Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ)

4 Грейс. Под прикрытием заботы

В каждом деле, которое касается жестокого обращения с детьми, специалисты должны проявлять осторожность при оценке потенциальных преступников. В некоторых случаях есть прямые и недвусмысленные доказательства того, что родитель, опекун или иное лицо виновны в насилии. В других же ситуациях очевидные свидетельства нанесенного вреда не указывают на преступника явным образом. Иногда встречаются зацепки, которые никуда не ведут, предположения, которые сбивают с правильного пути, и настораживающие признаки, которые оказываются ложной тревогой. Социальные работники, медики и психиатры знают, что их главная обязанность по защите детей не подразумевает разлучения ребенка с родителями или опекунами в обход правовых процедур и без должного рассмотрения.

Вопрос, когда, как и насколько быстро необходимо вмешаться, встает особенно остро в тех редких, но в то же время возникающих ситуациях, когда жестокое обращение с ребенком не только маскируют с помощью отрицания, но и объясняют проявлением любви и заботы. К ним относятся случаи сфабрикованного или спровоцированного заболевания, когда взрослый человек или придумывает, или вызывает заболевание у ребенка, чтобы обратиться за медицинской помощью. Часто это делается для собственного удовлетворения. За пределами медицинских кругов это расстройство известно под названием «делегированный синдром Мюнхгаузена».

Такая форма жестокого обращения особенно опасна: ребенку причиняют физический вред, но из-за характера насилия момент его обнаружения оттягивается, из-за чего дети не сразу получают защиту. Большинство преступников — матери, и многие из них задействованы в сфере помощи окружающим или имеют медицинское образование[15]. Делегированный синдром Мюнхгаузена удается скрыть из-за наших предвзятых представлений о материнстве и заботе: нарциссическая правда прячется под жутко правдоподобным прикрытием родительского волнения. Эта маскировка остается такой эффективной, потому что соответствует стереотипам о человеке, который заботится о ребенке. Из-за идеализации мы рискуем не заметить суровую реальность — преднамеренное жестокое обращение со стороны матери, медсестры или другого человека, который осуществляет уход, может ускользнуть от нашего внимания.

Особенно трудно усвоить мысль, что встревоженный родитель, который оказался с ребенком в опасном состоянии, сам мог имитировать или вызвать его. Или понять, как медсестра может быть виновной в убийстве детей, находящихся на ее попечении. Пример — дело серийной убийцы Беверли Алитт. В 1991 году Алитт, прозванная Ангелом Смерти, была осуждена за убийство четырех детей, покушение на убийство троих детей и умышленное причинение тяжких телесных повреждений шестерым детям в больнице в графстве Линкольншир. В прошлом Алитт неоднократно симулировала болезнь: в том числе она убедила врачей провести операцию по удалению здорового аппендикса. Это похоже на проявление синдрома Мюнхгаузена, когда человек подвергается ненужному медицинскому вмешательству, что может быть предвестником такого же поведения по отношению к другим. Будучи медсестрой в педиатрическом отделении, она вводила своим пациентам слишком высокую дозу инсулина, чтобы вызвать реакцию и прийти на помощь. Алитт действовала настолько убедительно, что один из родителей попросил ее стать крестной матерью ребенка, пострадавшего от ее рук, а другой родитель нанял частного детектива, чтобы помочь женщине в уголовном деле, где против нее были выдвинуты обвинения.

Дела, где у подозреваемых выявляют делегированный синдром Мюнхгаузена, ставят важные вопросы перед любым психологом, чья работа связана с женщинами, которые причинили вред детям. Как могли совершить преступления те, кто должен был защищать? Как могли люди, которые поклялись (профессионально или негласно) не причинять вреда, стать источниками жестокости и обмана? Что заставляет человека, обязанного заботиться о ребенке и нести за него ответственность, создавать опасность для беззащитных малышей, которые зависят от него и полностью ему доверяют?

Во время знакомства Грейс произвела на меня приятное впечатление. Она была внимательна и хорошо разбиралась в медицинских вопросах. Если бы кто-то начал с ней общаться, предварительно не прочитав личное дело, этот человек не догадался бы, что женщину обвиняют в причинении вреда шестилетней дочери Алиссе и что специалисты оценивают, не представляет ли она угрозу для второго, еще не рожденного ребенка. Никто не смог бы сразу определить, что заботливая с виду женщина в положении — нарциссическая личность, которая так сильно зависит от внимания медиков, что готова подвергнуть опасности собственную дочь, лишь бы удовлетворить эту потребность.

Как показало дело Аллитт, делегированный синдром Мюнхгаузена способен привести к серьезным травмам и даже смерти. За свою карьеру я столкнулась примерно с десятью случаями проявления этого синдрома. В одном из них мать нанесла сыну тяжелую черепно-мозговую травму во время пребывания в больнице, которое она, очевидно, стремилась продлить — настолько ей нравилось получаемое внимание. Однако травма такой серьезности — нетипичное явление для ситуации, которая и так встречается нечасто. Обычно в случаях с подобным синдромом вред относительно умеренный. К врачу приводят ребенка, страдающего или от выдуманной болезни, которая не подтверждается при осмотре (например, с сыпью, нарисованной на коже), или от спровоцированной болезни, которая могла возникнуть и сама по себе. Именно отсутствие четкого «следа» затрудняет выявление синдрома. Обычно для того, чтобы всерьез рассматривать возможность виновности опекуна, необходимо установить закономерность ложных сигналов или подозрительные обстоятельства. В результате дети дольше страдают от такого обращения, в то время как должность или статус человека, который совершает насилие, на какой-то период отводят от него подозрения.

Грейс обращалась за медицинской помощью без объективной необходимости с самого начала жизни дочки — еще с тех пор, как была ею беременна. Она часто приходила к терапевту с опасениями, что ребенок не двигается, и требовала провести обследование, чтобы успокоиться до следующего приступа тревоги. Грейс неоднократно утверждала, что у нее развилась преэклампсия[16] (серьезное заболевание, которое иногда возникает во второй половине беременности). При этом врачи уверяли ее, что симптомов нет. Грейс настаивала на анализах крови и мочи, но они не выявили ни признаков диабета, ни недостатка железа в организме. Она стала хорошо знакома сотрудникам хирургического отделения: женщина звонила туда так часто, что ее узнавали по голосу еще до того, как она успевала представиться.

После рождения Алиссы мать начала беспокоиться по поводу ее развития. Муж Грейс, Маркус, вспоминал, как она звонила ему на работу, иногда по несколько раз в день, и жаловалась, что дочка плохо ест, ее тошнит и у нее высокая температура. Минимум три раза за первые полгода жизни ребенка Грейс говорила, что у дочери случалось что-то похожее на припадок, и вслух задавалась вопросом, не страдает ли та эпилепсией. К моменту, когда Маркус возвращался домой, Алисса всегда чувствовала себя хорошо. Грейс утверждала, что смогла успокоить девочку и опасность миновала.

Звонками в течение дня дело не ограничивалось. Ночью женщина будила мужа и настаивала на том, чтобы они отвезли Алиссу в отделение неотложной помощи. Однажды малышка была очень сонной и ее оказалось трудно разбудить, но Грейс заявила, что слышала затрудненное дыхание и видела признаки судорог. Когда они приехали в больницу, Грейс перешла от состояния сильной тревоги к оживлению и уверенности. Она подробно рассказывала о симптомах у дочки, знала все, что врачи говорили о состоянии здоровья и лекарствах, и настаивала, что девочку надо госпитализировать для тщательного обследования. Так и поступили. Однако врачи не обнаружили ничего, что могло бы указывать на эпилептические припадки Алиссы, о которых говорила ее мать. Грейс не успокоилась и не перестала регулярно обращаться к педиатру в следующие месяцы, сообщая о приступах и требуя провести дополнительные обследования.

Подобные случаи подчеркивают сложность распознавания, не говоря уже о доказательстве, ситуаций, когда мать фабрикует или провоцирует заболевание у ребенка. Нет ничего необычного или нелогичного в стрессе и беспокойстве во время беременности, а также в переживании родителей о благополучии ребенка, особенно если это их первенец. Может казаться, что такое волнение граничит с паранойей. Помню, как сама крайне беспокоилась по поводу кормления дочки и ее медленного набора веса — она родилась на три недели раньше срока. Я даже на время взяла домой весы, чтобы взвешивать ребенка между походами к врачу и хоть так немного усмирить свою панику. Никто из врачей не удивится просьбе родителей провести еще одно обследование, чтобы окончательно во всем убедиться, или их сомнениям в поставленном диагнозе, потому что он не соответствует их предположениям или прочитанному в интернете. Именно естественная обеспокоенность матерей так усложняет выявление случаев ложных заболеваний. На ранних стадиях постановки диагноза любой врач в значительной степени полагается на показания пациента. Когда этот пациент — маленький ребенок, который пока сам за себя сказать не может, специалист опирается на то, что говорит от его имени родитель или лицо, осуществляющее уход. В тревожных обстоятельствах, когда ребенка доставляют в отделение неотложной помощи, манипулирующее, своекорыстное и жестокое поведение скрывается под маской естественного беспокойства и страхов любого родителя.

Сложность ситуации заключалась и в том, что не все симптомы Алиссы были ложными. Во время посещения больницы из-за проблем с дыханием у девочки взяли анализы, которые показали: у нее сильная аллергия на молоко. Сочетание настоящих и выдуманных проблем со здоровьем привели к тому, что Грейс казалась просто встревоженной и чрезмерно опекающей ребенка молодой мамой, которая слишком много времени провела в интернете в поиске ответов на свои вопросы. Реальная ситуация была гораздо опаснее. Грейс не заботилась о дочери, а использовала ее как реквизит в любимой пьесе, который позволил выйти на центр сцены в роли незаменимой спасительницы.

Истинное положение вещей открывалось постепенно, когда отдельные факты начали накапливаться и складываться во все более тревожную картину. Часть доказательств носили медицинский характер: в анализе мочи обнаружили следы диазепама. Это рецептурный препарат, который можно давать детям, страдающим от мышечных спазмов и судорог, но Алиссе его не назначали. Грейс объяснила это тем, что так лечила эпилепсию — заболевание, которое после обследований у девочки не выявили. Другие улики были косвенными, но их оказалось трудно игнорировать. Педиатр заподозрил сфабрикованную или спровоцированную болезнь и провел беседу с отцом девочки. Маркуса спросили, случались ли при нем эпилептические припадки, о которых часто говорила Грейс, и видел ли он, что девочке дают слишком много лекарств. Мужчина вспомнил, что перед первым посещением отделения неотложной помощи он заметил в детской пустой флакон из-под «Калпола». При этом накануне он был наполовину полон. Девочку стошнило: рвота была густой и зловонной. Маркуса посетила «странная мысль», что супруга, возможно, дала дочке слишком много суспензии, но он от нее отмахнулся — особенно после того, как Грейс убедила врачей, что никаких лекарств не давала.

Смутные подозрения стали перерастать в более серьезные по мере взросления Алиссы: мать продолжала показывать ее врачам по самым разным поводам. Грейс последовательно добивалась того, чтобы дочь обследовали на наличие аутизма и СДВГ, что привело их в кабинет детского психиатра. Специалист не подтвердил ни один из диагнозов, однако, к большому удивлению и разочарованию Грейс, обратил внимание на некоторые аспекты взаимоотношений между матерью и ребенком. По мнению психиатра, Алисса проявляла повышенную бдительность к настроению и заявлениям матери, а также испытывала облегчение, когда та была довольна, и постоянно смотрела на нее, прежде чем отвечать на вопросы. Когда девочку спросили о частых проблемах со здоровьем, она лишь сказала, что нередко чувствует себя усталой. На это мать заметила, что это естественное состояние после припадков. Алисса также сказала, что терпеть не может, когда мама сажает ее в инвалидное кресло. Иногда Грейс делала так перед тем, как «пойти на прогулку», и запрещала другим детям приходить в гости, чтобы дочь не переутомилась и не заболела.

Параллельно с целым рядом заболеваний Алиссы, лишь немногие из которых, как оказалось, имели под собой реальную основу, росло расхождение между тем, как Грейс воспринимала свою дочь, и тем, как ее воспринимали специалисты. Мать считала, что у девочки есть нарушения умственного развития, она неуклюжая и плохо запоминает информацию — даже то, что произошло за несколько часов до этого. В школе же говорили, что Алисса способная, собранная и внимательная. Врачи отмечали, что у Алиссы иногда проявлялись симптомы предполагаемого заболевания в присутствии матери, но она выглядела лучше, когда ее разлучали с ней для обследования.

Стало ясно, что практически здоровому ребенку регулярно приписывали несуществующие болезни и в результате девочку подвергали шквалу ненужных медицинских обследований. Единственный вопрос заключался в следующем: Грейс — гиперактивная и чрезмерно бдительная мать, которой нужна помощь, чтобы спокойнее относиться к здоровью дочери? Или же под маской страха, заботы и беспокойства скрывалась насильница, которая использовала Алиссу и систему здравоохранения для собственного удовольствия?

Ответ пришел, когда Алиссе было шесть лет и она в очередной раз оказалась в больнице. На этот раз ее привезла не мать, а машина «Скорой помощи». Проблемы с дыханием, которые прежде были незначительными, на этот раз стали серьезными. Аллергическая реакция привела к анафилактическому шоку, и без экстренного введения эпинефрина (адреналина) девочка могла умереть. Когда медсестры попытались успокоить крайне встревоженную Грейс, она рассказала, что привело к такому состоянию, чем вызвала беспокойство собеседниц. Грейс посмотрела документальный фильм об экспериментальных подходах к лечению тяжелой аллергии у детей. В нем продвигали метод микродозирования: введение крошечных количеств аллергена якобы должно развить толерантность. Женщина была расстроена тем, что врачи, по ее словам, не желали воспринимать ее всерьез. Поэтому она решила самостоятельно провести «лечение» без контроля специалистов: мать намеренно кормила Алиссу молочными продуктами, хотя знала, что у нее аллергия. Она заявила, что это была радикальная попытка вылечить ребенка от аллергии, имеющая научную основу. Несмотря на то что ее дочери только что спасли жизнь, Грейс, казалось, не осознавала опасности своих действий. Кроме того, создавалось впечатление, что женщину скорее волнует то, как с ней общались врачи, а не состояние дочки.

Это происшествие вызвало немедленную реакцию. К делу привлекли представителей местных органов власти, детского психиатра, медиков и полицейских. Семья оказалась под официальным надзором, а Грейс при этом находилась на втором триместре беременности. Специалисты заново изучили медицинскую карту Алиссы и стали сомневаться, что у Грейс всего лишь повышенное чувство тревоги и ничего более. Грейс с возмущением отвергла предположение, что она намеренно причинила вред дочери. Однако привлеченные к делу люди начали рассматривать сфабрикованное или спровоцированное заболевание как возможное и даже вероятное объяснение серии тревожных событий. Местные власти запросили оценку риска, которую провела специализированная семейная клиника. Медики выразили глубокую обеспокоенность психологическим состоянием Грейс, отметив ее отрицание того, что симптомы были ложными, неспособность осознать вред, который она причиняет дочери, и постоянные обращения в службы здравоохранения и неотложной помощи. Вывод был такой: Алисса подвержена серьезному риску и вопрос об опеке Грейс и Маркуса над девочкой и еще не рожденным ребенком следует пересмотреть. Именно на этом этапе дело оказалось на моем столе. Меня попросили провести оценку возможности психологического лечения Грейс, что предшествовало принятию решения о том, можно ли устранить глубинные причины ее поведения и позволит ли это со временем признать ее надежным родителем. С самого начала было ясно, что Грейс не по своей воле пришла к курсу психотерапии, однако этого было не избежать, если она хотела доказать, что не представляет опасности для ребенка, и получить право опеки над детьми.

Первые встречи с Грейс были сложными и неутешительными, а порой даже возникали конфликты. Мне требовалось уравновесить свои чувства по поводу того, что она предположительно сделала с дочерью, и реальность. Передо мной сидела женщина, сильно обеспокоенная обвинениями в свой адрес и боровшаяся с печальной двойственностью ее положения: она была на шестом месяце беременности одним ребенком, а ее собирались разлучить с другим. Я постаралась успокоить ее и заверила, что я здесь не для того, чтобы осуждать, а для того, чтобы помочь ей понять, что заставило службы по делам детей так обеспокоиться ситуацией и как может выглядеть дальнейший путь. Но Грейс не находила себе места в течение первых часов совместной работы. Было видно, что ей отчаянно хочется уйти. Она уверенно начала рассказывать свою версию событий, излагая обстоятельства резкого ухудшения состояния Алиссы почти на автомате. Но вскоре эта маска слетела, обнажив истинное лицо женщины, которая одновременно испытывала злость, паранойю и страх.

Вторую встречу я начала со стандартного вопроса о том, что Грейс думала или чувствовала после первого сеанса. Она посмотрела на меня с ужасом и отвращением: «Думаю, вы меня ненавидите. Вы хотите отнять у меня детей». Я редко видела такую перемену между сеансами. Грейс разразилась речью о том, что она считала «фикцией». Я не выступала в роли независимого эксперта, а просто выполняла указания социальных служб, и все это было частью скоординированных усилий по ее преследованию. Мои попытки переубедить ее не возымели успеха, и к концу встречи женщина оставалась в таком же тревожном состоянии, как и в начале. Грейс реагировала на меня эмоционально, но это вполне ожидаемо. Многие становятся пациентами судебного психолога не потому, что они так хотят, а потому, что так надо: в случае Грейс это требовалось для сохранения опеки над детьми, а в других ситуациях — для избежания тюрьмы или сохранения отношений. Каким бы ни был случай, человек чувствует себя вынужденным проходить курс психотерапии, поэтому относится к процессу с подозрением, а иногда и враждебностью.

В третий раз мы встретились лишь через две недели: промежуточный сеанс Грейс отменила, сославшись на усталость и головную боль, а также заметив, что он совпадает с родительским собранием в школе Алиссы. Грейс снова выглядела бледной и расстроенной. Она расплакалась и сказала, что не спала с четырех часов утра, потому что беспокоилась из-за предстоящего сеанса и чувствовала, что разваливается на части. Именно в этот момент я предприняла необычный шаг и согласилась на ее постоянные просьбы о том, чтобы Маркус присоединился к нам в кабинете, а не ждал снаружи. Грейс сразу просияла: «Правда? Вы готовы принять нас вместе?» Такая смена настроения говорила о многом. Я почувствовала, что начинаю понимать эту противоречивую женщину, которая одновременно стремилась контролировать события и регулярно выставляла себя беспомощной жертвой обстоятельств. И я стала сострадать человеку, который, казалось, боялся оставаться один — даже со мной.

Обычно я не работаю с парой, если пациента направляют ко мне индивидуально, но есть обстоятельства, которые оправдывают такой подход и могут сделать его полезным. В данном случае в процессе оценки риска стало ясно, что Алисса страдает от жестокого обращения именно со стороны матери, однако в отношениях Грейс и Маркуса также существовала проблема понимания и коммуникации. Если Грейс и Маркус хотели сохранить опеку над Алиссой и еще не рожденным сыном, нужно было не только разобраться с прошлым Грейс, которое подтолкнуло ее к таким действиям, но и устранить дистанцию между супругами, из-за которой они не смогли поддерживать друг друга и воспитывать дочь в безопасных условиях.

Присутствие мужа заметно расслабило Грейс, помогая нам перевести разговор на неизведанную территорию ее детства. Когда мы это сделали, стали очевидны некоторые из основных движущих мотивов ее поведения как матери. Грейс забеременела, когда ей было около 25, и все важнейшие жизненные события до этого были так или иначе связаны с врачами и больницами. Она вспомнила, что мама регулярно водила ее к педиатру, ссылаясь на приступы астмы, замедленный рост и предполагаемую аллергию, в том числе на орехи. Для этих визитов к врачу ее наряжали (так, будто она собиралась в церковь или в гости к бабушке с дедушкой), и уровень заботы и внимания, которые она получала, заставлял ее чувствовать себя особенной. При посещении педиатра, для чего иногда нужно было ехать в больницу, мать Грейс казалась более оживленной и разговорчивой, чем обычно, и не была погружена в работу или в заботу о младшем брате. В детстве Грейс была в какой-то степени одинокой, потому что мать ограничивала ее общение с детьми вне школы. Это повлияло на то, как женщина позднее стала воспитывать собственную дочь. Грейс просили посидеть с сестрой, а ее это раздражало. Женщина отметила, что в детстве она чувствовала себя в безопасности только дома, на диване с мамой, смотрящей телевизор, или в больнице, где ее окружало так много заботливых специалистов, большинство из которых уделяли ей особое внимание.

Мы начинали подбираться к причинам такого поведения, и чувство отчаяния, которое я изначально испытывала из-за безнадежности ситуации, стало ослабевать. В частности, меня удивили слова Грейс о связи между вниманием медперсонала и эмоциональной заботой — на это часто ссылаются люди, страдающие от синдрома Мюнхгаузена (в том числе делегированного). Женщина с диагностированным синдромом описывала это так: «Дело во внимании и нежности, которую я получаю. Когда меня заносят в машину „Скорой помощи“, возникает ощущение, что меня любят и обо мне заботятся. Я чувствую успокоение и умиротворение. Это очень сильное чувство»[17].

Взгляды Грейс на здоровье и уход формировались не только под влиянием частых и, вероятно, лишних визитов к врачу, но также из-за проблем со здоровьем матери. Она страдала от настоящих припадков, первый из которых случился на глазах у Грейс, когда ей было восемь. Она быстро вызвала «Скорую» и была награждена похвалой и вниманием за то, что оказалась умницей, сохранила спокойствие в критической ситуации и позаботилась о маме. Будучи впечатлительной и лишенной важных аспектов детства вроде игр с друзьями, Грейс зацепилась за этот опыт. Это стало моделью поведения, которая позволяла получить доступ к заботе и вниманию взрослых. Грейс казалось, что она ими обделена — особенно со стороны отца, который за несколько лет до этого ушел из семьи и переехал в другую страну. Девочка редко когда получала столько любви, как в день припадка у мамы: тогда все фельдшеры и медсестры говорили ей, что она золотце. Будучи ребенком, подростком, а затем и матерью, Грейс продолжала искать это чувство и неизменно возвращалась на проторенную дорожку. Позднее это стало проявляться в лечении Алиссы — в рассказах о ложных симптомах и провоцировании болезни, чтобы получить внимание медиков. Однако до этого девушка хотела быть не только среди пациентов, но и среди тех, кто осуществляет уход. В подростковом возрасте она работала волонтером в «Скорой помощи Святого Иоанна», где впервые завела настоящие дружеские и романтические отношения. Как следствие, Грейс стала мечтать о карьере фельдшера — она не отказалась от этой идеи и на момент наших сеансов.

Детские переживания во многом повлияли на то, как Грейс действовала в роли матери. Так у нее возник страх перед одиночеством, вызванный уходом отца и чрезмерной опекой мамы, а также вера в то, что самый верный способ получить любовь — обратиться за медицинской помощью или стать для кого-то главным источником заботы. Грейс усвоила, что только болезнь может привлечь внимание взрослых и получить признание и уход. Она описала чувство глубокой уверенности, которое испытывала, когда мать заботилась о ней во время настоящей болезни. В этот момент я и сама неожиданно вспомнила свой восторг, когда в детстве за мной ухаживала бабушка во время моих частых приступов тонзиллита. Она приносила чай с медом и лимоном и часами сидела со мной, разрешая днем вместе смотреть передачи по телевизору и развлекая рассказами о детстве в венгерской деревушке. Еще я размышляю об удовлетворении, которое получаю благодаря возможности помогать другим в качестве психотерапевта. Под таким углом Грейс казалась не пугающей, а одинокой: женщина отчаянно нуждалась в подтверждении собственной ценности и стремилась взять на себя привычную роль страдающего или опекающего.

Эти страхи и желания усилились во время незапланированной беременности, а затем рождения дочери. С одной стороны, появление ребенка давало надежду на безусловную любовь, которую Грейс искала всю жизнь. Это был шанс взять на себя приятную роль человека, который заботится и ухаживает. Но, как отмечает психоаналитик Динора Пайнс, разрыв между ожиданиями беременной женщины и молодой мамы может быть огромным: ребенок оказывается не полным любви младенцем, а нуждающимся и голодным существом[18]. Грейс восприняла это с особой чувствительностью. Переход от роли будущей матери, которая из-за своей беременности находится в центре внимания, к роли замкнутой родительницы, столкнувшейся с вполне реальными потребностями хрупкого младенца, был поразительным. Вместо желанных любви и обожания она стала нести ответственность за маленького человека, который казался ей своенравным и требовательным, и изо всех сил старалась удовлетворить его потребности. Маркуса часто не было рядом из-за работы, поэтому Грейс пыталась справиться с обязанностями в одиночку. Вскоре это привело к тому, что она потянулась к единственной константе в своей жизни. Девушка искала любую причину, чтобы поехать в больницу — надежное убежище от преследовавших ее чувств отчужденности и незначительности. И в этих поисках она готова была прибегнуть ко всем доступным средствам.

Случай Грейс иллюстрирует один конец спектра сфабрикованных или спровоцированных болезней, где насилие остается незамеченным в течение, казалось бы, невообразимо долгого времени. По результатам британского исследования были определены сроки, которые проходят между предъявлением и идентификацией случаев: два года, если симптомы спровоцированы (за исключением отравления и удушения), и четыре года, если симптомы ложные и описываются лишь на словах[19]. Выявлению таких случаев препятствует не только наше предубеждение, что родитель — лицо заинтересованное и проявляющее заботу. Люди, совершающие насилие такого рода, лучше разбираются в медицине, чем обычные родители, и с большей готовностью оспаривают диагноз врача. Они хорошо знакомы с системой здравоохранения и понимают, как манипулировать ее неповоротливостью со всеми направлениями к специалистам, повторными заключениями и требованиями дальнейших обследований, создавая процедурные лабиринты, прохождение которых может занять месяцы или годы. Такие люди могут пытаться подделать медицинские заключения или повлиять на анализы (например, подменить образцы). Это еще сильнее мешает врачам найти ответы и выявить настоящий источник проблемы.

Сочетание предубеждений о материнстве и искусного лавирования по всем ветвям медицинской системы позволяет таким родителям, как Грейс, подпитывать свою зависимость за счет собственных детей в течение слишком долгого времени. Насилие может быть выражено гораздо менее ярко, чем в случае с физическими травмами или отравлениями (они тоже могут считаться признаками сфабрикованного или спровоцированного заболевания). Однако вред не менее реален. Если физический ущерб минимален или отсутствует, ребенок все равно страдает от того, что его убеждают в болезненности, не дают общаться со сверстниками и подвергают инвазивным медицинским процедурам. Ребенок рискует усвоить роль больного и начать воспринимать себя как слабого и хрупкого, подвергая сомнению свои способности. Он также может столкнуться с замешательством, когда родитель, которому он беспрекословно доверяет, говорит, что ребенок болен, хотя на самом деле он чувствует себя прекрасно.

Для медиков случаи юных жертв такого насилия могут стать загадками, для которых нет быстрого решения: пациенты кажутся здоровыми, но потом беспричинно заболевают; результаты анализов и симптомы, о которых сообщается или которые выявляются, не соотносятся друг с другом; ложные случаи заболеваний перемешиваются с настоящими. Неэффективность обычных методов диагностики в сочетании с трудностями, которые связаны с ненадежной информацией, поступающей от родителей-манипуляторов, и ребенком, который слишком мал, чтобы постоять за себя, создает сложную и нередко противоречивую доказательную базу. В некоторых случаях использовались необычные методы (например, скрытое видеонаблюдение) в попытке установить, действительно ли ребенок болен или страдает от припадков. Однако сейчас к этому прибегают все реже. Я видела шокирующие кадры, на которых обеспокоенная мать берет подушку и душит мирно спящего ребенка, а затем зовет на помощь и говорит, что малыш испытывает трудности с дыханием. Это было в 1990-х, и врач, показавший видеозапись на международной конференции, сам подвергся нападкам разгневанной аудитории, которая считала, что он невольно стал участником жестокого обращения. Современное руководство рекомендует врачам обращать внимание на то, что определяется как «необъяснимые с медицинской точки зрения симптомы» или «неясная клиническая картина», как на возможные первые признаки сфабрикованного или спровоцированного заболевания[20].

Сложность и противоречивость сфабрикованных или спровоцированных заболеваний не ограничиваются трудностью выявления и последующего доказательства того или иного случая. На противоположном конце спектра находятся родители, которых ложно обвинили в причинении вреда своим детям. Причем делегированный синдром Мюнхгаузена (прежде такой диагноз ставили часто) приводили в качестве доказательства при вынесении обвинительного приговора за убийство, который позже отменяли. В частности, ряд дел в конце 1990-х и начале 2000-х годов поставили под сомнение этот диагноз. Высказывались опасения, что атмосфера подозрительности и опора на неубедительные доказательства используются для очернения родителей, которые и так пережили муки потери ребенка не по своей вине. Внимание усилилось из-за личности ключевого свидетеля в череде судебных процессов, в ходе которых были вынесены неправомерные обвинительные приговоры. Этот свидетель — профессор Рой Мидоу, педиатр, который в 1977 году впервые определил делегированный синдром Мюнхгаузена как заболевание и впоследствии стал ведущим экспертом по этому вопросу. Его показания были скомпрометированы из-за использования недостоверных статистических данных в деле Салли Кларк. Изначально мать обвинили в убийстве двух малолетних сыновей, но затем приговор отменили. Мидоу предположил следующее: вероятность того, что в одной семье двое детей пострадают от синдрома внезапной детской смерти, составляет 1 к 73 миллионам. Это число было получено путем взятия показателя для одного ребенка, умершего при таких обстоятельствах в семье вроде Кларков, и возведения его в квадрат. Впоследствии Королевское статистическое общество объявило это «серьезной логической ошибкой». Мидоу также сформулировал печально известное правило: «Одна внезапная детская смерть — это трагедия, две — подозрительная ситуация, а три — убийство, пока не доказано обратное». Сам он называл это «грубым афоризмом, но в то же время разумным рабочим правилом для всех, кто сталкивается с этими трагедиями»[21].

С тех пор споры вокруг делегированного синдрома Мюнхгаузена и сфабрикованного или спровоцированного заболевания в медицинских кругах стали тише: их воспринимают как реальную, пусть и редкую форму жестокого обращения с детьми. При этом физическое насилие по отношению к ребенку встречается реже, чем фабрикация симптомов на словах. Однако та паутина, что окружает эти случаи, делает сложным не только выявление преступников, но и работу с ними. Судебный психолог вступает на незнакомую почву, изрезанную противоречиями и усеянную потенциальными ловушками, связанными с тем, чью сторону принять — матери или ребенка. Специалист сталкивается с особой формой отрицания: сам пациент убежден, что он проявлял лишь любовь и заботу по отношению к детям. Психологу необходимо понять, можно ли когда-нибудь вернуть ребенка под опеку человека, который в прошлом манипулировал врачами. Здесь особенно трудно определить, чему доверять: словам пациента или собственной оценке доказательств.

Существовали явные доказательства того, что Алисса не страдала ни от одного из заболеваний, о которых говорила Грейс. Но женщина продолжала настаивать, что она ничего не фабриковала. Она категорически отрицала, что когда-либо причиняла вред дочери, чтобы вызвать у нее симптомы. Поначалу она говорила, что использовала только подходящие лекарства. Подобная защитная позиция пациента — неотъемлемая часть моей работы, однако я чувствовала свою неопытность в делах такого рода. Вероятно, данные о сфабрикованных или спровоцированных заболеваниях занижены, но выявленные примеры исключительно редки: итальянское исследование десятилетней давности показало, что они стали причиной всего 0,53 % обращений к педиатру[22]. За свою карьеру я работала лишь с несколькими женщинами, которых подозревали в фабрикации болезней. При этом сотни моих пациенток считались потенциальной угрозой для детей из-за неисполнения родительских обязанностей, сексуального, эмоционального или физического насилия. Каждый случай уникален, но определенные сходства дают психотерапевту уверенность и создают ощущение, что он вступает на знакомую территорию. Напротив, относительная неопытность в ситуациях со сфабрикованными заболеваниями поначалу заставляла меня колебаться: я пыталась разглядеть причины и решение через туман отрицания и приверженности пациента своей версии событий.

В то же время я изо всех сил старалась сохранить профессиональный нейтралитет и противостоять чувству безнадежности, которое естественным образом сопровождало работу с женщиной, продолжавшей лгать перед лицом веских доказательств. Нельзя было также отождествлять себя с ребенком, который стал жертвой. Пока я слушала, как Грейс отрицает очевидное, мне казалось, что меня приглашают поучаствовать в обмане и сговоре, где насилие скрыто под маской заботы. Иногда ее нежелание признавать нанесенный вред и разыгрывание роли невинной жертвы вызывали у меня гнев, а иногда — смятение и замешательство. Справиться с этими чувствами мне, как это часто бывает, помог постулат судебной психотерапии: любой правонарушитель хочет быть пойманным, остановленным и наказанным[23]. Моя задача заключается не в том, чтобы наказать, а в том, чтобы разобраться: сказать преступнику правду без порицания. Я напомнила себе, что не могу позволить чувствам вмешиваться в психотерапевтическую работу с родителем, который, вероятно, жестоко обращался с ребенком, но при этом сам был болен и нуждался в лечении.

Я также понимала, что из-за болезни Грейс не полностью контролирует то, что думает и во что верит. Помимо соматизированного расстройства (состояния, вызванного чрезмерной сосредоточенностью на симптомах боли или болезни), у Грейс наблюдались признаки истерического и пограничного расстройства. Такое сочетание болезней придавало ей убежденность в собственной лжи, граничащую с бредом. Подобные расстройства нередко являются результатом травмирующих событий в детстве и отсутствия должного ухода. Как следствие, женщины чувствуют себя небезопасно и из-за недоверия к окружающим не позволяют им удовлетворять свои потребности. Как и другие девушки с соматизированным расстройством, Грейс верила в собственную ложь. Она часто проходила курсы лечения препаратами, которого так страстно желала, и не осознавала самообман.

Поскольку Грейс отождествляла медицинскую помощь и любовь, она считала противоречивой мысль о том, что ее обращение с Алиссой могло считаться насилием. Меня потрясло, что Грейс была готова подвергнуть здоровье дочери неограниченным рискам, начиная от диазепама, который она давала без назначения врача, до лактозы в микродозах, которая угрожала жизни девочки. Однако Грейс не понимала мир за пределами созданного ею пузыря: ее перемещения ограничивались дорогой от дома до больницы и обратно. Я поразилась тому, с какой уверенностью женщина перечисляла ряд предполагаемых заболеваний Алиссы, но при этом насколько расплывчато она описывала ее личность и характер. Грейс относилась к дочери не как к любимому ребенку, нуждающемуся в заботе, а как к пациентке: разум и тело девочки нужно менять до тех пор, пока они не будут соответствовать ложным представлениям о любви и заботе. Комфорт от внимания медиков и знакомая обстановка больницы были для Грейс единственным способом и показать любовь, и получить ее. Такая потребность зародилась в тот день, когда она, золотце и умница, спасла жизнь мамы. Но замкнутый и одинокий характер материнства возвел нужду в абсолют, сделав ее всепоглощающей частью жизни Грейс.

Было очевидно, что для Грейс одиночество — усугубляющий фактор. Поэтому я хотела использовать совместные сеансы с Маркусом, чтобы понять, какие проблемы есть в отношениях и как это повлияло на воспитание Алиссы. В процессе постепенно прояснились два момента. Первый: Маркус сам перенес эмоциональную травму, которая повлияла на его отношения как с женой, так и с дочкой. В детстве родители отправили его в школу-интернат, где он сформировал защитный механизм в виде преувеличенной независимости: мальчик стал полагаться только на себя и подавлял потребность в опоре на кого-то еще, а также почти не доверял окружающим. Чтобы справиться с одиночеством, Грейс обращалась за медицинской помощью, а Маркус — погружался в работу. В результате в их браке сложились неблагоприятные условия для воспитания ребенка: Грейс оказалась прикована к дому, где чувствовала себя одинокой, а Маркус часто отсутствовал и намеренно отстранялся от принятия решений, которые касались жизни Алиссы. Он считал, что жена больше знает о состоянии дочки и лучше разбирается в медицине. Маркус считал супругу очень грамотной и боялся спорить с ней по поводу здоровья ребенка. Грейс же завидовала «другой» жизни мужа: на ее взгляд, работа давала ему статус и роль, которой ей недоставало. Маркус явно боялся нарушить душевное спокойствие жены и был ей предан. В то же время он описывал ее как «женщину с высокими запросами», что свидетельствовало о его страхе перед проявлением эмоций с ее стороны и его склонности замыкаться в себе по мере того, как жена становилась все более встревоженной и огорченной.

Чтобы добиться прогресса, на совместных сессиях нужно было устранить физическую и эмоциональную дистанцию между супругами. Слышать рассказы друг о друге по-новому и с непривычной уязвимостью стало открытием для обоих. Прежде Маркус считал Грейс женщиной со сложным характером, но при этом очень способной и не страдающей от каких-либо проблем. Теперь же он понял природу ее страданий и оценил степень тревожности, которая плохо сказалась на воспитании их дочери. Он вспомнил о панике, которая охватывала Грейс, когда он уходил из дома, и узнал про чувство, будто в этот момент погружаешься в жуткую темноту. Грейс, в свою очередь, впервые услышала, как муж говорит об одиночестве и о беспокойстве. Она поняла, что его забота могла бы пойти ей на пользу, если бы она о ней попросила. Каждый из них стал видеть другого в более полном, истинном свете, который выявлял их недостатки и подчеркивал потребности. Самое главное, что в конечном счете начало нового этапа отношений послужило основой для сохранения опеки над Алиссой и Джейсоном, их новорожденным сыном. Семья находилась под надзором социальных служб, а также проходила регулярную оценку у меня, медицинских работников и специалистов из других учреждений в течение полутора лет после рождения малыша.

Принимать решения по судебным делам, в которых ребенку причинен вред, всегда сложно. Итоги могут показаться нелогичными, особенно если рассматривать их через призму прошлых действий, а не будущего риска, который должен быть главным фактором для тех, кто выносит приговор. Я понимала, почему Грейс и Маркусу удалось сохранить опеку над детьми несмотря на опасение местных властей. Это было сделано на строгих условиях, подразумевающих немедленное отстранение в случае, если возникнут новые подозрения. Но в то же время я задавалась вопросом, можно ли считать это примером невольных предубеждений, которые царили в системе. Интересно, был бы исход иным, если бы дело касалось пары, которая не относится к среднему классу и не умеет так четко формулировать мысли? Презумпция невиновности сыграла бы им на руку? Дали бы им такую же возможность показать, что они способны измениться?

Я продолжала работать с Грейс на индивидуальных сеансах после того, как она родила Джейсона. В течение первого года жизни малыша я наблюдала за тем, как состояние женщины постепенно, но уверенно меняется в лучшую сторону параллельно с семейными обстоятельствами. Во многом на это повлиял Маркус: он сократил рабочие часы, чтобы раз в неделю оставаться дома и сидеть с детьми. Так из отсутствующего родителя и супруга он превратился в более поддерживающего. Кроме того, Грейс стала свободнее и смогла устроиться на работу в благотворительный магазин на неполный день. Впервые за долгие годы у нее появились цель и новая роль, помимо матери и пациентки. Она смогла почувствовать себя нужной и значимой, не прибегая к панацее в виде медицинской помощи. Думаю, помогло и то, что второй ребенок — мальчик. Она воспринимала его не как Алиссу — нарциссическое продолжение самой себя и знакомый сосуд, с помощью которого можно воспроизвести переживания собственного детства. От новорожденного сына было легче отделиться.

На сеансах мы обсуждали, как рождение Джейсона изменило семью: какое значение забота о брате и игры с ним имели для Алиссы и как отцовство повлияло на Маркуса. Прежде Грейс видела людей и описывала их через призму имеющихся у них заболеваний. Теперь же она могла и хотела использовать более эмоциональную лексику в рассказах о себе и родных. Грейс все еще не признавала, что спровоцировала болезнь, чтобы получить внимание и заботу, но она согласилась, что вмешивалась в процесс в попытке вылечить Алиссу, следуя собственным «медицинским рекомендациям», которые почерпнула из интернета и телепередач. Она согласилась, что поступала неправильно. Ее концепция любви и заботы, которая так долго была сосредоточена на придумывании и решении проблем со здоровьем, в итоге переросла в необходимость регулярно оказывать эмоциональную поддержку. Раньше Грейс видела в дочери только организм, из-за которого нужно было сокрушаться. Теперь же она рассмотрела разум и личность, которую можно любить, не придумывая разные болезни. Результаты такой перемены отношения и подхода стали заметны в отчетах об успеваемости и записях социальных работников. Алисса больше не пользовалась инвалидным креслом, которое пыталась навязать ей мать, стала лучше общаться со сверстниками и не страдала от физического вмешательства и психологических мук из-за постоянных походов в больницу и медицинских осмотров. Другими словами, она стала обычным счастливым и здоровым ребенком, что раньше было невозможно из-за неуместной заботы со стороны матери.

Мне довелось работать со множеством женщин в разных обстоятельствах, которые страдали от других проблем, но укоренились они так же глубоко. Грейс, как и многие другие, воссоздавала тревожный опыт, пережитый в детстве. В то же время трудности, с которыми она сталкивалась, и насилие по отношению к дочери во имя любви были отражением простой и крайне распространенной проблемы — отсутствия поддержки. При знакомстве с пациентками вроде Грейс профессионалы зачастую стремятся определить, что с ними не так: выделить какую-то конкретную часть личности или ситуацию в прошлом, чтобы рационализировать действия, которые кажутся необъяснимыми. Однако специалисты уделяют недостаточно внимания тому, чего женщине не хватает. В случае с Грейс это отсутствие поддержки и развитие сфер жизни за пределами материнства. Вероятно, это помогло бы смягчить ее стремление к фабрикации заболеваний.

Вместе с этим осознанием приходит и другое: женщины вроде Грейс в силах изменить жизнь и выйти из отчаянной ситуации, найти безопасность и обрести комфорт. У Грейс это получилось благодаря изменению того, что она уже имела: супруга, которого почти не было дома, и чувства одиночества. Все это усиливало эхо детской потребности в любви и внимании.

Она стала надежным и заботливым родителем не через фундаментальную трансформацию характера, а через перемену в отношениях и самовосприятии. Пик кризисной ситуации, когда Грейс рисковала потерять все, положил конец опасной шараде. Другие родители, которые фабриковали или провоцировали заболевание у детей, говорили, что обнаружение их деструктивного поведения и встреча с правдой на самом деле приносят облегчение. Психотерапия помогла Грейс отказаться от игры в совершенство и навязчивого отношения к здоровью дочери. Грейс так и не признала, какой вред причинила Алиссе, но согласилась соблюдать строгие правила, установленные социальными службами. В соответствии с ними за медицинской помощью должен был обращаться Маркус, а ей запрещалось самостоятельно давать детям лекарства. Она отказалась от роли медсестры — неохотно, но окончательно. Когда супруги показали, что соблюдают все условия, социальные работники стали предоставлять им большую автономность. Угроза лишения родительских прав миновала, а уголовное дело в отношении Грейс из-за подозрений в жестоком обращении с детьми и неисполнении родительских обязанностей было прекращено.

Грейс отстранилась от лечения детей и в результате смогла осознать и проговорить собственную потребность в любви, заботе и внимании, не проецируя ее на дочь. Наконец она разглядела в Алиссе самостоятельную личность со своими потребностями и желаниями. В новой жизни было место как настоящей поддержке, так и ощущению статуса, признания и важности не только дома или в больнице, не только в роли матери и жены. Оставив в прошлом желание симулировать болезни, женщина почувствовала свободу и стала ценить и свое здоровье, и здоровье дочери. Брак Грейс прежде держался на представлениях о том, что она идеальная заботливая мать, а Маркус — надежный кормилец семьи, у которого нет эмоциональных потребностей. Теперь их союз опирался на реальность и стал крепче. Психотерапия помогла Маркусу и Грейс посмотреть друг на друга и на самих себя. Теперь Маркус был активным и внимательным отцом, другом и партнером Грейс, он мог проанализировать, как детство повлияло на его формирование и какие травмы оно принесло.

Я никогда не забываю о Грейс, которая преподала мне один из самых важных уроков за всю карьеру: вред иногда маскируется под заботу. Случай Грейс указал на важность близких отношений за пределами кабинета: это напоминание всем психотерапевтам, что жизнь каждого пациента включает в себя больше одного человека, которого мы видим напротив. Пациента необходимо рассматривать в социальном контексте и понимать, кто, помимо психотерапевта, для него важен. Человек — совокупность не только личности и опыта, но и его окружения, отношений с другими и жизненных обстоятельств. В процессе психотерапии поворотным моментом как для Грейс, так и для детей стало приглашение в кабинет Маркуса, а также более активное участие мужчины в жизни жены: вместе они построили более близкие отношения, в которых понимали друг друга и делили обязанности по воспитанию более равномерно. Это стало важным шагом к тому, что Грейс почувствовала любовь, уважение и, главное, безопасность: ей больше не требовалось прибегать к крайним мерам, чтобы получить то, что она хотела.

Грейс была не просто очередной пациенткой, которая разрушала табу на материнское насилие. Она показала мне, насколько эффективным может быть покров женственности, скрывающий акты насилия — настолько шокирующие, что для многих они кажутся немыслимыми. У меня часто возникают поводы вернуться к этому осознанию: по работе я имею дело с женщинами, которых мне поначалу трудно представить в роли преступниц. Снова и снова приходится преодолевать самую простую форму предвзятости — несоответствие между внешним видом человека и действиями, которые он совершил. Я редко чувствовала это расхождение так остро, как в деле Долорес — матери, за спокойствием которой скрывалось одно из самых ужасных преступлений, с которыми я сталкивалась.