Аруну нужно было обновить заказ на продукты, он обратился за помощью к Джошу, и тот встал пораньше и вышел из дома, когда

Кэйт еще спала. Его беспокоило, что он не увидит утренний проход обезьяньей стаи мимо их виллы.

— Нам понадобится блокнот с описью имущества, — сказал Арун, заглядывая под столы и стеллажи в отремонтированном винном погребе. — Ты не забрал его случайно вчера вечером?

— Виноват, так оно и есть, — признался Джош. — Я отнес его к себе. Мне нужно было остановиться вчера после первой бутылки. — Предыдущим вечером они отмечали прибытие французских вин, распив уцелевшие бутылки из коробки, которая пришла с боем. — Сейчас схожу и принесу.

Он отправился обратно по раскисшей тропе, выбирая, где посуше, пересекая участки, залитые ярким солнечным светом. Под ногами, облепив сырые опавшие> листья, копошилась целая армия сороконожек — ярко-красных, как пожарные машины, длиной с человеческую ладонь. Приближаясь к вилле, Джош услышал плеск воды. Кэйт мылась в наружном душе: деревянная кабинка с решетчатыми стенками и широким латунным навесом была оборудована на веранде. Она стояла спиной к нему, намыливала бедра, затем загорелый живот. Белая пена стекала по ложбинке ее спины на ягодицы. Она мылась и напевала — ту мелодию, которую они, бывало, исполняли вместе, когда ехали в гости к друзьям через весь Лондон — в том мире, который остался далеко позади. Высоко на дереве, нависающем над виллой, сидел Синно в своей привычной позе, наблюдая за ней неподвижным, ничего не выражающим взглядом каштановых глаз, передние лапы свисали ниже ветки, кончик пениса выдвинулся и был похож на нераспустившийся бутон алой орхидеи.

Джош кинулся к дереву с диким ревом и, подобрав камень, кинул его изо всех сил. Камень попал макаке прямо в морду. Синно взвыл от боли и, злобно оскалившись, убежал.

— Ты знала, что он здесь! — негодовал Джош. — Ты видела его! И ты не подумала, чем это может кончиться, когда стала заводить его, черт побери?

— Ты спятил! — закричала в ответ Кэйт, напуганная этим неожиданным всплеском ярости. — Я понятия не имела, что он там сидит. Я даже не подумала посмотреть по сторонам. Ты за кого меня принимаешь? Да что с тобой, в конце концов?

— Помнишь, что говорил Арун? Ты затеваешь с ними игру, они начинают играть с тобой, — сказал Джош, стараясь изо всех сил выровнять дыхание, затрудненное из-за сырого пара. — Он здесь — вожак, самец-повелитель, остальные должны следовать за ним куда угодно, делать все, что он прикажет.

— Ты говоришь, прикажет! — Кэйт закрыла душ, сердито схватила полотенце. — Он для меня повелитель? Ты послушай, что говоришь. Ты в Лондоне устраивал сцены, теперь здесь, где на всю округу ни одной живой души. Те, о ком мы говорим, животные, Джош, дикие звери. Ты даже сам не понимаешь, что ведешь себя глупо.

Джош вдруг почувствовал отчаяние. Он попытался обнять Кэйт, но та отстранилась.

— Прости меня, Кэйт, — пробормотал он. — Судя по тому, как он пялится, я вижу, что он хочет тебя. Как бы это дико ни звучало, но ты должна понять, что ты в опасности. Он изучает тебя. Он приносит тебе подарки. Он ждет, когда я уйду, чтобы подсматривать за тобой. Ты как-то говорила, что некоторые люди в душе животные. Почему тогда у животного не может быть человеческих чувств?

— Потому что не может, мы на биологически разных уровнях.

— Возможно, в данном случае дело не в биологии, а в чем-то более глубоком, чем кровь и плоть. На этом острове многое сохраняется в том виде, в каком оно было до проведения четких различий между человеком и зверем. Во всем этом невероятно трудно разобраться. Дорогая, я люблю тебя, и я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

— Я вот что думаю: когда мы вернемся в Англию, тебе обязательно нужно показаться психиатру. — Кэйт скрылась в комнате, сильно хлопнув дверью.

Джош сознавал, что все происходящее — выше их понимания. Они находились вдали от своей социальной среды, вдали от тех правил, которыми руководствуется человек. В детстве, когда он ходил в Лондонский зоопарк, животные воспринимались как существа, которые всегда за решеткой, которые наполовину ополоумели от вечного заточения. В те годы было и меньше понимания, и меньше уважения к психологии животных; обезьян наряжали в человеческую одежду, каждый день им устраивали чаепитие с чашками и блюдцами, как будто это неуклюжее подражание имело целью напомнить еще раз детишкам о нашем превосходстве как вида. Само слово «обезьяна» подразумевало копирование человеческого поведения. Но здесь люди и обезьяны были на равных, только перемещались в разных плоскостях.

Он вернулся к своим делам, но в течение дня тревога и злость продолжали нарастать.

В субботу утром Арун сел на паром и отправился на материк, обещая вернуться тем же вечером, но сильный шторм, разыгравшийся после обеда, исключал возможность его быстрого возращения. Низкие тучи, серые и однообразные, как опорные стены из бетона, что были возведены бригадой Аруна, мчались над островом. Издали доносились раскаты грома. Раскаленный воздух был настолько удушающим, что у Кэйт пересыхало горло, а мышцы отказывались повиноваться воле. Сознание притупилось из-за головной боли, и она лежала на кровати в одном белье, слушая, как сталкиваются кронами деревья, дожидаясь, когда хлынет ливень и спадет жара.

Джош бродил по главному корпусу с фотокамерой в руке, делая пробные кадры — снимая крупным планом бабочек, которые сушили свои крылья размером с тетрадный лист. Ощущение какого-то беспокойства словно спеленало, сдавило его, не позволяя вдохнуть полной грудью. Он находится не рядом со своей женой — эта мысль тревожила его, но он знал, что Кэйт рассердится, если заподозрит, что он сторожит ее.

И вдруг он все понял. С самого утра он не видел и не слышал макак. Он находился в тот момент на самом краю комплекса. До виллы отсюда было не меньше двадцати минут ходу. Он открыл несгораемый шкаф, где Арун держал ключи от джипа, который был единственным механическим средством передвижения по острову.

Приземистая зеленая машина стояла перед гостиницей на площадке, которую еще только начали засыпать гравием. Джош сел за руль, повернул ключ, но двигатель не заводился. Сдвинувшись вбок на сиденье, он перегнулся через борт джипа, проследил взглядом за струйкой бензина, которая тянулась от топливного бака. Даже на расстоянии было видно, что металлический корпус бака пробит. Он подошел, склонился, дотронулся до отверстий, оставленных парой широко расставленных клыков. Содержимое бака вылилось без остатка на землю, распространяя едкий запах. Неужели макака способна на такое, пусть даже крупная, как Синно? Разве возможно, чтобы интеллект каким-то образом развивался у него быстрее, чем у его сородичей? Джош снова пригляделся к отметинам на металле, и его замутило от страха.

Арун хранил в своем шкафу заряженное помповое ружье двенадцатого калибра. Он сообщил Джошу о ружье еще в первую неделю, как они приехали сюда, даже показал, как перезаряжать и стрелять из этой чертовой штуки, если возникнет крайняя необходимость. Джош кинулся к несгораемому шкафу, вытащил ружье и побежал в лес, на ходу поудобнее перехватывая оружие. Дождь хлынул, когда вилла уже виднелась между деревьев. Джош остановился на секунду, чтобы перевести дыхание, и услышал, как молнией расщепило ствол где-то у него над головой. Дождевая вода низвергалась крупными тяжелыми каплями, барабанила со всех сторон по жестко-глянцевым листьям, в одно мгновение расквасив в жижу землю под ногами. Шум стоял невероятный. Он больше не видел виллу, словно она исчезла.

Зато он видел макак. Они подступали к веранде широким полукругом, в середине которого заметно выделялась поросшая зеленоватым мехом спина крупного примата, куда более рослого, чем любая из соседних обезьян. Джош поскользнулся на размокшем склоне, потерял опору и покатился в кусты. В руки и ноги ему впились шипы, на которых остались куски кожи с мясом, когда ему удалось восстановить вертикальное положение. Он увидел сквозь пелену дождя, как обезьяны забираются на веранду.

— А ну-ка, чертовы созданья, — крикнул он, перезарядил ружье и выстрелил в воздух, всполошив птиц, которые отозвались на выстрел диким хором.

Приклад ударил больно в плечо, но он бросился, спотыкаясь, вперед, на макак, которые кинулись врассыпную. Когда Джош приблизился к веранде, вожак мчался в сторону морского берега. На этот раз Джош остановился и прислонил ружье к дереву для устойчивости перед тем, как нажать на курок. Стая обезумевших попугаев взметнулась, расцвечивая ливень красными и голубыми пятнами, мешанина перьев и листьев взвихрилась в воздух, тогда как Джош яростно прокладывал себе дорогу через редеющие кусты к морю.

Похоже, что ему удалось ранить главного зверя: тот явно сбавил ход, так что остальные обезьяны быстро обогнали вожака. Макака волочила левую лапу. Лес сменился песком, истыканным ударами крупных капель, и галькой. Джош вышел к самому дальнему концу пляжа, где разлившийся ручей образовал опасные заводи с быстро размываемыми берегами. Дождь ослеплял, приходилось жмурить глаза, но расстояние между ним и обезьянами неумолимо сокращалось.

— Ну, чья взяла? — крикнул он, перекрывая шум дождя, нагоняя хромающую макаку.

Ему нужна была опора, чтобы как следует прицелиться, он поискал глазами подходящий валун.

Синно оказался в ловушке. Путь к дальнейшему отступлению преграждала широкая заводь, яма, которая пополнялась водой из моря, чья поверхность как будто расплющилась от дождя. Но зверь не останавливался, словно не желая признать поражение. Он доковылял до дальнего края заводи и тяжело опустился на мокрый песок. Джош огляделся, присматривая, на что бы опереть ружье.

И только теперь он увидел остальных обезьян. Они находились на угрожающе близком расстоянии и, образовав круг, быстро придвигались к нему. Он почувствовал, что песок проседает у него под ботинками, понял, что берег заводи, подмокший от дождя, сдвигается под его весом, и он соскальзывает прямо в мутную воду. Он попытался устоять на ногах, но ружье перевесило, и он снова потерял равновесие.

На другой стороне заводи рослая макака наконец остановилась и медленно повернулась — точнее, она распалась на две части, оказавшись парой молодых обезьян, одна из которых восседала на плечах у другой, как будто сросшись с ней зеленоватой клочкастой шкурой. Они прыгнули в разные стороны и заняли свое место в кругу, уставившись на него бесстрастными карими глазами.

Джош быстро погрузился в заводь. Вода здесь была какая-то странно тягучая. Его кольнуло сквозь рубашку, и этот первый удар, похожий на электрический разряд, заставил его вспомнить предостережение Аруна: не следует купаться, когда идет сильный дождь, именно в такое время из глубины поднимаются особо опасные медузы. Заводь буквально кишела ими, приливная волна наполняла ее сотнями новых особей, которые всплывали на поверхность, словно прозрачные пластиковые пакеты, в то время как дождь продолжал барабанить по морской глади. Их жалящие щупальца скользили и обволакивали его ноги, прижимались к животу, спине, груди, шее, удар за ударом поражал его безвольную нервную систему — десять, пятьдесят, сто разрядов. Он отпихивал их, но они липли к его телу, впиваясь своими иглами, словно шипами. У него свело мышцы от пульсирующей боли, от бесконечных уколов и впрыскиваний яда, он рванулся и затих, погружаясь в темную зеленую глубину на виду у молча наблюдающей стаи. Дождь шлепал по воде, обезьяны наблюдали, в их глазах не было даже намека на какой-либо душевный отклик, их сердца подчинялись только инстинктам и законам стаи. Сидя на крыше виллы, Синно чесался, дожидаясь, когда джунгли успокоятся от тревожных криков. Затем он соскользнул на веранду, заглянул в дом сквозь решетчатые ставни, в спальню, на Кэйт, которой снился тревожный сон. Тихо ступая, намного тише, чем это делал Джош, обезьяний вожак открыл дверь спальни и, протиснувшись внутрь своей крупной тушей, так же тихо затворил ее за собой. которое проводит остаток своих дней, звеня цепями и грызя Во тьме кости детей, которых никто не будет искать.

Иногда эти звуки можно было услышать, проходя по лестнице мимо его двери. Прошли месяцы, и я, наверное, привык к ним, потому что стал останавливаться на лестничной площадке, уставившись на его дверь и размышляя над тем, что могло случиться с человеком, продолжающим жить, несмотря ни на что. Любопытство брало верх над страхом.

Наконец холодным январским днем состоялась моя первая победа над страхом и хаосом. Мы спускались по лестнице, я и мама, в воскресенье, испорченное ее желанием купить мне такие ботинки, из которых я не очень скоро вырасту. Тут с треском и скрипом распахнулась дверь мистера Каванота. Он стоял в проеме с таким видом, будто его застали за чем-то не совсем приличным. Как и всегда, он прятался в своем панцире, но теперь это уже не имело значения.

Я удостоился редкостного случая заглянуть внутрь его жилища. Я уставился на то, что находилось за мистером Каванотом, в узкое пространство, которое было гостиной. Там не оказалось цепей, лишь тесная комнатушка с обилием мебели, которую давно следовало почистить, обои и воздух цвета сушеных табачных листьев.

Но затем мое внимание переключилось на другое, наполовину скрытое косяком, так что я даже не разглядел толком, что это. Однако мне хватило и того, что я увидел, чтобы разжечь в себе боязнь и любопытство, которые поднимались откуда-то из живота и подступали к самому горлу. Дело в том, что в квартире обнаружилось нечто совершенно неожиданное.

Моя слепнущая мать подтолкнула меня в спину, чтобы я не задерживался, а сама приветливо поздоровалась с мистером Каванотом и пошла себе вниз по лестнице. Как только мы оказались за поворотом, она склонилась ко мне и сказала:

— Не таращись так на него. Он всего лишь бедный больной старик, у которого не осталось ни одной близкой души.

Через несколько месяцев моему брату исполнилось шесть. Каждый день весна грозилась вернуться, но все не наступала, как будто в циферблат ее часов кто-то забил гвоздь и стрелки тщетно дергаются, пытаясь сдвинуться с места. Мы все еще звали моего брата Поли, хотя он и начал раздражаться: как-никак это детское имя. И хотя я теперь называл его Поли раза в два чаще, втайне я уважал его раздражение, как явный признак взросления. В нашем прошлом доме он был надоедливой малявкой, а здесь уже стал напоминать взрослого, что было кстати, поскольку я еще не нашел себе здесь ни одного друга.

Поли был исполнен решимости помочь мне раскрыть тайну мистера Каванота, и в том апреле по моему приказу он часами просиживал у окна и следил, когда старик уйдет из дому. И я готов поклясться, что лучшего караульщика, чем он, вы вряд ли когда-нибудь видели.

А когда старик уходил, Поли звал меня. К счастью, никто из родителей не видел его в такие моменты: он высоко задирал нос, вытягивал шею, словно стебель одуванчика, и непрерывно кивал так, что можно было подумать, что он слегка не в себе. Поли торжественно объявлял, что у нас появился шанс. Снова. Мы быстро одевались и выбегали на улицу.

— Наверняка он сегодня оставил занавески раздернутыми, — каждый раз говорил Поли. — Да точно тебе говорю, оставил!

Мы крались вдоль стены, затем я подсаживал Поли до уровня окон первого этажа. Он щурил глаза, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в щелку между занавесок. И пару раз ему посчастливилось увидеть это.

— Вижу! — сообщал он полушепотом-полувизгом, но был не в силах вразумительно описать увиденное.

Тогда я опускал его на землю, ставил к стене и забирался на его костлявую спину, чтобы поглядеть в окно самому.

Мне бы вряд ли удалось рассказать об увиденном лучше Поли, но то, что я видел сквозь оконное стекло, было, без сомнения, лучше того, что удалось рассмотреть в открытую дверь. И тут, среди уличного шума, мне казалось, что я заглядываю в иной мир, в другое время, тихое и таинственное.

На стеллаже, занимавшем почти всю противоположную окну стену, стояло несколько десятков, если не сотен банок. Некоторые из них были высокими и узкими, а другие с широкими горлышками и пониже. И все они отнюдь не были пустыми.

В одних что-то плавало в мутной жидкости или лежало на дне. В другие это «что-то» было насыпано, сухое, как песок пустыни. На многих банках имелись бумажные этикетки с заворачивающимися, отклеившимися уголками.

Я рассматривал комнату, цепляясь за карниз, пока Поли не начинал дрожать всем телом под моим весом или, что случалось реже, пока какая-нибудь благонамеренная матрона в доме напротив не принималась орать, угрожая позвонить в полицию. Тогда мы уходили или убегали, смотря по обстоятельствам.

Удалившись на безопасное расстояние, мы хохотали до упаду, обсуждая содержимое банок, выдвигая теории их происхождения и повторяя те, что казались поправдоподобней. Недостатка в теориях не ощущалось. Банки при этом прибывали со всего света, и каждый раз по новому сценарию. Они заполняли кошмарами наши сны. В комнате, которую мы делили с Поли, часто один просыпался ночью, чтобы услышать, дышит ли второй.

Теперь, через много лет я даже рад этому, потому что только в наших страхах и снах мы по-настоящему понимаем, что в действительности значит для нас тот или иной человек. Именно благодаря этому я узнал брата лучше, несмотря на то что ему было всего шесть, и никогда не будет семь, даже шесть с половиной.

Даже теперь я хотел бы, чтобы Поли просто-напросто заболел, чтобы он лежал в постели, а все мы, даже младшая сестра Линдси, которая в ту пору еще только училась ходить, обступили бы его постель. Мы бы говорили Поли, как его любим. Мы могли бы стоять рядом с ним все вместе. Мы могли бы молиться Богу. А когда бы он испустил последний вздох, мы со слезами горечи кинулись бы в объятия друг другу, пытаясь хоть как-то утешить и найти утешение.

Мы успели бы как-то себя к этому подготовить, и хотя ожидание неизбежного — ужасная пытка, но неожиданность несчастного случая куда более жестока к оставшимся в живых.

На следующий день мама сказала, что ей очень жаль, что она не это имела в виду, отец сказал то же самое, что она действительно не хотела такое говорить, но я им больше не верил, ни одному их слову. Невозможно смотреть в лицо матери, заплаканное, испуганное, в глаза, полные безграничного горя, и знать, что-то, что она говорит неправильно, это самые необдуманные и злые слова, которые я когда-либо от нее слышал.

И что вы, по-твоему, делали там наверху, ответь мне, вам там нечего делать! Да ты просто взял и избавился от него!

Когда она прокричала мне это, я был уверен, что все обстояло совсем не так, но через какое-то время я уже был готов согласиться с ней.

Все случилось, потому что наступила весна наконец и насовсем, и нам больше не нужно было носить тяжеленные пальто. И еще мы соскучились по деревьям. Теперь у нас не было деревьев. Но зато у нас были крыши.

Мы вскарабкались по пожарной лестнице на крышу нашего дома, что довольно долго было для нас большим искушением, но ледяные зимние ветра не позволяли осуществить мечту. Теперь же теплый весенний ветерок, казалось, сам подталкивал нас к этому. По обыкновению мы взяли с собой мяч.

Сначала мы осматривали с нашей черной смоляной горы местные достопримечательности, оглядывали все стороны света. Мы видели дома, о существовании которых никогда и не догадывались, и людей, на которых смело могли бы плюнуть. Я был королем, а Поли принцем, и мир стелился у наших ног.

Дома и на улице, на траве и на асфальте — мы с Поли постоянно играли в мяч: очко за попадание, ноль за пропущенный мяч, теряешь очко, если твой мяч поймает противник. Я обычно первым, изо всех сил запускал мяч прямо в Поли. Имел право, я же все-таки был старшим братом.

После очередного броска я ударился коленом о какую-то дурацкую трубу, а когда повернулся к Поли, его на крыше не оказалось. Он исчез с места, на котором стоял всего пару секунд назад, и первое, о чем я подумал, была школа. Мы тогда изучали птиц. Все выглядело так, ^будто кондор скользнул вниз и унес моего брата, а я и не заметил. Первые мгновения я в это даже поверил. Так все в общем-то и было, если не считать того, что затем кондор его уронил.

Наши соседи были очень любезны, принесли много еды, некоторые женщины предложили посидеть с детьми. А за день до похорон мы услышали стук в дверь. Вошел мистер Каванот. Он пришел без обычных пальто и шляпы. В одной руке он держал костыль, а в другой — тарелку.

Тогда я впервые по-настоящему разглядел его лицо. Видно было, что он довольно давно живет на этой земле, но это его не сломило, а напротив, научило гордо носить высоко поднятую голову, на которой красовались стального цвета жесткие волосы.

— Сочувствую вашей потере, — сказал он, вручая тарелку моему отцу, и тихо зашагал обратно.

У меня замерло дыхание, когда мы разворачивали тарелку, но на ней оказалось всего лишь горка печенья — никаких обитателей таинственных банок. Я съел одно печенье. Оно было еще горячим, словно из печки, шоколадная крошка липла к пальцам. Я съел еще одно, потому что если оно отравлено, то я хотел умереть первым. Я заслуживал этого.

Однако я даже не заболел. Да, он знал, как готовить печенье. Той ночью, услышав этажом ниже тяжелый кашель, я впервые почувствовал жалость к нему.

В конце учебного года у меня завязалась непримиримая вражда с одноклассником, и как-то раз я пришел домой весь в крови. Тот мальчишка невзлюбил меня сразу же, как только мы переехали и я пошел в новую школу, его школу. Парень возненавидел меня за мои отметки, но до этого случая не пускал в ход кулаки. Если бы он знал, какие оценки я получаю сейчас, он бы понял, что нас ничего не разделяет и что он бьет невиновного. Те высокие баллы зарабатывал другой я, след которого давно потерян.

Если бы возле нашего дома я обратил внимание на шторы в окне мистера Каванота, то заметил бы и руку, отодвигавшую их, но я ровным счетом никуда не смотрел и ничего не замечал. Я втащился в подъезд и тут внезапно увидел мистера Каванота, стоявшего в дверях своей квартиры.

— Давай-ка сделаем твоей бедной маме приятное, а? — предложил он-. — Ей совсем не обязательно видеть тебя в таком состоянии.

Я уже успел убедиться, что каннибалом он не был. Вдобавок в последнее время я порядком отощал, и от меня в любом случае было бы мало проку. Несколько недель назад я даже осмелился на немыслимое прежде: постучал в дверь старика, когда мама попросила меня вернуть ему тарелку с запиской, в которой она благодарила его.

Итак, я оказался на неизведанной территории. Впрочем, она оказалась не такой уж и таинственной, как я думал раньше. Там не было ничего страшного — всего лишь запах старого тряпья. Когда я смыл с себя кровь и грязь в ванной, мистер Каванот осмотрел мои лицо, локти и колено, глубокая ссадина на котором виднелась через свежую дырку в джинсах. Он остановил кровь, прикладывая к ранкам шарики ваты, смоченные бактином. Сильно щипало, но свежий запах лекарства напомнил мне об укусах комаров и жуков и прошлом лете.

— Ну, это, в общем, все, что мы можем сделать, — сказал он. Тут я понял, что он надеялся на большее. — У нас не получится скрыть твои синяки, разве что их закрасить.

Я промолчал и только посмотрел вниз, на пол в ванной.

— А как твой недруг? — сказал он уже серьезнее. — Надеюсь, ты его тоже хорошенько разукрасил?

Я пожал плечами. Мне казалось, что каждый мой удар отскакивал от него, словно мяч, и затем возвращался ко мне. Его сильные кулаки, как больно они били. Я старался не заплакать, но одна слеза все же вырвалась на свободу. Мистер Каванот сделал вид, что ничего не заметил.

— Я тут собирался угостить тебя лимонадом. Подожди минутку, я принесу.

Он оставил меня одного, чтобы я пришел в себя и вытер слезы. Когда я вышел из ванной, он стоял у кухонной раковины и со звоном болтал ложкой в кувшине.

— Вот, готово, — сказал он и стал наполнять стакан.

Я с удовольствием выпил самый холодный и самый вкусный напиток из всех, какие раньше пробовал, и пошел со стаканом в гостиную, где еще не бывал.

Банки.

Наконец-то, я видел их вблизи, полки и полки с банками, расставленными в непонятном для меня порядке. В них не было ничего, что я захотел бы отведать, однако в некоторых помещались части того, что в свое время явно не постеснялось бы сожрать меня самого — и живьем.

В самой большой банке лежала, свернувшись, в зеленые кольца змея о двух головах. На этикетке выцветшими чернилами было написано «Корбин, КИ» с датой двадцатилетней давности. Крохотная голова свиньи в другой банке оказалась еще старше. Старше свиной головы была бледно-серая рыхлая масса в рубчик, на которой стояло что-то похожее на перевернутую чашку диаметром в полдоллара. Когда я приподнял крышку, содержимое банки, казалось, зашевелилось, подняв облако пыли, похожей на снег. Только меня никогда еще не тошнило от снега.

— Это осьминог, его вынесло на берег у форта Лодердейл. Это во Флориде.

— Целый осьминог? — удивился я.

— Нет. Только щупальце. Его осьминогу, видимо, кит хвостом отсек. Потом вынесло на берег. А сам осьминог не меньше двадцати футов.

Я был потрясен одной мыслью о чудовищах, выходящих из темных морских глубин. Рисуя в воображении страшные картины, я продолжил исследовать полки. С каждым новым экспонатом, погруженным в жидкость для консервирования или лежащим на песке, который с легким звоном пересыпался в банке, мой интерес только усиливался.

Тут были глаза и зубы акулы; чьи-то скелеты и когти; стрелолистые растения и морские ракушки; гигантские сороконожки и огромный слизень, ярко-желтый, как банан; скорпион и мозг обезьяны. Удручающе выглядел котенок без шерсти, с пятой лапой, торчащей откуда-то из плеча, и следами укуса на шее.

— Это сделала его мать, — объяснил старик. — Кошки-матери всегда так поступают, если что-то не так.

— Почему? — прошептал я. — Разве они не любят своих детенышей?

— Наверное, слишком сильно любят, чтобы позволить им вырасти такими, какими они родились. Исходя из пользы всей жизни, матери делают им одолжение.

Все это меня сильно обеспокоило, потому что я ощутил жалость к маленькому новорожденному котенку, у которого не было ни одного шанса остаться в живых, который даже не увидел этот мир, потому что его убили прежде, чем он открыл глаза. Вдобавок я не мог при этом не подумать о Поли и моей вине в его гибели. Мистер Каванот сказал:

— Наверное, тебе не следует смотреть на мою коллекцию сегодня.

О нет, я должен был это увидеть. Эти банки так долго дразнили мое воображение! Я просто обязан был это увидеть. Ради Поли. И не имело значения, что сейчас, она вызывала у меня чувство, которое верней всего было бы назвать отвращением.

На некоторых банках имелись этикетки, для других это было и не нужно: ухмыляющийся череп обезьяны не требовал особых пояснений. Однако о содержании части банок я не имел ни малейшего представления. В одних хранились гладкие, высушенные кольца чего-то похожего на вяленое мясо, в других вроде бы то же самое, но посвежее, а завитки были толще и не такие ровные. Еще там были банки с какими-то странными многоножками и прочими неизвестными мне созданиями.

— Эту коллекцию, — сказал старик, — я начал собирать лет сорок назад. Так что она будет постарше твоих родителей.

Я кивнул, но не спросил зачем он стал это делать, потому что уже давно не задавал таких вопросов. Почему — вопрос шестилеток. А когда вам десять, вас больше волнует, почему нет. Для меня было совершенно естественным, что кто-то где-то собирает подобные вещи. И вот случилось, что один такой коллекционер живет со мной в одном доме. Мне просто повезло.

Когда мне. было десять, я понятия не имел о статистике. Мир, который меня окружал, был настолько мал, что я в ней нисколько не нуждался. Однако теперь я знаю, что более половины семейных пар, потерявших ребенка, вскоре расходятся. Думаю, я даже могу объяснить, отчего это происходит.

Поли не стало, и все никак уже не могло быть по-прежнему. Раньше все мы были вместе, мы составляли единое целое, закрытое и защищенное стенами, которыми были мы сами. Теперь, когда Поли нас оставил, мир пошатнулся и стены готовы были обрушиться.

Иногда, когда никто меня не видел, — а они теперь никогда не видели, потому что я стал для них по-своему невидимым, — я наблюдал за мамой и папой, за тем, как каждый из них относится к Линдси. Моя младшая сестра уже научилась ходить и пыталась разговаривать, но родители вели себя по отношению к ней так, словно у нее ничего не получается, и ей все время необходима помощь.

Мама постоянно ходила за ней следом, боясь потерять ее из виду, а когда не видела ее больше минуты, бросалась сломя голову на поиски и, найдя, крепко обнимала свою маленькую девочку. Она просила Линдси больше никогда не убегать, не предупредив дорогую маму. Папа же, напротив, следил за дочкой лишь глазами. И когда Линдси на своих коротеньких ножках пробегала мимо стола, он задерживал дыхание и крепко сжимал в руках газету с объявлениями, его постоянное чтение.

Однажды, когда я пришел из школы домой, весь пол квартиры был в опилках, потому что папа взял ножовку и закруглил углы всех столов в доме, а теперь ошкуривал их, стараясь сделать максимально гладкими. Он сделал все это очень аккуратно, однако они все же поругались с мамой. Их ссора продолжалась около недели. Мама говорила, что он испортил последние приличные вещи в доме, а папа отвечал, что они могут потерять дочь, которая рано или поздно разобьет бы себе голову об эти проклятые углы. Мама тут же обвиняла его в том, что он обвиняет ее в том, что она не способна уберечь собственную дочь.

Теперь они позволяли себе говорить в моем присутствии о чем угодно.

А все потому, что я стал для них невидимым, они меня не замечали, был я поблизости или нет. А может, меня и вправду не было. Я бродил возле дома, торчал у черной лестницы или отправлялся в гости к мистеру Каваноту.

Он, казалось, не был против моих визитов. Я приходил и, устремившись к заветным банкам, тотчас спрашивал:

— Есть что-нибудь новенькое?

Он ухмылялся под нос и говорил, что уже слишком стар, чтобы разыскать нечто действительно любопытное. А потом он брал в руки какую-нибудь банку, поднимал ее вверх, к свету и изучал содержимое. Я тоже делал вид, что занят банкой, но на самом деле в этот момент рассматривал его самого, его седые волосы и морщины и думал: «Все люди рано или поздно становятся такими. Вот и папа будет когда-нибудь таким.

Мне нравилось бывать у него, потому что мистер Канавот смотрел на меня, а не сквозь, и ничего от меня не требовал. Он не обязан был баловать меня рассказами, но если я просил, то он делал и это.

— А вам когда-нибудь приходилось убить существо, чтобы затем посадить его в банку? — спросил я однажды в летний полдень.

Сначала он ответил, что не помнит, а потом, подумав, сказал:

— Да, морскую звезду. Думаю, она была еще жива, когда я положил ее в банку. Но она все равно умерла бы.

— А вам приходилось что-нибудь из коллекции выбрасывать?

Он сразу же кивнул.

— Два года назад я выкинул медузу. Она уже никуда не годилась, превратилась в какое-то месиво.

Однажды я осмелился спросить, а не убивал ли он когда-нибудь то, что не положил затем в банку.

— Ты имеешь в виду, когда я охотился или удил рыбу? — спросил он. Когда я кивнул, он продолжил: — Или ты о чем-то большем, таком как… человек? — Он внимательно посмотрел на меня. — А с чего это тебя интересуют подобные вещи?

Я попытался объяснить ему, ничего, по сути, не объясняя. В то же время я думал, как же убийство может повлиять на человека. Останутся ли с ним его друзья или больше не захотят иметь с ним ничего общего. Старик долго смотрел в пол, а потом сказал, что да, он убивал, на войне.

Я ему ответил:

— Да, понятно. Вторая мировая война. Я о ней слышал, — но это не было точным ответом на мой вопрос.

В действительности я хотел спросить, приходила ли ему в голову мысль убить человека, но в то же самое время я был уверен, что он не станет со мной о таком говорить. Даже в десять лет мне это было уже понятно.

Не то чтобы я сознательно желал плохого Линдси, но если бы моя воля, так она бы вообще не родилась. Я рассматривал в школе склянки с химическими препаратами и невольно размышлял, что можно было бы применить к ней. Я знал, что думать о таком крайне скверно, и поэтому закрывался в своей комнате, где колотил себя по плечу, пока оно не краснело и не распухало. На несколько дней, если мне требовалось себя наказывать, стоило лишь посильнее надавить на больное место.

Чем чаще я посещал мистера Каванота, тем больше привыкал к его кашлю, неизбежному в периоды обострения чахотки. Меня его кашель не пугал, но я стал задумываться, что приступы эти, вероятно, очень болезненны.

В те дни, когда мистеру Каванту было совсем нехорошо, он даже не позволял мне задерживаться у него. Он ковылял на кухню, срывал кухонное полотенце и повязывал его себе, прикрывая рот. Его лицо краснело, он задыхался, пытаясь говорить, яростно махал на меня рукой, а потом показывал пальцем на выход. Как-то он даже схватил меня за больное плечо и выставил за дверь, потому что я двигался недостаточно быстро. Дверь за моей спиной захлопнулась, и я услышал щелчок замка. Кашель постепенно делался тише: старик, пошатываясь, уходил в ванную.

Так миновало лето, за ним осень, и снова наступила зима. Мои родители все ругались, а мистеру Каваноту не становилось лучше. Не знаю, может быть мне это только казалось, но коллекция старика вроде бы пополнялась. Каждую неделю или две, я уверен, появлялась новая банка, хотя мне ее он и не показывал. Я даже стал сомневаться, не мерещится ли мне это.

Наконец я решил проверить свое предположение, подсчитав, сколько всего банок стоит на полках. Как-то после школы я пересчитал их. Для начала я должен был убедиться в том, что старик не заметит моих действий, и потому сказал, что хочу послушать его пластинки. Он любил органную музыку, да и я тоже. Она не похожа на гимны и совсем не напоминала мне церковь. Низкие ноты обволакивают тебя, как темные облака, высокие колют, словно крики о помощи. Слушая эту меланхоличную музыку, мистер Канавот полностью терял связь с внешним миром, ритм, словно поезд, уносил его куда-то далеко-далеко.

Воспользовавшись своеобразным «отсутствием» мистера Каванота, я насчитал сто шестьдесят две банки. Спустя неделю их количество не изменилось, но еще через неделю мне показалось, что теперь их на одну больше, но я мог и ошибиться. Однако когда я насчитал сто шестьдесят шесть, то понял, что на столько ошибиться уж никак нельзя.

В этот день я попросил старика сварить какао, и, пока он стоял у плиты, я методично приподнимал каждую из банок. Если под ней оказывалась чистая поверхность полки, то это было ручательством того, что банка простояла здесь уже довольно долго, а если банка стояла на пыли, значит, она поставлена сюда недавно.

В начале с трудом, но потом быстрее, пока он помешивал ложкой какао, я начал находить закономерности в расположении коллекции.

При этом содержимое новых банок было для меня совершенно загадочным. На них не было надписей с названием животного или растения и места, где оно обнаружено. Потом старые банки, даже с неизвестным мне содержимым, были датированы. Например, самая старая с чем-то похожим на вяленое мясо, оказалась тридцатилетней давности.

В новых банках плавали свежезаконсервированные экземпляры. Различались они только цветом: розовые и серые. Я подумал незаметно стянуть какую-нибудь из них: положить в широкий карман зимнего пальто и уйти. Я полагал, что старик не начнет ее искать, ведь у него их тьма-тьмущая.

— Тебе нравится болотная мальва? — крикнул старик из кухни.

Я согласился, но почувствовал себя виноватым, обманывая его.

Главное мое воспоминание о тех месяцах — это родительские запреты. Мне запрещалось с кем бы то ни было обсуждать дела семьи, будь то друг, родственник или незнакомец. Я не должен был брать Линдси с собой на крышу. И более того, мне нельзя было заходить на ту половину комнаты, где стояла кровать Поли.

Да, его половина оставалась такой же, как в тот день, когда он свалился с крыши. Комната превратилась в своего рода музей, где ни в коем случае ничего нельзя трогать. Самым худшим было то, что на самодельной кровати Поли со старыми нестиранными простынями, на подушке сидел набитый ватой игрушечный клоун. Он ухмылялся мне по ночам, широко расставив свои ручищи, как будто собираясь схватить меня за горло. Я не осмеливался прикрыть его чем-нибудь, потому что однажды позволил себе такое, и мама заставила меня написать пятьсот раз, что «моим вещам не место на кровати Поли». Она словно сфотографировала эту часть комнаты и крепко держала в памяти снимок. Ее взгляд улавливал любое малейшее изменение.

Иногда мне казалось, что я чувствую Полино присутствие в квартире. Возможно, сохраняя прежнюю обстановку в комнате, мы тем самым как-то сохраняли и самого Поли. Может, именно поэтому я и стащил банку. Я принес ее и спрятал под своей постелью. Той же ночью я демонстративно выставил ее на столик между кроватями, словно подарок или трофей. Загадочное содержимое банки, придавало большую значимость происходящему. Нам не нужно было больше страшиться этих банок или самого старика, у которого я украл одну из них.

Поздним вечером, уже ночью, когда во всем доме погасили свет, а я прекратил тщетные попытки уснуть, послышалось легкое постукивание. Сперва я подумал, что в моей комнате или где-то за окном скребется мышь, но чем дольше я слушал, тем отчетливее был звук. Я повернулся к банке и в холодном лунном свете, тускло освещавшем комнату, увидел, что маленькая змейка, похожая на колбаску, извивается под самой крышкой, постукивая по ней. Она извивалась как червяк, ползала по стенкам банки, испытывая ее на прочность.

Какое-то время я наблюдал за ней, но когда включил свет, змейка с глухим бульканьем плюхнулась на дно. Так она там и лежала, притворяясь мертвой. Я не отводил глаз от банки, так и стоял, пока не послышался голос из коридора. Требовали, чтобы, если у меня все в порядке, я погасил свет. С минуту я держал руку на выключателе, потому что никак не мог решить, все ли у меня в порядке. Но потом все-таки выключил свет, как велели, потому что это был самый простой выход.

Я уже говорил об этом, но повторюсь: мы до конца узнаем человека лишь тогда, когда нам известны его страхи и мечты. В этом смысле я могу сказать, что знал мистера Каванота лучше, чем кто-либо другой, потому что знал, что он боится смерти. Когда смерть становится такой же близкой, словно старый друг, который собирается к нам в гости, мы мечтаем пожить еще хотя бы чуть-чуть. Пускай плохо, но еще хоть немножко.

В тот год зима была морозной, и мистер Каванот кашлял по нескольку дней подряд. Он так ослабел, что даже сходить в магазин ему стало не под силу. Я делал это за него, как человек молодой и крепкий.

И каждый день, не поднимаясь с кушетки, на которой он лежал, мистер Каванот протягивал мне долларовую банкноту. Я знал, что у него не так много денег, но он настаивал: чтобы я взял деньги.

— Давай, держи эту чертову бумажку, ведь мне ее не на что потратить, — хрипел он. — И ни слова предкам. Спрячь и делай с ней потом что хочешь.

Иногда я подозревал, что он специально придумывает для меня не очень-то и нужные задания, чтобы выдать побольше долларов, не увеличивая мою, так сказать, «зарплату» явно. Однако, когда он стал выдавать мне деньги за то, что я слушал с ним пластинки, я почувствовал себя совсем отвратительно. Мне ужасно хотелось прийти и признаться, что украл у него банку и что-то, не знаю что, в ней сидевшее, судя по всему, уже умерло. Впрочем, на подобное признание я так и не отважился.

— А вы умрете? — как-то спросил я, спросил прямо, в лоб, потому что не сумел найти лучших, непрямых слов.

От его лица остались лишь водянистые глаза да седые усы на впалых щеках. Он даже не мигнул.

— Не волнуйся, это не заразно.

— Так «да»?

— Наверное, — сказал он и попытался сесть на кушетке. Когда ему удалось подняться, он оглядел комнату, остановил взгляд на своих банках и покачал головой. — Потратил сорок лет, чтобы все это собрать. Сейчас смотрю, а коллекция какая-то неполная, как ты думаешь?

Я сказал ему, что мне она ужасно нравится и я нигде не видел ничего подобного. Он попытался на это улыбнуться, а потом сказал, что когда-то надеялся, что коллекция поможет ему понять и полюбить все разнообразие живого мира, но этого не случилось. Он сказал, что ничего не знает об этой жизни, и попросил включить музыку.

Не прослушав и половины пластинки, мистер Каванот начал кашлять, и это был тяжелейший приступ, он сгибался пополам и задыхался. Я попытался ему помочь, но он яростно закачал головой, его глаза болезненно блестели, и он меня буквально выгнал.

Я остался за дверью на промозглой лестнице, ожидая услышать, как щелкнет замок, но этого не произошло. Я подождал еще минуту и снова вошел в квартиру: вдруг на этот раз придется вызвать «скорую помощь».

Еще в коридоре я услышал, как он кашляет в ванной, и пошел туда. Шел я тихо, а недоигравшая еще пластинка и вовсе заглушала мои шаги. Дойдя до дверей, я увидел старика, наклонившегося над ванной. В руках он держал банку. Он долго кашлял, пока ему не удалось выплюнуть в банку блестящую кровавую слизь. Тонкие нити мокроты стекали на дно. Мистер Канавот с облегчением вздохнул и выругался, прежде чем закрыть крышку.

Потом он увидел в дверном проеме меня. Когда он понял, что я все это видел, его лицо покраснело, но теперь уже от стыда.

— Больше никогда не приходи ко мне, — сказал он и захлопнул дверь ванной прямо перед моим носом.

Прошло больше недели. Как-то я поймал себя на мысли, что не слышу его кашля вот уже несколько дней. Когда я спустился к его квартире проверить, на мой стук никто не ответил, а дверь была не заперта, как я ее оставил в прошлый раз.

Я обнаружил мистера Каванота лежащим на кушетке и начал с ним разговаривать, потому что не мог понять, умер он или только спит. Потом я начал его трясти, пытаясь разбудить. Одной рукой я поддерживал его за плечо, другой ударил по щеке, и от второго удара его легкое тело упало мне на руки. Казалось, от старика остались лишь кости да рубашка.

Все было именно так, если я правильно запомнил.

В течение следующих нескольких дней стало известно, что на самом деле умершего звали не Каванот и что тридцать лет назад он убил жену. Это произошло в каком-то отдаленном штате, в небольшом городке. Оттуда он скрылся. Я не мог отрицать, что он кого-то убил, но я прекрасно помню, как хорошо он ко мне относился практически до самой смерти. И что бы он ни совершил в прошлом, это сделал некий другой мистер Каванот, а он нес эту ношу всю жизнь и платил по счету того мистера Каванота.

Я понял, что вина пожирает тебя изнутри, словно дьявол.

Несколько лет назад, когда у меня родилась дочь, я наблюдал за ней в роддоме. Теперь все будет по-другому, решил я, и дал себе больше обещаний, чем когда бы то ни было.

Но вскоре я стал относиться к жизни с позиции «все или ничего». Теперь она меня и не вспомнит, не думаю. Смотрю на фотографию. Какая она была еще крошка, когда я ее видел в последний раз. Смогла ли она научиться прощать мне мое отсутствие в ее прошлом, настоящем и будущем?

Мы призраки друг для друга, измученные воспоминаниями, которые не существуют.

Во многом Поли для меня даже реальнее, чем она. Не было года, чтобы я не думал, а что бы сделал, чего бы достиг Поли, останься он жив. Получил бы образование. Потом работа, семья. У него был бы ребенок, двоюродный братик или сестренка моей дочки. В этом году у него, наверное, начали бы редеть волосы.

Не проходит и месяца, чтобы я не думал, сколько всего могло бы произойти с каждым из нас, если бы Поли не умер. Иногда я верю в то, что когда-то на свете жил другой я, который и должен был жить дальше, но, о Боже, я убил и его.

В другое время я думаю о себе лучше.

Я чувствую, что он где-то внутри меня. Он рвется наружу, пока у меня не защекочет в горле. Так день за днем он ослабляет стягивающие его путы.