Любовь

Глава 1 Мысли Даши Наумовой (перед сном)

Время пронеслось мимо Даши, словно сорока — обворовав и каркая. Вот, например, сегодня: как день прошел, куда сбежали утренние часы, дневные, вечерние? Положим, с утренними еще понятно — проснулась поздно (страшный ужас ночью), потом валялась в кровати… До двенадцати? До часу? Но это часы утренние. А что делать с обедом, полдником, ужином? «Сейчас как восстановлю хронологию событий!» — подумала Даша и перевернулась на другой бок. Все вокруг чернело: в окне чернела гуща Тимирязевского леса, на столике — заколка с отбитым ребром, а в глазах у Даши — напряженнейшая мысль. «Днем я… — она почесала левую ногу. — Днем я совершенно точно…» Но что такое «точно», «совершенно», «днем», в конце концов? Внимательно об этом размышляя, Даша легла на спину. Потолок ее комнаты мерцал. «Записывала песню! — осенило Дашу. — В студии! С трубой и синкопой». Даше очень нравилось слово «синкопа». Она узнала его в пятницу и с того дня не проходило и минуты, чтобы она не повертела «синкопу» на языке. Вот как она это делала:

Это заняло Дашу и сейчас. Она проверила телефон и, чтобы не залипнуть в нем надолго, залипла в окно. «А вечером? — спросила она себя. — Вечером были гости. Семь человек. Маша, Ульяна, Полина Беленькая, Витя с Мишей и Лиза… Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Не сходится. Кого забыла?» Она огляделась в поисках улик. «Коля был!» — поняла Даша и широко улыбнулась. Этой привилегии — широко улыбаться — она отдавалась так же страстно, как и синкопированию; зуб мудрости удалили второго октября, сегодня двенадцатое — шок прошел, а удовольствие осталось. «А почему гости? А гости потому, что уезжаю» — и на этой мысли Даша решила больше не думать, а попробовать заснуть.

Глава 2 Сколько Даше лет?

Это очень замечательный вопрос. Действительно, сколько? А главное, как к нему подступиться? Не спросишь же напрямую, не подойдешь на улице: «Даша, сколько тебе лет?» Какой-нибудь умник может на это возразить: «Так у нее же на лице написано!» Хочется узнать у этого умника: «Что именно написано? На каком языке?» Или не бывает так, что дама, встреченная случайно в магазине, выглядит лет на двадцать, ну от силы на двадцать пять? А ей тем временем в два раза больше. Конечно, бывает. Чаще, правда, бывает наоборот. В этой проблеме (если глядеть без предрассудков) целый кладезь закавык: макияж, манера держаться, идет ли дама одна или об руку с кавалером, имеет ли при себе сумочку, собачку, чемодан, не дай бог музыкальный инструмент. Все это закавыки косвенные, но никак не ерундовые; современному джентльмену просто необходимо их иметь в виду, ежели он не собирается позориться, подходя к Даше на улице и спрашивая: «Даша, сколько тебе лет?»

Пять лет назад, однако, ей было пятнадцать.

В пятнадцать Даша была совсем другой девочкой. Например, страшно любила шоколад. Но запрещала себе его покупать из-за калорийности. Или вот: в пятнадцать Даша хотела стать поэтом… Что еще? Уйма всякого! Но, как доказал писатель Лев Толстой, даже самую большую уйму можно упихнуть в одно предложение, одно-единственное: в пятнадцать у Даши была больше щель между зубов (у Даши есть щель между зубов), она начала курить (о господи! Даша курит!) и курила всякий ужас, обожала ездить на метро, носила очки (без очков себе не нравилась), часто плакала, редко танцевала, только начинала петь. Еще с Витей встречалась. Тьфу! Не вышло одно предложение. Два вышло! А может, и ну его? Зачем вообще человеку эта треклятая завершенность, желание решительно все втиснуть, впихнуть? Впрочем, это уже философский вопрос. А интересно ведь про Витю, правда? Вот вам и про Витю:

Глава 3 Про Витю

Витя был чудесный мальчик. Умный, красивый и — самое главное! — поэт. Как всякий поэт, Витя без конца влюблялся. И каждой девочке, в которую влюблялся, посвящал по одному стихотворению. Например, девочке Ане он подарил элегию «Зеленые», вдохновленную цветом ее глаз. Начиналась она так:

Другой девочке, Маше (с ней Витя трудно расставался), он посвятил поэму, написанную четырехстопным хореем, «Карие». Ею он очень-очень гордился. Даже больше, чем предыдущей.

Витя был на год старше Даши и страшно ее интриговал. Целых шестнадцать лет! Руки у него были тонкие, плечи широкие, а нос — с горбинкой. Мечта!

Они познакомились в летнем лагере, Витя Дашу заприметил и в сентябре ей написал. Было бы страх как любопытно взглянуть на эту переписку, но — увы! — ее следов не сохранилось. Даша даже проверила телефон, чтобы в этом убедиться. В шестнадцать Даша удалила все-все-все, что напоминало ей о Вите. Помимо переписки это был дневник; дневник она начала вести по совету Вити, и оттого неудивительно, что все в нем, каждая строчка, каждая буковка были про него. Сначала Даша хотела дневник сжечь. Но испугалась. Потом — утопить в пруду. Но снова испугалась. Тогда она придумала коварный план — и на Витин день рождения (они расстались пару месяцев назад) позвонила ему и предложила встретиться. Витя согласился.

Присев на скамейке в парке, сохраняя торжественно бледное лицо, Даша начала следующий диалог:

— Привет.

— Привет.

Повисло такое звонкое молчание, что пролетавшая мимо черно-зеленая сорока (сколько в этой повести сорок!) услышала хлопанье собственных крыльев.

— С днем рождения. Это тебе.

— Что это?

— Подарок. Дневник, который я вела, пока мы были вместе. Не открывай только сейчас.

Витя открыл его в метро — и тут же умер от стыда. Весь вагон был в кровище.

Глава 4 Мысли Даши Наумовой (о метрополитене)

И все-таки Даша не могла заснуть. И, как и раньше, когда у нее что-то не получалось сразу, она решила хорошенько об этом поразмыслить. «Ты, Даша, уже не ребенок, — сказала она себе, — ты девушка. Сильная и независимая. А значит, сможешь сама себя заснуть». Но как? Способов Даша знала бесчисленное количество. Например, пересчитать овец. Или подумать о чем-нибудь настолько скучном, что уж лучше спать, чем размышлять об этом. Еще существует такой метод, чтобы тебя стукнули обухом по голове. Даша смутно представляла себе обух, да и не били ее никогда. Поэтому Даша начала считать вагоны.

Больше всего в Москве ей нравилось метро. Нравилось вообще все: тух-тух тух-тух, ласковый голос, объявлявший станции, сами эти станции, все разные. У нее даже было несколько любимых. Первая — это «Улица Академика Янгеля». Там Даша прогуливала школу и читала с замиранием сердца историю несчастной девушки Джейн Эйр. Вторая — это «Третьяковская». Она ей нравилась нипочему, безо всякой причины, просто нравилась. Но самая любимая Дашина станция была станция «Чистые пруды». В ней Дашу восхищало все. А именно:

— название;

— мраморные арки;

— громадный свод;

— название мрамора «уфалей» (его Даша вертела на языке задолго до «синкопы»);

— пилоны;

— вестибюль в виде кубика Рубика, откуда можно выходить с двух сторон и совершенно ничего от этого решения не поменяется;

— громадная вывеска на кубике Рубика: «МЕТРО»;

— переход на «Сретенский бульвар», где с Дашей в шестом классе происходили события невообразимой важности;

— воспоминания, связанные с этой станцией;

— воспоминания, связанные с воспоминаниями, связанными с этой станцией;

— …и остальное.

Были у Даши и нелюбимые станции… «Но о них я думать точно не буду! — решила Даша. — Если думать о чем-то нелюбимом, то ни за что в жизни не заснешь. Буду считать вагоны». Даша крепко зажмурилась. «Первый вагон — тух-тух тух-тух. Второй вагон — тух-тух тух-тух. Третий вагон направляется до станции “Улица найнтин оу файв года” и параллельно издает следующие звуки: тух-тух тух-тух. А интересно, в Тбилиси есть метро? Тух-тух тух-тух. Это важный вопрос! Тух-тух. Как же я без метро? Не пешком ведь всю дорогу!» Даша резво откинула одеяло и включила телефон. Да, слава богу, есть метро в Тбилиси. Целых две линии.

Но тут с Дашей сделалось что-то странное. До того быстро сделалось, что она сама не успела сообразить. Стоило ей представить себе тбилисское метро, двадцать три абсолютно, ну вот совсем незнакомые ей станции, как Дашу накрыла такая тоска, что словно и не тоска это была вовсе, а большой колючий дикобраз. Настолько колючий, что ей вдруг захотелось плакать.

Нет в Тбилиси «Улицы Академика Янгеля», нет «Чистых прудов». Нет мраморных пилонов, глубоких сводов, нет «уфалея». А что вместо этого? Пустота, мир незнакомых названий, людей, говорящих на чужом языке, воспоминаний — их же в любом месте море! — но чужих воспоминаний, не твоих. Может, счастливых, а может, и печальных. Сотни, тысячи, миллионы миллионов мыслей, чувств, слов, проговоренных, услышанных не тобой, без тебя! Московские эскалаторы, толкучка в час пик, валидаторы, билеты «Тройка», мозаика на «Новослободской», фиг-поймешь-как-разобраться на «Деловой» и «Выставочной» — это все ее, это дороже самых дорогих друзей, это и есть друзья — самые преданные и близкие. На «Пушкинской» она и смеялась, и плакала, на «Тимирязевской» выходила каждый день домой… А что ей делать на станции «Руставели»? Или на станции «Исани»?.. А что, если она заблудится, не поймет, куда идти, потеряет в вагоне шапку? Что ей тогда делать? Конечно, там будет Дима, а Дима там уже два месяца и наверняка хоть раз да спускался в тбилисское метро и, может, даже разочек там смеялся. Но она-то, Даша Наумова, она же не смеялась! Почему ей нужно уезжать? Кто ее гонит? За что? Кому она сделала какое зло, почему больше никогда не сможет почитать «Джейн Эйр» в Москве, съесть в московском кафе пирожное «Картошка», посмотреть в кинотеатре дурацкое кино?

Даша свернулась в клубочек. Ветер кидался снежинками в окно. «Ни о чем больше не буду думать», — решила Даша. И подумала о войне.

Глава 5 О войне

Не было худшего дня в жизни Даши Наумовой, чем двадцать четвертое февраля.

Нельзя сказать, что раньше Даша политикой совершенно не интересовалась. Интересовалась, но в меру и в общем соглашалась с друзьями, знакомыми и мамой, которая часто причитала: «Путин — вор» и ходила на митинги. Но дальше этого ей лезть не хотелось. Да и зачем? Как раз тогда Даша записала новый альбом, подружилась с Самой Крутой и Невероятной Певицей на Свете, начала встречаться с Димой. А тут война.

Даша пугалась этого слова. Двадцать четвертого февраля она заплакала — и проплакала с мамой весь день. И следующий день. Весь день. И через день. И так всю неделю.

Потом, перестав плакать, Даша как будто совсем перестала чувствовать. Она сидела без дела и каждую свободную минутку проверяла новости. Дома было нервно: мама плакала и каждый вечер пила, а когда мама пила, то плакала еще больше и приходила к Даше в комнату — обнимать ее, целовать и рассказывать про Азербайджан, пригород Баку, где она выросла. Даша там никогда не была. Настя, Дашина сестра, днями напролет училась, а папа, обычно добрый, словно плюшевый медведь, приходил с работы хмурый и молчал, как медведь настоящий.

С друзьями тоже выходила глупость. Вика в первый же день уехала в Израиль, за ней разбрелись Вася К., Миша, друг Вити, на даче у которого Даша впервые поцеловалась, Вася М., тетя Аня с собачкой, Лиза вместе с парнем, Женя, Антон, Полина Беленькая (она, правда, потом вернулась) и — это было обиднее всего — Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете. А дальше Даша бросила считать.

Ничего ей не хотелось. Ни учиться, ни писать музыку, ни читать. Хотелось лежать на кровати. И Даша лежала на кровати, и плакала, и огрызалась на Настю, когда та просила ей помочь с уроками, и снова плакала. И проверяла новости — без конца, с утра до вечера, пока на лбу, под спутанными волосами, у нее не выступили слова — кроваво-красные, оборванные, как громадные раны:

Так бы она и умерла. Проверяя новости.

Но появился Дима.

Даша вытерла плечом пару слезинок. Они были мокрые и холодные. Как снег. Даша снова натянула одеяло до подбородка и стала настойчиво размышлять о Диме.

Глава 6 Про Диму

Ох, дорогой читатель. Ну и трудная же стоит перед нами задача! Написать портрет — это и само по себе нелегко, спросите у любого художника; ведь недостаточно просто написать похоже, нужно еще всмотреться вглубь, заглянуть портретируемому в душу, а если на любого, даже самого замечательного человека глазеть дольше минуты, то он же закричит в ужасе, может быть, даже завизжит, а потом обзовет тебя как-нибудь обидно — типа: «негодяй!» — и громко хлопнет дверью. Правильно сделает! Нечего людям нервы трепать. А если, предположим, писать портреты — твоя работа? Если ты не Ваня или Маша, а Питер Пауль Рубенс! Так же никакая дверь не выдержит. Можно, конечно, написать автопортрет, но ведь и сами мы не железные, не выдержат нервы — и точно так же поступим, то есть плюнем в зеркало и громко хлопнем дверью. Так устроен мир!

Но делать нечего. Надо решаться. Повесть есть повесть, она как выпускной экзамен, сама себя не напишет. Выдохнем — и с Богом!

Дима был парень толковый. Красивый, мужественный, работал (что, уж поверьте, весьма важно для портрета!). Был он коротко стриженный брюнет с челюстью сильно выпирающей — что выдумала природа не просто так, а для поддержки пухлых губ. Губы эти, кстати сказать, наверняка испортили бы нам картину, если бы не рот вообще — уголки Диминых губ смотрели вниз, придавая ему вид утонченный, меланхолический. Глаза — карие, щуристые, с длинными ресницами — этот вид поддерживали. В отличие от носа, который… Который вообще лучше не описывать — без него Дима, право, смотрелся бы много лучше. Медлительность его проявлялась в отсутствии даже намека на морщинки; лицо было девственно чисто, особенно же хорошенькие щечки и пара-тройка родинок-прыщей. Все это великолепие Дима гордо носил на толстоватой шее, словно изысканную драгоценность.

Это, впрочем, не так важно. Важно вот что: Даша в него втюрилась без памяти.

Если Витя был ее первой влюбленностью, то Дима, безо всяких сомнений, последней — Даша, по крайней мере, была уверена, что больше никого никогда не полюбит. С Витей она впервые поцеловалась, а с Димой целовалась постоянно (дома, в музее, метро, машине, душе, на улице, в кафе); с Витей смотрела фильмы, лежа в той самой кровати, где прямо сейчас лежала, а с Димой на этой кровати… не только лежала. С Витей Даша познакомилась в летнем лагере, а с Димой была знакома миллионы лет, они вместе учились, а полюбила она его только зимой, когда они вдруг встретились и погуляли по ВДНХ; стоило Диме купить ей жареный миндаль, как она все осознала и захотела выйти замуж. Дима был чудесный, мужественный, взрослый, умный, начитанный, а еще любил чипсы той же самой редкой марки, которую любила Даша. Дима носил черные водолазки и играл в футбол, Дима работал дизайнером, а до того служил на срочной службе, Дима беспрестанно писал Даше, как сильно ее любит, и каждую минуту проводил с ней рядом — когда его не было вблизи на самом деле, Даша это себе воображала. Дима был храбрым, хрупким, удивительным, Дима жил в Москве всю жизнь — а уехал в Тбилиси ровно тридцать восемь дней назад.

На следующий день после его отъезда Диминым родителям пришла повестка. Он купил билеты в спешке и улетел без багажа, забыв прихватить с собой даже носки.

Глава 7 Музыкальная

«Все. Последнее средство. Крайнее», — подумала Даша, обнимая себя за коленку. Луна поднялась уже так высоко, что вся Дашина комната на двадцать третьем этаже побелела, словно прекрасная птица какаду — «…или большая жемчужина, — улыбнулась Даша. — Вроде таких, которые носит бабушка Ирина». Даша свесилась с кровати и дотянулась до наушников на тумбочке. «Чего бы такого послушать? — спросила она себя. — Надо бы что-нибудь грузинское… Но ведь не хочется ничего такого! Что-то Дима скидывал… — Она проверила. Дима ей скидывал Бетховена. — Ну нет, любимый. Вот поженимся — и будем слушать Брамса, Бетховена, Шопена, все, что душа попросит. А пока буду слушать, чего хочется мне лично. А мне лично хочется послушать Самую Крутую и Невероятную Певицу на Свете». Даша включила песню, откинулась на подушки, как Алиенора Аквитанская на пуф, и так же, как она, прикрыла очи.

Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете писала обалденно красивые песни. Настолько, что…

«Стоп! — оборвала себя Даша, сердито останавливая песню. — А я что, получается, некрасивые пишу? Очень красивые! Самые красивые вообще, какие только бывают». И чтобы в этом убедиться, поставила собственную песню. Она называлась «Поезда» — и ее Даша посвятила маме. Вся она была негромкая, фортепианная, только изредка где-то на фоне слышались чистые, нежнее нежного игравшие скрипки, а открывал песню удивительный перелив стеклянной гармоники.

Здесь снова появлялась гармоника и неожиданно из ниоткуда возникала гитара; она играла словно против фортепиано, в другую сторону, но диссонанса не случалось, случалось удивительное волшебство, которое единственно бывает, когда очень непохожие друг на друга люди вдруг становятся друзьями.

Стоило Даше добраться до этих строчек, как она живо представила себе Диму в Тбилиси, его красивый голос, и маму, ее большие зеленые глаза.

Музыка замирала, сцена погружалась в полумрак. Все останавливалось на пару томительных мгновений.

А потом возникало вновь.

В этот момент на сцене (да и в студии, и дома, если она играла «Поезда» друзьям) Даша оставляла пианино и брала в руки гитару. Чудесные высокие переливы, гармоничные и светлые, становились все громче, ярче, а Даша думала исключительно о маме — в тон ее мыслям в песне появлялись барабаны, энергичные, чуть ли не танцевальные, но совершенно не злые. Размеренный темп песни ускорялся, наэлектризовывался вместе с тем, как Даша вспоминала мамины черты лица, нежные волосы, шершавые кисти рук, элегантные туфельки, полуулыбку — а когда наконец осколки образов собирались в цельную мозаику (это случалось всегда в разное время, а пару раз не случилось вообще и пришлось закончить песню прямо тут), когда все собиралось воедино, она давала незаметный сигнал группе играть так громко, как только возможно, и пела:

Инструменты исчезали постепенно: сначала барабаны, потом гитара. Когда пропадали скрипки, Даша снова пересаживалась за фортепиано и под тихий аккомпанемент стеклянной гармоники допевала:

Да, хорошую она написала песню! Песню песней. Настолько красивую, что Даша даже ненадолго задремала. Воспользуемся же этими мгновениями, чтобы поговорить еще о музыке! Что-что?.. Вы хотите послушать про маму, вам интересно, что это за мама такая чудесная у Даши, которая уже не в первый раз, словно Кентервильское привидение, то тут, то там возникает на страницах нашей повести? Рано еще, дорогой читатель! Всему свое время.

Глава 8 Как Даша гитару настраивала

Все началось именно так. Вернее, не совсем. Все началось с того, что, постучавшись, в ее комнату зашла мама с деньрожденческим подарком — новенькой гитарой.

Конечно, если бы родители додумались спросить у Даши, что она хочет получить на одиннадцатый день рождения, то она бы им ответила, что вот уже много месяцев мечтает о фигурке леопарда, которой единственной недоставало, чтобы открыть ее шикарный зоопарк. Но Даша была гордой девочкой и никогда ни о чем не просила. «Сами предложат и сами все дадут!» — так она считала. Помимо леопарда она нуждалась в страусе и ядовитой змейке: про страуса Даша в четвертом классе делала доклад, а змейку ей хотелось давно, но мама змей боялась как огня, и, как смиряются с неизбежностью солдаты на войне, Даша смирилась с тем, что ее шикарный зоопарк обойдется без серпентария. Больше ей ничего не хотелось. Вот разве что прекрасное украшение, навроде таких, которые дарили бабушки. Браслетикам или колечкам Даша каждый раз бывала рада, но получать от мамы побрякушки ей не хотелось. Так что она денно и нощно просила у Бога леопарда.

И все же, все же… Как полагаться на Бога в таких важных вопросах? Даша решила взять дело в свои руки. Два с половиной месяца она и так и эдак намекала на подарок: перестала смотреть мультики, предпочтя им передачи про животных; ревела, словно дикая кошка, напугав буквально каждую сороку в Тимирязевском лесу; одевалась в кофту с черными точками от капюшона до карманов… Но ведь родители глухи к громким намекам. В тот день вместо желанного подарка Даша усвоила весьма ценный урок. Жизнь несправедлива.

Итак, в свой одиннадцатый по счету день рождения Даша проснулась в пять утра. Час она валялась в постели, еще полчаса корчила рожи, потом поиграла в зоопарк и как его директор выгнала смотрителя, кормившего верблюдов колбасой. Мама постучалась в разгар этой эмоциональной сцены.

— С днем рождения, зайка.

Даша не стала объяснять, что она вовсе не зайка, все зайки спят в вольерах и снятся им заячьи небеса, она — директор зоопарка; все это не требовалось знать маме, от которой ожидался только леопард. Но мама не подарила Даше леопарда. Вместо этого она протянула ей большую деревянную штуковину, обтянутую бантом. На штуковине было шесть струн, дырка посередине, а всем своим видом она подозрительно смахивала на гитару. Даша посмотрела на маму в недоумении.

— Это твоя первая гитара, солнышко!

И мама обняла Дашу, до которой только-только стали доходить масштабы развернувшейся трагедии. Она молча проглотила слезы, ни слова не сказав, поцеловала маму и только потом надрывающимся голосом произнесла:

— Спасибо, мама.

Но, видно, чем-то Даша все же себя выдала, поскольку мама тут же принялась оправдываться:

— Когда мне исполнилось одиннадцать, мама подарила мне гитару. Я была в ужасе! Мне так хотелось куклу! Или браслет!..

«…Или колечко», — с надеждой подумала Даша.

— Какой-нибудь девчачий подарок! — словно не замечая Дашину кручину, продолжала мама. — Но потом, солнышко, потом эта гитара меня выручала столько раз! Когда казалось, что выхода нет совсем, я брала гитару, играла на ней, и все снова становилось хорошо. Веришь?

И хотя Даша тогда кивнула, в ее душе на всю жизнь разверзлась бездонная пропасть.

Мама вручила Даше гитару и стала учить ее настраивать… Но подождите! Даше снится сон. Этого никак нельзя пропустить. Ей все время снится что-нибудь интересное.

Глава 9 Сон

Даша плавает в клочках цветной бумаги, бумага переливается на солнце, а на берегу бегают маленькие мальчики — Даша заплыла так далеко, что они кажутся ей крошечными точками мандаринового цвета.

Даша едет в машине, за рулем папа. Он ставит радио «Культура» и травит анекдоты. Даше смешно и неловко одновременно. С ней рядом сидит бабушка и сватает ее мандариновым мальчикам.

Целый океан разнообразных ежиков: настоящих, плюшевых, колючих, синих и зеленых. Когда им голодно, они смешно сопят и в поисках еды бултыхаются в море из бумаги.

Даше делают предложение руки и сердца. Дима встает на колено и выглядит при этом ослепительно прекрасно. Она отказывается, но не потому, что не хочет замуж, а потому что боится. Проходит много лет, исполненных отчаяния, пока она наконец не передумывает; Даша отправляется на поиски Димы и находит его в Перу, где он занимается раскопками дворца. Даша признается Диме в любви, и они женятся в Тоскане, где каждому на входе раздают по мандарину. Подружка невесты — Аня, друг жениха — большущий мандарин.

На свадьбу врываются ежики и арестовывают Диму за политические разговоры. Его сажают в тюрьму. С Дашей они встречаются очень редко, раз в полгода. Однажды Даше удается спрятать в цедре мандарина ключ, чтобы помочь Диме сбежать, но ключ подходит лишь для папиной машины. Проходит время. Дашу пытаются соблазнить разные мальчики. Один катается с ней в лодке по бумажному морю. Вокруг них горы, водопады, гейзеры. Другой мальчик всегда идет впереди Даши. Он ругает свои туфли. У него коричневая сумка, точно такая же, какую носит Дима. Проходит время. Дима выходит из тюрьмы. В тюрьме он подружился с сектой убийц-полуволшебников. Даша их боится. Дима почти все время молчит и редко возвращается домой. Даша плачет. Она одна дома. Шторм. Бумага с моря запечатывает окна. Дима все не приходит, хотя должен был прийти два часа назад. Где-то под полом ежики царапают паркет. Димы не видно даже в подзорную трубу. На столе у Даши ужин, она приготовила его для Димы — суфле из мандаринов. Оно покрылось плесенью и превратилось в огромного страшного мальчика. Огромный страшный мальчик пахнет ежиками и сопит. Огромный страшный мальчик повторяет: «Даша, Даша, Дашенька». Огромный страшный мальчик забивает Дашу в угол. Огромный страшный мальчик улыбается и булькает, когда пытается дотянуться до Дашиных волос. Огромный страшный мальчик хватает Дашу. Огромный страшный мальчик вытягивает шею. Огромный страшный мальчик выкатывает глаза, и Даша чувствует, что если прямо сейчас, в эту самую секунду не проснется, то он ее…

Глава 10 Папины шаги

Даша вскочила с постели и заплакала. «Ты дома, Даша, все хорошо». Она огляделась. Ничего не изменилось. Проверила часы — словно и не спала. А столько всего снилось! Как удивительно бывает: проживаешь, пока спишь, целую жизнь, наполненную историями, подробностями, сюжетами, а потом просыпаешься — и нет их всех, слава богу еще, если что-то сможешь вспомнить!

Во входной двери щелкнул замок. Даша юркнула под одеяло.

Это были папины шаги. Их Даша бы узнала где угодно. Она и забыла: папа уехал в гости к брату и так до сих пор не возвратился. Мама, пока у Даши была прощальная вечеринка, пошла с подружками в кино, но мама-то вернулась, да и притом очень невовремя, так что пришлось всех прогонять, а папа вот вернулся только сейчас. Он постарался тихо повесить куртку, разуться, но со страшным грохотом уронил что-то на пол. В маминой комнате включился свет.

— Все спят?

— Конечно! Чего не отвечал?

— Мы с Володей выпили немного, ему коньяк начальник подарил…

— Много пили?

— Да нет.

— Тише! Ты как ее довезти собираешься?

— Кого?

— Никого!

— Слышь, а мне Володя-таки сказал.

— Что сказал?

— Про восемь лет.

— Про что?

— Ну. «Где ты был последние восемь лет?» — сказал.

— А ты ему?

— Налил.

Свет в родительской комнате потух, в квартире снова стало тихо. Даша поглядела в окно — и ей показалось, что густое небо соткано из лоскутков ста тридцати восьми разнообразных тканей.

Глава 11 Где Даша была последние восемь лет

Лучше спросите, где Даша не была! Она путешествовала по Франции, Италии и Греции; с родителями ездила в Брюссель, где посмотрела «Смерть Марата»; вместе с классом побывала в Ярославле, вернувшись из которого (дело было в шестом классе) на переходе со станции «Чистые пруды» на «Сретенский бульвар» пережила событие невообразимой важности, связанное с Колей П., который был не только очень симпатичным, но и читал ей с выражением стихи — не без ошибок, но ведь с выражением!

За эти восемь лет Даша повзрослела на все десять — ведь в этот промежуток она не только наездилась по мировым столицам, но и, к примеру, в первый раз поцеловалась. Она вообще много чего за это время сделала впервые: впервые ела черную икру, тартар, креветки; попробовала впервые алкоголь (до этого лишь раз пригубила, в Керчи, тогда дедушка Саша дал ей пиво вместо яблочного сока) и сигареты (мы, ей-богу, до сих пор пугаемся об этом говорить). Кроме того, все эти годы Даша принимала жизненно важные решения. В тринадцать Даша придумала, что будет носить шапку, — и всю среднюю школу ее честно носила. Тогда же поклялась, что ни за что, ну вот ни в жизнь больше не сядет с Колей П., — слово пришлось нарушить лишь однажды, ей было шестнадцать. Именно в это время Даша стала музыкантом — сначала долго играла на гитаре, потом — на фортепиано. В пятнадцать стала писать песни, в шестнадцать выпустила первый альбом. В семнадцать твердо решила превратиться в музыканта, а в восемнадцать выпустилась из школы — и, вместо того чтобы идти на психологический факультет университета, как того ждали родители, пошла на курсы юных музыкантов. На курсах Даша познакомилась с целой прорвой мальчиков и девочек, но никогда не забывала школьных подружек и Витю, мальчика, цитировавшего Пушкина гораздо лучше Коли П.

За эти восемь лет Даша Наумова выплакала триста ведер слез, из которых только первые две сотни предназначались Вите, а остальные были пролиты по поводу мировых проблем (чем Даша заслуженно гордилась), и высмешила смеха больше, чем светит звезд на небе. В семнадцать Даша получила первую зарплату. Раньше родители давали ей деньги за оценки (пятерка — пятьдесят рублей, четверка — тридцать, за тройку она не получала ничего, а после двойки отдавала сорок; такую финансовую схему Даша со временем признала неудачной, ибо должна была родителям ужасно много денег). Зарплату выдали за урок вокала, она учила мальчика и поэтому занятия долго не продлились. Первую же тысячу рублей Даша потратила на то, чтобы купить себе гантели — ведь несмотря на то, что выглядела она очень и очень хорошо, сама это подчас не замечала. Три года она сидела на диетах, пять лет пыталась заниматься спортом, всю жизнь расстраивалась, глядя на весы.

Было еще кое-что важное, о чем, пожалуй, стоит рассказать. Это она тоже сделала в первый — ах, но не в последний! — раз, об этом она мечтала очень много лет, этого боялась и не знала точно, что это такое. Она неоднократно видела, как это делают в кино, слышала об этом от взрослых подружек, а несколько мальчиков (включая Колю П.) имели наглость ей об этом намекнуть. День, когда это наконец случилось, Даша Наумова запомнит на всю жизнь. Ей было семнадцать, и она… В тот день ей… Сначала к ней подошел мальчик с музыкальных курсов… Нет, никак не выходит! Постойте, мы попробуем иначе. В тот самый день жара летнего вчера совершенно отвечала внутреннему жару Даши… Эх! Нет, здесь точно нужно отыскать подход. Не думайте, мы не избегаем этой темы. Но ведь так трудно!.. Вот если бы об этом написали Петрарка или Дант… Давайте вернемся к музыке — прибьемся к этой гавани безопасных тем — а тот июльский вечер отложим для следующей книги.

Глава 12 Как Даша гитару настраивала (продолжение)

Мама поцеловала Дашу в лоб и ушла готовить завтрак. Даша осталась одна. Вернее, не совсем. С гитарой.

«Жизни больше нет, — подумала она. — Есть череда тяжелейших ударов. Наверное, это и называется взрослеть. Ах, боже! Сколько еще страданий выдержит моя душа?» На ум приходили воспоминания прожитых трагедий. «Я как Жанна д’Арк!» — поняла Даша, обращая взор в окно. Она старалась сидеть неподвижно, не сутулясь и не моргая, чтобы выглядеть древнегреческой богиней. Решив, что это у нее получается очень хорошо, Даша немного успокоилась. Мамин подарок все еще ее терзал. И хотя подарок этот был противен Даше до глубины души, одного она не могла не признать: гитара была что надо. Дело было даже не в блестящем лаке (хотя на солнце он блестел, как золотой рудник) или красивой древесине — дело было в чем-то таком, что в двух словах и не расскажешь; но чем дольше Даша глядела на гитару, тем больше ей хотелось на гитаре поиграть.

Сначала Даша невзначай, словно бы случайно, придвинулась к инструменту. Потом вдруг оказалась еще на сантиметр ближе. И еще чуточку — пока между ними не осталось две-три складки одеяла. Тогда Даша, намеренно не глядя в сторону подарка, нащупала его вслепую. «Будь гордой, гордой, гордой…» — гипнотизировала она себя, а сама уже тянулась к гитаре второй рукой. Теперь она нащупала струны. Очень странное ощущение — мама сказала, что нейлоновые струны намного легче металлических, а казались они при этом натянутыми, как Дашины нервы перед днем рождения.

И вот Даша наконец решилась. Она подтянула к себе гитару и положила левую руку на струны. Попробовала парочку зажать — струны послушно поддались, хотя и оставили на пальцах глубокие следы. «Терпи! Красота требует жертв», — так она подумала, но выдержала все равно совсем немного. Тогда ей пришло в голову просто дзынькнуть по струнам; она высоко подняла правую руку и со всей мощью древнегреческой богини ее опустила:

Даша облизнула загудевшие от боли пальцы. Собралась с духом и снова ударила.

«Какое „н“! — Даша топнула ногой от возмущения. — Какое „н“, когда я хочу „м”! Даже не „м”, а…»

— М-м-м! — повторила Даша вслух.

Надо найти тот, первый звук, из него можно сделать что-то совершенно невероятное. Даша это нутром чуяла. Она дернула каждую струну отдельно: мы-ны-лы-зы-ды-вы. Тогда, очень внимательно прислушиваясь, Даша положила большой палец на первую, самую толстую струну — и резко опустила его вниз:

Даша просияла. Лучик надежды блеснул в костре Жанны д’Арк. Обнимая гитару обеими руками, Даша чувствовала, что влюбилась. Никаких учительниц, когда она вырастет, никаких ветеринаров или актрис — она будет музыкантом! Соберет свою рок-группу (девчачью, разумеется — с Лизой, Наташей и Полиной Беленькой), станет выступать на громадных футбольных стадионах и зарабатывать большую кучу денег. Даша почти придумала название для группы и обязательно бы еще побаловалась с гитарой, если бы не мамин голос, вдруг выдернувший ее из прояснившегося будущего в безлеопардовое настоящее:

— Кушать, солнышко!

Перед завтраком Даша прижалась напоследок к гитаре и приняла печальное выражение лица — чтоб мама знала, как подвела родную дочь.

Глава 13 Мама

В детстве маму Даши никто не звал «мама Даши». Ее звали Гульнар. Причин тому было несколько. Во-первых, она была из Азербайджана. Во-вторых, никакой Даши еще не было.

Гульнар родилась в пригороде Баку, и оба ее родителя — дедушка и бабушка Даши — были очень красивыми людьми. И конечно, как все красивые люди, они были строгими. Ведь те, кому красота дается от рождения, даже не представляют, скольких трудов она стоит маленькой некрасивой девочке. Это понял когда-то поэт Заболоцкий и описал в следующих строках:

В дошкольные годы Гульнар была веселой — никогда в себе не замыкалась — и общительной; с первого же дня, проведенного во дворе, обзавелась тьмой тьмущей друзей. Это вообще был, что называется, золотой состав двора тринадцатого, пятнадцатого и семнадцатого домов: пройдет лет двадцать-тридцать — и мальчик Хасан превратится в известнейшего ресторатора Баку с двумя звездами «Мишлен», две девочки-сестры поедут в Голливуд играть exotic femme fatale и завоевывать оскаровские статуэтки, а еще один тихоня, который особенно любил разглядывать Гульнар, когда та играла в классики, станет (как ни сложно в это поверить) новым президентом Азербайджанской республики, сместив на этой должности чрезмерно засидевшегося бюрократа. Куда ни плюнь — везде успех.

Но Гульнар его вкусила раньше всех. Никто не мог тягаться с ней. Она была самой бойкой, самой смелой, самой дерзкой девочкой, слухи о которой долетали и до соседних дворов. На нее приходили поглядеть не только мальчишки (что Гульнар показательно игнорировала), но и девчонки; иногда даже первоклассницы.

Школа пролетела быстро. Все оставалось по-прежнему. Гульнар ни о чем не задумывалась. В классе она представляла партию угнетенных, соперничавшую с партией Маши. В партию Маши, кроме самой Маши (звезды — точнее, звездочки), входили многочисленные льстецы, подхалимы и отличники. В партии угнетенных были двоечники, хулиганы и прочая местная интеллигенция; согласно уставу, в партии не было лидера, но все всё понимали — и в каждой стычке с длиннющими Машиными ресницами участвовала именно Гульнар. У нее было много мечт: стать оперной певицей, прославиться, уехать в Москву и познакомиться с Сергеем Жигуновым; она мечтала о большом красивом доме и семье, где она не будет, как ее мама, готовить бесконечные супы, а найдет важную работу, чтобы готовил за нее будущий муж.

Потом был переезд, вся семья собрала вещи и купила билеты в Нижний Новгород. С того дня Гульнар стала рассеянной. Затем — институт, юридический факультет, еще больше непонятностей, законы, конституции, Хаммурапи. Девяностые годы: страшно ходить по ночам, ссоры с родителями и — он! — муж, вернее, тогда еще просто однокурсник со смешной прической. Гульнар, запутавшаяся окончательно, влюбилась в него и только в этой своей влюбленности все ясно понимала.

Папа Даши, которого тогда еще не звали «папа Даши», потому что Даша еще на свет не появилась, подрался с кем-то на институтской вечеринке из-за Льва Толстого. Гульнар, вовсе не бывшая белоручкой, быстрее всех разобралась, что делать, обработала синяки и вытерла кровь. Они начали встречаться. Даша появилась очень скоро — за день до получения дипломов.

Пройдет еще сколько-то лет — родится Настя. И вот тогда-то Гульнар станет «мамой Даши». Вокруг все менялось: власть, время, место проживания, муж Вася, дочка Даша, дочка Настя, марки машин, модели самолетов, отношение родителей к ее раннему браку, отношение Васи к религии и атмосферные явления — но Гульнар, ее душа и чувства оставались такими же, как двадцать лет назад. Она совсем перестала мечтать. Приняла, что никогда не познакомится с Сергеем Жигуновым. С обидой молча следила за тем, как мальчик Хасан превращается в известнейшего ресторатора Баку, а тот тихоня, с которым она одна во всем дворе общалась, стал пугающим трехподбородочным политиканом. Муж Вася преуспевал — открыл первый бизнес, затем второй, перевез всю семью в Москву, в очень красивый дом напротив итальянского посольства, и сам в этом доме почти не бывал. А Гульнар занималась Дашей и Настей, растила их, старалась изо всех сил — и почти не вспоминала, какой когда-то была маленькой и смешной.

Глава 14 Beata Beatrix

В половине пятого утра Даша окончательно смирилась с тем, что не заснет. «Надо что-нибудь выдумать, — решила она, — чтобы не впасть в отчаяние и как-то скоротать время. Можно задержать дыхание!.. Но если я задержу дыхание, то мои щеки надуются, словно два космических объекта, а это даже у самых красивых девушек выглядит непривлекательно. Что еще можно? Можно походить туда-сюда». Даша встала с кровати, оправила ночнушку и походила по комнате. «Сорок четыре шага. Кровать, люстра, тумбочка, гитара, дверь, окно. Люстра, тумбочка, кровать. Гитара. Люстра. Сорок восемь шагов». На семьдесят шестом она остановилась. Прямо перед нею, в окне, виднелся Тимирязевский лес — шебуршащий, колючий, что-то такое невероятно важное сам себе шепчущий. «И я как тот лес, — подумала Даша, представляя себя героиней чеховских рассказов. — Шебуршу и щетинюсь, и под сенью моей расцветают великие мечтания». Даша прикусила ноготь и улыбнулась. Такая вот ночь — это было самое ее любимое время; тишина, темнота и много-много свободного пространства, воздуху много — будто бы она не в своей квартире кусает ногти, а ждет чего-то прекрасного в высокой башне; и словно не она это совсем, а Лорелея, расчесывающая золотые кудри.

«Эх! — подумала Лорелея. — Сколько всего прекрасного можно сотворить, если только быть к этому достаточно готовым! Вот, например, лес. Разве бы вырос этот замечательный лес сам, на пустом месте, если бы тот, кто его сделал, не был к этому готов? Надо ведь обязательно все рассчитать, знать, где сажать дуб, а где осину, что с чем приживется, где попросить птиц сесть, на какой ветке. Или другой пример. Вечеринка. Она была сегодня, а кажется, что столько лет прошло с того времени, когда я убиралась, готовила салат и пришла сначала Ульяна, раньше всех — ей делать нечего всегда, — потом Полина Беленькая и Лиза, вовремя и вдвоем. Полина принесла сидр, а Лиза принесла… А Лиза принесла тоже сидр. И мы говорили долго о… О чем же мы говорили? О Диме немного говорили, о войне говорили. Да, Лиза говорила, что ей говорили, что у нее двоюродная тетя прямо сейчас в Донбассе. Ужас. А как правильно пишется — в Донбассе или на Донбассе? Не важно, это все ужас, ужас, ужас… Потом приехали Витя с Мишей, молчали, принесли вино. А Миша понравился Полине! Точно! Она так не сказала прямо, но смотрела на него, как эти деревья в лесу смотрят друг на друга. И Маша была, Маша принесла гитару, мы с ней пели, красиво пели, у Маши такой голос красивый, это она, наверное, Лорелея, а не я. Я — Гвиневра. Нет, Гвиневра старая. Я — Беатриче. Точно. Беатрикс, Беата, Беатриче. Эталонный образец Прекрасной Дамы в классической литературе. А Дима… нет, ну Дима — Дант — это уже что-то слишком».

Даша рассмеялась и упала на кровать. На потолке мерцали цветные, ярко-красные круги. Ей не было ни тепло, ни холодно — она не чувствовала температуру; не было ни весело, ни грустно — знала, что любая, даже самая маленькая мысль сейчас может ее развеселить или расстроить. Такое душевное настроение, когда ты будто бы вне всяких эмоций, находило на нее нечасто. Ей-то все казалось, что этот узкий коридор человеческого чувства — удел людей возвышенных, рациональных, типа ее папы, или Димы, или хотя бы президента Российской Федерации. Но когда оно случалось с ней самой — это всегда было неожиданно прекрасно.

Но бог с ней, с девочкой и ее бессонной ночью — что же делать нам с вами, дорогой читатель? Не прерывать же идиллию? Тем более в такой напряженный час. Но как же развивать фабулу, двигать колесики сюжета без драмы, какого-нибудь хоть мало-мальски эффектного катарсиса? Не построишь же повесть на фразе «…ей не было ни тепло, ни холодно, ни весело, ни грустно». Ни бе, ни ме, ни а, ни бе. Каша-малаша бессмысленная.

А с другой стороны — почему сразу идиллия? Разве не возникает прямо сейчас, в данную конкретную минуту, в голове у Даши мысль — пока еще крохотная мысль, размером с маленькую букашку, но уже давно назревавшая и потенциально разрушительная? Может же трагедия начаться с одного действия, одного случайно брошенного слова. Почему же ей не начаться с одной идеи? С такой, например, что в Тбилиси у Даши ничего не выйдет. Что не станет она никогда музыкантом — и виноват в том не переезд, не Дима и даже не война — а собственная Дашина голова, которая ну никак, вот просто органически не способна придумать что-нибудь талантливое. С той идеи, что каждое действие Даши Наумовой неправильно, что вся она неправильная, что темный Тимирязевский лес и вправду похож на нее своей темнотой и непроглядностью. Что, сколько бы она ни билась, все без толку и уж лучше бы осталась она в Москве, чтобы не расстраивать папу и маму, которые обязательно расстроятся, когда она уедет. Что без нее лучше и Диме, и Вите, и музыкальным курсам, и всем-всем на свете, а она только бесконечно все портит. Что она неудачница. Никудышная неуклюжая неудачница.

Да, это уже что-то! С такими мыслями легко двигать сюжет!

Глава 15 Планы на будущее

«Ты не неудачница. Ты будешь писать песни. Ты заработаешь кучу денег. Ты поедешь в Тбилиси, станешь всемирно известным музыкантом и познакомишься с Билли Айлиш», — Даша строго-строго нахмурилась.

Стать всемирно известным музыкантом — это было хоть и важной, но далеко не единственной ее целью; Даша знала по кино и книгам, что известность не синоним счастья.

Она была мудрее. В ее планах находилось место и обыкновенной скучненькой радости — которая пришлась бы по душе ее родителям, — и радости человека особенного, которая всегда индивидуальна и зависит только от нее. С того момента, как Даша познакомилась с Самой Крутой и Невероятной Певицей на Свете, она твердо решила: музыка, большие концертные площадки, визги слушателей — это то, ради чего стоит жить. Но еще был Дима; значит, надо совмещать, значит, ищем компромисс.

И вот — Тбилиси. Компромисс. Но ведь сколько всяких «за» и «против»! «Несметное количество всяких “за” и “против”», — подумала как-то Даша, но не сдалась, а внимательно все их пересчитала.

Таким образом, «за» получалось больше, но не сильно — Даша старалась быть честной с самой собой и своим сердцем. Значит — ехать. Но снова — ехать в пустоту, в никуда; ладно еще ехать в поезде, в машине, но ведь нужно всю себя пересобрать, сделать из музыки работу, превратиться из русской в космо… каспа…

«Каспалолитку? — попыталась Даша вспомнить слово. — Космополитку. Дура. Последняя дура». Она присела на кровати. Только что обретенного спокойствия как не бывало. Гармония улетела, покаркивая, и не было в этом ничего смешного или забавного. Вообще больше не было ничего смешного. Да — она не станет музыкантом. Да — виноват не переезд, а ее дебильные детские хотелки. Да — она все делает не так, да — она всех расстраивает, да — без нее всем лучше, да — она дура, неудачница, да, да, да.

«Заебало! Почему ты ведешь себя как школьница?» Даша стукнула кулаком по стене. Костяшки пальцев загудели, ей это понравилось, и она ударила еще раз. «Иди ты на хрен!» Еще раз. «Иди на хрен!» Рука, затекшая от долгого лежания в кровати, умоляла о движении, и Даша поспешила удовлетворить это желание.

Она колотила стену и злилась, злилась и чувствовала, что весь ее детсад, вся ее девчачность, каждое ее кокетничанье долгие-долгие годы копились, копились, чтобы сейчас вылететь, выстрелить в эту ужасную старую вонючую стену, дурацкую, гадкую вонючую стенку; она колотила и колотила, колотила, хотя рука побагровела, колотила, хотя могли проснуться родители, колотила, хотя хотя хотя хотя — хотя даже об этом не думала, хотя только думала: «На хрен, на хрен, на хрен», хотя ноги подкашивались, а кроме нее и Тимирязевского леса ничего не было, колотила, колотила — все вокруг не так, все вокруг не так из-за нее, и она колотила дальше, колотила, пока между костяшек не выступила кровь и Даша, боявшаяся вида крови с детства, не разрыдалась.

Глава 16 Мысли Даши Наумовой (о смерти)

Рассмотрим слезинку с биологической точки зрения.

Что такое слеза? Вода. Вода водой. Но это намного больше, чем вода. Слеза соленая. Когда слеза попадает на язык, мы чувствуем ее вкус. Слеза вылечивает раны — как физические, так и связанные с душевным равновесием. Слеза не прозрачна — это миф. Слеза бывает всякая: синяя, зеленая, оранжевая, бывает слеза матовая, а в одной песне даже пелось о слезе малиновой, «длинной, как вокзал».

Даша плакала короткими, желто-песочными слезинками. Стукаясь об пол, они издавали звук «плямс», точь-в-точь как в каком-нибудь мультфильме. Но чаще они вовсе не долетали до пола, а высыхали прямо на Дашиных щеках — тогда на ее коже оставались примятые рельсы. Когда-то в богом забытой старине, лет эдак пять назад, она еще плакала перламутровыми ромбиками, но то время безвозвратно утеряно. Может, его вообще никогда не было.

Сейчас Даша уже не плакала. Кровь тоже остановилась. Даша снова стояла у окна — на сей раз настежь открытого — и держала между пальцев сигарету. Изредка Даша подносила ее к губам — и через несколько секунд выпускала густой туман гулять. Туман сначала боялся, очень медленно подбирался к окну, но затем смелел и, почувствовав свежий воздух, тут же вылетал наружу. А потом рассеивался, оседая то на мелких плоских крышах, то на кронах деревьев.

Мысли прятались от Даши, словно мышки. Ни одну не поймать.

«Устала, — подумала Даша. — И рука болит. — Она затянулась. — Не буду дышать. Умру. Прямо сейчас». Даша крепко сжала зубы.

— Пусти! — возмутился запертый во рту туман.

— Не пущу. Если ты уйдешь, то у меня никого больше здесь не останется.

— А зачем тебе кто-то здесь, если ты едешь туда?

— Чтобы мне отсюда слали открытки.

— Я не умею писать.

— Ты можешь слать открытки без надписей.

Туман задумался.

— Но у тебя есть мама, и папа, и Настя, — напомнил он.

— Это другое, — возразила Даша.

— Подружки.

— Пф!

— А Дима?

— Дима там, а не тут.

— Точно.

— В том-то и дело. Дима там, а не тут.

Туман еще раз задумался.

— Я понял! У тебя есть ты сама.

— Это не то же самое!

— Не то же самое? — переспросил туман.

— Совсем другая штука.

— Ну и иди тогда на хрен! Дура.

— Повежливее!

— А то что? — туман поерзал на Дашиных деснах. — Съешь меня?

— Вот именно! Съем тебя!

— Вот так прям и съешь?

Даша кивнула:

— Так прям и съем.

Туман усмехнулся:

— Не съешь.

— Почему это?

— Кишка тонка.

— Ах, кишка тонка! Ну хорошо, тогда считаю. Раз… два…

— Ладно, ладно! Сдаюсь. Извини.

Даша и туман помолчали.

— Пусти меня, пожалуйста. Я хочу посмотреть, какие там звезды, и как луна под землю закатывается, и как деревья пахнут.

— Что тебе там делать? Я тебя выпущу — и ты исчезнешь. А так я не открою рот до самой своей смерти — обещаю! — и мы всегда будем рядом.

— Да, — согласился туман, — но разве ж это жизнь? Только и делать, что сидеть и мучиться. Не радоваться, не грустить, не принимать никаких решений. Разве ж это жизнь?

— Ты ведь распадешься на кучу крошечных туманчиков. Миллион! И все — пуф, как не было.

Они снова помолчали.

— Даш.

— А?

— А говорят, что бывает страна, где всегда туманы. Правда?

— Англия.

— Ты там была?

— Была. С родителями.

— А я вот не был, — разочарованно вздохнул туман. — Даша, пусти меня, пожалуйста. Я хочу к птицам и автобусам. Пусти меня.

— Уверен?

— На сто процентов.

Даша помолчала.

— Но подожди, ты же…

Но тут Даша закашлялась — и туман пулей выскочил в окно. Она даже не успела заметить, как так вышло.

Даша выкинула сигарету, плотно закрыла окно (вся комната промерзла и просигаретилась). Она испытывала какое-то новое чувство, которого толком не понимала, понимала только, что нужно попробовать заснуть. Забравшись под одеяло, Даша шепотом, как мантру, повторила в сто сорок девятый раз:

— Все будет хорошо.

И впервые поверила в свои слова.

Глава 17 Настя

В комнату тихо постучались.

— Даш, ты спишь?

Дверь приоткрылась, и внутрь проскользнула Настя, чуть напуганная и в серо-голубой пижаме.

— Мне стало страшно и захотелось к тебе. Можно?

Голос у Насти был необыкновенный. Детский, нежный, но страшно строгий; будто бы что она ни скажет — все правда, даже если она, например, скажет, что ее математичка злобная мегера. Даша подвинулась на кровати.

— Ты чего? Что-то приснилось?

— Да.

Настя забралась к сестре под бок и сложилась в треугольник.

— Мне приснилось, что я лечу в космос и встречаю там инопланетян.

— Пятки ледяные!

— Потому что у тебя холодно, — объяснила Настя. — Слушай. Сначала инопланетяне показывали мне Марс, а потом заперли в марсианском дворце. Сказали, что не выпустят, пока я не научу их делению. А я ни фига не понимаю в делении, потому что Мария Николаевна — дура.

— Не ругайся.

— Прости. Смысл в том, что они меня не выпускали десять лет, а когда все-таки выпустили, я уже была старой, сморщенной какашкой.

Настя накрылась одеялом и потянула Дашу к себе. Ногами она теребила Дашины коленки, а моргала так часто, что Даше захотелось чихнуть.

— Даш.

— Чего?

— А я не хочу спать.

— Нужно. Уже поздно.

— А ты привезешь мне из Грузии чурчхелу?

«Черт! — осенило Дашу. — Ни разу за всю ночь не подумала о чурчхеле. Обо всем подумала, о Диме подумала, о музыке подумала, о войне подумала, а о чурчхеле не подумала. А там же должна быть офигительная чурчхела. Вишневая чурчхела. И еще какая-нибудь чурчхела. Класс! Хочу чурчхелу».

— Привезешь?

— А тебе какую хочется?

— Не знаю. Чурчхелу. Не забудешь?

В детстве, много-много лет назад, когда папа целыми днями работал, а мама куда-то пропадала, у Даши была няня. Няня плохо говорила по-русски, была очень толстой и доброй. Когда Даша вела себя плохо, она качала головой и выдыхала из себя весь воздух — это могло длиться по несколько минут. А когда Даша вела себя хорошо, няня улыбалась и называла ее «ты ж моя сладкая хурыма».

— Насть, — Даша опустила голову на голову сестры. — Ты моя сладкая хурыма.

— А что такое хурыма?

— Это ты.

Настя кивнула под одеялом. «Правда ледяные пятки, — подумала Даша. — У меня сестра ледышка».

— А ты пахнешь сигаретами, — вдруг заявила Настя. — Ты курила?

— Нет.

— Точно курила.

— Спи давай.

Настя засопела очень скоро. Они лежали обнявшись, и Даша чувствовала, что поступает правильно. «Я тебя люблю», — сказала она про себя и хотела поцеловать сестру, но Настя во сне пихнула ее в бок. Боль была адская.

Глава 18 Рассвет

«Нет, ну сейчас засыпать — это совсем идиотизм», — думала Даша, стараясь держать глаза открытыми. Она хотела посмотреть, который час, но для этого пришлось бы взять телефон на тумбочке, а значит, потревожить Настю; тревожить этого зверька было не только бесчеловечно, но и опасно. Поэтому Даша лишний раз не двигалась.

«Вот я дышу — и слышу свое дыхание. Вот сердце стучит. А вот Настины пятки. Наверное, сейчас пять-шесть часов. Подъем в шесть тридцать. Значит, спать около часа. Ну максимум полтора». За окном уже было не совсем темно — скорее серо; все было видно как сквозь дымку. Солнце медленно поднималось над ветками тимирязевских деревьев. Сороки ни у кого не воровали, а только стрекотали, да и то как-то особенно мелодично. Дашины глаза слипались, тело расслабилось и превратилось в лепешку, а мысли… «О чем бы еще подумать?.. О чем я сегодня не думала?» Но Даша уже подумала обо всем. И прежде чем успела сообразить, что происходит, за двадцать три минуты до подъема наконец заснула.

Такой вот получился портрет, дорогой читатель. Даже совмещенный с пейзажем. Хорошая работа, обстоятельная. Мы вгляделись портретируемой в душу и столько всего обнаружили, что даже страшно сказать. Внешность ее, правда, описана недостаточно конкретно. Но ведь это сделано с умыслом: внешность в портрете — дело третьестепенной важности. Мысли, идейная глубина — вот что завораживает истинных художников: Сурикова, Репина, Кипренского.

Потом, связности сюжета недостает. Но какой, прости господи, сюжет в портрете? Это же портрет, а не «Оборона Севастополя».

Ну что еще? Скажут: «Даша Наумова — это девушка частная, то есть не тип, не часто встречающееся явление. Зачем нам про нее читать? Разве перед кем-то в наш просвещенный век встают эти проблемы? Неужели сейчас кто-то действительно так думает, так чувствует, так мыслит?» Да, это удар не в бровь, а в глаз. Но дайте художнику право на выдумку! А то в наш просвещенный век в России все так хорошо, что даже не о чем писать.

Что-что? Вы все еще недовольны? Чересчур расплывчато? Нет четкости картины? Ну конечно, расплывчато! Конечно, нет четкости! Ведь Даша всю ночь валялась без очков. А у нее, между прочим, минус три!