Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ)

10 Скай. Разговоры через кожу

Когда мы приблизились к камере, новой пациентки не было видно. Я различила лишь бесформенную массу под серым постельным бельем — тело, которое можно было бы вообще не заметить, если не приглядываться. Согласно протоколу, я ждала снаружи, пока надзиратель постучал, вошел и назвал имя Скай. Когда ответа не последовало, он подошел ближе к кровати и сунул руку под одеяло — не для того, чтобы разбудить ее, а чтобы осмотреть. Надзиратель проверял одно: есть ли на шее Скай перевязка, которую девушка неоднократно затягивала, иногда по несколько раз в день. Она делала это достаточно туго, чтобы оставить кровоподтеки, но в то же время не слишком сильно — чтобы можно было дышать. Мужчина ничего не сказал, но быстро обнаружил, что искал, и достал из кармана инструмент, чтобы перерезать резинку, которую заключенная туго завязала вокруг шеи. Пациентку, с которой я пока не успела познакомиться, все еще частично закрывало одеяло. Я услышала тихий вскрик протеста и мучения, но сопротивляться девушка не стала. Это были бессловесный танец боли и порядок действий, хорошо известный обеим сторонам, свидетельницей которых я не раз становилась.

Это краткое описание той сцены, которая часто встречалась мне как в начале карьеры тюремного психолога, так и на последнем месте работы. Большое количество людей, которые страдают от психических расстройств или психологических травм и живут рядом друг с другом в условиях жесткого контроля, создает особую и нередко тревожную обстановку для тех женщин, с которыми я работаю. Находясь в окружении других людей с похожими или более тяжелыми состояниями и зная, как механизм власти будет реагировать на различные раздражители, мои пациентки сталкиваются не только с реальностью собственного заболевания или дистресса, но и с условиями жизни, которые могут активно усугублять их. Порой акты самоповреждения становятся единственным доступным способом заявить о себе и попросить о помощи. Их может спровоцировать действие сокамерника или другого заключенного, которое воспринимается ими как приглашение к соревнованию. Иногда самоповреждение превращается в эффективный способ передать информацию о неудовлетворенных потребностях, которая требует немедленного реагирования. В таких случаях женщины могут начать копировать друг друга и конкурировать за заботу. В стенах тюрьмы окружающая обстановка бывает столь же значимой, как травмы и психологическое состояние отдельного человека.

Как только Скай развязали и освободили от перевязки, мы перешли в кабинет, чтобы провести первую сессию. Мне впервые удалось хорошенько ее рассмотреть, но вскоре она свернулась во что-то напоминающее шар, сидя на стуле: она отвернулась — и прямо на меня были направлены кроссовки без шнурков. Мне пришлось обратиться к записям, чтобы удостовериться, что девушке на самом деле было 23. Из-за худощавой фигуры она легко могла сойти за подростка. До нападения при отягчающих обстоятельствах, которое привело к тюремному заключению, она была бездомной и до сих пор производила впечатление человека, который, возможно, спал на улице. Бледная кожа подчеркивала темные синяки на шее от многочисленных перевязок, которые она делала. Даже когда у Скай отобрали очевидные варианты для повязок вроде шнурков, девушка находила способы смастерить их из подручных материалов: резинок от белья, тряпок для уборки или лоскутов, оторванных от простыни.

Моя работа в тюрьме в качестве психолога-консультанта направлена в первую очередь на тех, кто относится к категории преступниц повышенного риска: женщин, чьи сложные случаи и истории требуют интенсивного психологического подхода. Параллельно я работаю с персоналом, который ежедневно с ними взаимодействует. Я также оказываю поддержку заключенным, которые, как считается, представляют значительный риск для самих себя. Скай была одной из девушек, направленных ко мне в рамках недавно введенной «Стратегии работы с самоповреждениями» — программы, в разработке которой я принимала участие. Стратегия должна помочь сотрудникам тюрьмы, работающим непосредственно с заключенными (в том числе надзирателям, медсестрам и управляющим), понять, что лежит в основе поведения женщин, которые наносят себе частые или серьезные повреждения, какой цели служат эти действия и есть ли прогресс при лечении. Это была попытка расширить институциональную реакцию на самоистязания, которая до сих пор жестко фокусировалась на количественной оценке поведения заключенного, а не на изучении триггеров и травм, которые могли бы его объяснить. Наш новый подход заключался в том, чтобы задействовать сотрудников тюрьмы всех уровней и рассматривать человека в целом, а не только характер его самоповреждений, выработать понимание, которое можно было бы распространить и использовать в работе с персоналом.

Я с энтузиазмом относилась к более комплексному плану, однако в то же время у меня были сомнения по поводу того, как он будет реализован в специфической и искажающей обстановке тюрьмы. Сотрудники в целом поддерживали более широкий подход, однако на практике мне приходилось больше фокусироваться на работе с заключенными и особенностями их поведения, а это влекло за собой риск того, что в результате женщины станут более одержимы самоповреждениями. Скай понимала, что на ней испытывают новый подход из-за недавнего акта селфхарма, поскольку за ней закрепилась слава заключенной, которая чаще других причиняла себе вред. Изначально девушка заняла оборонительную позицию по отношению ко мне, но из записей следовало, что ей нравилось работать с медицинским и духовным персоналом тюрьмы. Я хотела помочь Скай разобраться с тем, что подталкивает ее к самоистязанию, но в то же время переживала, что вместо прерывания цикла порезов и связывания мы добьемся обратного эффекта. Наши встречи могли укрепить в ее сознании связь между самоповреждениями и заботой, а также мысль, что только связывание себя поможет ей получить желаемое признание и общение.

При работе с каждым новым пациентом возникает беспокойство по поводу того, как пройдет психотерапия, насколько восприимчивым будет человек и есть ли шансы на успех. В случае со Скай я волновалась еще больше: не из-за того, что не смогу ей помочь и она останется в мире, где селфхарм — единственный выход, а из-за того, что наше взаимодействие может ей навредить. Работая с человеком из группы риска в нестабильной обстановке, я испытывала опасения, хотя и считала, что мы поступаем правильно, участвуя в этом процессе.

Согласившись на позицию в тюрьме, я завершила карьерный цикл, ведь моей первой работой была как раз должность клинициста в мужской тюрьме максимально строгого режима Белмарш. Во многих отношениях тюрьма Белмарш заложила фундамент моей карьеры. Там я узнала о тяжелом жизненном опыте, который часто лежит в основе агрессивного или нестабильного поведения, о жестоком обращении в детстве и о том, как оно может влиять на всю жизнь человека, а также об удивительно близких, заботливых отношениях, которые являются важной особенностью внешне жестокой и безжалостной тюремной среды. Не забуду слова пациента, которому тогда был 21 год. Он спокойно сказал, что Белмарш — «просто детский дом для взрослых». Как и многие другие заключенные, большую часть детства он провел без родителей, а тюрьма стала очередным учреждением такого рода в его жизни. Он помог мне понять, что тюрьмы — это не просто центры содержания под стражей для тех, кто отбывает наказание. Зачастую это единственное безопасное место для людей, которые в обществе чувствуют себя никому не нужными. К сожалению, для многих тюрьма становится вместилищем эмоций, заменяя домашний очаг, родителей или опекунов. Это своего рода «кирпичная мать» — так психоаналитик Анри Рей описал психиатрическую лечебницу Модсли.

Как бы то ни было, в такой враждебной среде началась моя карьера. В первые несколько месяцев работы в Белмарше я лежала без сна, потому что меня переполняли тревога и воодушевление. Умом я понимала, что опасность мне практически не грозит: коридоры патрулируют охранники, а кабинеты для психотерапии оснащены тревожными кнопками. Но во мне все равно бушевал адреналин, когда я думала о тюрьме, где мне нужно будет контактировать с группой непредсказуемых пациентов, прошлое которых пестрит преступлениями. Ирония заключалась в том, что нежелательное внимание ко мне проявляли не заключенные, а сотрудники тюрьмы: они приподнимали брови и отпускали комментарии, что сами с удовольствием оказались бы на моем диване. Некоторые заключенные старались меня защитить. Один пациент как-то сообщил, что вступился за меня, чтобы сокамерники не обсуждали меня и мою деятельность в грубых выражениях.

Реальность тюремной работы разрушала мои несколько упрощенные представления. Но даже когда я начала привыкать к обстановке, она все еще вызывала у меня волнение: там все время был какой-то шум и движение, а еще постоянно ощущалось напряжение. Это касалось и зоны ожидания в нашей клинике: прозрачные стены напоминали аквариум, в который каждый мог заглянуть и увидеть, кто уже занимается с психологом, а кто еще ждет. Подробности беседы с пациентом оставались конфиденциальными, но было странно проводить терапию в обстановке, лишенной приватности, хотя обычно на сессиях наблюдается обратное. Еще я так и не смогла до конца привыкнуть к странному сочетанию власти и ответственности, которое появилось после того, как мне выдали собственный набор ключей. Так у меня появилась возможность кричать, чтобы другие оставили для меня ворота открытыми, и самой прокладывать путь по лабиринту коридоров.

В начале 1990-х наша работа в Белмарше считалась экспериментом — одним из первых, который проходил в рамках сотрудничества Национальной службы здравоохранения и Государственной пенитенциарной службы. Оно было сосредоточено на психологических подходах к поддержке заключенных с расстройствами личности. Благодаря энергичному настрою старшего психолога, доктора Джеки Крессати, и отзывчивости начальника тюрьмы мы смогли стать первыми, кто внедрил такой подход в работу с преступниками, касавшийся всего персонала тюрьмы: от высшего руководства до рядовых сотрудников. Вернувшись к работе в тюрьме спустя почти 30 лет, я увидела прогресс, которого удалось достичь за эти годы, но в то же время неизбежные трудности, возникающие из-за несовпадения культуры и задач здравоохранительной и пенитенциарной систем, что приводило к сохранению ряда проблем.

В Белмарше я работала не только с заключенными, но и с сотрудниками тюрьмы: исследовала, с какими психологическим сложностями они сталкиваются и как на них влияет то, что их окружают люди, совершившие серьезные преступления, а они должны заботиться об их благополучии. Я вела групповую терапию для сотрудников, которых относили к группе уязвимых. В основном они работали с насильниками, которых содержали в отдельном крыле для их же безопасности. На одном из особенно тяжелых сеансов надзиратель не смог сдерживаться, рассказывая о пережитом в детстве сексуализированном насилии. Это стало напоминанием о хрупкой человечности, которая пронизывает среду и рабочее место, где каждый носит ту или иную униформу и ходит с непроницаемым выражением лица. В случае с заключенными ранимость просматривалась через татуировки, мышцы и манеру держать себя развязно. Меня поразили, можно сказать, мягкие отношения между заключенными (преимущественно молодыми парнями) и сотрудниками тюрьмы, которые выступали одновременно и пленителями, и заступниками. Эта теплота оставалась невысказанной, пока приказы отдавались через люки в дверях камер, а по коридорам разносилось эхо запираемых замков.

В период между первой и последней работой в тюрьме я не так часто посещала места заключения. Там я проводила индивидуальные оценки психологического риска, вела тренинги для персонала или читала лекции о судебной психотерапии. Возвращение в тюремную среду, в частности в учреждение для женщин, открыло мне глаза на огромные проблемы, которые все еще остаются при оказании поддержки пациенткам с серьезными ментальными травмами и потребностью в социальной и психологической помощи. Кроме того, я знаю, что на каждого пациента, с которым я работаю, приходится еще несколько, которые нуждаются в помощи, но из-за нехватки ресурсов они не получают ее, так как считается, что они не подвергаются настолько сильному риску. Память хранит слова, которые доносились из-за закрытых дверей камер, пока я шла по коридору: «Вы врач? Я могу с вами поговорить? Мне нужна ваша помощь, в голове бардак». Трудно уходить в конце рабочего дня с чистой совестью, когда понимаешь, скольким женщинам в заключении в состоянии стресса требуются помощь, внимание и забота. Многие пациентки не преминули указать на то, что в итоге только одна из нас спокойно уходит домой. Кроме того, нельзя забывать, что большинство заключенных в женской тюрьме совершили ненасильственные преступления. Помимо этого, женщины-заключенные часто являются матерями-одиночками. Нередко тюремное заключение влечет не только ограничение личной свободы, но и травмирующую разлуку с детьми, партнером и домом. Все это усугубляет бремя травм, которое они несут.

Чтобы помочь людям внутри учреждения, нужно разобраться с ним самим. Этот основополагающий принцип работы в сложноустроенных организациях вытекает из трудов Изабель Мензис Лит, психоаналитика и крупнейшего эксперта по связи между устройством институций и поведением пациентов. Она показала, как социальная защита, создаваемая учреждением, отражает бессознательные тревоги тех, кто в нем работает. Согласно этой логике, люди, работающие в тюрьме, бессознательно создают системы и процедуры, направленные на ограничение их контактов с заключенными. Это уменьшает подверженность сложному опыту, который может пробудить в них чувство гнева или отчаяния и даже прошлых травм. Следовательно, нужно разобраться с самой организацией, прежде чем переходить к людям, которым она должна служить. Необходимо выявить типы социальной защиты и устранить их. Такой «общесистемный» подход лежит в основе текущей правительственной стратегии по улучшению условий содержания в женских тюрьмах Великобритании.

Один из важнейших аргументов Мензис Лит заключается в том, что сотрудники учреждения должны понимать смысл системного поведения, чтобы бороться с ним, а также осознавать собственные чувства и мысли — то, как они реагируют на людей, содержащихся в учреждении. Это может показаться очевидным, но тюремная бюрократия, которая иногда оказывается необходимой, слишком быстро нивелирует этот подход: женщина превращается в цифру, а действие — в показатель, за которым необходимо наблюдать. При этом реальные проблемы игнорируются. Здесь проявляются бессознательные силы, которые не сразу заметны, но тем не менее требуют распознавания и анализа. Существует множество способов, с помощью которых учреждения создают структуры, позволяющие свести к минимуму контакты между работниками и обитателями: медсестрами и пациентами, надзирателями и заключенными. К числу таких мер защиты можно отнести частую смену сотрудников, закрепленных за пациентками. Это мешает развитию доверительных профессиональных отношений или приводит к тому, что человек просто выполняет свои задачи строго по протоколу без отступлений в сторону. Это создает непреднамеренную защиту от переживаний, которые может вызвать эмоциональный контакт, а также делает менее четкими значение и функцию такого поведения. Наш новый подход был направлен на борьбу с этим. Мы хотели создать пространство, где сотрудники могли бы собраться и поговорить о работе и о том, какое влияние она оказывает на них лично, а также взглянуть на женщин, с которыми они работают, вне рамок строгих протоколов.

Однако груз процедур все еще нависает над нашей работой. В рамках этого процесса для каждой заключенной, причинившей себе вред, делается запись в специальной книге. Сотрудники везде носят ее с собой, сопровождая заключенных на работе, занятиях, в спортзале или медицинском центре. Книга важна, но в то же время она представляет собой символ распространенного отношения к лечению: запись сама по себе кажется эффективным проявлением заботы, а процесс отслеживания поведения заключенной ставится во главу угла. Книга так удобна в работе как раз из-за того, что сглаживает истории отдельных людей, их мысли и настроения и сводит все к статистическим данным, которые легко отслеживать. Каждый сотрудник обязан зафиксировать информацию о женщине, если считает, что она находится «в группе риска» и может нанести себе вред или покончить жизнь самоубийством. Из-за этого заключенная считает, что про нее точно не забудут.

Такое восприятие легко подхватывается самими женщинами. Некоторые из них начинают идентифицировать себя через книгу и считать, что запись там сродни знаку почета — наравне с теми, шрамами, которые остаются от порезов и самоудушения. Заключенные впадают в зависимость от внимания и бдительного отношения, которые сопровождают наблюдение после селфхарма. На их взгляд, проверка 12 раз в день — это забота, а если их будут проверять всего шесть раз — это уже пренебрежение. Система, которая должна решать проблему, может в итоге непреднамеренно способствовать ее усугублению. В этой системе наблюдений есть безошибочная определенность, конкретность и неукоснительность, которые в точности повторяют внутреннюю логику самого самоповреждения. С обеих сторон взаимодействие и разговоры ценятся в первую очередь как единица, которую нужно нормировать и подсчитывать — совсем как таблетки. Иногда отмечалось, что заключенной «назначено» два-три разговора в день. Такая конкуренция за заботу среди и без того уязвимых людей явно деструктивна, поскольку самоповреждение может стать основой взаимодействия как друг с другом, так и с персоналом. Сотрудники же, в свою очередь, порой впадают в отчаяние из-за невозможности добиться прогресса.

Попытка понять Скай, опираясь исключительно на ее поступки и не обращая внимания на ее взгляды и психологическое состояние, прямо противоречила всему, чему я научилась и что делала на протяжении своей карьеры. В то же время это подчеркивает практически невозможный баланс для учреждения, на которое возложена обязанность одновременно содержать преступников в заключении и защищать их, заботиться об их благополучии и других потребностях, используя только те ресурсы, которые у него есть, а не те, которые ему необходимы. Формальный подход имеет много несовершенств, но некоторые учреждения не могут позволить себе ничего иного, поскольку им нужно позаботиться об огромном количестве людей с непростыми и противоположными потребностями.

Мое взаимодействие со Скай в рамках «Стратегии по работе с самоповреждениями» было более глубоким. Мы хотели проверить, сможем ли изменить сложившуюся культуру путем предоставления подробных индивидуальных формулировок, которые помогут персоналу справиться с самоповреждением заключенной, а также предложить ей курс терапии, аналогичный тому, который был бы нормой для людей, представляющих серьезную опасность для самих себя из-за селфхарма. Пребывание Скай в тюрьме продемонстрировало неэффективность попыток бороться с поведением, не исследуя его глубинные причины. К моменту нашей встречи она уже подверглась многочисленным вмешательствам людей на разных уровнях тюремной иерархии, начиная от обещания выдать сертификат за подписью начальника тюрьмы в знак признания того, что она на неделю прекратила самоистязания, до мягкой игрушки, чтобы сгладить отсутствие домашних животных, которых она так любила, и заканчивая работой в тюремной библиотеке, о которой она просила. Проявленные к ней забота и сострадание были трогательными. Однако все это оказалось эфемерным: девушка продолжала демонстрировать свою травму и добиваться помощи лучшим способом из известных ей, а именно через перевязывание шеи подручными материалами так, чтобы она покрывалась рубцами и синяками. Сами попытки отучить Скай от такого поведения приводили к обратному эффекту: она повторяла свои действия, ведь, когда ее состояние «налаживалось», она получала меньше заботы и внимания. Девушка приходила в ярость, когда другие заключенные, прибегавшие к селфхарму, занимали ее место. Она полагала, что оно принадлежит ей по праву. В результате любое снижение уровня самоповреждения и связанного с ним вознаграждения неизбежно вели к тому, что поведение вновь становилось агрессивным.

Наши встречи часто проходили с перерывами, и, похоже, она рассматривала меня как еще одного человека, с которым благодаря селфхарму она могла посидеть и поговорить, а также пожаловаться на мнимое пренебрежение. Скай постоянно напоминала мне, чтобы я приносила на сеансы специальную книгу и записывала в нее свои наблюдения. Она с нетерпением пыталась узнать, сколько проверок в день ей «назначено». Официально число ей никто не называл, но она ценила его и использовала в качестве критерия для сравнения с другими.

Параллельно с этим девушка предъявляла своего рода «список задач»: ее жалобы и запросы по поводу содержания в тюрьме. Наша терапия длилась полгода, и на первых встречах казалось, что сессии стали очередным винтиком ее замкнутого существования — того, что она довела до уровня искусства и от опасной реальности которого не собиралась уходить. Когда я попыталась перевести разговор на тему причин, побудивших Скай нанести себе увечья, она ответила, что ей слишком больно обсуждать прошлое и что из-за него у нее «помутился рассудок». Главное, что у нее не было особого желания разбираться с самоповреждениями, потому что ей они казались не проблемой, а способом сообщить о боли, вывести ее наружу и попросить о помощи. Скай охотнее обсуждала преступление, из-за которого она оказалась в тюрьме: девушка напала на пару, которая тоже жила на улице. По ее словам, они ее обокрали. Она со смаком рассказывала, как пинала мужчину и била его бутылкой по голове. Для нее это было доказательством того, что она не робкая или хрупкая девушка, а стойкий боец, сражавшийся за свою жизнь разными способами.

Однако в отношении центральной темы нашей терапии Скай оставалась сдержанной. Спустя несколько сеансов, когда девушка снова пришла со списком в руках, я решила изменить привычный ход событий. Я сказала, что наши встречи ничем не отличались от любого другого занятия в течение дня. Для нее всё и все были одинаковыми. Пока я пыталась пробиться через ее защиту, я заметила, что она ценит меня так же мало, как и саму себя. Казалось, что последнее замечание сломало стену неуверенности в себе. В ответ Скай посмотрела на меня так, как не делала прежде. Складывалось ощущение, что она впервые рассматривала мое лицо. До этого момента она неохотно и в общих чертах рассказывала о самоповреждении и тем более не желала делиться мыслями и прошлым. Ее прежняя невозмутимость наводила на мысль о смирении с тем, что это просто неотъемлемая часть ее жизни, будто завязать на шее шнурок — все равно что сделать утром зарядку или перекусить после обеда. Но теперь из-за скуки, фрустрации или провокации она, наконец, решила немного рассказать о прошлой жизни и о том, как оказалась в тюрьме.

С девяти лет Скай жила в детских домах и приемных семьях. В 15 лет ее впервые осудили за нанесение тяжких телесных повреждений социальному работнику и поместили в колонию для несовершеннолетних. Детство Скай и ее младшего брата Джейкоба было тяжелым. В конце концов их родителей, давно употребляющих наркотики, лишили родительских прав, а детей, которые были свидетелями домашнего насилия, забрали из-под опеки. Несколько раз Скай и Джейкоба помещали в приемную семью, но озлобленность из-за того, что им пришлось столкнуться с такими переживаниями, приводила к тому, что их каждый раз возвращали в детский дом. По сравнению с сестрой Джейкоб был более замкнут и молчалив, Скай же открыто показывала свой гнев. Девочка острее испытала чувство покинутости, когда семья, которая изначально хотела взять двух детей, усыновила только Джейкоба, потому что от Скай было бы «слишком много проблем». Скай не только проявляла агрессию, но и, как и многие травмированные дети, страдала от недержания дольше, чем считалось нормой. Также она сталкивалась с двойным недержанием. Стыд, который она испытывала при этом, только усугублял ее поведенческие проблемы: она пыталась скрыть беспорядок, лгала приемным родителям и совершала кражи.

Меня поразили ее слова о том, что она чувствует себя «вывернутой наизнанку», не способной контролировать ни чувства, ни собственное тело. В связи с этим я вспомнила фрейдовское представление об эго как о чем-то, что сначала выражается через тело, а не через разум: «Первое эго — это телесное эго»[36]. Малыш, о котором родители заботятся, удовлетворяют его потребности и держат на руках, познает границы своего телесного эго через контейнирование со стороны взрослого. У детей вроде Скай такого психологического контейнера нет. Из-за этого они становятся уязвимы и их полностью поглощают физические ощущения, эмоции или нечто другое. У девушки было очень слабое представление о себе как о целостном существе, способном поддерживать в равновесии потребности тела и разума. Скорее, она жила в состоянии упадка из-за неконтролируемых чувств, которые интернализировались в теле и отождествлялись с ним, а затем выражались тоже через него — в детстве в виде недержания, а во взрослом возрасте в виде самоповреждений. Кожа стала полем эмоциональной битвы: одновременно и оружием, и полотном для самовыражения. Позже Скай ясно дала понять, причем убедительно, что она не была склонна к самоубийству и на самом деле использовала шнурки, чтобы остаться в живых, бороться с чувством невидимости, пренебрежения и стресса.

Случай Скай характерен для женщин в тюрьме. Существует диспропорция: заключенные женского пола чаще в детстве страдают от жестокого обращения (53 % среди всех женщин, отбывающих наказание в тюрьмах Великобритании, по сравнению с 27 % мужчин[37]) и гораздо больше подвержены риску нанести себе повреждения (треть женщин-заключенных по сравнению с 15 % мужчин-заключенных)[38]. Самоповреждения могут служить защитным механизмом, который спасает жизнь, хотя прибегающие к нему люди не всегда это осознают. Это способ восстановить права на тело, исходя из собственного желания, а не для использования или насилия со стороны окружающих. В общепринятом понимании самоповреждение можно рассматривать как сочетание потребностей, не выраженных другими способами: крик о помощи и просьба о заботе, выражение боли и травмы, проявление чувства вины, которое испытывают многие люди, пережившие насилие, считая, что именно они виноваты в том, что с ними случилось.

Однако самоповреждение постоянно понимается упрощенно, даже в тюремном контексте, где это происходит особенно часто. Нередко селфхарм воспринимается как неумение выразить свои мысли, в то время как на самом деле женщины, которые наносят себе порезы, ожоги и синяки, зачастую выразительно дают понять, что они делают и зачем. Скай, как и многие пациенты, с которыми мне доводилось работать, вела письменный учет своих повреждений. В ее случае это был дневник, другие прибегали к рисованию и сочинению стихотворений. Этих женщин объединяет то, что для них нанесение увечий — это способ самовыражения, который они выбрали сами, а не прибегли к нему из-за отсутствия альтернатив. В нанесении меток и увечий на кожу есть своя выразительность, чувственная непосредственность и приятная срочность, выражающая истину о горе, стыде, боли и травме, которую не способно передать устное или письменное слово. Может быть больно и горестно слушать рассказы пациентов о том, как они причиняют себе вред, и рассматривать хитросплетения шрамов, которые всегда с ними на каждой конечности, доступной взору. Но я не могу позволить этому заслонить мысль, которую многие женщины пытались донести до меня по-своему: самоповреждение — это не отчаянный и бессмысленный крик, оно может быть осознанным и намеренным выражением самых глубоких эмоций человека. Кроме того, иногда селфхарм становится компульсией. Такой способ расслабиться вызывает привыкание, и отказаться от него сложно. Акт самоповреждения не всегда является публичным действием или призывом о помощи. Как мне рассказывали многие пациентки, с которыми я работала в рамках частной практики, нередко у женщин есть тайные ритуалы самоповреждения без внешних тревожных или насильственных признаков, но это не делает их менее компульсивными. Нередко девушкам бывает за это стыдно, но они воспринимают такие действия как единственный спасательный круг.

Теперь, когда между нами установился настоящий, пусть и непродолжительный, эмоциональный контакт, Скай начала рассказывать мне, как она открыла для себя самоповреждение в подростковом возрасте, пока находилась в детском доме. У нее не было человека, к которому она могла бы обратиться. Когда Скай поделилась с сотрудником интерната, что ее коллега грубо с ней обращалась и обзывала, та ей не поверила. После сексуализированного насилия со стороны другого воспитанника Скай попыталась рассказать обо всем взрослым, но ей заявили, что она преувеличивает. Девочке казалось, что она сходит с ума. Ей хотелось поделиться этим с матерью, но, как и следовало ожидать, та к ней не приходила, хотя обещала это сделать. Отчаявшись из-за того, что на нее не обращали внимания, Скай порезала ногу лезвием — так она пыталась доказать, что нечто плохое действительно произошло. Отметка на коже не оставляла пространства для отрицания — ни ей, ни кому-либо еще. В тот момент она никому не рассказала о порезе и сама его обработала. Боль осталась невысказанной, но рана была настоящей. Скай вспоминала, как ей было приятно из-за того, что проступила кровь. Это сняло напряжение и создало ощущение, будто из нее вытекает яд. Во время рассказа девушка выглядела так, будто погрузилась в транс. Затем она подняла на меня испуганный взгляд: «Думаете, я сошла с ума? Мне место в психбольнице?» Я покачала головой и отметила, что для нее это был язык, который выражал то, что не удавалось донести словами, и она оставалась одна со своей болью.

Признание Скай ознаменовало поворотный момент в наших терапевтических отношениях. На сеансах она стала прослеживать историю своего селфхарма и обнаружила, что это не только средство общения с другими людьми для привлечения внимания, но и своего рода «карта памяти» для себя, способ отметить значимые события. Она воссоздала образ маленькой девочки, которая оказалась в суровых условиях вне дома. Она сама была и виновницей увечий, и медсестрой, которая залечивала нанесенные раны. Скай чувствовала контроль над собственным телом, когда наносила порезы. Так она будто доказывала, что тело принадлежит ей и никому другому. Ей не нравились собственные шрамы. Она показывала, как они тянулись вверх по ее рукам. Но в то же время она берегла их, потому что они доказывали боль и валидировали ее переживания. Мне было трудно смотреть на шрамы Скай, но я понимала, что она хотела, чтобы я их увидела. Так я и сделала, не выказывая тревоги или страха.

Меня все больше трогали и впечатляли ее проницательность и зрелость, столь контрастировавшие с внешним «я» — дикой девчонкой, которая, казалось, может сорваться, если ее не удержать. У нее был тайный способ общения с самой собой и метод сохранения воспоминаний через метки на теле. Однако порезы становились слишком сильными, и в 15 лет Скай решила подобрать им менее «уродливую» замену. В 16 она сделала на запястье татуировку в виде птицы — изящное изображение в мягких серых и сиреневых тонах, к которому, по ее словам, она прикасалась всякий раз, когда ей хотелось порезаться, прося боль «улететь». Слышать такое было почти невыносимо: в воображении всплывал образ одинокой и отчаявшейся девушки. Но я восхищалась тем, что человек, который не знал настоящей поддержки, нашел настолько творческий способ смягчить деструктивное поведение.

В 18 лет Скай покинула детский дом и стала жить у разных друзей, в хостелах и у отца, который постоянно выгонял ее на улицу. Девушка перестала носить с собой лезвия, но начала завязывать на шее шнурок каждый раз, когда ее переполняли чувства или воспоминания. Раздобыть шнурок было легко: его можно было вытащить из обуви, скрутить из пакета или резинки. Со временем она перестала скрывать самоповреждения, и синяки на шее стали более заметны. Мать, с которой Скай теперь регулярно встречалась, видела эти отметины и беспокоилась о ней. Именно тогда Скай поняла, что показывать людям свои физические раны — это один из методов попросить о помощи, а также облегчить боль единственным известным ей способом. Психоаналитик Бетти Джозеф писала о пациентах с «зависимостью от состояния на грани смерти»: они получают удовольствие от. актов самоповреждения, не желая умирать, но в то же время не могут принять жизнь такой, какая она есть»[39]. Я чувствовала, что Скай попала в сильную зависимость от этих действий, и поэтому мне нужно было продолжать верить в вероятность, что она от нее избавится. Более откровенный разговор со мной о прошлом, несмотря на стыд и ощущение ненужности и нелюбимости, стал для девушки шагом на пути к освобождению.

Помощь пациентам, достигшим той стадии, когда самоповреждение кажется привычным и даже ценным, — процесс постепенный и неопределенный. Для Скай осознание того, как мало она замечает окружающих, ее неспособность воспринимать и относиться к ним как к целостным личностям, стало первым этапом. Лишения в детстве привели к тому, что у нее сформировалась «ненадежная привязанность»: девушка не верила, что кто-то способен ее защитить или позаботиться о ней, но при этом бессистемно искала людей, на которых сможет положиться, как будто любого из них реально было заменить. Признание своей неспособности воспринимать других людей как отдельных личностей привело к тому, что Скай поняла: к себе она тоже относится как к телу, и телесное эго занимает доминирующую позицию. После этого разговора в ней произошла заметная перемена. Скай продолжала составлять списки и напоминать мне о необходимости носить с собой книгу, но вместе с тем начала описывать, что она чувствовала перед недавним удушением и что послужило триггером. Проведя столько лет в плену телесного эго, Скай наконец увидела себя со стороны, выйдя за рамки мучений и выявив некоторые движущие силы. Других девушка стала воспринимать как отдельных людей, а не как безликую массу «надзирателей» и «работников». Она впервые по-настоящему увидела и себя.

Это был важный шаг в правильном направлении. Последующие беседы помогли мне разработать формулировки, описывающие самоповреждения Скай, их триггеры и функции, которые они выполняли для нее, включая выражение гнева и отчаяния. Как и многие женщины, Скай направляла внутрь себя гнев, вызванный другими людьми. Так она защищала окружающих, но вредила себе. Составленный мной документ был передан сотрудникам тюрьмы, которые наиболее часто работали со Скай. Он должен был помочь им понять движущие силы ее поведения, а также его внешние проявления. В соответствии с нашим общим подходом смысл заключался в том, что общение со Скай должно быть сфокусировано не на самом удушье, а больше на построении отношений с ней вне проблемы самоповреждения. Задача состояла не только в том, чтобы сотрудники тюрьмы лучше понимали заключенную, но и в том, чтобы Скай начала видеть людей, которые работали с ней, в другом свете — как личностей с уникальными характерами и интересами, а не безликих и постоянно меняющихся участников ее цикла селфхарма. Девушка училась видеть себя со стороны — так, как ее видели окружающие, а других — изнутри, как отдельных людей со своим мировоззрением и чувствами.

Я знала, что не существует волшебного способа решить проблемы со столь укоренившейся и значимой моделью поведения. Но в то же время я была уверена, что мы не сможем найти никакого решения, если не разберемся с режимом в учреждении, который окружал селфхарм и непреднамеренно служил его усилению. Прогресс в достижении этой цели был неоднозначным. В крупных организациях, которые по природе своей являются средой с высоким уровнем контроля, процессы меняются постепенно, а отношение к ним — еще медленнее. Я неоднократно подчеркивала, что цель — вырвать Скай из цикла самоповреждения через построение межличностных отношений, чтобы она почувствовала себя в безопасности. Но в ответ на это мне твердили, что главное — «остановить» акты самоистязания, как будто можно дернуть какой-то рычаг в голове. Несмотря на поддержку высшего руководства тюрьмы, которое подтверждало, что мы стремимся устранить боль, лежащую в основе вреда, в разговорах постоянно повторялся один и тот же вопрос: «Сколько раз за сегодня Скай перевязывала горло?» Она и еще несколько человек, которые занимались селфхармом особенно «плодотворно», доминировали на еженедельных собраниях, где зачитывалась и обсуждалась статистика. Даже после того как новый подход получил широкое признание, акцент на количественной оценке поведения превалировал над стремлением понять его причины. Скай же была привязана к старому распорядку со всем его комфортом. Мне показалось примечательным, что девушка продолжала носить тюремные спортивные штаны, несмотря на то что ее более «привилегированный» статус позволял ей надевать обычную одежду. Во многих отношениях это был единственный стабильный дом, который она когда-либо знала, и она не желала отказываться от одного из самых заметных его проявлений. Мне кажется, Скай продолжала оставаться в запущенном состоянии, потому что бессознательно хотела, чтобы мы — персонал — ухаживали за ней и проявляли заботу.

Моя работа с девушкой пришлась на последние месяцы ее тюремного заключения. Наш прогресс во многом был неустойчивым. Она продолжала завязывать шнурки на теле, и часть моей работы заключалась в консультировании сотрудников тюрьмы. Я помогала им справиться с разочарованием и тревогой из-за риска, который Скай представляла сама для себя. Их всеобщее сострадание и забота о благополучии Скай были выдающимися. Сотрудникам было трудно вынести то, что они воспринимали как постоянные нападки человека на самого себя. Они воспринимали ее как ребенка: это вызывало желание заботиться, но в то же время и нетерпение. При этом акцент на построении отношений с заключенной вне привычного шаблона начал приносить плоды. На наших встречах Скай стала рассказывать о своих надеждах, страхах и секретах, в том числе о том, что была влюблена в одну из более зрелых надзирательниц. Еще она впервые заговорила со мной о другой форме своего деструктивного поведения: порезах на внутренней стороне бедра, где никто не мог их видеть. Для этого ей приходилось запасаться острыми предметами, в том числе лезвиями, которые выдавали для еженедельного бритья. Иногда она брала скрепки из степлера, которым пользовалась в библиотеке. Как и у других женщин, занимающихся самоповреждением, у Скай был обширный набор самых разных методов, и она умела придумывать такие приспособления, которые я не могла себе представить. Даже когда у нее забирали последнюю перевязку, сделанную из шнурков, лоскутов, резинки от нижнего белья, завязок от толстовок, порванных простыней и пластиковых пакетов, она всегда находила способ каким-то образом причинить себе вред.

Когда девушка рассказала мне о своем тайнике и о том, как она раздобыла его содержимое, я увидела, что Скай испытала чувство триумфа, а также облегчения: она знала, что, если внутри ей будет слишком плохо, она сможет вывести боль на поверхность тела. Когда Скай чувствовала себя забытой и незаметной, она могла сделать что-нибудь видимое и ощутимое — то, что можно показать надзирателю, а затем и медсестре. Внутреннюю боль можно было игнорировать, а вот внешние раны — нет. Впуская меня в свой мир тайны, ритуалов и телесного выражения психической боли, Скай приближалась к разрешению внутренних конфликтов, и я видела постепенные сдвиги в ее способности думать о рассудке, чувствах и обо мне.

Кроме того, Скай начала налаживать отношения с другими заключенными, что тоже было в новинку. Один из надзирателей разработал программу, в соответствии с которой Скай могла гулять раз в день на свежем в воздухе в компании одних и тех же женщин. Некоторые из них были постарше и заняли материнскую позицию, получая удовольствие от общения. Такие прогулки стали частью повседневности и не были связаны с фактом накладывания удушающей повязки. За счет этого удалось сместить внимание с самоповреждения на регулярное и осмысленное общение в кругу знакомых, а также на принадлежность к сообществу заключенных. Возможно, сформированные дружеские отношения были не очень прочными, но они имели два важных аспекта. Дружба строилась по иному шаблону, чем те отношения, в центре которых было причинение вреда, к которым Скай стремилась ранее, а также представляли собой форму адаптации к жизни после освобождения. Они дали Скай надежду на то, что она окажется интересна не только сотрудникам тюрьмы, получавшим зарплату, но и обычным людям: под всеми слоями нужды и отчаяния они разглядят ее чувство юмора, творческую натуру и доброту.

Тюрьма стала для Скай самым надежным пристанищем за ее короткую жизнь. Я боялась, что освобождение повлечет за собой бо́льшие риски, чем акты самоповреждения. Свобода лишила бы ее не только «кирпичной матери», но и привычной заботы и внимания, на которые она полагалась. Я знала, что Скай не перестанет причинять себе вред. Самоистязания стали важной частью ее жизни и надежным союзником в борьбе с травмами, поэтому она не смогла бы полностью отказаться от них. Но тем не менее я видела, что мы добились прогресса благодаря сочетанию психотерапии и добросовестной, участливой работы сотрудников тюрьмы. Совокупность этих мероприятий помогла Скай увидеть, что за ее поведением скрывается глубокая потребность в отношениях с другими людьми. Девушке удалось понять, что ее самоповреждение во многом является криком о помощи. Знание этого факта, а также освоение нового шаблона привязанности и построения отношений позволили ей по-другому взглянуть на мир и на саму себя. Самоповреждение все еще оставалось неотъемлемой частью ее личности, но оно уже не было тотальным, всепоглощающим влечением, которое затмевало любые эмоции и потребности. Скай всегда испытывала желание говорить через кожу, но она начала осваивать и другие способы общения. Это дало мне надежду на то, что, находясь вне стен тюрьмы, она сможет постепенно выйти из-под власти селфхарма.

Через несколько месяцев после своего освобождения Скай написала мне, что она освоилась в обществе, хотя покидать тюрьму было страшно. Иногда она думала о самоповреждении и рассматривала его как «последнее средство», как убежище от невыносимой боли, но пока ей удавалось противостоять этой тяге. Девушка устроилась на работу на неполный рабочий день в приюте для животных и поддерживала контакт с двумя старыми друзьями. Скай рассказала, что до сих пор проводит пальцами по контуру татуировки, когда у нее возникают позывы к самоповреждению, а также разыгрывает наши беседы, представляя, что я нахожусь с ней в одной комнате и слушаю. Девушка вспоминала свои слова о том, что без явных отметок кажется себе невидимой, а я ей тогда возразила, что со временем она сможет найти способы быть услышанной и замеченной, а еще поверить, что другим она небезразлична, даже если они не ухаживают за ее ранами. Теперь, писала Скай, она научилась полагаться на голос и слова, а тело должно зажить и восстановиться. Письмо Скай висит на моей пробковой доске.