Лулу

Глава 20 Что делать?

Должен покаяться, что с недавних пор стараюсь без надобности особо не сближаться с людьми. Ну так — здрасте-здрасте, и не более. Признаться, боюсь увидеть на чужом лице печать неминуемой разлуки. А почему? Ну вот случилось, что называется, запал в сердце некий человек, общаешься с ним, разделяешь его радости или тревоги. И вдруг раз — и нет его! Что тут скажешь? Тяжко так, что не приведи господь! Самое страшное бывает, когда и сил уже нет, и передохнуть нет никакой возможности, и ничего не в состоянии изменить.

Вот и с Лулу — знать бы ее не знал, и все было бы просто и без нервов. И не пришлось бы длинными ночами мучить себя, выискивая оправдания, рассматривая обстоятельства так и сяк, прикидывать, что было бы, поступи я иначе. А толку что, если все уже случилось?

И кому могла прийти в голову такая дикая мысль, будто был я знаком с этим патлатым затейником, с уже упоминавшимся Антоном, еще задолго до последнего аукциона? Что из того, будто вопреки правилам я его с Лулу в наш клуб той ночью пропустил? По моему мнению, это ровным счетом ничего не значит, потому как с тем же успехом можно утверждать, будто я кум и брат большинству из нашей постоянной клиентуры, заядлых любителей «клубнички» или «остренького».

Да не был я с ними никогда и ни в каком родстве! А иначе разве сидел бы теперь тут, в этом занюханном гадючнике? То-то и оно, что мне самому, без чьей-то помощи пришлось по жизни пробираться. И если бы не досадный тот просчет, не я бы на них украдкой пялился, а совсем наоборот — вся эта шобла объевшихся котов передо мной расшаркивалась, можете мне поверить, знаю, потому и говорю!

В сущности, какая бы беда ни приключилась, всегда можно найти объяснение в том, что где-то ненароком согрешил. А иначе, с чего бы вот так не повезло? Вроде бы стараюсь делать добро людям, а на меня постоянно сыплются несчастья. Ну в самом деле, все как одно к одному — и роман никто не хочет напечатать, и совсем некстати навалились эти неприятности с Лулу, и денег вечно не хватает. Господи! Надоело-то все как! Как хочется покоя!

С другой стороны, а зачем вот именно это произошло и почему? С чего вдруг нам с Лулу выпала такая жалкая планида? Чем конкретно мы оба перед Всевышним провинились? Никакого особенного криминала я за собой не нахожу. Так, все по мелочи, не больше и не меньше, чем у других. И где же был тот Рубикон, перешагнув который мы вопреки ожиданиям оказались у разбитого корыта? Впрочем, что уж тут скрывать — я дважды разведен, Лулу тоже не святая. Ну и представьте, если уж по делу, что нам за это полагается? Да, в рай, уж это точно, путь закрыт.

В общем, ничего другого не остается, как исповедаться. Перед кем? Да перед кем угодно, хотя бы вот перед самим собой. Все просто и удобно. Пишешь как бы от имени некоего выдуманного подлеца, так что никому и в голову не придет, что под его личиной ты сам прячешься. Вся неприязнь, все возмущение читателей достанутся ему, а у тебя в итоге словно бы с сердца свалится тяжелый груз и даже сознание в некотором роде просветлеет. Так вот и в Интернете, на виртуальном форуме — стоит только сменить свой ник, и жизнь начинаешь заново. Главное — так все запутать, чтобы никто и ни о чем не догадался. И все твои прошлые прегрешения сразу с тебя спишут, потому что никому и в голову не придет, что ты и тот, кто будто бы ушел, — это же одно лицо.

Увы, в реальной жизни так не получается — за все приходится платить. Даже если подумаешь, что вот на сей раз пронесло вроде. Ну а когда все уже случилось, тут остается только мучительно припоминать, где и когда в метро старушке место не уступил, кого просто со злости обругал, а кому испортил жизнь, да так, что, как ни старайся, теперь ничего уже по большому счету не исправить.

А что, может, и правда — начать повествование нужно туманно, а уж затем постепенно освобождаться от этой самой изначальной неопределенности. Такую формулу будто бы вывел один ныне почитаемый писатель-эмигрант. Вот и я, следуя его совету, поначалу затемнился, намудрил так, чтобы никто ничего не заподозрил, а теперь приходится разгребать самим же собой навороченные завалы в попытке прояснить, зачем все это написал. Ну уж не для того, чтобы кому-то что-то разъяснить. Напротив, скорее уж самому мне кое в чем надо разобраться. Увы, очень непростое это дело — понять, где правда, а где ложь и где человек попросту придуривается, надеясь за скоморошеством скрыть то, о чем очень не хотел бы вспоминать. А то и намеренно вводит в заблуждение, рассчитывая, что удастся уйти от наказания. Да я и сам иной раз путаюсь — что, почему да как? И, главное, зачем все это со мной было?

Иной раз в голову такое оправдание приходит, будто порядочный, ну прямо-таки до одури идеальный человек никогда ничего стоящего написать не сможет. У этого бедняги даже сказка о рыбаке и золотой рыбке не получится, потому как образ злой, сварливой старухи ему не по зубам. Ну откуда ему знать, что чувствует подобная особа, если сам он в ее шкуре сроду не бывал, нет, не буквально, конечно, но в похожем состоянии. Вот и теперь вольно или невольно приходишь к выводу, что все, что со мной случилось, — все вроде как одно к одному. Словно бы всю прошлую жизнь я только и делал, что собирал в каком-то закоулке памяти, как в старом сундуке, такие разные, прежде скрытые для окружающих, такие малопривлекательные, иной раз просто омерзительные лики своего «я», которыми уж точно незачем гордиться. Но вот приходит время, и вылезают из этого самого сундука и Николаша, и Веня, и Гогочка, и даже парочка Кларисс — одна в обнимку с Томочкой, а другая вот уже примеривается, как бы сподручнее да поточнее по зубам ей врезать. И это при всем при том, что к голубым у меня ничего нет, кроме отвращения, бюстгальтеров и юбок я сроду не носил, да вот и зубы по-прежнему свои, а не вставные.

Наверное, кто-то меня захочет упрекнуть в том, что достойного во всех отношениях персонажа я так и не в состоянии оказался описать. Да где вы его видели? Дайте адресок, я съезжу посмотрю, а потом, если понравится, на себя примерю. Только боюсь, что такой образ будет явно не по мне. Выяснится, что где-то жмет, а где-то морщит. Ну а сделаешь резкое движение, так вся конструкция тут же разъедется по швам. И сколько потом ни оправдывайся, мол, что злого умысла нисколько не имел, вряд ли кто-нибудь поверит.

Все чаще думаю, не стоит ли мне свое творение сжечь? По правде говоря, оно практически готово, а я теперь так только, кое-что подчищаю и дописываю. Похоже, и Кларисса об этом догадалась, иначе не стала бы мешать его с дерьмом, прочитав всего-то несколько глав, из которых к тому же были полностью изъяты даже намеки на реальных фигурантов — то есть просто ни одной фамилии. И с чего это они так все перепугались? Наивно же верить, что две сотни страниц в общем-то не так уж плохо написанного текста смогут что-то изменить. Кажется, Лев Троцкий говорил: «Сатира еще никогда не разрушала социальных учреждений». Да уж что верно, то верно — вряд ли мое творение поможет излечить Россию. А вдруг поможет вылечить меня? Только вот никак не разберусь, в чем суть моей болезни.

И что теперь делать, если больше надеяться ни на кого нельзя? Тем более что даже давние друзья за что-то ополчились. И вот жуткие вещи приходится слушать про себя. Будто живу я на заработки проституток. Будто пишу книгу, посвященную их тайным связям с нынешней «элитой», и столь нелепым способом пытаюсь отомстить тем, кто когда-то мне дорогу перешел. Именно так! Так я же и говорю — чего только в голову им не приходит! И даже будто бы мечтаю о том — это уж совсем невообразимо! — мечтаю занять достойное место среди этой сволоты.

Сжечь можно бумагу. Можно кинуть на дно глубокого колодца флешку с записью текста моего романа. Можно компьютер вдребезги разбить, чтобы ни одного бита информации в нем не оставалось. А дальше что? От самого себя ведь все равно не убежишь. И будет эта неопубликованная исповедь терзать мой мозг, уничтожая меня изнутри, поскольку нет у нее выхода наружу. Так что же это такое? Исповедь-разрушитель? Роман-убийца? Ничего себе, терминатора придумал, нацеленного на одного меня! Сам себя приговорил, сам заказал и вот теперь спокойно наблюдаю, как приговор приводят в исполнение…

А что, может быть, взять да и рассказать обо всем Лулу? Бухнусь ей в ножки, покаюсь в своих многочисленных грехах, авось и вымолю прощение. И что потом? Фея не фея, но Лулу явно не из тех, что могут все вернуть назад. А тогда зачем? Сострадание мне ни к чему. Пусть каждый носится со своими переживаниями в одиночку. Нечего навешивать их на других! С другой стороны, не так уж это глупо. Сначала как положено — горькая исповедь, со слезами и прочими атрибутами чистосердечного раскаяния. Зато потом, когда удастся скинуть тяжесть с плеч, будете с облегчением взирать на то, как с этим продолжают мучиться другие.

Вот до чего дошло! Даже боюсь теперь идти домой. Ну в самом деле, что же мне сказать Лулу? Самое ужасное в том, что, по-видимому, она все понимает. Собственно говоря, если все задумано с ее участием, немудрено, что так. И даже более того — она знает наперед, чему еще предстоит произойти и о чем я вот именно теперь ну ни малейшего понятия не имею. Однако, глядя на ее удивительное нежное, почти родное личико, не могу в это поверить. Да никогда!

И все же, если бы это было так, мне стало бы гораздо легче. Не надо было бы изображать заботливого отца, не надо объяснять как, что и почему и в какое скверное мы попали положение.

— Послушай, ну зачем я тебе такой? Какой толк от меня как от отца, если у меня не будет ни гроша в кармане? — Я помешиваю ложечкой кофе, словно не догадываюсь, что он давно уже остыл. А Лулу молчит.

Видимо, обдумывает мои слова. А чего там думать, когда надо срочно принимать решение.

— Ты мне не веришь, — чуть слышно говорит она.

Ну что бы еще такое предпринять, чтобы она наконец-то разозлилась. Мне ли не знать, что, только потеряв самоконтроль, человек выбалтывает то, что в более спокойной обстановке удается скрыть.

— Хотелось бы верить, — отвечаю я и не могу удержаться от ухмылки, — отчего ж не верить, когда слышишь словно бы монолог из неизвестного творения Шекспира?

— Это ты о чем?

— Да вот о том, что ты мне тут наговорила за три дня. Целый ворох вранья, сомнительных признаний и еще бог знает что.

— Зачем ты так? Ну какая муха тебя сегодня укусила?

Странно, но мне кажется, что она начинает говорить со мной уже совсем не так, как разговаривают со своим отцом. Ни плача, ни обид. Может быть, просто в сценарии такое развитие событий не предусмотрели? Но, честно говоря, я даже не знаю, каким образом мне на это реагировать. Ну как? То ли радоваться тому, что уже есть, то ли надеяться, что и на этот раз пронесет, как-то обойдется? Вот если бы знать наверняка, а так ведь опять лишь смутные собственные ощущения и ее тихо, нежным голосом произносимые слова. Как шелестящий шепот губ, как шорох ветра в занавесях на темных окнах… Я закрываю глаза и вижу перед собой Полину, я снова теряю голову, глядя на нее, и готов поверить…

— И все же, ты веришь или нет?

Пожалуй, у Полины это лучше получалось.

— Я же сказал. Хотел бы верить.

— Ну и что нужно, чтобы ты поверил?

И в самом деле — что? Прислушаться к голосу крови? Так он такого мне наговорит — давеча еле пришел в себя под ледяным душем. Ну и чего мне не хватает? Особенно обидно будет сознавать, что вот сейчас, только что мимо промелькнула твоя счастливая судьба, а ты ее отчего-то не заметил.

— Может, тебе принести документ с печатями и подписями всех заинтересованных лиц, включая безвременно ушедших?

— Ну, ты уж скажешь…

— А почему бы нет? Ты только попроси, я сейчас пойду и сделаю.

— Как это так?

— Да с кем надо пересплю…

— Вот и верь тебе после такого! — Я чувствую, что упускаю нить беседы, и словно бы уже Лулу ведет допрос. А может, именно так это ими и задумано?

— Почему бы тебе сразу не признать, что ты с самого начала ни единому слову моему не верил?

— Ну сколько раз тебе повторять? Я очень хотел и даже теперь хочу…

— Чего?

Ну вот опять! А может, взять да и признаться? Ну и как я тогда буду выглядеть? Сексуально озабоченный папаша на коленях перед своей дочерью… Ужас, да и только!

И все же мне кажется, что еще чуть-чуть, и она должна сказать, мол, никакая я тебе не дочь, а так, заезжая шалава из Хохляндии, погнавшаяся за длинным рублем. Да мало ли их тут! Тогда все было бы просто и определенно. Прощальное свидание… Ну что тебе стоит, дорогая? Не в первый же раз… А после всего-то и потребуется — позвонить Клариссе, тут же явится. Наверняка кто-то из них до сих пор дежурит у подъезда. И тогда — прощай, прощай, Лулу!

А вот стоит вообразить, что она ушла, и до того мне гнусно и омерзительно становится, вы даже не в состоянии представить. Словно приговоренный к казни, медленно, шаг за шагом поднимаюсь я на эшафот и ничего не могу с собой поделать — лью слезы и рыдаю навзрыд! Жаль только, что этого никто не видит, потому что на голове у меня будто бы мешок. А может, красный колпак, та самая маска коварного и безжалостного палача? Такое предчувствие, что до самого момента казни я этого так и не узнаю.

И все из-за того, что не могу, просто нет сил… Нет сил взглянуть в эти родные, милые глаза и во всем признаться. Только представьте себе старого глупца, поверившего, будто бы явка с повинной освободит от неизбежной кары. Смех, да и только! Хотя какой уж теперь смех? Да и никак невозможно про это рассказать — про Антона-стукача, с юных лет работавшего на меня осведомителем, про то, что на аукцион в ту страшную ночь я его с Лулу пропустил по прямому указанию начальства. Пусть все мое участие в делах сводилось к использованию прежних связей по работе и разработке схем переправки нелегального товара за рубеж. Пусть я не был главным — надо же иметь в виду, что это Кларисса меня в свой мерзкий бизнес заманила. Но ведь и об этом тоже совершенно невозможно рассказать. Если бы в памяти все как-то само собой не перепуталось, собственно говоря, с Клариссы и надо было бы начать рассказ. И не могу отделаться от ощущения, что ею и закончится.

А в итоге напишут — помер от вялотекущего гастрита. Вот и все дела!