Любовь в отсутствие любви

Глава 19

В середине января выпал снег. Эмма и Томас вернулись в школу. Маркус пошел в детский сад. Саймон и Моника стали общаться немного чаще. В основном в письмах. Моника писала каждый день. Иногда только пару фраз: «Хочу сказать тебе, любимый, что люблю тебя, и буду любить тебя всегда, как говорят русские». Иногда — несколько страниц — о прочитанных книгах, об одиноких прогулках по обледенелым улицам и пустынным паркам. Саймон отвечал на большинство этих писем, приходивших в офис в конвертах с адресом, отпечатанным на машинке, и пометкой «Личное». Он с неудовольствием отмечал, что переписка набирала силу. Казалось, они с Моникой пишут роман друг о друге. Это отдавало чем-то потусторонним. Между ними было и осталось глубокое духовное сходство. Оно существовало уже много лет, и расцвет их любви просто подвел итог этим годам: им смешны были одни и те же шутки, нравилась одна и та же музыка. Находясь в эмоциональном потрясении оттого, что его застали в Фонтенбло с Рут Джолли, он влюбился в Монику, но теперь, после нескольких недель разлуки, проза будней сковала его сердце. Да, он любил Монику — но что будет дальше? Ему теперь казалось невероятным, что он всерьез рассматривал возможность оставить работу и уехать жить с ней в Париже. Чем бы он там занимался целыми днями? И — нет нужды отрицать важность этих уз — что будет с Сэндилендом, с детьми, не говоря уж о жене?

«Я понимаю твои чувства: то, что ты не сможешь смотреть в глаза Ричелдис, пока я ей все не расскажу, — писал он в одном письме. — Меня восхищает, что ты не хочешь делать что-то, что будет подло и нечестно, но…»

В этом «но» заключалось самое трудное. Он собирался написать, что «не надо торопить события». Но знал, что на самом деле желает оттягивать эти самые «события» до бесконечности. Поэтому он написал: «но на работе сейчас все очень сложно. Я обсудил возможность ухода со своим помощником Броджи, и тот сказал, что об этом не может быть и речи как минимум до конца года».

Переход на деловой тон помогал ему лгать. Саймон ничего не обсуждал — ни с Броджи, ни с кем-либо другим. Однажды за обедом он пошутил, что, мол, так устал, что готов хоть сейчас уйти на пенсию, на что Броджи засмеялся и сказал: «Не делай этого, Саймон. Что бы ни случилось». Вот и все. А правда состояла в том, что, начав отношения с Моникой, он как бы откусил кусок, который был ему не по зубам. После Фонтенбло ему было стыдно: не за свою неверность, а за свое непостоянство. Ему самому не нравилось, что Рут Джолли так мало значила для него — так же мало, как ее случайные предшественницы. После «странного и фатального» разговора с Моникой он влюбился в саму мысль о том, что, возможно, наконец сможет любить сильно и долго. Но теперь, когда он просыпался по утрам рядом с Ричелдис в Сэндиленде, ему приходилось заставлять себя вспоминать о Монике. Он говорил себе, что тоскует о ней, но это было не так. Разлука убивает любовь.

Он предал свой Идеал. Поэтому, когда он занимался любовью с женой, его преследовало чувство вины. Он не любил Ричелдис. Ей удалось его удержать, до унизительности ясно дав при этом понять, что и она его не любит. Он и сейчас огрызался, обшаривая шкаф в поисках рубашек, и зевал, когда она заводила речь о домашних делах. Если даже она замечала, что не очень нравится ему, то и это ее уже не трогало. Более того, он понял, что просто не способен оставить эту женщину, несмотря на то что она нередко раздражала его, что ему было не о чем с ней разговаривать. Проза и скука: ему сорок восемь лет, он отец, муж и директор песчаного карьера. Долгие годы ему казалось, что все это мешает настоящей жизни. (Как истинный романтик, он полагал что Жизнь — это когда он слушает Брамса или крутит романы с секретаршами.) Теперь он понял, что работа и семья — это и есть жизнь. Ну какая радость обсуждать с Ричелдис новую обстановку для второй спальни или больное горло Эмминой учительницы? Но ведь жизнь и состоит из таких мелочей. И в этом не было ничего плохого. Попытка ухода к Монике символизировала его желание оторваться от его собственной, настоящей жизни. Он думал о себе исключительно как о сексуальном объекте, без всякой привязки к обычной будничной жизни. Ему хотелось заменить жизнь такую, как она есть, улучшенной версией. Он не мог оправдаться тем, что ему тяжело живется. У него был теплый дом, квартира в городе, деньги. Что еще нужно? И нужно ли? Об этом таинственном «еще» пела музыка Брамса, музыка сирен. Он подумал о Белинде, которую терпеть не мог. О жене Бартла Вере, о смерти которой еще не знал. О сотнях и тысячах разведенных пар. Большинство из тех, кто решался на это, безусловно, гнались за Романтикой. Но жизнь, пресная, как овсяная каша, старуха Жизнь неумолимо брала свое. И в новых браках появлялась необходимость точно так же брать кредиты, выбирать обои, планировать отпуск, хлопотать о школе для детей. Можно годами жить вместе и при этом оставаться чужими людьми. Но в один прекрасный день жизнь становится настолько невыносимой, что хочется выть волком. И тогда распадаются эти неблагополучные образования под названием «семья», и новоиспеченные одиночки бросаются в погоню за неуловимой бабочкой, зовущейся «счастье». Счастливчики превращаются в Данте и Беатриче, в Конни Чаттерли и Меллорса,[69] кому повезет — на месяцы, более удачливые — на годы. А потом все — увы! — вернется на круги своя, и снова потянется череда дней, похожих как две капли воды, возвратятся отчужденные утренние пробуждения, однообразные походы по магазинам, ставшие в одночасье безвкусными обеды… Саймон был не настолько циничен, чтобы считать, что и привязанность проходит. Счастливы те, у кого она остается. Но ощущение чуда проходит неминуемо и безвозвратно, ибо чудо — субстанция изменчивая и непостоянная.

Он не любил размышлять на эту тему. Это было похоже на сомнения благочестивого церковника. Романтика, как Религия, умоляла не выбрасывать ее из жизни. Поэтому он писал Монике: «Я люблю тебя и скучаю по тебе». Он не лгал, когда писал эти слова. Он когда-то говорил их серьезно и все еще хотел, чтобы это было правдой.

В третью неделю января Моника еще раз тайком приехала в Лондон. Первый день они почти весь провели в постели. Саймону вспомнились ее слова о том, что они так много занимаются любовью потому, что стало не о чем говорить. Прогулки по галерее Тейт; ужины в ресторане; концерты. Но все три дня он знал, что только играет роль, что все это ложь. Он ненавидел себя, когда видел счастливое выражение ее лица.

— Только бы нам быть вместе, — сказала она. — Мне все равно, что будет. Если нам суждено еще некоторое время существовать таким образом, значит, так нужно.

Это было перед тем, как он поймал ей такси в аэропорт.

— Я буду все время думать о тебе и скучать по тебе, — сказал он, целуя ее. Но когда она уехала, он с облегчением вздохнул. Ненавидя себя за этот вздох.

Три дня промчались незаметно. Погода не располагала высовываться на улицу, и Саймон решил остаться в Лондоне. Ричелдис сама — она в то время была занята устройством Мадж в дом престарелых — настаивала, чтобы он остался там и не ехал в Сэндиленд по занесенным снегом дорогам. Мучительное ощущение обострялось оттого, что он не разлюбил Монику окончательно. Он любил ее запах, любил ее плечи, ее губы на своих губах — самые мягкие губы, какие он только знал. Но у этой любви не было будущего. Встречи украдкой могут продолжаться бесконечно, но они уносят слишком много сил, заставляют притворяться, изворачиваться, оставляя в душе горький осадок.

И все-таки жизнь продолжалась. В данном случае «жизнь» означало главным образом жизнь Мадж. Стало очевидно, что Бартлу одному с ней не справиться. Пришлось заняться поисками специализированной клиники. Оказалось, что это не слишком-то простое дело. Попасть в приличное место стоило огромных денег. В самые престижные существовала очередь. К тому же не во все принимали стариков, страдающих недержанием или «сдвигами». Все подобные заведения были разные. Некоторые напоминали старые больницы, с допотопными удобствами и дисциплиной, напоминающей тюремную. Другие выглядели аккуратненькими частными гостиницами, из которых вас могли вышвырнуть, если вы осмелитесь нарушить приличия — например, намочить белье или перенести инсульт. Были и хорошие. Им повезло, они нашли одно такое, и совсем недалеко: в десяти милях от Сэндиленда, куда на машине легко добраться. Содержание в нем стоило дорого — двадцать фунтов в неделю за одну комнату, — но Саймон согласился доплачивать, если пенсии Мадж не будет хватать.

Ричелдис и Бартл уладили все формальности с переездом Мадж и перевозкой ее вещей в новую резиденцию под названием Бирнхэм-Хаус. Переезд был делом нелегким. Он, казалось, отбросил Мадж назад. Приступы безумия участились — она считала, что симпатичные медсестры на самом деле наняты ее преследователями. Но, по крайней мере, на новом месте о ней заботились. Ее мыли, кормили, стирали ей одежду, делали прическу.

Саймон побаивался встречи с тещей, но после того как она некоторое время побыла в Бирнхэме, он согласился поехать к ней вместе с Ричелдис. Они оставили Маркуса с друзьями на день в воскресенье — не вечно же нагружать бедную госпожу Тербот — и помчались на машине мимо ровных и скучных полей Бедфордшира. Была оттепель, но снег еще лежал — на деревьях, оградах, крышах домов. Ричелдис, которая уже привыкла ездить в Бирнхэм, припарковала их «рено» у входа и вышла. Большой старый викторианский дом. Комнаты на первом этаже по большей части предназначались для общего пользования. Мельком заглянув в окно, Саймон увидел сидящие вокруг телевизора сгорбившиеся фигуры в инвалидных креслах. В коридорах пахло вареной капустой и мочой.

— Мамина комната наверху, — сказала Ричелдис, указывая путь. По дороге им встретилась медсестра, которая, несомненно, ее узнала. — Как она сегодня? — спросила Ричелдис.

— Не очень, — ответила девушка.

Саймон машинально оглядел девушку — прелестные бедра, чудные волосы — и спросил себя, прав ли он был, позволив Жизни победить в схватке с Романтикой. Ведь здесь была Жизнь. Вот как она закончится — будет едва теплиться в наших полуживых телах на костылях и в колясках, постепенно покидая наши мозги и внутренности. Победить это явление — не прекрасно ли? И не лучше ли всего победить его при помощи Романтики? Медсестра, заметив направление его взгляда, вспыхнула и незаметно для Ричелдис улыбнулась.

— Мамина комната вот здесь, — сказала Ричелдис с таким выражением, будто пыталась убедить мужа в ней поселиться. — Из нее открывается прекрасный вид в сад.

— Привет, мои дорогие! Боюсь, вы не вовремя сегодня, — раздался знакомый голос. Сегодня Мадж выглядела получше, но Саймон чувствовал себя неловко. Мужчины вообще не слишком любят ходить по больницам, а тем более по таким, и к тому же он никак не мог привыкнуть к мысли, что это жалкое существо и язвительная умница и преуспевающая издательница Мадж Круден — один и тот же человек. — Разве вы не в курсе, что все посещения отменили?

— Мы только что встретили медсестру, которая сказала, что мы можем к тебе зайти, — мягко успокоила ее Ричелдис.

— Это кто? — спросила Мадж, показывая на Саймона.

— Привет, Мадж, — сказал он.

Как в былые времена (и это вдруг заставило его заподозрить, что она всегда была с приветом), Мадж болтала без умолку. Не удовлетворяясь произнесением собственных монологов, она повторяла большие куски из разговоров, которые вела со своими невидимыми мучителями.

— Полагаю, вы хотите убедить нас в том, что любите книги. — Книги? Я опубликовала их тысячи. — Тогда, значит, вы не разделяете убеждения, что история — чушь? — Конечно, нет. Вы думаете про Генри Форда-младшего, который машины продавал. Совершенно другой человек, понимаете или нет. Если хотите, я могла бы вам пересказать нескольких историков, которых знала. Морис Крэнстон однажды сказал мне… — Романы! Быстрей! Назовите какие-нибудь романы! — Ну, я не могу называть вам романы, потому что вы всегда говорите одно, а делаете другое — но если вы настаиваете… — Настаиваем, настаиваем. — Ну, тогда я назову «Тайны Адольфо»! — Это потому что вы восхищаетесь Муссолини. — Конечно, нет. — Но вы фашист-подпольщик. — Эзра Паунд был фашистом, — смело оборвала она группу настойчивых вопрошателей, но они опередили ее: — «Эзра? Эзра? Жид? — Хорошо, тогда и я жид», — она на мгновение остановила это судебное заседание и подмигнула Саймону. — Это их сбило с толку. Нет! Эрик пришел, — подумав, поправилась Мадж. — Он привел, знаете…

— Свою подругу? — спросила Ричелдис.

— Да, ее зовут Лилиан Бейлис. Они говорят: «Не хотите же вы сказать, что это та самая Лилиан Бейлис?», а я, конечно, это и хочу сказать… О! Дорогие мои, уходите, здесь правда небезопасно.

— Здесь совершенно безопасно, — сказал Саймон.

— Ты знаешь, кто это? — спросила она Ричелдис.

— Это Саймон.

— Знаю, — сказала Мадж, — а тот другой, Эрик, его брат. Нашел новую работу и очень доволен.

— Ну все, — сказал Саймон.

— Главный священник, — сказала Мадж. Они говорят: «Что вы можете знать о религии?» А я ответила: «Я знаю столько же, сколько Космо Гордон Ланг».

— Конечно, — сказала Ричелдис.

— Конечно, нет! — Мадж рассмеялась простодушию своей дочери. — Он был очень образованным человеком, а я, если ты изволила заметить, окончательно выжила из ума.