«Нуждаться», «сознаваться», «сомневаться»… — на последнем слове Моника запнулась. Она забыла, что означает слово «сомневаться»… Вообще-то, на сегодня она норму уже перевыполнила. Ей хватило получаса, чтобы усвоить, как будет по-русски решать, настаивать, верить, превращаться во что-то, ворчать и производить впечатление. Список вполне внушительный, чтобы не убиваться из-за какого-то дурацкого слова. Но «сомневаться»… Что же это означает? Вспомнила! Она торжествующе хлопнула в ладоши.
Сможет ли она когда-нибудь одолеть этот диковинный язык, в котором, насколько ей известно, для одного глагола «идти» было семьдесят пять вариантов. Иногда она возвращалась от Агафьи Михайловны, глотая слезы и переживая из-за своей бестолковости. Может, она уже не в том возрасте, когда можно браться за учебу? Испанский и английский дались ей с лету, грамматика примитивная, лексика запоминалась сама собой — сказывалось гуманитарное образование. А здесь каждое новое слово будто затягивало в мрачную, безмолвную пучину, от которой веяло холодом. Казалось бы, вот он стимул принять брошенный вызов. Ее самолюбию льстило, когда непокорный текст обретал ясность. Времени, правда, на это уходило много, ну так все равно делать нечего. Вот Моника и корпела над учебниками, иногда устало уставившись на застекленную дверь, выходящую в маленький садик.
Целыми днями она штудировала дебри «Капитанской дочки», то и дело роясь в словаре и аккуратно выписывая в тетрадку незнакомые слова, коих было множество.
Она отложила учебник грамматики. Лужайка перед домом заросла хилыми кустарниками, сквозь которые виднелась замерзшая жизнь — серебряная трава, покрытая мертвыми, скрученными листьями, похожими на рассыпанные сигареты. Чугунные скамейки причудливой формы у подножия старого платана…
Под пальцами зашуршала пачка конвертов, которые она использовала как закладки для книг.
С подругами Моника переписывалась постоянно. Правда, послания леди Мейсон приходили чаще и были куда пространней. Пухлые конверты чуть не лопались, свидетельствуя о ее неукротимой энергии.
«Ой, подружка, у меня такой Жюль!!! Это, конечно, явление временное, но мне сейчас так хорошо, так хорошо! Я будто сбросила десяток лет, что, согласись, всегда приятно. Как ты и просила, докладываю о своем житье-бытье.
На прошлой неделе возила его в Сэндиленд. Сказка! Жюль тут же подружился с детьми, я даже не ожидала, что он может быть таким душкой, а уж они в каком восторге были — слов нет. Мадж тоже приехала, я ее сто лет не видела. Жюль ее совершенно покорил. Мы чуть со смеху не умерли, когда они травили свои театральные истории. Жалко, что не догадались записать их на пленку. Представляешь, она знает самого Джона Гилгуда и обещала замолвить за Жюля словечко. Он так устает! Его теперешняя работа — сплошное расстройство. Жалко, что тебя не было с нами. С Ричелдис стало совершенно невозможно общаться, жуткая тощища (это Жюль переделал слово „тоска“ — мне нравится). Она, конечно, прекрасная мать, но не всем интересно слушать про уроки, экзамены, отметки, выдранные зубы и тому подобное. Не удивлюсь, если Даниэль останется в Канаде, когда его обучение закончится.
Ричелдис сказала, что Саймон опять собирается в какую-то командировку. Как тебе это нравится? Если что-нибудь узнаешь, свистни. Хотя, скорее всего, он поедет один, если, конечно, не успел завести себе новую пассию. Ричелдис сказала, что Рут уволена. Честно говоря, наша матрона меня иногда пугает. Она порой бывает такая правильная и занудная, что я не удивлюсь, если Фонтенбло — это только начало. Я его и не виню уже ни в чем. Видимо, все добродетели достались тебе и Ричелдис. Я вас обеих люблю и восхищаюсь вами. Но я ведь и Саймона люблю (спокойно, я его по-братски люблю, то есть по-сестрински). Впрочем, тебя этим не удивишь, если напрячь свой склероз, то выяснится, что все мы были от него немножко без ума. Помнишь, ты говорила, что он похож на Омара Шарифа в „Снегу“. И вообще мне кажется, что бедняжке Ричел не хватает огонька. Саймон явно скучает.
О, закругляюсь, телефон звонит: у Жюля сегодня прослушивание, поэтому я весь день как на иголках. Это, конечно, только эпизод в пантомиме, но хоть какой-то шанс. Если он приживется в этом театре, может, на следующий год получит роль в пьесе Окборна.[34]
Люблю безумно.
P. S. Ура, ему дали роль в этой пантомиме. Правда, он только сейчас раскололся, что театр в Суиндоне[35] — это, конечно, не ближний свет, ну и то хлеб».
Ну как не любить Белинду! Белинду невозможно не любить! Конечно, она несколько иначе описала Жюля, нежели Ричелдис, но это и неудивительно. Ричелдис тоже была мастерица писать письма. Она на всю жизнь запомнила слова школьной учительницы, говорившей, что настоящая леди никогда не употребит местоимение «я» больше трех раз, независимо от объема письма. Рич оказалась настолько толковой ученицей, что «я» у нее не появлялось вообще ни разу. Ее забавный телеграфный стиль, выработанный за долгие годы, изобиловал множеством клише и эпитетами сорокалетней давности.
«…Моя мать, как ты знаешь, любит клубничку, но я никогда бы не подумала, что она станет при детях смаковать подробности личной жизни актеров.
…Лучше бы она его не привозила. Конечно, это не мое дело, но чем раньше она порвет с Жюлем, тем лучше. Он похож на наркомана — в черной коже, стрижка ежиком, в ушах серьги. Вид зловещий. Не знаю, чем Белинда думала, когда решила привезти его к нам. Вместо тихой семейной посиделки получилось черт знает что.
Томас в ожидании Рождества слегка отбился от рук, у Эммы очередной переходный возраст — быстро растет, быстро устает. Жюль поразил ее воображение тем, что снимался на телевидении, но, дорогая моя, это же даже не роль, а участие в рекламном ролике. И реклама паршивая.
Хочу попросить тебя об одолжении. Присмотри за Саймоном, когда он вновь соберется в ваш веселый город. Правда, у него, кажется, нет твоих координат. Не знаю, чем он занимается в этих командировках, но они его совершенно изматывают. Особенно тяжело было в прошлый раз. И отель хуже некуда. Сейчас он собирается остановиться в „Скандинавии“, может, ты оставишь ему письмо, иначе он тебя не найдет. Ужасно завидую, что он едет в Париж, что увидит тебя.
Может, вернешься? Очень тебя люблю.
Ричелдис.
P. S. Помнишь „доставалу“ Эдварда? В жизни не угадаешь, куда он выбился. Мы все считали его дураком, а он вон кем стал! Выбился в школьные директора. И не в какую-нибудь никудышнюю школу, а в ту, где учится Даниэль. Почему-то все время вспоминаю, как он пытался нас уговорить постирать ему рубашки!!!»
Оба письма пришли почти одновременно. Моника уже который раз бралась их перечитывать. Пресловутое одиночество позволяло ей предаваться совершенно никчемным, но таким приятным занятиям. Она обожала эпистолярный жанр и неустанно совершенствовалась в нем. После переезда в Париж у нее завязалась активная переписка с оставшимися в Лондоне подругами. Но сейчас, впервые за многие годы, она не знала, что отвечать. Все пошло наперекосяк. Русский не давался, к вышиванию душа не лежала. Аппетит пропал. Ей становилось все труднее держать себя в руках. Чтобы хоть немного отвлечься, она чуть ли не силком «выводила себя гулять». Походка утратила легкость и упругость, она еле волочила ноги. Каждый жест выдавал напряжение и неуверенность. Ей даже перестала идти любимая коричневая шубка. Сейчас она выглядела в ней просто неуклюжей немолодой теткой.
Остановившись на аллее Люксембургского сада, она раскрыла сумочку. И в который раз не смогла устоять перед искушением перечитать уже сто раз читаные открытки. Одна представляла собой старинную фотографию в стиле Пруста: мужчина в котелке, с нафабренными усами, и маленький мальчик, катящий впереди себя огромный обруч. На обороте надпись:
«Ты меня так легко отпустила… Спасибо тебе. Так странно… Мне показалось, что мы познакомились только что. Не забудь, ты обещала найти меня, когда я снова буду в Париже. Приеду через десять дней. Надеюсь, мы пообедаем вместе. В четверг, 6 ноября.
На другой открытке был изображен натюрморт Ванессы Белл,[36] висевший в какой-то английской провинциальной галерее. Три дня она тщетно пыталась отыскать в этих цветах скрытое послание. Зато на обратной стороне были слова:
«До чего приятно было услышать твой милый голосок в трубке. И где?! На работе, где кроме скучных деловых разговоров никогда ничего не услышишь. Обещаю, попробую взяться за Пруста.[37] Мечтаю тебя увидеть. У тебя в шесть, в четверг.
— Ох, простите, — извинилась Моника перед парнем на роликах, который чуть не сбил ее с ног. Сложив открытки обратно в сумочку, она пошла дальше, в волосах у нее запутался порывистый ноябрьский ветер и, вырвавшись, помчался дальше, разбрасывая за собой, как конфетти, опавшую рыжую листву.