Любовь

Июль. Душа

Ей оставалось только выбрать позу. Нагая, словно Афродита или как березка? Афродита — это одна ножка вперед, другая чуть позади: величие и недоступность. Березка совсем наоборот. Изящество простоты. Торжество лаконичности. Ноги вместе, руки кроной дерева, раскидистым полукругом. Березкой, впервые увидев Беатриче в ресторане, ее окрестила бабушка Вани — со всей прямотой человека, выросшего в послевоенные годы. Афродитой любимую звал сам Ваня, эстет, поэт и мистик, знаток античности по книгам Михаила Гаспарова. Он был ужасно близко, их разделяла лишь дверь в ванную комнату, но сколько всего значительного заключалось в этой старой облупившейся двери! Не дверь — граница, черта между им и ею, между «он» и «она», Ваней и Беатриче. Словно два разных мира: Ваня был одетым, а она — нагой, она стояла под душем, а он сидел за книгой, в его мыслях выла на луну Капитолийская волчица, а она, Беатриче, ослепительно голая, мерцающая под искусственным освещением крохотной ванной, оглядывала себя со всех сторон и чувствовала, что готова.

Беатриче повернула кран. Из душа полилась теплая вода.

— Милая, ты скоро?.. Любимая!

— А?

— Ты скоро?

— Я только забралась!

В полированном кране широкими, коверкающими реальность мазками отражалась улыбка Беатриче. «Все, — думала она, подставляясь под воду, — сегодня. Сегодня все свершится». Она приподняла одно плечико, затем другое, чуть развернула шею. Принять душ для нее значило гораздо больше, чем просто очистить тело. Она ведь и так была чистая: уличная грязь, сор московских улиц отскакивали от кожи Беатриче, как ускользали от ее внимания похабные взгляды прохожих; она была уверена, что никто ею не интересуется, и даже немного комплексовала, не замечая все то, что ревностно подмечал Ваня.

Принять душ значило провести ритуал. Шампунь и гель, кондиционер и крем для рук были реликвиями. Их нужно было использовать в четкой последовательности, брать ровно столько, сколько требовалось (ни граммом меньше или больше!), и наносить на тело с той аккуратной нежностью, с той бережностью, которую совсем скоро следовало проявить Ване.

Беатриче закрыла глаза. «Еще совсем чуть-чуть, и он коснется меня здесь, — она опустила ладонь на изогнувшийся позвоночник, — и здесь», — скользнула на невесомую попу…

— Милая! А ты знаешь, что такое новокаин?

Беатриче отдернула руку.

— Анестетик, котик! Очень действенный. Но на него можно подсесть, и он галлюцинации иногда вызывает. А что?

— Нет, в книжке просто. Подсесть?.. Ты скоро?

Беатриче взяла одну из приготовленных заранее баночек и вылила содержимое на ладонь. «Он надел водолазку!» — мелькнула мысль и тут же сменилась другой, о том, что прячется под Ваниной одеждой. Она уже многое видела, еще о большем знала из школьной биологии, фильмов (приличных фильмов! неприличных Беатриче не смотрела), разговоров подружек. Но увидеть вживую! Конечно, Ваня был перед ней без рубашки, но, например, первый раз не считался, ибо вышло все случайно; просто снимал свитер и нечаянно захватил футболку. «А может, специально?» — подумала Беатриче о том, о чем уже много раз думала. Она провела пальцами по бедру. Тело вздрогнуло, как под электрическим разрядом. Провела чуть выше, мимо того, о чем писать нельзя, к родинке у ребра.

Ванины бедра в обтягивающих джинсах, его большие руки с проводами нервов.

Пальцы дотянулись до груди, Беатриче сжала ее.

— Милая, я уже не могу!

Беатриче тоже уже не могла. Вода отбивала дробь по кафелю. Тело ее, вне собственной воли Беатриче, закачалось. Испанские ритмы в голове, колониальный зной, экзотические фрукты. Голова мотнулась в такт, рука змейкой спустилась туда.

А Ваня сидел в соседней комнате, готовый. Он надел водолазку, специально для нее, и волосы его пахли «Бейлисом». Он надел джинсы, которые надевал всегда, а под джинсы надел белье.

Беатриче тяжело вздохнула. Развернула пяточки. Ступни. За ступнями колени. Березка поддавалась Афродите — а Беатриче, качаясь всем телом, слушая музыку, которую никто кроме нее не слышал, танцевала.

— Блядь!

Она ухватилась за шторку. Ступни скользнули, будто на канате. Теперь Беатриче заводило все. Мерный ритм капель, ламповый свет, мерцающий, как солнечный, стеклянная стенка, в которой размыто отражалась Беатриче.

— Ванечка, — шепотом произнесла она, сжимая грудь. — Ваня!

Дверь в ванную дернулась раз, два — и поддалась. На пороге с ножом в руках стоял Ваня — ослепительно прекрасный и бесстыже голый.

— Ванечка!

— Я здесь, милая!

Он поднял нож над головой.

— Зачем тебе это? — Беатриче задыхалась. — Как ты тут оказался?

— Дверь открывал, — смутился поэт, не зная, что прикрыть первым: холодное оружие или другое. — Я тебя хочу!

Одним резким движением поэт раскрыл влажную шторку.

Блеск красоты может ослепить неподготовленного. Так, глядя впервые на «Менины», мы ищем и не находим, где остановиться взгляду. Везде, в каждой детали — в красном кувшине на золотом подносе, в несоразмерных фрейлинам шутах — нас слепит элегантность идеала. Так ослепила Ваню Беатриче. Он знал, конечно, что она будет без одежды, догадывался о тающих на теле каплях, но все равно оказался не готов к тому, что его ждало. Еще сидя за книгой и потом — раздеваясь, складывая одежду одинаковыми треугольниками на покрывале, — он представлял, как входит в ванную к любимой. Бредя на кухню за ножом, чтобы вскрыть замок, он мысленно прижимался к телу возлюбленной, обнимал ее хрупкие плечи. Но все это — стихи, воображение и мысли — развеялось как прах, стоило ему увидеть Беатриче обнаженной.

— Милый, здесь скользко!

— Aut vincere, aut mori.

Ваня унял дрожь в коленях и твердо ступил на скользкую поверхность душевой.

Нога его проехала до бортика. Руки, хватаясь за воздух, заехали Беатриче по лицу. Стеклянная стенка опрокинула через себя спину поэта.

Он не почувствовал боли. В тот момент, когда его затылок стукнулся о кафель, Ваня почувствовал лишь холод. Кровь вязким бургундским полукругом разлилась вокруг. Капли воды очертили контур тела. Беатриче вскрикнула, но Ваня этого не слышал.

Над ним не было ничего уже, кроме потолка — высокого потолка, не чистого, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо мигающими желтыми лампами. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я хотел, — подумал Ваня, — не так, как мы с Беатриче хотели друг друга; совсем не так, как с возбужденными лицами тащились по июльской жаре в свободную квартиру, — совсем не так мигают лампочки на этом высоком бесконечном потолке. Как же я не видал прежде этого высокого потолка? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного потолка. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!..»

Сентябрь. Амазонка XXI века

Беатриче выбрала на парковке самый модный самокат и покатилась навстречу любимому. Погода была ужасная, принцесса была прекрасная: сережки-звездочки из пыльного Стамбула, джинсовка, небрежный шарфик, юбка-карандаш. Юбкой она гордилась особо — не юбка, а произведение искусства. Дождь лил как из ведра, но и это не расстраивало Беатриче; в ее мечтах, прежде чем потерять невинность, она должна была основательно намокнуть. Так она это себе и представляла: блузка липнет к коже, с волос каплет вода, кровать тонет, Ваня тонет — все тонет, все течет, все изменяется.

Когда с утра ее разбудило коротенькое сообщение: «Родители сегодня в магазине. Приезжай», она уже давно знала, во что оденется. Только начался сентябрь, холод рванул на улицы Москвы стремительно, но оставляя простор для воображения: плюс десять — это все-таки еще не ноль. Правда, от полупрозрачной майки пришлось отказаться в пользу зеленого лонгслива, но это была небольшая жертва; зато в тон юбке.

Самокат тронулся, а вместе с ним замелькали самые дерзкие мечты. «Вхожу, — улыбалась Беатриче, — мокрая и секси. Как амазонка. И он такой… Ну такой!.. В рубашке. И расстегнута пуговка. Нет, две! Две пуговки расстегнуты — и все видно, вообще все». Воображение уносило ее все дальше, пока она чуть не наехала на мужчину с кофе. Кофе мужчина разлил, а на амазонку разозлился. Выкрикнул неприличное слово, и Беатриче порадовалась, что самокат у нее электрический. Впрочем, ехать действительно стоило с осторожностью — от дома до дома было полчаса езды, сплошь мимо университетов. День клонился к вечеру, студенты унылой гурьбой плелись к метро, понурив головы, не видя ничего помимо своего несчастья.

На светофоре Беатриче притормозила. Мысли ее занял Шуман. В Вене она училась на пианистку и для девушки ее возраста знала о романтическом звукоизвлечении невероятно много. «Такие нежные пальцы! Переиграл. Бедненький, — пожалела она коллегу. — Не дай бог! Тьфу-тьфу-тьфу. Сплюнь, Беатриче, да покудахтай». Она исполнила свое намерение, чем изрядно напугала пожилую даму с мелким пекинесом. «Зато была у него Клара, — продолжила мысль амазонка. — И вот приходит он с премьеры, а она с концерта — и вот там дождь, а она без зонтика, тогда же еще не изобрели зонтик, наверное, и она мокрая, а он в рубашке, и…»

Беатриче бибикнули. Намек был понят — и она покатила дальше, не столько на силе электричества, сколько на крыльях собственной любви.

Ваню она любила отчаянно, безумно, как по книжке. Ее возбуждало то, что он поэт, что много читает, еврейский нос с горбинкой, нежный писательский животик; порой ее даже возбуждало то, что он тупит, — но изредка, обычно это раздражало. Думала она о нем беспрестанно и так ярко, что сама удивлялась: откуда в ней столько чувства?

«Все! Хватит! Где твоя гордость?» — поинтересовалась Беатриче. Твердо решив ехать с достоинством, она включила в наушниках увертюру к «Тангейзеру» и насупила брови.

А Ваня тем временем готовился. Стоило родителям уехать, как он пропылесосил, застелил кровать (не до конца, ближайший к двери уголок оставил голым), быстро, но основательно помылся. Убрал со стола Герберта Спенсера и Ницше, чтоб Беатриче не надумала чего дурного, заменил их на два томика Джейн Остин.

Затем подошел к зеркалу, снял футболку и пощупал бицепс. «На ощупь — комок мха, — подумал Ваня. — На вид… Не видно». Стукнул себя по лбу. «Очки же снял!» Но очки он не снимал. Наоборот, протер даже. Холеные, тонкие белые руки. Ручонки. Прутики. Две интеллигентские сопли.

Вмиг растерявший всю свою уверенность, поэт почувствовал, что не достоин Беатриче. Ни его знания, ни писательское мастерство, ни — куда уж там! — фигура не могли привлечь такую девушку. А он еще надеялся, что она будет с ним спать — приедет и рассмеется, стоит ему снять футболку. Хватит с него. Поэт торопливо натянул ее обратно. Ничтожество. Слабак. И стихи у него дрянные!

Несколько минут Ваня пытался прийти в себя. Сердце бешено колотилось, на глаза наворачивались слезы. И вдруг его словно облили ледяной водой. У него же есть его гордость. Собственная часть. Уже не раз Ваня с трепетом оглядывал ее, большую, мужественную. Он немного успокоился. Но такая ли уж она гордая? Такая ли большая? Необходимо выяснить это, срочно, пока не приедет Беатриче. Ваня нашел на антресоли сантиметр, подумал о голой возлюбленной и расстегнул штаны.

Ехать оставалось совсем чуть-чуть. Десять минут по Екатерининскому парку — дети, дождик, капающий в пруд, важные утки. И какой же русский не любит быстрой езды? Беатриче — даром, что была студенткой из Европы — понеслась.

Молодость окаймляла ее самокат могучим, уверенным в себе пассатом и ни одной силе на свете не было по плечу ему сопротивляться.

Вдалеке замаячил Ванин дом. Это до крайности возбудило Беатриче, она подумала: «Все дома на улице уродины. Этот красный, тот с проржавевшей крышей… А его — дореволюционный. Может, тут даже раньше были слуги». Слуги заставили ее подумать о подчинении авторитету, а подчинение авторитету навело на мысли несколько иного склада, от коих амазонка покраснела и пришпорила электросамокат.

«Скорее, скорее! Любимый, я уже почти с тобой! Еще немного — и вот я, тут, вся как есть, в шарфике, лонгсливе, любящая бесконечно и бесконечно преданная. Я готова отдать себя, всю себя без остатка; готова подарить тебе то, что никому больше не позволено даже вообразить. Хоть в грязь кинь да растопчи. Я твоя! Твоя!» Она уже не замечала ничего — ни светофоров, ни машин, ни грома. Не заметила она и ехавшего навстречу велосипедиста, курьера «Яндекса» Ильяса. Кляня судьбу за то, что он, вполне себе рабочий парень, везет ебучему молокососу вафельный рожок, Ильяс ехал так быстро, как позволяло транспортное средство.

«Тангейзер» в Беатричиных ушах почти закончился, в унисон грому прозвучали тубы. «Я сниму лифчик, — подумала она, закрыв глаза, — и станет видна грудь. Он разденется, — последовала мысль, — и станет видна часть». Ее внутреннему взору представилась картина: большая ослепительная часть. Сантиметров пятнадцать… Нет, двадцать! Не меньше двадцати! А двадцать сантиметров — это ведь почти то же самое, что и полметра! Отзвучали последние тревожные вагнеровские скрипки. Беатриче вздохнула. Выпрямилась. И раскрыла глаза.

Ни Ильяс, ни амазонка не мучились. Он перед смертью думал о родном Башкортостане. Она — о своем любимом. И только Ваня все плакал и не мог остановиться, держа в руке ослабленную часть. Ведь в Беатричиных мечтах она была на десять сантиметров больше.

Октябрь. Частичная мобилизация

Очередь в военкомат три раза огибала сам военкомат, и хвостик ее виднелся около метро. Ваня отстоял ее целиком, ни разу не пожаловался и ничем не выдал своего испуга. Разве что немного крепче, чем обычно, сжал руку любимой, когда в трамвае валидатор сообщил ему: билет пока что годен. Беатриче тоже держалась молодцом. Смеялась, рассказывала анекдоты про Бетховена (местами достаточно смешные), напевала «Марсельезу» и пару раз не удержалась от оппозиционных комментариев.

Дойдя наконец до двери, она страстно поцеловала Ваню в губы.

— Все будет хорошо, слышишь? У тебя зрение какое?

— Минус шесть.

— Отсрочка есть?

— Есть.

— Ну вот! — она довольно кивнула. — Значит, повестку вручили по ошибке. Придешь к ним, объяснишь — и они тебя отпустят с богом. Котик!

Беатриче хотела заключить любимого в объятья, но толпа ткнула Ваню в спину, и за поэтом хлопнули ворота.

Из-за двери с табличкой «Призывная комиссия» доносились стоны. «Бегемот, который боится прививок, — подумал Ваня, — не боится фронта. Почему? Потому что честь у бегемота больше, чем боязнь. Боязнь — это мелочность…» Снова стон.

Тверской военкомат радовал Ваню как социолога: фиолетовые волосы на одном прекрасно сочетались с радужным бельем другого. Жир тоже был распределен в соответствии с природой — так как не было в этом душном помещении двух призывников одинакового телосложения. Первым в очереди стоял толстый мальчик, года на два младше Вани. Он дышал складками на животе, как рыба-капля жабрами. Двое только прошедших медосмотр, наоборот, напоминали раздвоенного Аполлона Бельведерского; с тем, однако, существенным отличием, что матюгались.

Так, в одних трусах, окруженный товарищами по несчастью, поэт смиренно ждал. Он хотел было протереть очки, но осознал, что нечем. Решился попросить у толстяка, как вдруг заметил, что тот хнычет.

— Ну ты чего! — Ваня ткнул его в плечо. — Как тебя зовут?

— Ве-вениамин!

— Ваня.

Они пожали друг другу руки. Мягкая ладонь стекла по Ваниной руке на его колено. Ваня нервно отпрянул.

— А лет сколько?

— Девятнадцать!

— Учишься?

Вениамин разрыдался. Аполлоны в унисон загоготали. «Честь для бегемота предпочтительнее смерти», — подумал Ваня, намереваясь встать. Но его опередили. Длинный, как шпала, юноша поднялся со скамьи и храбро взглянул в глаза двум Аполлонам. Лицом, изборожденным пубертатными прыщами, он напоминал Отто фон Бисмарка.

— Проблемы?

Он сплюнул, и Ваня долго не мог отвлечься от прозрачного кружка слюны.

— Не, никаких проблем!

— Вот и хорошо.

Он сел обратно, кивнул Ване с Вениамином. «Не кончена Россия», — решил в это мгновение поэт.

— Как звать?

— Ваня. А это Веня.

— Андрей. Будем знакомы. — Андрей скрестил руки на груди. — Не бойся, Вениамин. Страх растравляет душу.

— Не хочу туда! Я хочу домой!

— Кто у тебя дома?

— Мама!

— Отец есть?

Веня кивнул.

— Ради них, значит, вернешься. Хватит хныкать. Будь мужчиной.

Андрей подошел к Вениамину и крепко его обнял. Мускулистая спина напряглась. В глаза Ване бросилась аккуратная наколка «Z» посередь лопаток.

— Следующий! Потравов!

Из раскрывшихся дверей вышел рослый мужчина лет сорока — борода его тряслась, щеки тоже.

— У меня же сколиоз. Сколиоз же у меня! Сколиоз…

Бледный, словно привидение, он исчез, а голос из-за двери с табличкой «Призывная комиссия» еще строже возвестил:

— Потравов!

Вениамина забила истерическая дрожь. Он стал качаться из стороны в сторону. Андрей нежно подхватил его под руку и препроводил на комиссию.

Дверь захлопнулась. Ваня оказался первым в очереди. «“…На озере Чад изысканный бродит жираф”, — почему-то вспомнил Ваня, — а я бегемот, целуюсь прям в рот. Милая, милая моя Беатриче. Что ты там, так и ждешь у входа?» Поэт достал из своего кирпичика одежды телефон. Бегая от одного врача к другому, признаваясь психологу в биполярных эпизодах, а офтальмологу — в ношении очков, он и думать забыл о возлюбленной. Стыд накрыл Ваню с головой, когда он увидел десяток непрочитанных сообщений.

Содержание их сводилось к тому, что Беатриче скучает, любит его неимоверно и что вообще все будет хорошо; последнее сообщение, однако, оказалось на поверку фотографией. Взглянув на нее, поэт тут же вырубил телефон. Но любопытство взяло вверх. Ваня снова краем глаза подсмотрел. На фотографии Беатриче стояла в новом кружевном белье, улыбаясь весьма соблазнительно, к тому же в такой позе, которая предполагала немедленного действия от Вани. Он собрался с мыслями и написал: «Рррр, моя красивая!» Подумал еще и добавил: «Я тебя хочу».

— Как ты, Ваня? — донесся до него голос Андрея. — Готов?

Ваня снова спрятал телефон, обернулся. Андрей улыбался.

— Ага.

— Не боишься?

Ваня помотал головой.

— Правильно, что не боишься, — кивнул Андрей. — Бояться можно, когда не за правое дело идешь воевать. А ты защищать Родину идешь. От нациков.

Телефон вздрогнул — новая фотография. Кружевной лифчик слетел с плеча возлюбленной.

«Нравится, мой милый?»

«Да, любимая».

«А знаешь, ты ведь почти не разглядел мои трусики…»

Стон Вениамина заставил замолчать даже болтливых Аполлонов. Военкомат, пропахший потом, вдруг привел Ваню в чувство. Он понял, что боится. «Возьми себя в руки. Возьми себя в руки, — дрожа повторял про себя поэт. — Ноги как ноги. Колени как колени. Честь… Часть… Часть!»

«Любимый, смотри, что у меня тут есть…»

С опавшими, словно осенняя листва, трусиками, Беатриче была здесь, в экране его телефона.

Дрожь отпустила Ваню. Мышцы напряглись.

Ничего с ним не случится — что может случиться с Дантом, чья Беатриче ждет его? Совсем рядом, буквально в нескольких шагах. Голая — и готовая.

«Я готова», — подтвердила мысль поэта Беатриче.

Ваня тоже был готов. Он почувствовал, как наполняется уверенностью. Его достоинство и честь воспряли. Андрей заметил это — и не смутился, а наоборот, возликовал. «Это — настоящий офицер!» — подумал он, окидывая взором Ваню. В его мечтах Донбасс был окружен стройными частями русских солдат.

«Бегемот не страшится ничего. Для Бегемота нет ничего невозможного».

— Следующий!

Вениамина, потерявшего сознание, выносили на руках всей воинской комиссией.

Ваня встал, отряхнулся.

Расправил плечи.

Посмотрел на свою часть.

И все в очереди — оба Аполлона, князь Андрей, ребята в радужных трусах и с фиолетовыми волосами последовали его примеру.

Встали и посмотрели на часть Вани.

Ваня гордо кивнул каким-то своим мыслям, написал Беатриче последнее: «Люблю» — и зашел в открытую настежь дверь.

«Ванечка, ты меня так возбуждаешь! Все будет хорошо, мой сексуальный котик. У тебя же минус шесть».

Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Все напряженно ждали. Ни одного стона и крика не было слышно в Тверском военкомате.

Наконец Ваня вышел. Прошел два шага. И замертво упал в руки Андрея.

Ваня частично мобилизовался, но этого оказалось недостаточно, чтоб убедить военкомат.

Декабрь. Крошка-Картошка

— А знаешь, кто я у тебя, любимый?

— Грузинская принцесса!

— Нет, любимый. Я у тебя заклинательница части.

«Бургер Кинг», время — предновогоднее. На часах десять вечера. Но счастливые часов не наблюдают. Счастливые глядят друг другу в глаза.

Повсюду гирлянды, дедморозовские шапки и дети. Куча детей. Их тут целая прорва. Но это наших героев не колышет. Они голодны.

Ваня заказал бургеры и картошку. Беатриче была против бургеров, но за картошку. Ваня был за Беатриче и воппер с дополнительным беконом.

Они гуляли весь день, устали, были на концерте, где слушали Шопена, и для концерта соответствующе оделись: Ваня в черную рубашку и черный костюм, а Беатриче в изящное платье с кружевом на воротничке. Более подходящего случая выгулять наряды не предвиделось — завтра Беатриче возвращалась в Вену, а Ваня оставался один на один со своими тараканами, поэзией и университетом. Ради такого дня Беатриче даже выпросила у тети серебряное колечко с драгоценным камнем.

Но голод не тетка. После Московской консерватории, поздним вечером, когда все здравомыслящие москвичи сидели по домам, кроша картошку к оливье, Ваня с Беатриче мучительно искали хлеб насущный. Ужин дома не подходил за неимением общего дома. Повести девушку в ресторан Ване мешал баланс на счете. «Бургер Кинг» плохо сочетался с Ваниными представлениями о прекрасном, но опять же — голод не тетка.

— Котик!

— Да, кошечка?

— Ты догадываешься, что у меня под платьем?

Ваня догадывался.

— Что у тебя под платьем?

Беатриче сделала глазами намек.

— Понял?

— А ты дашь подсказку?

— Дам.

И очаровательная ножка, обтянутая темной колготкой, потянулась к Ваниному бедру. «Порою главное — это сохранять хладнокровие», — подумал Ваня и так оглушительно заурчал пустым желудком, будто сегодня последний день Помпеи.

— Миленький! — Беатриче изобразила искреннее сочувствие, даже ножку убрала. — Давай…

— Заказ Ай сто девятый! Ай один ноль девять!

— Это наш, — Ваня вскочил из-за стола. — Я заберу.

Беатриче надкусила Ванин воппер. «Вот, — думал поэт, глядя на возлюбленную. — Вот идеал. И завтра идеал уедет. Что будет делать Пигмалион, когда Галатея твердо станет на ноги, упёхает за горизонт, в австрийские луга? — Ваня помрачнел. — Предадимся тоске, — решил он. — Предадимся поэтическим штудиям». Он потупил взгляд — и снова встретился с очаровательной ножкой Беатриче. Ножка неловко двинулась к своей сестре, а скрестившись с ней, тихонько отвела коленки. Беатриче надела свое лучшее платье — черное и очень (очень!) короткое.

— Ой!

Она уронила картофельную палочку Ване под ноги. Нагнулась под столом. И прикоснулась к части.

«Что будет делать Петрарка, когда Лаура придет к нему под стол?»

Беатричины пальчики гладили его всего долю секунды, но Ваня успел вспомнить все, каждый день, проведенный вместе, всю бездну любви, в которую он падал с того самого дня, как познакомился с Беатриче.

— Все хорошо, котик?

Беатриче вернулась за стол и посмотрела на Ваню так лукаво, что он мгновенно ее захотел.

— Любимая. Я тебя хочу. — Ваня выступал за женские права и максимальную открытость.

Беатриче откусила большой кусок воппера.

— Ты шечас дожен шказать… — Беатриче тщательно прожевала бургер. — Должен сказать: «Любимая, это же мое!»

— Да мне не жалко…

— Ну скажи! Пожалуйста.

— Хорошо, любимая. Кхм. Любимая. Это же мое!

— Жадина-говядина, соленый огурец!

Беатриче демонстративно отставила бургер в сторону, а Ваню, как это часто с ним случалось, кольнуло déjà vu.

— Милая, ну ты чего?

— Вы собираетесь извиняться перед дамой, грубый котик?

— Прошу прощения, моя прекрасная герцогиня.

— Так уж и быть! Я вас прощаю. И в знак извинения принимаю поцелуй. Сюда.

Беатриче провела пальцем по шее, между ключиц (то есть в том месте, которое врачи обзывают яремной впадиной; Ваня, впрочем, полагал, что таковые бывают только у коров) и спустилась до груди. Платье у нее было замечательное.

— Я жду!

Ваня потянулся к возлюбленной. «Вот они, — пронеслось в его мозгу. — Яблочки раздора. Два персика греха. Еще одно движение — и они мои». Время остановилось. Дети в «Бургер Кинге» затихли, новогодние лампочки перестали моргать, а прямо перед Ваней, словно длинный пассажирский состав, выстроились в ряд Орфей, Петрарка, Данте, Одиссей и многие-многие другие; среди прочих Ване улыбался даже Дон Кихот. Все они, кто в рыцарской кольчуге, кто в греческой тунике, преклонили колено перед преемником, унаследовавшим их жезл джентльменства и нежно приласкавшим грудь любимой.

Но Ваня перегнулся чересчур далеко. Задев ладонью воппер, поэт вынудил его не только исполнить в воздухе тройной тулуп, но и упасть на платье Беатриче языком бекона. Она вскрикнула.

— Сука, ну ты что!

— Прости! Извини, миленькая, сейчас я уберу, сейчас.

Ваня засуетился, но Беатриче властным движением его оборвала. По-королевски невозмутимая, она положила бургер на стол.

— Котик, ты наказан.

Она вытянула картошку, помяла ее между пальцами. Затем очень нежно провела ею по своей нижней губе — захватив капельку алого кетчупа.

— Скажи мне, ты помнишь, что такое метафора?

— Скрытое сравнение, — не ответил, а сглотнул слюну Ваня.

— Правильно.

Беатриче приоткрыла губы, кое-где потрескавшиеся, но чувственные и нежные. «Терпи, Ваня, — он закинул ногу на ногу. — Поэт в России больше, чем поэт».

Беатриче прикрыла глаза, откинула голову… И медленно вошла в свой элегантный ротик палочкой картошки фри.

Ваня улетел. На секунду будто взаправду крылья появились — причем везде, во всех местах одновременно. Мечты, надежды — это ведь одно, а вот прям так, бессовестно, на виду, — это совсем другое. В будущем ему теперь виделись только акварельные тона: любовь восторжествует, война закончится, Россия будет свободной.

— Твой черед!

— Что «черед»?

— Есть картошечку. А я запишу видео!

И Беатриче действительно вытащила телефон.

— Да ну нет.

Ваня смутился. Помимо возбуждения в нем еще попискивал голос совести.

— Вы передо мной провинились, многоуважаемый котик. Время платить.

Согласившись с аргументацией любимой, котик выудил последнюю картошку из пачки. Золотая, остывшая, но еще пахнущая печью, с крупными кристалликами соли, она возбуждала Ваню не меньше, чем колготки Беатриче. Глядя в камеру телефона, он провел картошкой по губам, разинул рот и запихнул ее туда всю целиком; проглотил не разжевывая.

Скорая, как это часто случается со скорыми, приехала слишком поздно. Медикам осталось только диагностировать Ванину смерть. Беатриче была безутешна. Впрочем, воппер чуть остудил ее горе. Все-таки голод не тетка.