Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ)

3 Саффир и Джеки. Материнство под судом

«Я, Анна Моц, как составитель данного отчета, заявляю, что считаю его содержание достоверным, и понимаю, что он может быть представлен на рассмотрение суда».

В некотором смысле это самые непримечательные, наименее спорные слова в оценке психологического риска, которая может содержать шокирующие подробности жестокого обращения. И в то же время они могут казаться самыми важными. Для человека, который ставит свою подпись, они подчеркивают следующее: отчет — это нечто большее, чем бумага, которую нужно составить и отправить анонимно, проставив ряд галочек и выполнив свои обязательства. Это документ, который окажет существенное влияние на жизнь тех, кого в нем оценивают или описывают. Людей, перед которыми вам, как правило, придется предстать в суде, чтобы изложить свою точку зрения и обосновать свои выводы. Сделанные выводы, скорее всего, серьезно повлияют на жизнь детей, чьих родителей анализируют в этом отчете.

Входить в здание суда (будь то суд по семейным делам, Королевский суд Англии и Уэльса или мировой суд) всегда волнительно. Над входом в Королевский суд висит герб с девизом британской монархии Dieu et mon Droit. Проходя под ним, всегда остро чувствую восторг и ответственность. Каждый раз я испытываю благоговейный трепет перед мощью судов наряду с осознанием собственной роли в судебном процессе. Я понимаю пределы того, что я вправе обоснованно заявить и насколько суд может полагаться на мои показания. Я также понимаю, что рискую показаться более уверенной в своих доказательствах и ответах на вопросы, чем есть на самом деле, ведь любой психолог старается честно проанализировать сложную ситуацию, в которой остается множество неизвестных и непознаваемых факторов.

Не все дела такие, какими кажутся на первый взгляд, — даже те, в которых было ужасное насилие или недосмотр. Иногда результаты психологической оценки удивляют, вселяя надежду там, где, казалось бы, ее нет. Судебного психолога просят рассматривать как статичный риск, основанный на доказанных фактах, так и динамический: он может меняться с течением времени в зависимости от обстоятельств, а также условий вроде будущей психотерапии. Иногда родитель, которого изначально определяют как угрозу для ребенка или как неспособного о нем позаботиться, может избавиться от такого ярлыка. Искреннее желание, грамотная психотерапия и поддержка порой меняют жизнь человека, и его начинают считать заботливым, безопасным и надежным взрослым. Для кого-то это означает окончательный уход от жестокого партнера, получение достойного жилья и доступа к профессиональной помощи для того, чтобы воспитывать ребенка. Для других это лечение психических заболеваний и избавление от наркотической или алкогольной зависимости. Участие государства через социальные службы, первоначально воспринимавшееся как навязчивое и бесцеремонное, может стать долгожданным источником поддержки.

Психолог также должен помнить о важности рекомендаций, которые его просят дать после оценки. Экспертный отчет, представляемый в суд, поможет определить судьбу нескольких человек, и эти изменения могут быть положительными или отрицательными. Не раз мне снились кошмары, в которых дети обвиняли меня в том, что я отправила их обратно к жестоким родителям или, наоборот, разлучила с теми, кто их любил и заботился, пусть и не был идеальным. Разве я не увидела, что мама врала? Разве я не понимала, что жестокое обращение будет и в детском доме? Знаю ли я, каково это: не иметь ни близких, ни дома?

Решения по этим нюансам и неизвестным моментам принимаются в зале суда. Иногда мне приходится отвечать на вопросы судьи и адвоката. Судебные разбирательства по вопросам опеки выявляют не только весь ужас жестокого обращения с детьми со стороны тех, кто должен заботиться о них, но и трудности, которые могут возникнуть при принятии решений с долгоиграющими последствиями — тех, которые отвечают интересам ребенка и являются справедливыми по отношению к родителю. Последнее тоже крайне важно учитывать, однако потребности ребенка стоят на первом месте. Эта обязанность суда подкрепляется трагическими историями, когда дети получали серьезные увечья или умирали после того, как их возвращали на попечение взрослым, которым было оказано чрезмерное доверие.

Представление доказательств и перекрестный допрос по экспертному отчету бывают трудными. В процессе вы встречаетесь лицом к лицу с теми, кому давали оценку, с теми, чьи действия вы судили, а теперь у этих людей появилась возможность судить вас. Нередко они наблюдают за вами с мрачным выражением лица, сидя в зале суда, пока вы даете показания. Серьезность обстановки и присяга заставляют психолога подвергать сомнению собственный анализ и выводы, задаваясь вопросом, насколько справедливо делать акцент на том или ином моменте или насколько уверенно можно давать рекомендации. Иногда бывает, что другие специалисты (судьи или эксперты с солидной репутацией) придерживаются точки зрения, которая сильно отличается от вашей, в отношении конкретного человека или обстоятельств дела.

За свою карьеру я давала устные показания в судах по семейным делам в рамках более чем 50 дел. В этой главе я расскажу о двух случаях, которые произвели на меня самое большое впечатление. В обоих делах тщательнейшим образом рассматриваются женщины, которые плохо обращались со своими детьми. Порой складывалось впечатление, что под судом оказалось само их материнство. Один случай выдвинул на первый план сложность решения по вопросам опеки в ситуации, когда мать явно совершала серьезные насильственные действия, но при этом также существуют смягчающие обстоятельства и перспектива изменения человека. Второй случай показал, что ни одно дело такого рода никогда не оценивается как объективная сумма его частей. Напротив, существует целая паутина предубеждений, окружающих одну из самых эмоциональных тем в жизни: что значит быть матерью и кто этого заслуживает.

Психолог не должен заранее делать выводы о пациенте, но всем нам свойственно иметь определенные ожидания от человека, о котором вы много читали еще до первой встречи. Саффир — мама двух маленьких сыновей, самой ей 20 с небольшим. Меня попросили дать ей психологическую оценку после того, как дети пострадали и от физического насилия, и от пренебрежения с ее стороны. Я предполагала, что встречусь со сдержанной, отстраненной и защищающей себя девушкой. Это было свойственно тем женщинам в ее возрасте, с которыми мне доводилось иметь дело. Я сидела напротив огромного количества женщин, которые оказывались в подобных ситуациях: их обвиняют в серьезных преступлениях или несоблюдении родительских обязанностей, но сами они выглядят как напуганные девочки. Уйти из помещения они не могут, поэтому кажется, будто они пытаются спрятаться внутри собственного тела.

Саффир же изменила все элементы этого архетипа. Она была девушкой крупной, спортивного телосложения, которое сочеталось с добрым и великодушным характером. Она светилась и была эмоционально открыта. Взгляд ее был прямым, ясным и сосредоточенным — она не пыталась скрыть грусть или стыд. Она двигалась грациозно несмотря на множество слоев одежды, скрывавшей ее тело. Саффир быстро и оживленно ответила на мои первые вопросы — те, которые так часто наталкиваются на каменную стену несговорчивого пациента или подозреваемого. Как всегда, я рассматривала вероятность, что мной манипулируют: в начале нашего разговора она отметила, что я прекрасно умею слушать — и видно, что мне не все равно. Но мне было трудно избавиться от первого впечатления, что теплота и интерес Саффир — подлинная часть ее личности.

Я еще больше в этом убедилась, когда девушка стала рассказывать о сыновьях — четырехлетнем Оуэне и двухлетнем Джоэле. Как правило, родители, которые предстают перед судом по вопросам опеки, описывают детей одним из двух способов. Первый — в крайне негативных выражениях, подчеркивая плохое поведение ребенка, из-за которого они якобы вынуждены были поступать так, как поступали. Второй — рассказ об идеальных детях, которые никогда не плачут, не жалуются и не просыпаются посреди ночи («золото, а не ребенок» и «люблю безумно»). Оба подхода играют против родителя, который по какой-то причине не хочет честно взглянуть на произошедшее: он или создает нереалистичный и сентиментальный образ детей и родительства в целом, или полностью отрицает применение силы по отношению к невинному ребенку, видя в нем некого злоумышленника. Саффир не поддавалась ни одной из этих крайностей. Она просияла, когда я задала настолько открытый вопрос, насколько это возможно. Это был вопрос матери, детей которой нашли на улице в холодную погоду в грязной одежде. Было заметно, что они недоедают, а на худых телах виднелись синяки.

— Расскажите мне о мальчиках. Какие они? И что у вас как мамы получается с ними лучше всего? — спросила я.

Ответ оказался длинным и включал в себя описание характеров ребят, их потребностей и различий. По ее словам, Оуэн был веселым, общительным и энергичным. Это искатель приключений, которому нравится играть, ему интересно все, а самое любимое занятие — бегать или играть в футбол. Джоэл же более спокойный. Это «мечтатель», которому нравится слушать сказки и наблюдать за игрой домашних кошек. У каждого была любимая игрушка, которая была с ними всегда. Оба могли начать капризничать во время купания, если вода была хоть чуточку горячее или холоднее. Саффир переживала, что Джоэл, более рассудительный из них двоих, посчитает обстановку в яслях слишком суетливой и даже пугающей. Старшему брату там нравилось, и он должен был скоро пойти в начальную школу.

Саффир говорила так, как могла бы говорить любая любящая мать, женщина, которая никогда не окажется в зале суда, умоляя о сохранении опеки над детьми. Как у всех заботливых родителей, ее любовь проявлялась в том, насколько хорошо она знала своих детей, во внимании к тонкостям их характеров, в переживаниях о возможных сложностях, с которыми ребятам предстоит столкнуться, и в умилении их причудам. И все же Саффир не была обычной мамой, которая любит и с которой безопасно. Она наносила мальчикам телесные повреждения, которые были классифицированы как умышленные. Кроме того, она призналась, что била Оуэна, когда теряла над собой контроль. Социальные службы посчитали, что Джоэл относится к группе риска, так как его мать не выполняла свои родительские обязанности (к тому же, вероятно, его медленный рост свидетельствовал о проблемах с развитием). Саффир признала, что недостаточно заботилась о сыновьях, когда к ней пришли полицейские: соседи сообщили, что мальчики, грустные и растерянные, бродили по улице, потому что их не пускали домой.

Какой бы сильной симпатией я ни прониклась к Саффир во время первого разговора, как бы ни была тронута ее подробным рассказом о ребятах, мальчики серьезно пострадали. Для начала следовало выявить причины такого поведения — как те, что лежат на поверхности, так и те, что скрылись в глубине. Только после этого мы смогли бы приступить к обсуждению вопроса, можно ли в будущем воспринимать Саффир как безопасного и надежного родителя.

В деле Саффир сочетались две проблемы: неисполнение родительских обязанностей, поскольку для девушки была важнее ее социальная жизнь, и случаи насилия в сложных ситуациях, с которыми любой родитель маленьких детей должен научиться справляться безопасно. Саффир любила устраивать долгие и шумные вечеринки, которые вызывали беспокойство соседей. Проблема была не только в шуме, но и в том, что Оуэн и Джоэл подолгу оставались в саду, предоставленные сами себе. Мать была занята и не обращала внимания на их потребности. В дополнение к этому пренебрежению Саффир неоднократно применяла насилие к сыновьям во время вспышек агрессии. В такие моменты девушка думала, что иначе справиться с ребятами невозможно. Она рассказывала, как мальчики могли «превращаться в чудовищ», а на месте «доктора Джекилла появлялся мистер Хайд». Большинство родителей понимают, что подобное проявление характера — обычное дело для детей в этом возрасте. Для Саффир же это было невыносимо. Она сама впадала в приступы паники, ярости и истерии, готовая на все, чтобы заставить их замолчать. Она описала один случай, когда «не выдержала» и потянулась за каким-то предметом, чтобы пригрозить им. В руки попалась металлическая ложка, которой она только что помешивала горячий суп для полдника. В ярости девушка начала бить детей, оставляя на руках небольшие ожоги. Еще Саффир рассказала, что как-то раз сильно вывернула руки Оуэну и это привело к перелому — потребовалось ехать в больницу.

Нитью, связывающей цепочку тревожных происшествий, была эмоциональная неустойчивость Саффир: ее склонность то впадать в сильнейший гнев, то резко успокаиваться, при этом сопровождая процесс вспышками насилия. Они были пугающими, но кратковременными. Как только она понимала, что натворила и какие последствия имеют ее действия, она возвращалась к роли заботливого родителя. Она была поражена следами ожогов на руках сыновей, которые сама же оставила. А при переломе руки быстро отвезла Оуэна в больницу, как только поняла, что нанесла ему серьезную травму. Как Джекил и Хайд вели себя не мальчики, а их мать: она не могла контролировать дикие колебания между заботливым вниманием и яростью, сметающей все на своем пути.

Чтобы лучше понять поведение Саффир и ее искаженное восприятие собственных сыновей, я обратилась к работам Мелани Кляйн, австро-британского психоаналитика, которая оказала большое влияние на развитие профессии в первой половине XX века. Кляйн была известна работой с детьми, исходя из чего она сформировала одну из своих основополагающих теорий развития — параноидно-шизоидную позицию. Она описывает предполагаемую психологию младенцев в течение первых нескольких месяцев их жизни. Согласно теории Кляйн, младенцы не способны осознать, что и хорошее, и плохое могут сочетаться в одной и той же сущности. Ребенок не может понять, что мать, которая его кормит, может иногда лишать его чего-то или расстраивать. Вместо этого малыш «расщепляет» эти чувства: он видит «хорошую» грудь, которая дает, и «плохую», которая отказывает. Он чувствует, что этот контраст его преследует. Кляйн утверждала, что при нормальном развитии на смену параноидно-шизоидной позиции в возрасте примерно шести месяцев приходит депрессивная позиция: ребенок начинает понимать, что хорошее и плохое могут существовать в пределах одного и того же человека[7].

Способность выйти за рамки параноидно-шизоидной позиции, воспринимать амбивалентность и двусмысленность — это критический этап в развитии человека, обладающего эмпатией, социальными навыками и способностью формировать здоровые отношения, где мы признаем, что партнер, которого мы любим, может быть тем, кого мы порой ненавидим. Кляйн называла способность мириться с такой двойственностью «депрессивной позицией». Это развитие — важнейшая часть психотерапии, когда пациент заново учится через свои отношения с терапевтом тому, что хорошее и плохое, поддерживающее и критикующее должны сосуществовать. Тем не менее эта эволюция не всегда однозначна, и мы не обязательно полностью избавляемся от стремления видеть в «объектах» (в терминах Кляйн) исключительно хорошее или плохое. Она писала: «Любовь и ненависть одновременно борются в сознании ребенка. И эта борьба в определенной степени продолжается на протяжении всей жизни. Она может стать источником опасности в человеческих отношениях»[8]. В тревожные времена все мы можем вернуться к поляризованному и ригидному мышлению параноидно-шизоидной позиции: снова впасть в инфантильное состояние, где все или хорошо, или плохо. Если плохое существует вне нас, то ужасен мир. Если оно находится внутри нас, то мы ненавидим себя.

Я пришла к выводу, что такое отношение к другим и к самой себе лежало в основе недостатков Саффир как родителя. Часто она пребывала в состоянии, близком к параноидно-шизоидной позиции, опасно колеблясь между восприятием сыновей как источника всего замечательного в ее жизни и как причины конфликтов и страданий — «чудовищ», как она сама их называла. Ее неспособность помнить о хорошем и плохом, уравновешивая, как и положено любому родителю, моменты любви и радости с моментами усталости и разочарования, означала, что она не могла самостоятельно успокоиться в те мгновения, когда мальчики впадали в истерику. Вместо этого она втягивалась в битву, где ее ребенок становился плохим объектом, а насилие казалось единственным выходом из временно́й спирали.

Эта склонность также помогла мне объяснить ее крайне положительное, даже несдержанное отношение ко мне в начале нашей работы. Я привыкла к настороженному восприятию, когда новый пациент взвешивает, смогу я ему помочь или нет. Однако Саффир сразу стала хвалить меня и горячо приветствовать — так она поместила меня на пьедестал и начала считать «хорошим объектом» (то же, что заботливая и кормящая грудь). Это не значит, что Саффир вела себя абсолютно невинно на наших сессиях, пока я составляла оценку психологического риска. Как и многие в ее положении, она иногда пыталась поменяться ролями. Однажды Саффир спросила, есть ли у меня дети и как бы я себя чувствовала, если бы кто-то объявил меня «неподходящей матерью», которая не может поставить потребности детей выше собственных. Часто возникает соблазн отреагировать на эти вопросы: отклонить провокационное предложение или поделиться чем-то из своей жизни с пациентом, с которым вы чувствуете личную связь. Но важно сопротивляться этому желанию и сохранять четкие границы. Раскрытие информации о себе переводит в сферу дружбы и может нести в себе риск того, что оно вызвано потребностями терапевта, а не пациента. Психотерапевт должен, насколько это возможно, позиционироваться как чистый лист, на который пациент может спроецировать собственное восприятие и потребности, оставляя пространство для переноса и сводя к минимуму возможности для искажений и подозрений. Подтверждение, что у вас есть дети, может вызвать зависть, тоску или ненависть, а сообщение о том, что вы счастливы в браке или недавно развелись, создает реальность, которая может подорвать цель и целостность терапии[9]. Но эти вопросы важно рассмотреть даже без ответа на них. Они напоминают мне, что человеческий опыт непрерывен. Мы с пациенткой не находимся в разных мирах: я могла бы сидеть на ее месте, чувствуя ту же боль.

Начав готовить выводы для своего отчета, я понимала, что это дело не из тех, которые будут решены на бумаге. Жестокое обращение Саффир с сыновьями и пренебрежение к ним были очевидны и требовали действий. Ее рассказ о том, как внутри нее разгоралась ярость, превращая ее в чудовище, которое могло видеть в любимых сыновьях лишь зверей, нуждающихся в приручении, был таким же резким, как и действия, которые она описывала. Однако с точки зрения динамического риска нельзя было сделать вывод, что Саффир безнадежна. Несмотря на приступы ужасного импульсивного гнева и насилия, девушка, очевидно, была способна заботиться о сыновьях, сопереживать им и реагировать на их нужды. Она обладала не только способностью, но и желанием. Саффир хотела пройти курс лечения и не была против внимания местных властей к воспитанию ее детей. Она также понимала, зачем нужна оценка психологического риска. Она признала и приняла на себя ответственность за свои действия и подчеркнула, что сделает «все возможное», чтобы разобраться со своим поведением, подавить худшие побуждения и стать мамой, которая сможет обеспечить постоянный, безопасный и надежный уход за детьми. Когда я отметила, что это может включать в себя длительный курс психотерапии, сосредоточенный на ее гневе, его причинах и последствиях, включая глубокое погружение в детские воспоминания, Саффир сказала, что ей не терпится начать. Я занимала позицию осторожного оптимизма в отношении того, что удастся изменить один динамический фактор риска, который представлял наибольшую опасность для сыновей Саффир, — ее собственное неустойчивое поведение.

Подготовленная мной оценка рисков отражала двойственность, которая пронизывала жизнь Саффир и ее дело. Она была одновременно и источником насилия, и его жертвой. Ранее она состояла в абьюзивных отношениях, а ее детство прошло в детском доме и приемных семьях. В худшие моменты, когда Саффир обуревали молниеносные вспышки неконтролируемых эмоций, она явно была матерью, с которой небезопасно. И все же в подавляющем большинстве случаев она проявляла такую любовь, чуткость и заботу, которых ожидают от родителей. Саффир обвиняли в неисполнении родительских обязанностей, но в то же время она была внимательна к мальчикам, их характерам и внутреннему миру. Саффир отчаянно нуждалась в помощи, чтобы справиться со вспышками гнева, из-за которых она теряла контроль и становилась опасной. Она знала, что должна обеспечить детям спокойную и заботливую среду, которой сама была лишена.

Оценивая подобный случай, психолог должен распознать как хорошее, так и плохое, заключенное в одном и том же человеке, и разобраться в противоречивом поведении. Как и в других сходных делах, я беспокоилась, что могу слишком отклониться в ту или иную сторону: приуменьшу сохраняющийся риск для детей или недооценю возможность матери вроде Саффир изменить свое поведение[10]. В итоговом отчете было изложено все это, подробно описаны факторы, которые могут привести к причинению вреда детям в будущем, а также то, как лечение и защитные меры способны снизить эти риски — в теории до такой степени, что Саффир можно будет доверить заботу о детях без привлечения социальных служб. Завершив отчет словами о том, что я считаю его содержание правдивым и что он может быть передан в суд, я была почти уверена, что мое участие в этом деле еще не окончено.

Если Саффир казалась мне обезоруживающей, то Джеки заняла оборонительную позицию с первых минут нашей встречи. Она ясно дала понять, что разговаривать не желает. Девушка считала, что процесс психологической оценки и все, что с ним связано, — это возмутительно, оскорбительно и вообще пустая трата времени. Она смотрела на меня с раздражением. У нее были короткие светлые волосы, куртка из искусственного меха свободного кроя и ботинки в стиле милитари. Такой образ казался чужеродным в непримечательном кабинете, где проходила наша сессия.

Дело было серьезным. Дочь Джеки Эми, которой тогда было 11 месяцев, взяли под опеку после серьезных травм, которые признали нанесенными умышленно. Среди них было кровоизлияние в мозг, которое могло стать результатом сотрясения, прямого удара или падения на твердую поверхность. У девочки также были порезы и синяки по краям лица, свидетельствующие о том, что ее ударили или поцарапали. В качестве потенциальных нападавших рассматривались только Джеки и ее партнер Леон, которые вместе занимались воспитанием Эми (так называемый круг подозреваемых). Эми отдали в приемную семью, она выздоровела, а Джеки в это время проходила ряд проверок — с девочкой и без. В рамках этого процесса Джеки и Эми оценивались по методике, которая называется «незнакомая ситуация»: ребенка оставляют в комнате с родителем, незнакомцем и в одиночестве, при этом соблюдая разную последовательность. Так определяется тип привязанности между родителем и ребенком[11]. Было отмечено, что Эми не проявляла особого беспокойства, когда Джеки уходила из комнаты, продолжая играть с предоставленными игрушками, а затем отползала от матери, когда та возвращалась.

Несмотря на ужасное насилие, которому подверглась ее дочь, Джеки вела себя так, будто главная жертва именно она. Она была в ярости из-за того, что у нее забрали Эми, и ясно выразила свое недовольство социальными службами и мной лично. Ни ее поведение, ни объяснение событий не были убедительными. Джеки утверждала, что Леон не мог нанести повреждения ребенку незаметно для нее и что она не видела царапины, кровоподтеки или какие-либо изменения в поведении Эми до тех пор, пока не решила везти ее в больницу. Я стала расспрашивать ее о том, как же могли появиться эти травмы, если их не наносили ни она, ни Леон. Джеки ответила, что знает только одно: она оставила Эми в кроватке на дневной сон, а девочка была энергичной и спать не хотела. Наверное, она попыталась встать и упала, а Джеки услышала непривычный пронзительный плач. Когда женщина вернулась к кроватке, то увидела, что Эми лежит лицом вниз, прислонившись головой к перекладинам. Вероятно, именно это могло стать причиной серьезных травм. Джеки посчитала, что Эми сама расцарапала себе лицо, и после этого ребенку коротко подстригли ногти. Девушка настаивала, что только после этого предполагаемого несчастного случая заметила, что дочка ведет себя странно, она бледная, и кажется, что у нее кружится голова. И в этот момент Джеки решила отвезти ребенка в больницу. Эта версия кажется неправдоподобной и не соответствует заключению врача. К тому времени, когда Эми привезли в больницу, синяки изменились в цвете, а выраженная припухлость на голове указывала на то, что травмы были нанесены по меньшей мере сутки назад.

Как психолог и судебный психотерапевт, я должна сохранять спокойствие, проявлять интерес и сострадание, воздерживаться от суждений и слушать. Но задача оценки риска резко контрастирует с более поздней стадией психотерапии и предъявляет иные требования. У специалиста есть разрешение как можно ближе подобраться к истине по серьезному и тревожащему вопросу, и времени для этого мало. У нас нет такой роскоши, как серия встреч на протяжении нескольких месяцев, когда квалифицированный психотерапевт аккуратно вытягивает пациента из сложных ситуаций — сознательных и бессознательных. Из-за сжатых сроков процесс оценки может стать крайне напряженным. Я почувствовала, как во мне зарождаются разочарование и безысходность, так как я посчитала, что мать, которая или применяла насилие к девочке, или игнорировала его, пыталась обмануть меня, выдав абсурдную версию произошедшего.

Однако мне пришлось отбросить это чувство, чтобы разобраться со второй половиной задачи: нужно понять, что привело Джеки в такую ситуацию, какие психологические причины лежат в основе ее действий как матери и есть ли возможность помочь ей, чтобы она стала родителем, с которым безопасно. У нее уже были выявлены расстройство личности (истерическое и пограничное) и замкнутость, а в анамнезе — послеродовая депрессия. В ее досье входили кражи в магазинах и воровство. Диагноз Джеки указывал на импульсивность, сложности в поддержании отношений и склонность к драматизации. Об этом же свидетельствовал, на мой взгляд, наиболее значимый факт в ее прошлом: она внезапно отказалась от старшего ребенка, когда начала встречаться с Леоном. За два года до этого она передала восьмилетнюю дочь на попечение отцу и после этого почти с ней не общалась. Джеки рассказала, что прежняя семейная жизнь казалась ей скучной и неинтересной: они жили в пригороде в отдельном доме, а она подрабатывала в пабе неполный рабочий день. Именно там она познакомилась с Леоном, который, на ее взгляд, был классным, привлекательным и помог ей снова почувствовать себя живой.

Будучи в таком возбужденном состоянии, она, казалось, оставила старую жизнь без колебаний и сожалений. Джеки отреагировала с раздражением и даже некоторой скукой на мой вопрос, как ее уход мог повлиять на дочь. Этот факт в сочетании с результатами проверки по методике «незнакомая ситуация» дал мне серьезный повод для беспокойства: я сомневалась, что Джеки способна создавать и поддерживать отношения, которые позволили бы детям сформировать надежный тип привязанности. Рассказывая о Леоне, девушка светилась и показывала заинтересованность. Описание дочери, напротив, было плоским и общим — таким, будто она говорила о ребенке, которого не знала или о котором слышала от кого-то еще. В нем не было той фактуры, любви и внимания к деталям, которые были у Саффир, когда она рассказывала о своих мальчиках. Если бы мы говорили о детях в целом, а не о ее дочерях, я бы предположила, что Джеки еще не стала мамой.

Мне было больно осознавать, что при оценке Джеки в роли матери я рисковала сделать больший акцент на этом пренебрежении, чем если бы анализировала поведение мужчины. Оценивать способность матери заботиться о ребенке и при этом не поддаваться влиянию сложившегося образа материнства — задача трудная. Я пытаюсь не предать свои феминистские убеждения и вместе с тем исполнить долг психолога перед судом, где будут опираться на мой отчет при определении судьбы беззащитных детей. При работе с Джеки я убедила себя, что не остро отреагировала на какой-то отдельный случай, а выявила тенденцию: передо мной переменчивая и импульсивная мать, которая не раз показывала, что благополучие ребенка не является для нее приоритетом.

Джеки не хотела или не могла подробно рассказывать о дочери, поэтому я сместила фокус разговора на ее ранние годы и воспоминания о родителях. Вскоре стало очевидно, что причина непостоянства, в том числе в принятии решений, кроется в детстве и атмосфере нестабильности. Отец Джеки работал в дипломатическом корпусе, и их семья жила за границей. Из-за этого они часто переезжали, а девочка все время оказывалась новенькой в классе, отчаянно пытаясь завести друзей. Джеки ценила свою «образцовую» мать, однако при этом боготворила отца: он души в ней не чаял, но часто был занят работой или выпивал. Джеки называла себя папиной дочкой, но в то же время рассказывала, что из-за пьянства отца и его перепадов настроения домашние ходили вокруг него на цыпочках, из-за чего чувство беспокойства лишь усиливалось. Девушка получила хорошее образование, несмотря на постоянную смену школ в детстве. Позднее это проявилось в том, как она представляла доказательства в суде.

Во многом последующий выбор и действия, которые совершала Джеки, были попыткой отречься от любящей матери и стремлением к идеальному образу непредсказуемого отца. Когда девушка оказалась в обстановке, которую большинство бы описало как безопасный и стабильный образ жизни (частичная занятость, надежный супруг Тоби, с которым можно было воспитывать детей), она с раздражением восприняла все его ограничения и сбежала вместе с мужчиной, который обещал опасность и яркие эмоции. Леон в прошлом проявлял жестокость и провел два года в колонии для несовершеннолетних преступников: он был осужден за умышленное нанесение телесных повреждений. Джеки сочла Леона притягательным и сменила размеренную жизнь в пригороде на клубы, вечеринки и наркотики. Это был тот образ жизни, которого, как ей казалось, она была лишена из-за прилежности в школе и раннего брака с Тоби. Джеки отошла от этого после рождения Эми, но Леон не последовал ее примеру. Он продолжал возвращаться домой поздно, употреблять наркотики и участвовать в драках. Из-за этого дома царила напряженная обстановка: Леон пытался отоспаться днем после кутежа, но этому мешал плач малыша.

Опираясь на эти факты, было нетрудно предположить наиболее вероятное объяснение травм Эми. Нанести увечья ребенку мог лишь кто-то из родителей, при этом отец девочки известен склонностью к насилию, употреблял наркотики и был недоволен ее поведением. Но, чтобы подтвердить эту теорию, требовалось или признание Леона, или свидетельские показания Джеки. Однако девушка отказывалась верить, что партнер это сделал, или же прикрывала его. Складывалась безвыходная ситуация: ни одного из родителей нельзя было окончательно идентифицировать как человека, жестоко обращавшегося с ребенком. Своего рода дилемма заключенного.

Как бы то ни было, моя задача — не раскрыть уголовное дело, а оценить, насколько Джеки подходит на роль родителя. Здесь вывод очевидный. На мой взгляд, вероятность того, что ребенок сам нанес себе повреждения, крайне мала. При этом, даже если сильно обобщать, Джеки умышленно закрывала глаза на вероятную вину своего партнера и старалась скорее защитить его, чем позаботиться об интересах маленькой дочки. Мне показалось, что девушка придумала объяснение, чтобы скрыть жестокость Леона. Она отчаянно за него цеплялась, хотя было очевидно, что оно противоречит действительности. Другая версия заключалась в том, что Джеки сама нанесла эти травмы из-за единичного случая потери контроля: девушка чувствовала сильный страх и вину, поэтому не хотела признаваться в содеянном. Я почти не сомневалась, что ни Джеки, ни Леон не являлись теми людьми, с которыми Эми была бы в безопасности. Однако в суде мне предстояло узнать следующее: то, что выглядит очевидным для одного психолога, может показаться сомнительным другому. Выводы, к которым я пришла относительно психологического состояния матери, были далеко не единственной интерпретацией. Представленные мной доказательства подверглись оспариванию.

Судебные заседания по вопросам опеки, на которых решают, где и с кем будет жить ребенок, представляют собой сложный процесс, на котором параллельно представлено несколько сторон. Это местные органы власти, которые должны обратиться в суд, чтобы добиться принятия различных видов постановлений, дающих им полномочия взять ребенка под свою опеку или осуществлять строгий надзор за родительской опекой. Это опекун ad litem — должностное лицо, назначенное судом для представления интересов ребенка. И наконец, это родители, которых часто по отдельности представляют разные адвокаты. Любая из сторон может привлечь меня в качестве эксперта, чтобы я провела оценку, а затем выступила на заседании. Однако моя задача заключается в том, чтобы быть независимым специалистом и в конечном счете отвечать перед самим судьей, учитывая, что приоритет — благополучие детей. Такая независимость подкрепляется несколькими аспектами: мои указания должны быть согласованы всеми сторонами, а выводы доступны всем одновременно. Кроме того, здесь, в отличие от уголовных дел, отчет нельзя проигнорировать, даже если он не понравится той стороне, которая его заказала.

Всякий раз, когда я даю показания в суде, остро чувствую ответственность: не только перед всеми сторонами конкретного дела, но и перед моей собственной профессиональной честностью и в конечном счете перед совокупностью психологических знаний и книг, на основе которых был проведен мой анализ. Участие в заседании и перекрестном допросе — процесс утомительный. От эксперта ждут независимости и отстраненности от дела, материалы которого нередко носят шокирующий и личный характер. Стиль общения британских адвокатов в зале суда напоминает плетение паутины красноречия, в которую должны попасть свидетели, порой даже исказив свои слова. Это представляет дополнительную трудность при попытке сохранить нейтралитет и невозмутимость. Главное — момент, когда вы встаете за трибуну и принимаете присягу, всегда остается волнительным, даже если вы делали это уже много раз. Так и должно быть.

В деле Саффир я выступала на предварительном слушании, где определяются текущие условия содержания ребенка до принятия окончательного решения об опеке. В течение полутора часов меня подвергали перекрестному допросу по результатам отчета об оценке психологического риска. Я пришла к выводу, что жестокое обращение девушки с сыновьями — серьезное нарушение, но она признала свою вину, прекрасно понимала потребности детей и была готова пройти курс лечения. На мой взгляд, эти факты следовало трактовать в ее пользу. Саффир больше не состояла в тех непостоянных отношениях, которые у нее были в момент, когда она сломала руку Оуэну. Она также согласилась регулярно проходить обследования на предмет употребления наркотиков. Я была убеждена, что лечение пойдет Саффир на пользу, и высоко оценивала вероятность того, что психотерапия на протяжении года или полутора лет может привести к значительному улучшению психологической устойчивости, способности к эмоциональной саморегуляции и пониманию того, как реагировать на меняющиеся потребности ее маленьких сыновей.

Когда адвокаты разных сторон задавали вопросы, ответы я адресовала судье. Это полезная тактика, которая напоминает, что мой главный долг — перед судом, а не перед адвокатом или какой-то из сторон. Нередко адвокаты последовательно требуют такой определенности, которой практически не бывает, когда мы имеем дело с непредсказуемостью лечения, сложностью человеческого поведения и силой психологического сопротивления переменам. Сколько времени займет лечение? Какова вероятность, что характер Саффир изменится и она научится справляться со стрессом? Когда мы поймем, что лечение успешно пройдено? Как эксперту, мне неудобно давать расплывчатые ответы и постоянно подчеркивать, что точно сказать невозможно. Однако не менее важно уйти от определенности в тех вопросах, которые непредсказуемы по своей природе.

Одним из наиболее уместных вопросов был последний, заданный судьей. Он спрашивал, может ли Саффир проходить курс психотерапии и одновременно заботиться о детях. Будет ли для нее дестабилизирующим фактором опека над Оуэном и Джоэлом, пока она проходит лечение, в рамках которого она с психотерапевтом будет подробно рассматривать тему насилия над детьми в прошлом? Или забота о детях сделает процесс более эффективным? Я поддержала вторую точку зрения: психотерапия не панацея, она должна сочетаться с другими мерами поддержки таких родителей, как Саффир. На мой взгляд, было лучше, чтобы она находилась под регулярным надзором и получала поддержку как родитель параллельно с психологическими сессиями, а не проходила терапию изолированно. В противном случае, когда настанет время, ей придется вернуться к роли, от которой и она, и мальчики, возможно, отвыкли. Я продолжала считать, что Саффир — заботливая мать, любящая своих детей. Мне казалось, что мальчикам будет лучше, если мама останется рядом, пусть и под пристальным наблюдением. Альтернатива — нестабильность перехода от одной структуры к другой. Я видела, как Саффир сияла, явно полная надежды, когда я подтвердила, что она сможет заботиться о сыновьях во время прохождения лечения, которое я была готова проводить амбулаторно в клинике при поддержке коллег.

Случай Саффир — пример того, какие трудности возникают, если стараться уравновесить различные потребности, а не примирить противоположные взгляды. Так или иначе все стороны согласились с тем, что вопрос заключается в том, как помочь Саффир стать родителем, с которым дети будут в безопасности. Опекун, назначенный судом, согласился со мной, что девушка может измениться. Отец мальчиков подтвердил, что дети должны остаться под ее опекой, если будут приняты меры предосторожности. На заключительном слушании был утвержден план работ по опеке, согласно которому местные власти обеспечивали тщательное наблюдение за Саффир, поскольку она сохранила опеку над сыновьями и начала проходить курс психотерапии со мной. В последующие 14 месяцев сочетание прогресса в лечении и более активного участия отца мальчиков в их воспитании дали положительный эффект, на который надеялись все участники слушаний. Саффир постепенно обретала бо́льшую осознанность, самоконтроль и чувство спокойствия в роли матери. Она смогла обуздать свой нрав и проявлять бо́льшую эмпатию к мальчикам и их взглядам на мир. В конечном счете при правильной помощи и поддержке она стала надежным и безопасным родителем и реализовала свой потенциал, как я и надеялась. Было приятно видеть и слышать, как она с гордостью рассказывала о мальчиках, об их развитии и о выстроенных близких отношениях.

Процесс по делу Джеки, напротив, был крайне враждебным. Я давала показания на заключительном слушании, где Джеки и Леон выступали против того, чтобы местные органы опеки забирали Эми. Это означало бы лишение их родительских прав и передачу девочки в новую семью (на время суда Эми жила в приемной семье). Еще одна сложность заключалась в том, что родители Джеки тоже подали заявку на опекунство над внучкой на случай, если дочь потерпит неудачу в суде. Джеки это не понравилось, и девушка продолжала настаивать, что не только она должна сохранить родительские права, но и Леон.

В отчете я дала рекомендацию не возвращать Эми под опеку Джеки и Леона. На мой взгляд, следовало выдать местным органам решение суда об установлении полной опеки, которое позволило бы навсегда отдать девочку в приемную семью. Адвокат Джеки, который привлек меня к процессу, не только не согласился с моим отчетом, но и поручил провести повторную оценку другому специалисту. Кроме того, меня вызвали на перекрестный допрос во время слушания в качестве свидетеля, дающего показания в пользу противоположной стороны. Судебный процесс стал еще более напряженным, когда меня и коллегу-психолога попросили присутствовать на заседании, чтобы выслушать показания друг друга и прокомментировать их во время перекрестного допроса. Иногда специалистов созывают на предварительное совещание, чтобы попытаться прийти к консенсусу и избежать рассмотрения спора. Однако адвокаты этого не сделали. Закон также не позволяет экспертам на данном этапе обсуждать расхождения в отчетах. Это действие было бы расценено как неуважение к суду.

Единственное, что мы могли сделать до заседания, — прочитать отчеты друг друга. Меня удивили как методология, так и выводы коллеги. Наши оценки резко расходились. Особенно заметно это было в акцентах, которые мы делали на ключевых элементах дела Джеки. Я посчитала, что Джеки — дееспособная и независимая женщина, которая прекрасно владеет собой. Мой коллега представил ее как молодую женщину, которой манипулируют и которая попала под влияние контролирующего и жестокого партнера. Меня в первую очередь беспокоили травмы, которые получила Эми. Коллега же сосредоточился на потенциальной травме Джеки из-за того, что ее разлучили с дочерью: фокус был смещен на послеродовую депрессию и проблемы, которые из-за нее возникли. В чужом отчете мало внимания уделялось тому, что Джеки оставила старшую дочь. В то же время особое значение придавалось факту, что Джеки перестала пить и курить, когда забеременела Эми, и что она кормила ее грудью до тех пор, пока их не разлучили. Джеки была представлена как любящая мать, у которой сформировалась тесная связь с дочерью, но ее внезапно прервали.

Рассматривая одно и то же досье и одного и того же человека, мы с коллегой пришли к удивительно противоречивым выводам. По моей оценке, Джеки страдала расстройством личности, демонстрировала склонность к непостоянному и импульсивному поведению, не могла сформировать устойчивую привязанность ни к одному из своих детей и была больше озабочена своими отношениями с Леоном, чем благополучием ребенка. Мой коллега, напротив, описал ее как трагическую фигуру, жертву несправедливости и преданную мать, которую нельзя разлучать с ребенком. Проверка по методике «незнакомая ситуация», которая показывала отсутствие надежной привязанности Эми к матери, и вовсе не упоминалась. Альтернативная интерпретация фактов никак не повлияла на мою уверенность в сделанных выводах: и местные органы опеки, и опекун ad litem склонились к выводам из моего отчета. Однако меня поразила огромная пропасть между двумя заключениями. Это напомнило о том, что абсолютно объективной оценки не существует и что придание разной значимости одним и тем же фактам может привести к кардинально разным интерпретациям.

Такой контраст продолжал сохраняться в течение всех пяти дней слушаний. Я присутствовала на четырех из них: либо чтобы дать показания, либо чтобы услышать показания других. Мой коллега-психолог и Джеки выступали передо мной. Таким образом им удалось задать тон и косвенно продемонстрировать, что я занимаю противоположную — негативную — позицию. Эта мысль показалась мне тревожной, пока я молча сидела в зале заседания. Чувство лишь усиливалось по мере того, как я слушала эмоциональный рассказ эксперта, который выступал за воссоединение Эми и Джеки и приводил грудное вскармливание в качестве доказательства их связи. Самопожертвование Джеки, отказ от курения и употребления алкоголя во время беременности и после нее показали, что она «начала все с чистого листа» из любви к ребенку. Сама Джеки была спокойна, сдержанна и убедительна. Хотя были свидетельства того, что Леон входил и выходил из дома Джеки, девушка отрицала, что они все еще состоят в отношениях. Она также заметила, что теперь допускает, что это он нанес ужасные травмы ребенку (на нашей встрече она отрицала такую версию). Рассказ Джеки, местами противоречивый, произвел на меня впечатление. Он подтвердил мое представление о ней как о женщине, обладающей независимостью и свободой воли, а не как о беспомощной жертве, которой ее пытался выставить второй эксперт.

Когда я в конце концов выступила в качестве свидетеля, изложив различные риски, которые, по моему мнению, представляла бы дальнейшая опека Джеки над Эми, у меня сложилось впечатление, что мои слова не были услышаны. Судья слушал другого эксперта внимательно, даже угодливо. Во время моей речи он казался рассеянным. Затем, когда я заметила, что отношения Джеки с Леоном вызывают беспокойство и, вполне вероятно, продолжатся, судья меня перебил:

— Мисс Моц, вы что, никогда не встречали женщину, которая любит мужчину?

Даже сейчас, проработав в этой сфере более 20 лет, в течение которых мне довелось иметь дело с жестокими и неуравновешенными пациентами, слова судьи по-прежнему остаются самой поразительной фразой из всех, что я слышала за свою карьеру. Я не могла поверить, что человек в его положении так открыто показывает собственные предубеждения. Эту мысль подтвердил и следующий вопрос:

— Мисс Моц, у вас есть дети?

Смысл такого прерывания моей речи был предельно ясен. Тогда я была молодой девушкой без мужа и детей, и мой отчет вместе с профессиональным заключением обесценили до такой степени, что их не учли, потому что один мужчина сделал свои выводы на основе моего жизненного опыта. Судья воспринял меня как наивную девочку, которая не понимает ни романтическую, ни материнскую любовь. Из-за этого его несильно интересовало, что я собираюсь сказать о Джеки, ее способностях как матери и рисках, которые она представляла для дочери. Долгие часы тщательной работы по составлению психологического портрета и всесторонней оценке рисков, казалось, были отброшены в сторону одним взмахом руки человека с предубеждениями.

После двух резких фраз судьи мне стало абсолютно понятно, чем закончится это дело. Неужели судья, в руках которого было будущее беззащитного младенца, оказался пленен рассказом о жертвенности девушки и материнской любви? Казалось, что он принимал решение, которое определяло судьбу нескольких человек, основываясь скорее на идеализированных представлениях о женственности и материнстве, а не на разумной оценке доказательств и мнении специалистов. В этих обстоятельствах неоднократный акцент моего коллеги на том, что Джеки кормила дочь грудью, получился непреднамеренным мастерским ходом для защиты одной из сторон процесса. Когда психолога снова вызвали на свидетельскую трибуну, чтобы прокомментировать мои показания, он утверждал, что я недооценила влияние, которое Леон оказывал на Джеки, и факт ее послеродовой депрессии. Он был категоричен в своих показаниях, описывая травмирующие последствия разлуки для маленького ребенка, а также непреклонен во мнении, что Джеки и Леон действительно расстались и что она была в состоянии защитить себя и Эми от возможного вреда. То, как разлука повлияла на старшую дочь Джеки, которой тогда было восемь, не обсуждалось.

Нельзя сказать, что мои слова о риске для ребенка остались гласом вопиющего в пустыне. Социальные работники и представители местных органов опеки засвидетельствовали, что Джеки и Леон отказывались сотрудничать с ними, и выявили недостатки в том, как они выполняли родительские обязанности — как вместе, так и по отдельности. Показания опекуна ad litem и педиатра, который осматривал Эми в отделении неотложной помощи и описал потенциальные долгосрочные последствия ее травм, тоже звучали убедительно. Однако судья остался при своем мнении. Он отклонил план, который предложили местные органы опеки (они рекомендовали забрать Эми у родителей), и сказал, что минимум, на который он был бы готов пойти, — это соглашение с разделением ответственности за Эми, включающее план ее возвращения под опеку Джеки. Местные органы не могли одобрить такое решение, поскольку не хотели делить ответственность с матерью, которую считали опасной. Им оставили возможность повторно подать заявку на получение распоряжения о надзоре, что, однако, не даст им права забрать Эми из-под опеки матери, пока не наступит момент, когда ее действия достигнут порогового критерия причинения вреда. Следовательно, если этого не произойдет, она может оказаться вне поля зрения.

Дело Артура Лабиньо-Хьюза, шестилетнего мальчика, убитого на попечении мачехи-садистки и жестокого отца в 2021 году, всколыхнуло Великобританию, что вполне понятно, однако это лишь один из множества подобных случаев. По данным Национального общества по предотвращению жестокого обращения с детьми, в среднем в Великобритании еженедельно убивают по меньшей мере одного ребенка. При этом дети в возрасте до года входят в особую группу риска, а родители (биологические или приемные) наиболее часто являются преступниками[12]. Именно поэтому большинство таких историй остаются незамеченными, кроме тех редких ситуаций, которые представляют как трагические исключения из правил. Никто не хочет признавать, что причина этих смертей — повсеместное нежелание противостоять насилию, которое происходит совсем рядом — в знакомых всем бытовых ситуациях. Писательница-романист и эссеист Сири Хустведт выявила эту тенденцию в проницательной работе о деле Сильвии Лайкенс[13]. В 1965 году юная американка погибла от рук женщины, на попечении которой она находилась, и других детей, с которыми она жила в одном доме. «Стрелка-одиночку, который „слетает с катушек“ и начинает стрелять по людям в церкви, синагоге или школе, и психопата-садиста, который тайно выслеживает свою жертву, легче мысленно держать на комфортной дистанции, объясняя их поведение психическим расстройством, чего не скажешь о группе людей (какой бы большой или маленькой она ни была), которая нападает на свою жертву с бешенством и яростью»[14].

Мы не признаем в полной мере масштабы материнского насилия в отношении детей, потому что это противоречит нашим убеждениям. Эта идея подвергает сомнению сложившиеся представления о семье и материнстве и угрожает той самой «комфортной дистанции», которую мы стараемся оставить между собой и возможностью серьезного насилия. Дело Джеки показало мне, что такой «близорукости» подвержена и система правосудия, и люди на высоких должностях, которые определяют ход жизни детей. На самом деле очень легко увидеть, что дети, находящиеся в группе риска, остаются в опасности, несмотря на то что существует масса возможностей это изменить.

Случай Джеки остается одним из самых тревожных примеров в моей карьере, когда ребенка возвращают на попечение матери, которую я сочла ненадежным родителем и потенциальной угрозой. Благодаря ему я поняла, насколько сильны предубеждения и нежелание отказываться от прекрасных представлений о материнстве. Не меньшее беспокойство вызывало и то, что постановление суда снизило информационную прозрачность ситуации. Если представители местных органов опеки не выявят, что Эми причинили серьезный вред (а сделать они это могут только во время визитов в соответствии с постановлением о надзоре), я не смогу следить за ее делом, опекун ad litem лишится будущих контактов, а после окончания срока постановления Джеки сможет спокойно воссоединиться с Леоном или другим партнером, который представляет потенциальную опасность для девочки. В этом деле за время наблюдения никакого вреда не выявили, поэтому долгосрочные последствия для Эми остаются тайной, вызывающей тревогу. Я сделала акцент на потенциальном риске, а мой коллега сосредоточил внимание на вреде от разлуки матери и ребенка. Хочется верить, что прав был он, а не я.

Опыт проведения оценки риска в рамках судебного процесса научил меня тому, что психолог должен привыкнуть к ситуациям, когда его профессиональное мнение могут проигнорировать, а рекомендации — не соблюсти. Однако я никогда не привыкну к тому факту, что, как бы мы ни старались, невозможно защитить всех детей от серьезного вреда со стороны опекунов даже при наличии явных признаков опасности. Причины этого носят как системный, так и психологический характер. Проблема не только в том, что отрицание — мощный психологический фактор, но и в том, что службы по защите детей не представляют собой единую отлаженную систему, а злоумышленники знают способы сокрытия преступлений. Все это приводит к серьезным сбоям. Часто дела отличаются сложностью: доказательства противоречивые или допускают разные толкования, и ни один из планов действий не дает гарантированного результата. Вполне возможно и даже приемлемо, что два специалиста могут прийти к разным выводам: они тщательно и добросовестно проанализировали одного и того же человека, изучили его медицинскую карту и свидетельства, касающиеся причинения вреда ребенку или неисполнения родительских обязанностей, прочитали отчеты социального работника и провели сеансы контактного наблюдения с родителем и ребенком. Решение или изъять ребенка из-под опеки родителей, или вернуть его им может оказаться трагически ошибочным, даже если его приняли с учетом всех имеющихся доказательств и в свете консенсуса экспертов.

Дело Джеки запомнилось мне в том числе и потому, что я до сих пор задаюсь вопросом: было бы решение судьи другим, если бы я давала показания сейчас, будучи женой и матерью? Или если бы я была мужчиной? Я также вынесла из этого урок, который не теряет актуальности даже при изменении личных обстоятельств или мнения в обществе, которое произошло за четверть века. Дела по вопросам опеки, где участвуют мать и ребенок, всегда тесно связаны с эмоциями. Они вызывают сильные чувства у всех, кого это касается, независимо от жизненного опыта и от того, какие принимаются меры, чтобы сохранять профессиональную дистанцию. Почти каждый, кто участвует в подобных делах в любой роли, в том или ином виде испытывал на собственном опыте уникальную связь матери и ребенка. Большинство из нас знают, каково иметь маму или потерять ее — и не важно, насколько хорошо она справлялась с родительскими обязанностями и как мы относимся к ней сейчас. Материнство существует не только как состояние, но и как идея в умах людей. Ни одно обсуждение не проходит в условиях абсолютной нейтральности — без опоры на личный опыт, сентиментальной привязанности и идеалов, которыми мы так дорожим. Дело Джеки помогло понять, что в судебных процессах такого рода мы соприкасаемся не только с юридическими нормами и клиническими оценками, но и с наслоениями глубоко укоренившихся социальных норм и со стремлениями людей. На женщину смотрят сквозь искажающую призму: воспринимают ее не как реального родителя, а как идеальную мать, которую в ней хочет видеть общество. Позднее я оценивала Грейс — мать, которая намеренно инсценировала и спровоцировала болезнь дочери. После этого случая я поняла, что идеализированные представления о материнстве не просто предрассудки, а убеждения, которые влияют на специалистов при принятии решений и создают риск для жизни детей.