Лунные капли во флаконе

Глава 5

Половицы скрипят, когда она идет по темному коридору. Почему так темно? Амелия осторожно тянет руку в сторону, пока не натыкается на шероховатую стену. Где-то здесь должна быть ручка газового светильника. Она шарит по стене, но никак не может его найти. Почему его нет? Она медленно двигается вперед, касаясь пальцами стены, чтобы не потерять ориентир в пространстве. В конце этого коридора ее комната. Но она все идет и идет, ничего не видя перед собой, а стена никак не кончается. Она ускоряет шаг, желая поскорее очутиться в своей тихой и безопасной спальне, как вдруг коридор резко обрывается; но вместо того, чтобы полететь вниз по лестнице, она просто проваливается в пустоту. У девушки перехватывает дыхание, но она не успевает испугаться и закричать, как уже сидит на полу в холле; здесь брезжит слабый свет, хотя ни одна лампа не горит.

Амелия поднимается на ноги и оказывается перед дверью в восточное крыло. Из-под двери льется мягкий свет, и она инстинктивно подается вперед, ближе. Она тянется к ручке, которая отдаляется от нее, и Амелия делает шаг, потом еще один, и тут ее окатывает море света, ослепляющее после полной темноты.

Высокий темноволосый мужчина входит в комнату; его брови нахмурены, а губы поджаты. На нем рубашка, жилет и брюки, кажущиеся Амелии ужасно старомодными. Он подходит было к камину, но потом замечает молодую служанку, почти еще девочку, которая растапливает его, и отходит к большому письменному столу из красного дерева. Лицо девочки вдруг преображается: это та старуха из церкви. Она смотрит вслед мужчине своими колючими крысиными глазками и медленно поворачивается назад, мехи в ее руках расправляются, огонь взметается столбом по каминной трубе.

— Харольд, почему ты уходишь? Я хочу с тобой поговорить! Почему ты исчезаешь каждый раз, когда я с тобой разговариваю?

Красивая молодая женщина с темными волосами и жгучими карими глазами врывается в кабинет вслед за мужчиной, все ее существо являет собой возмущение и ярость. Она едва достает мужчине до плеча, но не выглядит хрупкой; на ней белое платье из тонкого, почти воздушного газа, окутывающее ее точно пеной. Она прекрасна, словно богиня, но ее сверкающие глаза полны решительности и гнева. Служанка поспешно собирает совок и ведерко и исчезает.

— Ты думаешь, что можешь просто не обращать внимания на свою жену? Вот уж нет!

— Элинор, тебе нужно успокоиться, послушай! — он пытается взять ее за руку, но женщина вырывает ее.

— Нет, это ты послушай меня! Слишком долго я не говорила ни слова, молча страдая и глотая обиду в своей спальне, одна-одинешенька! — в ее голосе звучат истеричные нотки, готовые взорваться фейерверком скандала.

— Что ты такое говоришь!

— Я говорю правду. И еще сказала не все, далеко не все! — она поднимает руку и потрясает клочком бумаги, который зажат в ее кулачке. При виде этой бумаги Харольд поворачивается к столу, открывает сначала один ящик, затем второй…

— Ты рылась в моих бумагах? — его лицо выражает недоумение.

— Да оно лежало прямо сверху, вот здесь! — она порывисто указывает на стол, потом нервно подходит к камину, не в силах устоять на месте. Там она останавливается и переводит сбившееся дыхание. — Ты даже не позаботился спрятать его! Думаешь, я такая дура, что даже разучилась читать?

— Во-первых, ты не должна была заходить в мой кабинет, — произносит ее муж сквозь зубы, — не говоря уже о том, чтобы…

— Я в своем доме! И в своем праве! — женщина уже почти кричит. — Не пытайся скрыть, что у тебя кто-то есть! Я обо всем догадалась! — У нее перехватывает дыхание от ярости, и пару мгновений она просто пожирает мужа глазами, тяжело дыша и прижав руку с письмом к груди.

— Элинор, ты не в своем уме, одумайся!

— Ты завел себе любовницу! Я все знаю! — она бросается к мужу, храбро глядя на него в упор сверкающими яростью глазами.

— Успокойся сейчас же! — Харольд пытается взять ее за плечи, но она яростно отталкивает его руки.

— Не трогай меня! Этими же руками ты дотрагивался до нее! Ты низок! — она бросается на мужа, барабаня кулачками по его груди. Тот перехватывает ее запястья и отстраняет прочь. Элинор оказывается у самого огня и в изнеможении хватается за каминную полку, опустив голову и прижав руку ко лбу. Когда она снова поднимает лицо, глаза ее полны слез, но ярость в них ничуть не угасла; напротив, в ее огромных черных зрачках плещется ненависть. Она медленно поднимает руку и потрясает письмом у себя над головой.

— Она не отнимет тебя у меня, никогда! — на этот раз она не кричит, а почти шипит. — Ты — мой муж, и останешься со мной!

— Элинор, отдай мне письмо, — Харольд делает несколько шагов к жене.

— Нет! Ты не получишь его, пока не объяснишь мне все! Я не позволю, чтобы какая-то потаскуха переманила моего мужа.

Он пытается выхватить письмо, но Элинор проворно заводит руку за спину.

— Да я скорее выцарапаю тебе глаза! — и она бросается на мужа, но на этот раз действительно целится пальчиками прямо ему в лицо. Разъяренный мужчина хватает ее руки над локтями и с силой отпихивает назад.

На секунду время останавливается. Элинор падает и пытается ухватиться руками за воздух, смятые листы летят на пол, но никому уже и дела до них нет. Она встает, но не видит шлейф своего платья: тонкая ткань занимается огнем в мгновение ока, и в мгновение ока вспыхивает, будто факел. Какое яркое пламя! Амелия чувствует, как пламя охватывает ее, и в смятении прикрывает рукой лицо, чтобы отгородиться от жара, но он не отступает, а только разгорается сильнее. Ее платье охвачено пламенем, жар нестерпим, и она посреди этого огня, как Жанна Д'Арк на костре. Вслед за пожаром ее охватывает ужас, она бросается к Харольду, но он отступает, исчезая из виду. Что-то мешает ей видеть, и она откидывает со лба горящие локоны. Она слышит сухой треск огня, пожирающий их, но ничего не может сделать. Девушка стряхивает с себя огонь, но теперь он и на ее руках; она бросается в объятия портьеры, чтобы сбить пламя, но сухой бархат занимается в считанные секунды. Испустив отчаянный крик, Амелия падает на ковер, задыхаясь от дыма и пламени, который уже пожирает ее тело; рядом тлеет что-то черное — это локоны ее собственных волос. От платья уже ничего не осталось, и женщина сжимается в комок, закрывает глаза, но ей нечего бояться наготы — она полностью скрыта огнем. Кожа Амелии трескается, выпуская наружу струйки крови, которая сразу же чернеет и запекается. Когда огонь добирается до лица, она кричит, не слыша саму себя, прижимая к нему горящие руки; ее глаза лопаются от жара, и она больше не видит ничего. Воздух наполняется запахом паленой плоти, и нечеловеческая, дикая боль накрывает ее с головой. Не остается ничего, кроме бушующего пламени, боли и ее собственных криков, которые, наконец, затихают, когда обожженные легкие больше не могут вдыхать воздух.

Она летит в клубах дыма — или это уже летит ее душа, расставшаяся с телом? Амелия парит, освобожденная огнем, и видит внизу, на полу, свои распростертые обгоревшие останки. Рядом она видит горничных, поспешно заливающих водой огонь. Каким-то чудом уцелевшие обрывки белого платья совсем не прикрывают темно-красного мяса, которое открыл взгляду огонь, лица больше нет, и можно лишь с трудом различить то, что когда-то было ее носом или губами, а на месте глаз зияют два черных провала. Еще одна дыра на месте рта; ее мертвое тело словно продолжает беззвучно кричать, но теперь уже никто, никто и никогда не услышит ее… Ни одна живая душа не ответит ей, сколько бы она ни кричала, и сколько бы ее собственный крик ни звенел у нее в ушах.

Утро 15 июня 1885 года выдалось поистине прелестным. Над кентскими холмами простиралось бирюзово-синее небо, лишь изредка омрачаемое легкими облаками-барашками, быстро бегущими по ветру. Миссис Черрингтон полулежала в шезлонге на своем любимом месте под раскидистым вязом и наслаждалась погодой и прекрасным видом окрестностей. К тому же, от дома ее отделяла лужайка не более чем в сто ярдов, и она могла в любую минуту позвать Мэри, пожелай чего-нибудь. Подле нее стояла корзина с рукоделием на случай, если ей захочется чем-то занять руки, но Кейтлин сомневалась, что ей когда-нибудь может надоесть просто отдыхать и плавать в своих мыслях, как по едва колышущейся водной глади. Когда на горизонте показалась движущаяся точка, впоследствии обратившаяся всадником, она сначала и вовсе приняла ее за плод своего воображения. Однако же незнакомец приблизился и оказался не кем иным, как Сэмюэлем Адамсом. Гость был нежданным, а оттого внес некоторое смятение в мысли миссис Черрингтон: сегодня она ждала другого визитера, и сначала ей было показалось, что это ее долгожданный доктор едет к ней на лошади из Лондона, но эта идея, определенно, была абсурдной.

Молодой человек спешился и направился к ней, держа в руке небольшой сверток.

— Миссис Черрингтон, прошу прощения за столь внезапный визит, — произнес он, едва переведя дыхание после быстрой езды, — но матушка послала меня к вам с небольшим подарком, наказав, чтобы я передал вам его в целости и сохранности.

— Вот как! — удивленно вскинула брови миссис Черрингтон.

— Она хотела и сама приехать, но Кевин — он еще младенец — все утро капризничал, вот она и отправила меня. Сказала, что это очень важно, — Сэмьюэл улыбнулся так искренне, что миссис Черрингтон не могла более сердиться на него за несогласованный визит. Да и следовало бы ей уже привыкнуть, что здешние нравы намного проще, чем в Лондоне.

— Что ж, присаживайтесь, вы, вероятно, устали с дороги. Почему вы не приехали на карете? Это намного удобнее.

— В такую чудесную погоду прогулка верхом куда приятнее, к тому же я обещал отцу обкатать его нового скакуна. Его зовут Арго, настоящий красавец, не правда ли? — Сэм указал на привязанного у ворот гнедого жеребца, совсем еще молодого и ретивого. Миссис Черрингтон сдержанно кивнула — она ничего не понимала в лошадях. — Я с ним немало помучался, но скоро он станет совсем послушным и тихим, можете мне поверить. Ах да, что же это я!..

Сэмьюэл, наконец, протянул ей сверток.

— Моя мать передала вам какую-то волшебную мазь, которая, по ее словам, помогает от всех болезней. По крайней мере, нас она все детство ею лечила! И там еще настойка от головной боли, — миссис Черрингтон покрутила в руках пузырек, понюхала и, скривившись от резкого запаха, убрала его обратно.

— Это очень любезно с ее стороны, выразите вашей матушке мою самую искреннюю благодарность. Не желаете ли чаю или лимонаду? — она потянулась к колокольчику.

— Не стоит, — поспешил заверить ее Сэм. — Не хочу вас задерживать, мой визит и так побеспокоил вас.

Он и правда уже собрался идти, как вдруг задняя дверь дома, ведущая в сад, распахнулась, и на пороге появилась Амелия. Было бы некоторым лукавством сказать, что Сэмьюэл не ожидал ее увидеть. Более того, во время беседы с ее матушкой он порой кидал быстрые взгляды на дом, пытаясь угадать, какие же окна принадлежат ее комнате и, быть может, увидеть легкое колыхание занавески, а то и вовсе стоящую у окна девушку. Но захочет ли она видеть его после вчерашнего неосмотрительного поступка, так смутившего и напугавшего ее?

Сейчас же девушка собственной персоной направлялась к ним, возможно даже, слишком поспешно; Сэм отметил, что она очень торопится, завязывая на ходу шляпку, и пару раз даже едва не оступилась на неровном газоне.

— Дорогая, что-то случилось? — удивилась миссис Черрингтон.

— Ах, нет, матушка, все прекрасно, я лишь вышла поприветствовать гостя, — проговорила она стремительной скороговоркой, все еще теребя шляпную ленту под подбородком.

— Я же говорила, чтобы ты оставалась сегодня в постели, ты кажешься мне больной.

Амелия упрямо мотнула головой.

— Я очень рад видеть вас, мисс Амелия, — Сэмьюэл приподнял шляпу и учтиво поклонился.

— В-вы уже уезжаете?

— К сожалению, мне требуется в скором времени поехать к отцу на завод, у нас остались незавершенные дела, и ему нужна моя помощь с некоторыми юридическими вопросами.

— Тогда я провожу вас! Это ведь ваша лошадь стоит у коновязи?

Едва они отдалились на расстояние, когда их речь уже не доносилась до миссис Черрингтон, Амелия позволила себе заговорить.

— Вы не представляете, как я рада, что вы пришли именно сегодня, — зашептала она, беспокойно глядя то на юношу, то на сидящую в отдалении мать.

— А вы не представляете, как я рад, что вчерашний инцидент…

— Ах, мистер Адамс, забудьте! Меня терзают другие мысли, куда более страшные. Не мысли даже, а кошмары, от которых я не могу избавиться! — она говорила быстро и немного сбивчиво, будто у нее было мало времени, хотя они шли очень медленно, а до ворот оставалось еще достаточное расстояние.

Только сейчас Сэмьюэл заметил, как неестественно бледна юная мисс Черрингтон. Он и раньше замечал ее необычайно светлую, словно тонкий фарфор, кожу, но прежде на ней проступал легкий румянец, а глаза светились маленькими звездочками. Сегодня же под ее глазами запали глубокие тени, и было заметно, что она кусала губы так сильно, что на них проступила кровь.

— С вами все в порядке? Вы выглядите очень утомленной!

— Это все неважно, — махнула она рукой и вновь перешла на шепот. — Я ведь говорила вам, что с этим местом связана ужасная тайна? Ее завеса приоткрылась передо мной: на доме лежит проклятие! Это истинная правда, я слышала разговоры слуг и местных жителей, однако теперь и сама убедилась в этом. Мне снился жуткий сон, который я видела, как наяву. Нет, я не могу даже вспоминать об этом! И я боюсь говорить…

Она приблизилась к нему так близко, как только позволяли приличия, и заглянула в глаза с немой мольбой.

— Мистер Адамс, простите меня, ведь то, что я говорю, кажется вам сущей бессмыслицей!

— Вы не правы, — поспешно возразил он, аккуратно беря девушку под руку. Она дрожала, словно осиновый лист, и даже через ткань платья ее кожа казалась ледяной.

— Могу я просить вас лишь об одном одолжении? — умоляюще произнесла она.

— Для вас — что угодно, мисс Черрингтон!

— Прошу вас, выясните, что же произошло здесь много лет назад! Я хочу знать все об этом проклятии и о той женщине, что погибла в огне.

— Женщина?

— Элинор Вудворт, — прошептала она и прикрыла рот ладошкой.

— Обещаю вам, что постараюсь разузнать все возможное. А вы обещайте мне, что не будете так переживать по поводу события, произошедшего в стародавние времена. Мне больно смотреть на ваши мучения.

Амелия кивнула. Юноша распрощался с ней и, запрыгнув на своего скакуна, направился прочь, она же еще некоторое время смотрела вслед, пока он не скрылся за горизонтом.

— По правде говоря, Мэри, я очень рада, что ко мне наконец-то приедет доктор Бруннер. Я жду его весь день напролет, — проговорила миссис Черрингтон, протягивая горничной чашку.

Наполнив ее ароматным цейлонским чаем, горничная предложила хозяйке свежеиспеченные миндальные печенья, однако та лишь покачала головой.

— Я уже сыта. Совершенно нет аппетита! И голова вчера вновь болела. Меня страшно беспокоит, что мой доктор так далеко: ведь ему, должно быть, нелегко ездить из Лондона, и он не сможет посещать меня всякий раз, как мне сделается дурно. Ах, не верю я, что местный воздух и правда пойдет мне на пользу.

— О, мэм, вы выглядите очень посвежевшей, — поспешила заверить ее Мэри. — Я уверена, что и доктор вам скажет то же самое!

Она оглядела стол, накрытый для полдника, из которого миссис Черрингтон лишь немного поковыряла глазунью, разок откусила от бисквита и съела тост с клубничным джемом. Юная мисс Черрингтон сегодня и вовсе только спустилась к завтраку, а затем быстро вернулась в свою комнату: Конни на кухне сплетничала, что та всю ночь кричала во сне, словно ее каленым железом жгли. Как же тяжело быть благородной дамой, раз они такие слабые и хворые — в очередной раз пришло на ум горничной. Мэри в свои без малого сорок лет могла весь день напролет без устали драить дом, стирать и гладить белье тяжеленным чугунным утюгом, бегать вверх по крутым ступеням по каждому зову хозяйки, а к концу вечера чувствовать лишь слабую усталость в пояснице. А уж проблем со сном у нее отродясь не бывало!

— Как же я рада, что мой муж все же согласился пригласить доктора Бруннера. Он единственный, кто не считает, что моя болезнь — лишь хитрая выдумка, — покачала головой Кейтлин.

— Что вы, мэм, никто так не думает!

Кейтлин лишь вздохнула и откинулась на спинку плетеного стула, обложенного подушками. Так она и просидела, то глядя в окно, а то и вовсе с закрытыми глазами, пока Мэри убирала со стола и меняла цветы в вазе. Иногда ей казалось, что даже спляши она здесь тарантеллу, хозяйка бы не обратила на нее ни малейшего внимания. Однажды, несколько лет назад, завидев миссис Черрингтон в таком состоянии, Мэри ужасно перепугалась: та смотрела невидящим взглядом в камин, а рука ее безвольно спадала с кресла. Горничная позвала ее несколько раз, и только потом хозяйка приоткрыла глаза и проговорила:

— Какой чудесный сон, Мэри… Пожалуйста, не мешай мне.

Сейчас она остановилась в нерешительности у двери, раздумывая, спросить ли ей, не желает ли мэм еще чего-нибудь, не принести ли ей шаль, книгу или рукоделие, но потом лишь рукой махнула и бесшумно покинула столовую.

Через несколько часов, когда Мэри зашла в комнату, чтобы оповестить о прибытии доктора, она застала хозяйку все в том же состоянии; она смотрела за окно, на гладкую зеленую лужайку, с тем же пустым и спокойным выражением лица, что и всегда.

— Миссис Черрингтон! Миссис Черрингтон, — пришлось ей повысить голос. — Доктор Бруннер прибыл.

— Замечательно, Мэри. Пригласи его ко мне.

— Не желаете ли, чтобы я подала ему чаю?

Кейтлин нетерпеливо передернула:

— Вероятно, стоит. Но сначала приведи его сюда, а потом подавай свой чай, сколько вздумается!

Доктор Бруннер вошел, сопровождаемый Мэри, на ходу снимая шляпу и перчатки и отдавая их горничной. При виде этого высокого лысоватого мужчины с вечно сведенными бровями и плотно сжатыми губами миссис Черрингтон буквально засияла.

— Ах, проходите же! Я так давно вас ждала! — она подалась навстречу гостю, хотя обычно редко вставала только затем, чтобы поприветствовать кого-то. — Мэри, ну где же чай!

— Я прибыл сразу же, как только мистер Черрингтон сообщил мне, что ваше состояние вызывает некоторые сомнения…

— Я ни в коем случае не хотела надоедать и беспокоить вас из-за какой-нибудь ерунды, однако стоит признать, что порой я чувствую себя просто невыносимо. Поистине счастье, что мой дорогой муж решил не доверять мое здоровье местным шарлатанам. Но позвольте же предложить вам что-нибудь перекусить, прежде чем мы начнем говорить о столь неприятных вещах!

Она нетерпеливо барабанила пальцами, пока Мэри перекладывала с сервировочного столика все тот же набор, что недавно убрала со стола после полдника: булочки, бисквиты, печенья, джем и мармелад, сахар, щипцы для сахара, чайник, чашки, блюдца, розетки для варения, приборы, салфетки…

— Мэри, ты сегодня ужасно нерасторопна! — миссис Черрингтон казалось, что эти приготовления заняли вечность.

— Не злитесь на нее, — улыбнулся Бруннер, когда за горничной закрылась дверь.

— Что вы, разве я могу! Она самый близкий мне человек здесь.

— Как можно так говорить, миссис Черрингтон, разве этот человек — не ваш муж?

— Я имела в виду, что он так редко бывает дома, — попыталась объяснить она, смутившись. — Я совсем другое хотела сказать…

— Что ж миссис Черрингтон, это вполне понятно, ведь такой деликатной женщине, как вы, требуется твердое мужское плечо рядом.

— Вы совершенно правы, и я ценю все, что Бертрам делает для меня, но порой мне бывает так одиноко. Мне кажется, что только вы и можете меня понять.

— Разумеется, ведь я ваш врач.

Она печально улыбнулась ему.

— Дорогой мой доктор Бруннер, пообещайте, что будете иногда заезжать к нам! Я понимаю, что мы живем теперь слишком далеко от Лондона…

— Ради моей любимой пациентки я готов преодолеть это расстояние, — заверил он.

Миссис Черрингтон кокетливо улыбнулась.

— Однако позвольте заметить, что вы выглядите лучше, чем во время моего последнего визита в Лондоне, ваши щечки порозовели, и я вновь вижу блеск в ваших глазах.

— Это все оттого, что я рада вашему приезду. Вот и головная боль сегодня отступила, разве ли это не чудо! Но я не могу повернуть шею: наверное, соки опять застоялись. Посмотрите, вот здесь невыносимо болит, — она провела рукой по шее сзади. — И еще спина…

— Тогда я рекомендую полный осмотр, — задумчиво произнес доктор. — Пройдемте в вашу комнату, если вы не возражаете! Может быть, потребуется массаж.

Он помог миссис Черрингтон подняться с кресла и прихватил свой врачебный чемоданчик, оставленный у входа в столовую.

— Вы ведь принимаете те пилюли, что я вам прописал? — спросил он уже на лестнице.

— Их осталось совсем немного, — пожаловалась Кейтлин, поднимаясь вслед за ним. — Но они волшебно действуют!

— Позвольте, ведь их должно было хватить еще на месяц, — удивленно приподнял бровь доктор Бруннер.

— Что ж, значит, я слишком расточительна, но простите мне мою слабость! Иногда я просто не помню, сколько уже приняла. Они чудесно помогают: от них я сплю, как младенец, и мне снятся восхитительные сны. Ах, порой мне хочется никогда не просыпаться, погрузиться в сон навечно…

— Этого я не могу допустить, ведь тогда я потеряю ваше милое общество. Я выпишу вам рецепт, чтобы местный аптекарь изготовил лекарство, но прошу вас, следуйте моему предписанию. Вы обещаете? В них довольно сильное вещество — именно из-за него вам снятся эти красочные сны.

— Конечно, мой милый доктор, я буду осторожней. Какое, должно быть, это чудесное вещество — я бы продавала его всем желающим! Но разве вы хотите, чтобы меня вновь мучили ужасные мигрени и подавленное настроение? Какой несчастной я себя тогда чувствовала! Вы же помните, что за жалким существом я была, когда вы впервые пришли к нам в дом?

Он, разумеется, помнил. Это было четыре года назад, через несколько месяцев после рождения в семье Черрингтонов младшей дочери. Мистер Черрингтон обратился к нему по рекомендации своего партнера, мистера Уилсби, и с тревогой — и, возможно, с некоторым раздражением, поведал, что его жена никак не оправится после родов.

— Ее поведение стало невыносимым с тех пор, как она вышла из положения, — сокрушался мистер Черрингтон. — Совсем другой человек!

Когда доктор впервые увидел миссис Черрингтон, та предстала перед ним совершенно растерзанной. Она пребывала в той крайней степени нервного истощения, когда единичный осмотр врача ей едва ли бы помог, и было решено, что доктор Бруннер будет навещать ее по меньшей мере раз в неделю.

— Я полностью доверяю ее вам, доктор, — сказал мистер Черрингтон, удалившись из ее комнаты и ее жизни.

И хотя первое время доктор не прописывал ей ничего сильнее успокоительного, постепенно миссис Черрингтон стала поправляться, пусть это и отняло мучительно много времени. За закрытыми дверями ее комнаты доктор Бруннер проводил порою по несколько часов, успокаивая ее и выслушивая жалобы, которые сводились в основном к тому, что дочь едва не лишила ее жизни при родах и продолжает делать это теперь. Тогда он и узнал ее главный секрет: миссис Кейтлин Черрингтон ненавидела свою младшую дочь. С момента ее рождения она видела Луизу лишь на крестинах и испытала такое к ней отвращение, что, сказавшись больной, велела тотчас отвезти ее домой.

— А ваша старшая?

— Амелия милая девочка, — проговорила она, кусая нижнюю губу. — И мне было всего двадцать лет, когда она появилась на свет. Я почти не помню уже той боли, которую она мне причинила своим рождением, и за это время смогла ее простить. К тому же она всегда была тихим ребенком, вторая же визжит так, что я слышу ее в своей комнате, когда пытаюсь заснуть! Почему же эта глупая миссис Коулс не может дать ей опиумной настойки, как делают все няньки, лишь бы ребенок замолчал?

Доктор Бруннер искренне жалел бедную женщину, но, как ни старался, не мог найти той болезни, что терзала ее последние месяцы, если не считать этим недугом маленькую Луизу. Сегодня Кейтлин жаловалась на головные боли, на следующей неделе у нее прихватывала спину, затем болело сердце или расстраивался желудок; каждый раз, находя лекарство от одной болезни, он упускал из вида другую, и вскоре за ним вновь присылали встревоженную Мэри. Поначалу та бежала к нему со всех ног через несколько кварталов, чтобы сообщить, что у хозяйки прихватило сердце, однако потом, привыкнув, стала заходить по дороге к своей товарке с Друри-лейн или на рынок. Болезнь миссис Черрингтон, тем не менее, так и не излечилась, и то разгоралась с новой силой, то утихала на время: доктор искал новые лекарства, уже не спасаясь одним успокоительным и уксусными примочками на виски; пациентка же со страстью ипохондрика искала у себя все новые и новые симптомы.

— Без вас я бы наверняка уже умерла, — призналась как-то Кейтлин Черрингтон, порывисто прижимая его руку к своей груди. Затем, устыдившись такого двусмысленного поступка, она долго извинялась и уверяла доктора, что не хотела смутить его. Впрочем, доктор Бруннер и сам не раз замечал, какими взглядами она встречает его, как ее рука случайно касается его руки, как пылает ее кожа при осмотре. В тот день ему против обыкновения пришлось задержаться у миссис Черрингтон подольше, ведь оставить ее в таком состоянии значило бы поступиться врачебной этикой.

— Доктор Бруннер, я хотела бы попросить вас еще об одном одолжении, — проговорила миссис Черрингтон, выходя из-за ширмы и поправляя платье.

— Для вас — все, что угодно, миссис Черрингтон.

Он неторопливо собирал свой чемоданчик, протирая приборы и ампулы и расставляя их по местам.

— Мой муж беспокоится о здоровье Амелии, — начала она после некоторой паузы. — Я считаю, что это сущие пустяки, но была бы рада, если бы вы осмотрели и ее. Она кажется мне в последнее время какой-то беспокойной, плохо спит… Сегодня ночью я проснулась оттого, что она кричала во сне, представляете себе? Разумеется, нам бы не хотелось, чтобы подобное повторилось!

— Не волнуйтесь, я осмотрю ее, но я уверен, что с юной мисс все в порядке. Молодые девушки часто бывают излишне впечатлительными.

Кейтлин провела его в комнату Амелии — самую крайнюю по коридору — и поведала шепотом:

— Я сочла ее слишком слабой и велела оставаться сегодня в постели.

Девушка и вправду выглядела неважно, но назвать ее смертельно больной было бы неверно. Скорее, она выглядела излишне встревоженной; даже несмотря на то, что она провела весь день в постели, казалась уставшей, будто от долгой прогулки или тяжелой работы.

— Ах, матушка… — завидев миссис Черрингтон и доктора, зашедшего в комнату вслед за ней, она приподнялась на локте и предприняла попытку встать, но мать ее остановила.

— Оставайся в постели, дорогая, доктор осмотрит тебя.

— Но я не больна!

Миссис Черрингтон лишь вопросительно взглянула на нее, словно один вид девушки, ее неубранные волосы и бледная кожа говорили об обратном. Амелия откинулась на подушку. Скорее всего, матушка права: ей лучше знать, ведь доктор часто бывает у нее, и после его посещений она действительно выглядит и чувствует себя лучше, вот и сейчас на ее щеках проступил румянец, да и голос совершенно изменился. Но девушке очень не хотелось быть больной. Это значило бы привлечь к себе излишнее внимание, вызывать гнев отца, стать слабой и беспомощной. Ах, как это было бы некстати! Слишком многое гнетет ее в последнее время, и Амелия чувствовала, что просто не справится с еще одной напастью.

Доктор Бруннер тем временем измерил пульс и температуру пациентки, оттянул ее нижнее веко, осмотрел горло и ощупал живот сквозь простыню. Последняя манипуляция показалась девушке не слишком приятной, однако она попыталась сосредоточиться на маленькой бородавке на самом кончике докторского носа, которая поднималась и опускалась вслед за ним. Эта бородавка до того захватила ее внимание, что она не заметила, когда доктор закончил осмотр и обратился к ней:

— А сами-то вы на что жалуетесь, юная мисс?

Она удивленно перевела взгляд с него на мать, сидевшую в кресле у окна, и вновь на доктора.

— Я чувствую себя замечательно, — не очень убедительно ответила девушка.

— Вы уверены? — усмехнулся он. — По правде сказать, вы выглядите такой изможденной, что я едва ли могу в это поверить. Как ваш аппетит?

— Он умерен.

— Ах, доктор Бруннер, не слушайте ее, она ест, как птичка, — подала голос миссис Черрингтон.

— Что ж, как я и думал. Вероятнее всего, у вашей дочери хлороз, им страдают сейчас едва ли не все девушки ее возраста. Не пугайтесь, миссис Черрингтон, — поспешил добавить он, увидев, как вытянулось лицо Кейтлин, — от него вас спасет хорошее питание и пребывание на свежем воздухе. Пусть ваша кухарка приготовит бифштекс, и проследите, чтобы юная мисс достаточно и разнообразно питалась. Видите, какая у нее тонкая кожа, будто бы немного зеленоватая? Это первый призрак! Но меня волнует другое: ваша дочь кажется излишне встревоженной, хотя я не вижу тому объективных причин.

— Милый доктор, я давно замечаю за ней такое, — закивала Кейтлин. — Вот уже несколько лет ее мучают кошмары, она кажется нервной и издерганной. Совершенно необъяснимо!

Амелия переводила взгляд с одного на другую, покусывая губу — ей казалось, что она вдруг стала невидимой, а они вели беседу о каком-то постороннем объекте, отсутствующем в комнате. На нее так никто и не взглянул.

— У молодой девушки ее возраста и положения не должно быть оснований для волнений, особенно если она живет в подобном чудесном доме на природе. Я бы посоветовал на время исключить любое чтение, которое может чрезмерно ее впечатлить, и следить, чтобы у нее было хорошее питание, и пусть принимает успокоительное на ночь.

— Удивляюсь, как я сама не додумалась дать ей свои капли! — согласилась миссис Черрингтон. — Они так прекрасно помогают заснуть и умиротворяют.

— Что ж, это ей точно не навредит, — кивнул доктор Бруннер. — У меня с собой есть пузырек лауданума, а как только лекарство закончится, закажете у фармацевтов в Чатеме или Рочестере вместе с вашими пилюлями.

Он достал из чемоданчика небольшой флакон светло-коричневого стекла и, поставив на тумбочку возле кровати, обратился, наконец, к Амелии.

— У него не слишком приятный вкус, мисс, он может показаться вам горьким, однако это лекарство! Я бы порекомендовал вам начать принимать его сначала два раза в день, пока не почувствуете результат. Тридцать капель, как и написано на этикетке. Когда ваши нервы успокоятся и кошмары перестанут вас мучить, а настроение вновь станет ровным и спокойным, можно будет пить его только на ночь для улучшения сна или и вовсе от него отказаться.

Девушка сдавленно кивнула, продолжая рассматривать флакончик.

— Первое время вас могут мучить головокружения и желудочные боли, но, уверяю вас, это быстро пройдет.

— Я уверена, ей это поможет, — заверила его миссис Черрингтон. — И я рада, что с моей дочерью ничего серьезного.

— Думаю, она скоро поправится.

Они покинули комнату так же быстро, как и появились, Амелия успела услышать только «Я провожу вас, доктор» и «Буду рад…», как дверь закрылась, оставив ее вновь в полном одиночестве наедине с кошмарами, о причине которых доктор с бородавкой даже и не догадывался.

Легкий ветер приятно обдувал ее лицо. Амелия распахнула настежь обе оконные створки, чтобы полностью насладиться им. Бриз был свеж и приятен и шел прямо с моря, раскинувшегося неподалеку. Волна с мягким плеском накатывала на прибрежные камни и тихо отходила назад. Чайки молчаливо летали над плещущейся водой, едва не задевая ее своими широкими белыми крыльями. С закрытыми глазами было так легко представить, что эти волны качают тебя, словно колыбель, убаюкивают, и не слышно ничего, кроме их плеска. Туда-сюда, туда-сюда в умиротворенном забвении. Может быть, она стала русалкой? Как та бедняжка из сказки Андерсена? Какая глупая мысль. Девушка засмеялась — у нее же есть ноги!

Она обнаружила себя стоящей босой на полу в своей комнате: никаких волн, а внизу пред ней простирается вовсе не водная гладь, а залитая лунным светом лужайка, которую в обманчивой темноте так легко было перепутать с водой. Да и откуда здесь взяться морю — оно в нескольких десятках миль от их дома. Но отчего тогда воздух так свеж и приятен? Амелия вдохнула его полной грудью, не чувствуя ночной прохлады и сырости, проникающих в комнату. Занавески колыхались на ветру, точно крылья бабочки, и ночная сорочка Амелии то надувалась на ней парусом, то спадала, лаская тело.

Она повернулась к трюмо, стоящему у платяного шкафа и не сдержала удивленного вздоха. В свете луны сорочка просвечивала насквозь, и вместо плотного хлопка, закрывающего ее тела от шеи до пяток, она увидела себя почти обнаженной, как Венера Боттичелли, стыдливо прикрытая лишь тонкой прозрачной тканью. Это было ужасно неприлично, но она не могла отвести взгляд от своего отражения, такого странного и пугающе нового. Несмотря на полную луну, в комнате было довольно темно, а девушка не хотела зажигать светильник, чтобы не нарушить всей очаровательной таинственности сегодняшней ночи. Первой ночи, когда она ничего не боялась, а лишь с удивлением смотрела вокруг, точно заново открывая для себя знакомые предметы. Амелия подошла вплотную к зеркалу, чтобы разглядеть эту новую себя и свою комнату: в отражении та казалась неожиданно просторной, словно бальная зала, а потолки устремлялись вверх, теряясь в темноте. Тени выписывали причудливые фигуры на полу и мебели, превращаясь то в высокую башню Рочестерского дворца, то в невиданного зверя, то в женский силуэт. Огромная кровать со скинутым одеялом маняще распростерлась позади, но девушка вовсе не хотела спать. Только не сейчас. Ей было дорого каждое мгновение — вдруг эта странная магия закончится, и она больше не будет слышать шум моря и чувствовать колыхание ветра в волосах, а вернется в свой обычный мир ночных кошмаров и постоянных страхов?

Тень от дерева упала на Амелию через распахнутое окно, преображая ее. Девушка не могла оторвать взгляда от зеркала: она ни разу не видела, чтобы ее глаза были такими огромными, а кожа сияла внутренним светом, как Луна. Как завороженная, она смотрела на свое лицо и волосы, ставшие непривычно темными. Ночная сорочка, сделавшаяся прозрачной от лунного света, казалась ей сейчас совершенно лишней, и она без раздумий стянула ее и кинула на пол. Она никогда не видела себя целиком обнаженной, никогда не переодевалась у зеркала, старалась не смотреть на свою наготу, такую отвратительно постыдную, но сейчас казавшуюся ей совершенной. Амелия засмеялась, и отражение засмеялось вместе с ней. Молодая девушка по ту сторону зеркала была прекрасной и в то же время совершенно чужой, ведь Амелия не могла стоять голой перед трюмо и с таким бесстыдством себя рассматривать! Она должна сейчас спать в своей постели, а не слушать шум моря. Она не могла смеяться и кружить в лунном свете. Она не могла распахнуть окна, потому что боялась простудиться, потому что горничные наверняка заметят, потому что матушка будет ее ругать, потому что приличная девушка вообще не могла делать ничего подобного, что делает сейчас ее отражение. Конечно же, это какой-то другой человек!

Девушка медленно распустила косу, в которую убирала волосы на ночь, и они тяжелыми волнами упали на спину и плечи, щекоча кожу. Если днем они были легкими, словно пух, и напоминали цветом солому, то сейчас они будто разом потемнели и потяжелели. Как у Элинор. Именно такой она видела ее в своем кошмарном сне. Эта мысль показалась ей такой необычной и удивительной, что она даже дотронулась до лица и легонько ущипнула себя за щеку, чтобы проверить, в самом ли деле это она. О да, отражение принадлежало ей: и это бледное лицо, и широко распахнутые голубые глаза, и светлые брови над ними. Ее нос, ее губы, и уши, отчего-то ставшие ей чужими. Амелия крепко зажмурила глаза, а когда открыла их вновь, и отражение, и комната в нем поплыли, как растекающийся по блюдцу мед. Прежде, чем пол начал уходить из-под ног, она успела сесть на стул и опереться на письменный стол. На нее внезапно накатила усталость прошлого дня, и Амелия подумала, что если закроет глаза, то заснет прямо здесь, даже не добравшись до кровати. Но вместо этого подвинула к себе тетрадь с тюльпанами — дневник, в который она сегодня еще не написала ни строчки, хотя и обещала себе вести записи ежедневно. Если она сейчас заснет, то день закончится, и она так и не успеет ничего написать.

Амелия потянулась к чернильнице, в темноте нечаянно оросив каплями чернил стол, писчую бумагу и дневник. Она сама не видела, что писала, и оттого строки уходили то вверх, то вниз, наезжая одна на другую, а вместо букв изредка появлялись странные символы, несуществующие в английском языке. Но девушка все писала и писала, а когда чернила заканчивались, продолжала скрести сухим пером, раздирая тонкие страницы.

Она не написала Ричарду. Она едва помнила, что писала что-то об Италии — и в своих грезах тут же оказалась во Флоренции, на площади Синьории. Там тоже пели чайки, а Дженни укладывала ее спать. Она перенесла Амелию в постель и помогла ей натянуть ночную сорочку.

— Я не хочу, — пробормотала девушка сквозь сон, — я хочу летать.

— Тихо, мисс, — ее руки проворно застегивали пуговицы под самой шеей, а Амелия стремилась их вновь расстегнуть.

Дженни закрыла окна, прибрала беспорядок на ее столе и укрыла девушку одеялом, поцеловав на ночь в лоб, как это делала мама, когда Амелия была маленькой. Поцелуй был таким страстным и горячим, он коснулся ее губ и спустился ниже на шею, что она вся загорелась. Это была уже, конечно, не Дженни, а Сэмьюэл, и они вместе гуляли по Флоренции, и он целовал ее все жарче и жарче, пока не начался пожар.