Любовь

Январь. Замерзли

Двенадцатого января Москва безумно холодила. Ваня держал под руку любимую. Когда она спрашивала его о чем-то, он слышал только:

— …Котик?

Не потому, что плохо слушал, а из-за холода. Двенадцатого января Москва безумно холодила, а ночью был вообще пипец. Чтобы не стучали зубы, он стиснул челюсть. Застучало в ушах.

— …А, котик?

— М-м-м!

Приехала она недавно, в понедельник. Мысль об этом ненадолго согрела Ваню. «Перчатки! Надо… перчатки!» — рассуждать длиннее у него не получалось.

— Котик, ты совсем меня не слушаешь!

Она обернулась к нему. «Не стой!» — мучительно выдавил мысль Ваня, но только мысль. А то обидится. Мимо, свиристя шинами по снегу, проехал грузовик.

— Слушаю.

— Неправда! Вот о чем я сейчас говорила?

— О Шопене.

— Котька! — она расцвела и поцеловала Ваню в губы. — Ты совсем замерз!

— Нет, ничего. Чуть-чуть.

— Губы ледяные! Давай еще тут покружимся и спрячемся где-нибудь? Давай?

— М-м-м!

Прятаться было негде. Мысль эту Ваня вертел в голове и так, и эдак, но ни к чему дельному в процессе размышлений не пришел. Вот только холодно. Эта мысль плотно засела в Ваниной умной голове.

— Где-нибудь в торговом центре, да?

Торговый центр «Зеленый» в три часа ночи не работал. Положа руку на сердце, мало что работало в три часа ночи на станции метро «Бутырская». Кроме мороза. И пары тусклых фонарей.

— Или в кафе. Круглосуточном.

Ванина любимая приехала из Вены. Ей казалось, что в Москве не круглосуточные только театральные кассы. С самого утра Ваня пытался намекнуть об этом Беатриче, но ее чары (Ваня, помимо всего прочего, был еще и поэтом) противились любому разговору на прагматическую тему.

— Ванечка, мур?

— Мур.

— Давай играть в слова? — Она изящно поправила воротничок. — Парапет.

— Теплица.

— Артишок.

— Костер.

— Рондо! Знаешь, что такое рондо, котик?

Гуляли они долго. Дорога вдоль шоссе была не самой живописной. Помимо зелени — ее было много, всяких черных деревьев, кустов и недоскошенных травинок, выскочивших, словно прыщи, в промежутках между плитками, — прогулочный маршрут по Огородному проезду мог похвастаться разве что заправками. Туда вести приличную девушку Ване не позволяла совесть. «Кеды… — думал он, теряя чувствительность пальцев на ногах. — Зря кеды. Пиджак… тоже зря пиджак». Потом Ваня подумал о том, что если зря пиджак, то, может, зря и одеваться, и вежливо общаться — а это был путь в никуда. Этому его научило внимательное изучение классической литературы.

— Милая, — он аккуратно сжал ее руку, — может, к тебе домой?

— Ты чего! — Беатриче рассмеялась. — Там же родители.

— Ко мне?

— А там твои! Так холодно? Давай я тебя погрею.

Любимая, не сбавляя шага, начала растирать Ванину ладонь. Боль пронеслась по кровотокам через все его заледеневшее тело прямо в кончики пальцев. Не бывший ранее замеченным в трусливости, гордившийся (заслуженно!) тем, что никто не смел назвать его слабаком ни в школе, ни в студенческие годы, Ваня по-девчачьи вскрикнул.

— Любимый! Нам еще полночи гулять. У тебя телефон совсем вырубился?

— Совсем. А у тебя?

— Конечно, днем еще. Давай так — пойдем куда глаза глядят, а как только увидим где-нибудь теплое место, сразу туда зайдем. Хорошо?

— Угу.

— Миленький, ну чего ты!

— Все хорошо.

— Тогда поцалунок! В щечку!

Беатриче обвила его шею и горячо поцеловала. Вокруг, будто узор от тающей снежинки, растеклось тепло. У Вани подкосились ноги. Любимая прижалась к нему вплотную — и в это чудеснейшее из мгновений кровь прилила к совсем другой части его тела, той, для которой приличного названия не существует, хотя ничего пошлого или грубого в ней нет; двое влюбленных называли ее просто: «часть», — часть собрала все сохранившееся Ванино тепло, и этого тепла хватило, чтобы Беатриче почувствовала ее сквозь пуховик.

— А это что такое? — игриво спросила она.

Ваня нахмурился. Несмотря на некоторую инфантильность, присущую студентам из Европы, его любимая прекрасно знала, что это такое.

— Кто у нас проснулся!

Как при чтении Гомера Ваня, не отрываясь, следил за росписью Ахиллова щита, так и сейчас, наблюдая движения тонкой женской кисти, он не дрогнул. Слегка перебирая пальцами, Беатриче провела рукой по лацканам его пиджака, спускаясь вдоль рубашки, обвела каждую пуговку отдельно, чуть сжала поясницу и добралась до Ваниной спины. «Мурашки, — тупо подумал Ваня, — говорят о том, что я живой». Любимая водила руками по его телу туда-сюда, пока наконец не набрела на часть, а добравшись до нее, руку не убрала, а прижала еще сильнее. На минуту Ваня забыл обо всем на свете. О стихах, литературе, холоде, кино, о том, что дома у него полный холодильник (родители вчера были в магазине), о долгосрочных планах, работе и учебе, о самом насущном и до смеха несущественном, — короче, обо всем Ваня забыл, вообще обо всем, можно даже сказать, что он забылся. Но стоило сладостному наваждению исчезнуть, как мгновенно явилось другое, гораздо более ощутимое. Ваня взглянул в почерневшие глаза любимой и понял — холодно на улице или горячо, а им надо целоваться.

Беатриче обжигающе лизнула шею Данта, отошла на пару шагов в сторону заправки и одним движением сорвала с себя абсолютно всю одежду.

Василий К. вышел на работу чуть раньше обычного. Вместо того чтобы сразу идти в офис, он решил на этот раз по дороге заглянуть в цветочный — и выбрать красивый розовый букет возлюбленной из отдела маркетинга и продаж. Возлюбленную звали Ленкой, у Ленки были красивые ноги и прозрачная блузка. И хотя ее строгость не позволяла К. предпринять решительных действий уже не первый месяц, сегодня он почувствовал: сейчас или никогда.

Именно эти мысли крутились в его голове, когда ранним утром тринадцатого января он споткнулся обо что-то на Огородном проезде. Он взглянул себе под ноги и пискнул (совсем как девчонка). На асфальте лежал заледеневший труп молодого парня. Одежда мерзлыми комками валялась около него — и, если не считать свисающего с левой ноги белья, мальчик был совершенно голым. Но что еще больше поразило К. — это огромный, действительно внушающих размеров член, тянувшийся навроде стрелки ко второму трупу, которого К. поначалу не заметил. Голая девушка, бледной кожи которой успела коснуться, в отличие от парня, смерть, лежала, распростав ноги так широко, что это показалось К. даже немного поэтичным. На устах ее догорала улыбка сладостного ожидания.

Василий К. перекрестился. «Жизнь коротка, — подумал он, — а значит, Бог посылает мне сигнал. Времени мало!» Он выбрал две самые печальные розы из своего роскошного букета и положил на холодный асфальт, прямо между двух возлюбленных. Выдержав благоговейную паузу, К. тяжело вздохнул и поспешил на работу — звать замуж Ленку из отдела маркетинга и продаж.

Март. Инфаркт

Бог знает, сколько нужно сил, чтобы весь день, с самого раннего утра, ждать поздней ночи. Ваня терпел проснувшись, терпел, читая Пастернака; в первой половине дня и во второй, осмысленно и краешком сознания. Наконец, ближе к двенадцати часам, семейные стали отходить ко сну.

Первым в его комнату постучался папа. Рассеянно глядя на сына, он очень строго произнес:

— Доброй ночи.

Но Ваня не растерялся. Он собрал всю свою натренированную волю и так уверенно, как только смог, ответил:

— Доброй!

Затем зашла Ванина мама. Она заглянула в его ноутбук (Ваня знал за ней эту привычку) и нежно улыбнулась.

— Спокойной ночи!

— Доброй, — кивнул Ваня.

На экране мерцала физиономия академика Зализняка. Берестяные грамоты много лет не отпускали Ваню полем непаханым тем для выпендрежа.

Сестренка влетела к нему, словно птеродактиль. Накануне она успела чуть не задохнуться в ванной. Кроме того, она ударилась коленкой об угол холодильника и головой об их собаку Кирие. Последнее происшествие ее серьезно напугало.

— До завтра! — попрощалась сестренка, захлопнула говорливый клювик и упорхнула в родительскую комнату.

Из прихожей донеслось настороженное «гав-гав» собаки Кирие.

— Спи, Кирие! — приказал папа.

И Кирие заснула.

Ваня остался один. Удостоверившись, что ни одна живая душа его не слышит, Ваня выключил свет, снял штаны и позвонил любимой.

— Привет, милая. Не спишь?

— Привет! — ответила она шепотом. — Я уже в кроватке. Ты чего так поздно?

— Да, знаешь, дома…

— Что, котик? Все в порядке?

— Ага, там просто… — Ваня прислонил телефон к другому уху, чтобы лучше слышать шорохи из комнаты родителей. — Ничего, свет мой. Ты легла?

— Я же сказала, милый. Почти сплю.

— А что на тебе?

— То-о-онкая ночнушка.

— Я хочу снять ее с тебя.

— Подожди! Не спеши. Нужна загадка, тайна…

Ваня лег в кровать. Ему представилась сцена любви в библиотеке. Раскинув руки, опершись одной ногой на Чехова, другой — на Льва Толстого, она звала его — но не словами, упаси боже — взглядом, только взглядом. Изумрудное платье сияло в библиотечном полумраке, а подол так высоко задувался ветром (в библиотеке был сквозняк), что открывал стремительному Ваниному взору все то, чем он мечтал бы обладать.

За стенкой кто-то кашлянул. Ваня затаил дыхание.

— …Ты здесь? — послышалось из трубки.

— Да, — ответил Ваня тихо, а оттого и сексуально.

— Я провожу по твоему колену, по брюкам. Ничего такого! Просто пальцами. Вожу. И поднимаюсь. На тебе футболка?

— Черная, плотная такая.

«Burberry», — удовлетворенно подумал Ваня. Он любил красиво одеваться.

— Ах! — томно вздохнула Беатриче. Мир высокой моды возбуждал ее до крайности. — Тогда я пробираюсь к твоей спинке и поднимаю края футболки. Но снимать не буду! Замерзнешь.

Смутное предчувствие охватило Ваню, в его голове сверкнул далекий образ: ночная улица, январь, два голых мертвых человека, — но вместо того, чтобы поддаться липкому кошмару, он решительно отогнал его и опустил ладонь на часть. Часть обрадовалась долгожданному вниманию и ткнулась в руку хозяина через белье.

Вдруг сердце Вани екнуло. На кухне зажегся свет. Милая продолжала ворковать в трубку нежности, но он ее не слышал, мысли его были далеко. В фильтре с водой, откуда папа наливал себе попить, в открытой дверце холодильника. Ваня перестал дышать. Настенные часы показывали половину первого. «Сейчас мама читает сказку, — думал поэт. — Есть от силы минут десять, пока никто меня не слышит». Но как он ни старался, маминого голоса ему разобрать не удалось, а вот тяжелые папины шаги так и гремели по кухонному полу.

— Ванечка!

— Да, милая?

— Ты спишь?

— Нет, милая.

— Все хорошо?

— Ага.

— Точно? У тебя голос странный.

— Точно.

— Милый, — Ваня цеплялся за голос Беатриче, словно штурман за далекий отсвет маяка, — а какого цвета на тебе белье?

— Синее.

— Ах, синее! Ну тогда я опускаюсь туда…

На кухне щелкнул выключатель. Свет потух. Ваня свернулся в позу эмбриона и зажмурился.

— …Стягиваю медленно и лижу животик…

Папины шаги замерли напротив Ваниной двери. «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…» — в религиозном исступлении шептал про себя Ваня.

— …Вожу ручкой по внутренней стороне бедра…

Папа прошел мимо. Ваня расслабил мышцы и, не веря собственным ушам, расхохотался.

— Что! Тебе щекотно? — спросила Беатриче, запыхавшись. — У меня так мокро, миленький. Возьми меня!

— Да?.. — переспросил поэт игриво. — А где твоя ручка?

— Там, где твоя, любимый.

Ваня и забыл, что, молясь Господу Богу, сжимал в руке напуганную часть. Он взглянул на нее с неподдельным чувством гордости.

— Коснись меня, — попросил поэт.

— Я хочу, чтобы ты вздрогнул! — патетично воскликнула его возлюбленная. — Чтобы у тебя задышало.

В дверь громко постучались. Ваня вздрогнул. По всей квартире горел свет. Никто не спал. Где-то на улице истошно лаяла бродячая собака. У Вани закружилась голова, грудь горела, будто на инквизиторском костре.

— Я беру его в ручку. Прям весь. Ты слышишь, Ваня? Я беру его… Прям весь!

Земля разверзлась под Ваниной кроватью, из комнаты родителей грянуло ровно три раската грома — и Ваня задышал.

— Вспомни мои руки!

Ваня прижался вплотную к стене.

— Вспомни пальцы!

Ваня искривился по-змеиному.

— Вспомни попу!

Ваню пару раз тряхнуло с такой силой, что со стен осыпалась штукатурка; он издал недостойный храбреца мышиный писк и умер.

Беатриче ничего не заметила — она решила, что возлюбленный заснул, и, отключив звук микрофона, порадовала себя самостоятельно. Родители всю ночь крепко спали. Ничто не потревожило их сон: ни Ванина последняя молитва, ни предсмертная агония. И только верная собака Кирие до самого утра тихо скулила под хозяйской дверью.

Апрель. Рыбка моя

— Милый, знаешь что?

— Что, моя чудесная?

— Ты — моя рыбка.

— Это еще почему?

— Когда солнце светит, у тебя глазки выпячиваются. — Беатриче широко раскрыла глаза. — Вот так. Словно у рыбки.

Ваня понимающе кивнул. При других обстоятельствах он наверняка обиделся бы на любимую, сравнившую его не с тигром и даже не со львом, а с глупо булькающей рыбкой. Но сейчас это его не потревожило. Ваня был поэтом — и ничего прекрасней, чем гулять с красивой девушкой, не мог себе представить. Тем более что Москва — он это знал не понаслышке — благоволила влюбленным; весной под сенью лип не целовались только дураки и импотенты. Это навело Ваню на мысль.

— Лаурочка моя, — он произнес это ей на ухо, — я тебя хочу.

— Много хочешь! — Беатриче ответила серьезно, но улыбаясь, из чего Ваня сделал вывод: шанс есть.

— Представь, что я сейчас касаюсь тебя… там.

— Ваня!

— Провожу тихонько пальцами от животика вниз, вниз, вниз…

Москва-река блестела, словно мел на грифельной доске. По набережной от Музеона в сторону Полянки прогуливались парочки. Кавалеры (ростом немного ниже своих дам) семенили быстро-быстро и с таким серьезным видом, будто рассуждают о Фоме Аквинском. Дамы не отставали. Длинные ноги, обернутые в шелковые юбки, несли их с тем же достоинством, с которым сами девушки несли в шоперах романы Достоевского. Играли скрипачи, на небе не было ни облачка.

Вдвоем они дошли до Патриаршего моста. Поднимаясь по ступенькам, Беатриче наконец придумала, как отвлечь внимание возлюбленного от обсценной темы.

— А давай играть!

— Во что, моя любовь? В слова?

— Не хочу в слова. Я тебя снова сделаю, а ты обидишься.

На минуту Ваня действительно обиделся, но сразу же взял себя в руки.

— А во что тогда?

— В зверей! Вот ты похож на рыбку. А я? Только подумай!

«На овцу», — подумал Ваня, еще не до конца простивший любимую.

— Ну на кого… На антилопу.

— Почему?

— Из-за длинных ног.

— А на какую антилопу? — уточнила Беатриче и, почувствовав, что Ванина рука сползает с поясницы, поспешила добавить: — Их много разных! Есть антилопа гну, есть канна, есть дикдик…

— Моя дикдик, — эротично шепнул ей на ухо поэт.

В жизни любого мужчины наступает мгновение, когда решительно все вокруг настраивает его на определенный лад. Порой выйти из этого состояния бывает сложнее, чем убежать от разъяренного медведя. И стоящие торчком трубы ГЭС-2, и бесформенная скульптура «Большая глина», и, конечно, мягкий выступ под талией любимой возбуждали Ваню так, что мысли его путались, разум туманился, а часть твердела.

— Моя кошечка!.. — произнес он отчаянно и сжал задницу возлюбленной до красных пятен.

Беатриче не на шутку разозлилась. «Есть разница, — подумала она, — между тем, чтобы трогать девушку, и тем, чтобы ее лапать. Трогать можно — и нужно! — на виду у всех, это нежные признания в любви, выраженные в прикосновениях словно бы случайных, ненарочных… А лапают девушек насильники». Она бросила строгий взгляд на Ваню.

— Ванечка, котик, убери лапки.

— Это не в моей власти! — поэт погладил возлюбленную в неприличном месте. — Ведь таких, как ты, больше нет. Ты — мой свет и моя душа, ты лань исчезнувшей породы, мой крестраж, моя дикдик… Твой черед, милая. Какой я зверек?

— Кролик.

— Почему это кролик? — не понял он.

— Подумай!

Ваня примолк, но замершую в задумчивости руку так и не убрал.

— Ваня, пусти.

— Ни за что!

Она нахмурилась.

— Ну что ты, моя божья коровка? Правда неприятно? — он нехотя убрал руку в карман. — Извини. Просто ты меня возбуждаешь. А нам даже целоваться негде.

Ваня понурил голову. Так они прошли еще немного, надувшиеся, словно болтливые лягушки. «Что я и вправду, — подумала Беатриче спустя пару минут, — пуританка. Тебе же самой нравилось, когда вы вместе… Целовались. Лежа. Помнишь?» Помнить было особенно нечего, но Беатриче училась в Европе и имела хорошее воображение. Она закусила нижнюю губу, взглянула на возлюбленного исподлобья (для этого ей пришлось слегка нагнуться) и, пока никто не видит, шлепнула его по попе.

Глубоко ушедший в свои мысли Ваня тут же вынырнул обратно. Он улыбнулся улыбкой человека, вновь обретшего надежду, и Беатриче поняла: это была фатальная промашка.

Ваня прижался к ней вплотную и поцеловал. Все члены его тела так напряглись, что Беатриче почувствовала каждый Ванин мускул; в груди ее отдалось биение раздухаренного любовью сердца. Ветер затих. Пароходы, скользившие по мрамору Москвы-реки, остановились, и только Ванино горячее дыхание стало от этой небывалой тишины лишь жарче. Беатриче попыталась оттолкнуть любимого — но он в ответ прижался еще крепче. У нее началась паника. «Бежать, скорее», — думала она и уже решилась было откусить язык возлюбленного, когда ее взгляд упал на блестящий купол храма Христа Спасителя. Солнце обливало его светом, как обливает иногда картошку сливочное масло. И стоило Ване нащупать ширинку джинсов любимой, как раздался колокольный звон.

Беатриче вмиг пришла в себя. По ее телу разлилось такое поразительное спокойствие, какое испытываешь в раннем детстве, сидя на коленях у отца, прислушиваясь к его мерному дыханию. Она точно знала, что ей требуется сделать, не было ни одной причины поступить иначе. Чуть отстранившись, Беатриче улыбнулась Ване так нежно, что он даже рассмеялся. И прежде, чем успела осознать, какой непоправимый ужас пришел ей в голову, сбросила любимого с моста.

Июнь. Стоим

Ваня уже поднял ногу, чтобы перебраться на Большой Каменный мост, но Беатриче его вовремя одернула. С Кремлевской набережной в их сторону, как птица-тройка, несся президентский кортеж, распугивая другие народы, государства и без того нервозных пешеходов.

— Нет войне, — шепотом поприветствовал Ваня лидера страны.

Они стояли на светофоре. Зеленый должен был зажечься уже давно, но красный человечек не двигался и двигаться никуда не собирался. Лето только наступило — погреться на солнышке хотелось всем.

— Куда пойдем?

— Не знаю, милый. Гуляем!

Кортеж состоял из черных иномарок, одинаково тонированных, с мигалками и кое-где флажками. Триколоры развевались, хотя погода была безветренная, единственно из-за скорости самих автомобилей; Ваня не без злорадства подумал, что, если машины вдруг остановятся, флаги повиснут, словно маринованные огурцы или еще чего похуже.

Беатриче взяла возлюбленного за руку и нежно поцеловала в губы. «Такая красивая и величественная, мадонна».

— Любимая, я хочу с тобой жить.

Она улыбнулась — очень скромно — и прильнула к Ване всем телом.

— А я с тобой, любимый. Давай думать о будущем.

— Давай.

— Какой у нас будет дом? Он должен быть с роялем!

— С роялем, — согласился Ваня, — и моим кабинетом. Я там буду писать стихи.

— А еще с чем, милый?

Ваня прекрасно знал эту интонацию. Она означала: «Сейчас мы будем неприлично говорить».

— С камином!

— Да… А напротив камина?

— Еще один рояль!

— А где мы будем отдыхать?

— В саду. С гиацинтами. Ты — моя гиацинтова невеста.

— Я пока еще не невеста, — серьезно одернула его Беатриче и приступила к делу. — А кровать у нас какая будет?

— Большая.

— Правильно. Большая. И там мы будем?..

Солнце подмигнуло влюбленным и тактично скрылось за перистыми облаками.

— Там мы будем спать.

Беатриче обиженно отвернулась. «Какая прелесть — такая твоя обида, — подумал Ваня. — Разве тебе самой не хочется быть обиженной, чувствовать, что кто-то перед тобой должен извиниться? Муза моя!»

Утро было чудесное. Птицы мигрировали в сторону Лубянки, потрескавшийся асфальт хрустел под кедами московских хипстеров, а бесконечный кортеж так и тянулся, ведомый не людьми, а дорогими костюмами в «рэй-бэнах».

Ваня с Беатриче уже не были одни. Теперь на светофоре оказались дедушка с клюкой, какая-то школьная группа и детская коляска с парой родителей на привязи.

— Четвертый «А»! Тихо!

Ваня самодовольно улыбнулся. Он-то уже не школьник, он вообще никогда ребенком не был — родился поэтом, и первое его слово было не «мама», а «Борис Леонидович Пастернак».

— Милый, — Беатриче наклонилась к его уху.

— Ау?

— А на тебе те самые джинсы? С широкими карманами?

Ваня кивнул, стараясь не глядеть на Беатриче, и вдруг почувствовал на брюках инородное тело. Тонкая длинная рука пианистки незаметно пробралась под его ремень, протиснулась в карман. И весь июньский гул затих, а на его месте возникла высокая поэзия.

— Прошу прощения, молодой человек!

К Ване обратился дедушка. Беатриче дотянулась до просыпающейся части.

— Да?

— А кто это такой едет?

— Путин, судя по всему.

Беатриче сжала мужественность Вани в кулачок. Поэт чуть не подпрыгнул.

— А что это перед ним столько машин?

— Боится!

— Что вы! — дедушка перекрестился. — Чего ж ему бояться?

— Что кто-то встанет у него на дороге.

Беатриче сквозь джинсы погладила Ванино белье — и поэт решил, что сказал все верно.

— Ну, знаете ли! Мадам, — дедушка поклонился Беатриче и унес себя подальше от оппозиционной молодежи.

Людей становилось больше. К ожидающим присоединилась конкурирующая парочка. «Даже глядеть на них не стоит», — подумал поэт, но все же поглядел, смерил их холодным, насколько это позволяло его стесненное положение, взглядом и убедился в своей правоте. Парочка даже за руки не держалась, хотя взглядом она его пожирала, словно нежнейшее foie gras.

— И тут он типа: «Ты че вообще»? А я такой: «Я ниче!»

— А ты?

— А я реально ниче.

— Да… Ты реально ниче.

Беатриче сдержала смешок, и Ваня почувствовал гордость за возлюбленную. Любовь напополам с возвышенным снобизмом служили им залогом прочных отношений.

— Чудо, я тебя люблю.

— И я тебя, — она провела носиком по его шее, добралась до уха. — А еще я люблю твою часть.

Беатриче прикусила Ванино ухо — и это почувствовал он весь, все его тело с головы до пят; больше всего, однако, это повлияло на белье, которое под верной ручкой Беатриче вздулось, словно парус при попутном ветре, и совершенно растеряло совесть.

— Милая…

— Да, котик?

Красный человечек все стоял на месте и никуда не двигался, а вместе с ним стояла и толпа, ждавшая, когда же наконец проедет президент. От нечего делать люди стали высматривать его в окнах машин, но занятие это было бессмысленное, да и к тому же опасное, так что все просто ворчали. Коляска с ребенком захныкала, предельно укоротив родительский поводок, дедушка, судя по всему, заснул, и только Ваня стоял и ни о чем не думал, лишь боялся лишний раз дернуться — сам не до конца понимая отчего: то ли из-за риска развеять эротическое настроение возлюбленной, то ли слишком хорошо знал, что значит крепкая хватка пианистки.

Беатриче тем временем перешла в наступление. Ладонь уже не гладила, как вальс, но, как марш, утюжила, согревала Ваню. У нее сбилось дыхание. «Возлюбленный мой, — думала она, — любимый. Ничего нет кроме нас. Ни России, ни деревьев, ни птиц. Только мы с тобой вдвоем, только наше дыхание и наша любовь…»

— И наша страсть, — вслух закончила мысль Беатриче и сама себе поразилась.

Больше и вправду ничего не было, все слилось в один всеобъемлющий звук, сконцентрировалось в Ваниных невидящих глазах. «Как я люблю тебя, — думала Беатриче, ускоряя движения кисти, — как я тебя хочу! Ваня! Ванечка!»

И стоило ей об этом подумать, как мимо проехала последняя машина. Толпа выжидающе присмирела, а Ваня, чувствуя, что дольше стоять на месте ему не хватит сил, шагнул вперед.

Президент чуть оторвался от кортежа. Обычно он ехал посередине, сливаясь с телохранителями. Но сегодня решил пренебречь протоколом безопасности, чтобы рассмотреть своих людей издали. «Красавцы! — подумал он. — Молодцы». Его машина свернула с набережной и понеслась через переход.

Беатриче успела крикнуть:

— Ваня! Стоим!

Но ее никто не услышал. Президентский лимузин размазал Ваню по бамперу и даже не остановился.