Лулу

Глава 11 Смерть на отмели

Иногда возникает ощущение, что либо заблудился в поисках неведомо чего, либо попросту куда-то не туда зашел. Не те друзья, не те приметы времени, то есть совсем другие улицы, дома, скамейки, фонари. И даже воздух совсем не тот, которым совсем недавно вроде бы еще дышал. Казалось бы, чего же проще — повернулся и пошел назад, туда, откуда только что пришел. Но нет, и там опять оказывается все незнакомое, другое. И вот ты бродишь, бродишь, как совсем чужой, как совершенно неприкаянный, и ищешь какой-нибудь привычный уголок своего города, за который можно было бы зацепиться взглядом, как за руку близкого тебе, родного человека. И наконец, устав от поисков, осознаешь, что все напрасно… Наверное, это и называется — судьба.

Дом был построен лет за пятнадцать до войны и предназначался для инспецов, тогда их в России немало обитало. Четыре этажа, стены чуть ли не метровой толщины, широкие лестничные пролеты с огромными окнами, выходящими в тихий дворик. Словом, некое подобие купеческих строений начала прошлого века, но с обязательной поправкой на конструктивизм. Митя жил на четвертом этаже в большой трехкомнатной квартире, а я на третьем — в коммуналке то ли на пять, то ли на семь семей, теперь ведь всех и не упомнишь. Дружбой наше знакомство никак не назовешь, просто выбора другого не было. В нашем доме всего-то и оказалось к тому времени сверстников — он да я. Ну и о чем еще тут можно рассказать? Обычные детские шалости, учились вместе в школе, одно время даже сидели за одной партой. Школа до сих пор находится неподалеку в том же переулке, где стоял когда-то и наш дом.

Уже в те далекие годы в Митьке обнаружилось то, что можно было бы назвать тягой к нестандартным, то есть не вполне привычным для окружающих людей поступкам. Даже каблуки у Митиных ботинок всегда были стоптаны как бы наоборот, то есть с внутренней стороны, а не сзади или же снаружи. Помню, однажды, ему не было тогда еще и пяти лет, он появился на детской площадке у Патриаршего пруда с автоматом ППШ наперевес — хорошо хоть, что в нем не было затвора. Дело давнее, и было это всего один-единственный раз, но впечатления остались незабываемые, причем не только у меня.

Надо сказать, что отец его привез с войны множество трофеев, помимо все того же автомата. Заводной танк размером с женскую ладонь, что-то из кухонной утвари, коллекцию старинных вин из подвалов какого-то немецкого барона и даже массивный уличный барометр, на нем еще была очень красивая реклама неизвестных мне сыров. Я представляю, как это сооружение висело на одной из улиц, примыкавших к Александерплац, и подсказывало достопочтенным горожанам, какая ожидается погода. Когда же барометр оказался в прихожей Митькиной квартиры, можно было только догадываться, о какой такой погоде он сообщал. Разве что приближение бури следовало квалифицировать как очередной скандал в семействе отставного интенданта.

Да, если так, то мне, как штатному психологу, такой аппаратик совсем не помешал бы. Ведь никаких тебе хлопот — глянул на стрелочку, и уже ясен результат, то есть, к примеру, что на сей раз ожидается вполне спокойное дежурство. Но вот предсказать, как сложится дальнейшая Митькина судьба, это чудо хваленой немецкой техники так и не сподобилось.

Кстати, уж не Митька ли укусил меня тогда в живот, чуть-чуть повыше самого пупка? Не так больно, как, знаете ли, обидно! Вроде бы я пригнул ему голову, обхватив руками так, чтобы он не очень рыпался, и вот… Да, а началось с того, что Митька любил похвастаться своей совсем не по возрасту солидной эрудицией — он и взаправду много разных книжек прочитал. У них в доме была огромная библиотека, книжными стеллажами были полностью закрыты две стены. Злые языки поговаривали, что это все из реквизированных, но я этому не верю. И Митя все читал — и то, что можно, и то, что в его возрасте читать не полагалось. Помнится, еще в пятом классе он мне рассказывал про золотого Апулеева осла… Так вот, сам-то он читал, а выпросить у него книгу стоило немалых унижений. Бывало, столько отговорок выслушаешь, мол, отец не разрешил, однако за всеми этими словесами чувствовалось совсем другое. В общем, вам это как бы ни к чему, то есть читайте только те книги, которые для всех, а есть еще такие избранные — этим читать все, что угодно, можно. Как-то я не выдержал и решил задать ему за это трепку… Впрочем, может, оно и к лучшему, что он мне эти книжки не давал. Ведь неспроста же говорят — каждому овощу свое время, а семя, брошенное на неподготовленную почву, даст совсем не то, что ожидал. Может, оно и так… А потом судьба нас развела — он, понятное дело, гуманитарий, я — технарь, что может быть между нами общего?

Но вот какая закавыка. С недавних пор не могу отделаться от мысли, что, если бы не Митя, я был бы уже мертв сегодня. Да, именно меня нашли бы на мелководье в Усть-Нарве или в Азери. Господи, какая разница, где это случилось, если все уже произошло!

В тот памятный ненастный вечер, когда за окном мела февральская пурга, а блеклый свет настольной лампы усиливал ощущение нереальности происходящего, Митя открыл первую страницу самиздатовского «В круге первом» да так и не заснул до самого утра. Описанные события так захватили его, что даже перед рассветом, когда книга была прочитана и от долгого напряжения побаливали глаза, сна не было и в помине. Не было и сомнения в том, будто немедленно нужно что-то делать, потому что держать прочитанное в себе он уже не мог. Ему, «номенклатурному мальчику», как его называли за высокий служебный пост отца, ему и в голову не приходило, что великие свершения прежних лет, заложившие основу его сытой и вполне благополучной жизни, ставшей уже такой привычной и родной, — все это могло быть сделано вовсе не трудом сознательных пролетариев и инженеров, но обозленными на нерадивую судьбу, голодными и забитыми зэками, обитателями ГУЛАГа, весь смысл существования которых сводился к одному-единственному — выжить! И по возможности, это если уж очень повезет, остаться человеком.

Да, если бы не тот когда-то ненадолго вошедший в мою семью недавний зэк, отмотавший свой восемнадцатилетний срок в лагерях и ссылке, если бы не он, оказавшийся в застенке только лишь за то, что случилось ему служить адъютантом у Якира, если бы не его рассказы о лагерном житье-бытье, которых я немало наслушался, будучи еще подростком, — все могло бы сложиться по-другому. И тогда бы, возможно, со мной случилось то, что однажды теплым августовским днем произошло на покрытой водорослями отмели, у побережья Финского залива.

Как это там Кларисса говорила? Да, именно так — если есть возможность сделать деньги, глупо же этим не воспользоваться!

И все же, почему это был не я? Почему не я решил помочь изгнаннику, вдали от родины в меру данных ему Богом сил пытавшемуся воздать дань памяти тем, не выжившим, с кем долгие годы спал бок о бок на нарах и хлебал тюремную баланду? Почему не я договаривался с издателями и всеми правдами и неправдами «продвигал к читателю» его книги, причем, надо полагать, не безвозмездно по нынешним очень нелегким временам, и в итоге оказался втянутым в скверную историю, из которой был один-единственный выход — там, на отмели, на берегу Финского залива?

Увы, наше сознание не является той идеальной, безоговорочно надежной, спасительной основой нашего «я», что в трудные моменты судьбы предохраняет от совершения необдуманных поступков и, словно сковавшие движения стальные кандалы или хотя бы предупредительная надпись «Высокое напряжение! Убьет!», удерживает нас на краю того обрыва, за которым — смерть или позор, и неизвестно, что оказывается лучше. Нет, многие решения мы принимаем, повинуясь указаниям, рожденным где-то в неизвестных нам, тайных закоулках души, в том, что психоаналитики некогда назвали странным, магическим словом «подсознание».

Это самое подсознание представляется мне как подземная тюрьма, функционирующая по своему жестокому, раз и навсегда заведенному и мало кому понятному распорядку. Время от времени весточка из уединенной камеры, где заточен неведомый узник, отправляется наверх, вызывая удивление в умах, поскольку и подумать-то никто не мог, что такое в принципе возможно. А уж если иному удачливому беглецу удастся выскользнуть за плотно затворенные ворота — вот уж это точно счастье! Потому как открывается нам сразу чудный и неповторимый, прежде никогда не виданный, воистину невообразимый мир. И мы, абсолютно неожиданно для самих себя, совершаем вдруг открытие, способное изменить буквально все вокруг… Да, очень хотелось бы поверить — способное изменить хотя бы что-то к лучшему.

Но совсем иное происходит, когда вас, образованного и умного, словно бы берут за руки и ведут туда, в кромешную тьму, где теряется сам смысл существования и где перед вами отныне и, по-видимому, навсегда стоит один лишь страшный, чудовищный в своей неразрешимости вопрос — где выход?

А выход — там, на мелководье, на берегу Финского залива.

Про то, что случилось с Митей, мне сообщили одноклассники, кое с кем я еще поддерживаю связи. Честно скажу, я поначалу не поверил — очень уж нелепой и бессмысленной показалась эта смерть, судя по услышанным подробностям. Первым желанием было принять сто грамм и забыть об этом печальном происшествии. И только потом, стоя у открытого гроба, я понял, как зла и несправедлива бывает к нам судьба.

И вот — ясное, солнечное утро и тело Мити в гробу. Смерть, та, которая пощадила узника лагеря НКВД, нашла себе другую жертву, менее стойкую и, наверное, менее талантливую. Наверное, в этом есть некое свидетельство постепенного упадка, даже деградации последующих поколений — тот выжил, а этот пережить не смог…

До изнеможения долгое, просто невыносимо затянувшееся отпевание, зажженные свечи, бесчисленные поклоны верующих и неверящих, унылое бормотание дьяка, вещающего неизвестно что и, главное, зачем? Возможно, простые, ясные слова о горечи утраты, о том, какая беда свалилась на детей, — это было бы слишком тяжело для близких. Честное слово, я бы наверняка расплакался. А так… И снова очередь — прощание с усопшим и погребение в семейном склепе там, на Ваганькове. И холод из открывшейся могилы, несмотря на летнюю жару. Нет, хоронить надо только в снег, в сырую непогоду, в дождь, когда и природа, и пробирающий до костей озноб гораздо более соответствуют скорби и печали. Сейчас же все оказывается непонятно и противоречиво. Хотя, пожалуй, самое жестокое противоречие в этих обстоятельствах — это то, что рядом жизнь и смерть…

К своему удивлению, среди толпы, собравшейся на похоронах, я повстречал Клариссу. Как же тесен мир! Признаться, я и мысли допустить не мог, будто между такими разными — а я ведь, как-никак, психолог! — между такими непохожими людьми могло быть что-то общее. Но оказалось, что все последние годы Кларисса была вхожа в Митин дом, более того, являлась хранительницей некоторых его секретов, как бы занимая должность первой статс-дамы в свите короля. Что ж, с ее способностями это было совсем не удивительно.

Ну а потом всех пригласили на поминки. Для этого был арендован зал в ресторане, там, поблизости от кладбища, где-то на соседней улице. Странное ощущение, когда чуть ли не рядом с тобой люди развлекаются, что-то празднуют, ну а ты обречен с грустным видом смотреть по сторонам и встречать на лицах такую же грусть, такую же печаль. Впрочем, если постараться, можно было прочитать и некоторую долю облегчения. Что ж, все мы люди, и потому даже отчаяние и скорбь имеют свой предел.

А вот жрачка в ресторане была так себе. Пожалуй, если честно вам сказать — так просто дрянь! Виданное ли дело, чтобы на столах ни одной бутылки коньяку, всего лишь опостылевшая «Гжелка» да в пару к ней красное вино якобы армянского разлива. Мне словно бы намекали — вот сделаешь «ерша» и будет тебе полный кайф, тогда даже и коньяка никакого не понадобится. А надо ли? Понятное дело, ведь не для веселья же мы тут собрались.

И вот когда сказаны были все добрые слова о Мите, более или менее съедобная часть закуски исчезла в животах, а «Гжелку» все подносили и подносили, наливая нам по полной, как будто бы мы уже не в состоянии были сами себя обслужить, тут-то я и подкатил к Клариссе. Она, как водится, сделала круглые глаза, узнав, что мы с Митей одноклассники, но это, наряду с печальными обстоятельствами и немалой дозой выпитого, только еще более расположило нас друг к другу.

— Он, конечно, добрейший малый был, но дура-а-ак, — произнесла она сквозь слезы, закусывая очередную рюмку водки кусочком огурца и отправляя ему вдогонку черную-пречерную маслину. — Ты только представь себе, если бы не я, вообще трудно вообразить, что бы с ним случилось. Ведь кто, как не я, снабжал его заказами на переводы, я, и только я пристраивала его статьи, а что было бы с изданием трудов того самого «изгнанника» без меня — это же вообще немыслимо себе представить. Найти издателя, оформить договор, бумага, расчеты с типографией — все это ложилось на мои и без того изрядно натруженные плечи.

Кларисса горестно вздохнула и продолжала всхлипывать, наливая себе очередную рюмку. А я так и не решился у нее спросить — как так получилось?.. Да, собственно, что я мог услышать в ответ на свой незаданный вопрос? Время у нас теперь такое, когда не пропадают только те, кто научился делать деньги, прочим же пристало держаться в стороне. Ну да бог с ним! Что теперь изменишь?

А вот подумайте — можно ли спокойно жить, предав. Я имею в виду тех, кто предал Митю. Конечно, если очень постараться, любому своему поступку можно подобрать приемлемое оправдание — даже измене, даже подлости. Все можно оправдать, не сомневайтесь! Вот то, что вас спасет, — самообман! Ценнейшая особенность любого организма — умение приспосабливаться к обстоятельствам. К примеру, согрешил, и в ужасе заламываешь руки: «Ах, что же я наделал?!» Но уже чуть позже, как говорится, разобравшись, что к чему, бормочешь о фатальном стечении обстоятельств, о превратностях судьбы и трудном детстве. И вообще, что было — не исправить, надо думать о грядущем. При этом, как ни странно, иногда даже недоумение возникает, а с какой стати мне оправдываться? Если что-то вдруг произошло «не так», так ведь всего не предусмотришь. И почему именно я обязан был все это предусмотреть, предвидеть? Неужели больше некому?

И с явным облегчением выпить рюмку водки и закусить ее кусочком огурца. Так я же и говорю — что теперь изменишь?

Однажды летом, было это очень давно, в милом, лучезарном детстве, я шел по берегу реки. Вот так вот шел себе, довольный всем и вся, надо полагать, о чем-то размечтался. Шел по песчаной, едва заметно уходящей под воду косе. Над головой кружили ласточки, а там, выше, было голубое небо и ослепительное солнце. Все было изумительно, все было непередаваемо чудесно!..

Внезапно мои ноги словно провалились в пропасть. Не веря в это, я попытался нащупать под собою дно, но только нахлебался воды. Еще немного, и сильное течение, обтекавшее косу, подхватило меня и вынесло прямо на стремнину. Где-то там, позади остались родные и друзья. Там осталась надежда на спасение. А тут, под ногами, лишь пустота, и, сколько ни барахтался я по-собачьи, лежать бы мне на самом дне, если бы не люди, оказавшиеся неподалеку. Помнится, я что-то крикнул. Или промолчал, потому что в спасение уже не верил?

А может быть, кричал не я, а Митя? Да, конечно же. Это был он!

Откуда возник этот странный, нереальный образ? Вот только сегодня, потому что раньше ни о чем таком я и подумать-то не мог. Ведь не было же Мити там, у реки, где я тонул. Но почему-то теперь мне кажется, что это правда. Будто бы он стоял на берегу и видел все. И сам бросился в ту реку, хотя еще не научился плавать. И вот меня чьи-то руки вытащили из воды, а он навсегда остался там — мертвый на песчаной отмели.

Но даже если в поисках причин обшарил эту отмель, если допросил всех, записал их показания, если разобрался вот уже почти во всем, даже и тогда остается один так и не решенный для меня вопрос — что привело его сюда, что его заставило? Как будто тот, «номенклатурный мальчик» пытался искупить грехи… Нет, не свои, а те, что ему достались по наследству. Увы! Вместо искупления была расплата. Тогда какая же власть вынесла этот суровый, безжалостный, не подлежащий пересмотру приговор?

Не знаю, так ли это, но иногда мне кажется, будто наше подсознание — это, в сущности, и есть та власть. Не та, за которую мы изредка вроде бы голосуем, но власть реальная, каждодневная, которая словно бы затаилась там, внутри и оттуда руководит нами, распоряжаясь нашими желаниями и судьбами.

И еще почему-то возникает ощущение, только ощущение, потому что лишено оно всяких доказательств — будто что-то здесь не так. То есть не те друзья, не те мысли и не те желания. И той песчаной отмели давно уж нет. А под ногами — только пропасть.

Впрочем, какие только странные мысли не приходят в голову после похорон…

И куда это меня понесло? То ли выпитая водка так подействовала, то ли некий образ в воображении возник, навеянный тем, что случилось с Митей. А может быть, это те самые отголоски подсознания? Неужели оно подсказывает мне, что вот и Митю так запросто, вульгарно запродали? Именно так — продали, предварительно выкопав могилу и даже надгробный камень рядом положив.

А кто-то там, прячась за чужой спиной, пересчитывает денежки…

Кстати, о деньгах. Пожалуй, именно теперь момент настал, пора было мне воспользоваться неожиданно случившимися обстоятельствами, в полном согласии с известным принципом — нет худа без добра. А вот не согласится ли Кларисса подкинуть мне на выбор кое-что из тех отвергнутых творений, что нескончаемым потоком поступают к ним в редакцию? Пишут люди, пишут!

— Ах, милый, милый Вовчик, ты немножко опоздал. — Кларисса шаловливо улыбнулась, словно намекая, мол, что сделано, того уж не воротишь. — У меня же все расписано на годы. Сам понимаешь, если что-то есть толковое, оно не должно лежать на полке просто так. Знакомых писак, вполне прилично владеющих литературным языком, да еще таких, у которых по этой части просто недержание, у меня хоть пруд пруди. Вот с мыслями да с чувствами у них беда — кто пропил, кому от рождения не дано, так что приходится заимствовать. Поэтому не обессудь — если и остается что, это и вовсе ерунда, даже тебе при твоей наивной вере в Венеру и Меркурия не пригодится.

Сказать по правде, с какого боку и в каком, к примеру, качестве тут снова незабвенный наш Меркурий возник, я так и не уразумел, видимо, изрядная доля выпитого сказалась. Ну да ладно. В остальном же… В остальном очень полезный получился разговор, хотя бы и без ожидаемого результата, что поделаешь. Так ведь кому везет в любви, тому, как говорят, в делах не стоит особенно рассчитывать на удачу.

Эта мысль не давала мне потом уснуть, несмотря на вполне привычное подпитие. Надо ли и что именно надо предпринять, чтобы в деле повезло? Полагаю, не один я маялся бессонницей от этого вопроса. Несомненно одно — требуется что-то в жизни изменить. Но что? Вот ведь и мучайся теперь до самого утра в ожидании ответа.