Люди этого часа

СЕВЕРО-ЗАПАДНЕЕ БЕРЛИНА Пьеса в одном действии

Т а н я К у л и к о в а — ефрейтор, 22 лет.

В а с и л и й Ч е р н ы й — сержант, 24 лет.

Н е и з в е с т н ы й, 26 лет.

С т а р ш и н а, 40 лет.

Р у с а к о в — сержант, 25 лет.

Ш у р а — ефрейтор, 23 лет.

П у ш н о в — солдат, 24 лет.

С е ч к и н — солдат, 25 лет.

Комната в полуразрушенном доме. Слева видны деревья сада и часть внешней стены. На ней — размашистые надписи: «Дошли до Одера — дойдем и до Берлина», «Здесь был гвардеец Ширшов из Воронежской области», «Мин нет. Сержант Русаков».

С т а р ш и н а роется среди ящиков, наваленных на переднем плане. Н е и з в е с т н ы й в шинели, накинутой на плечи, сидит в правом, затемненном углу сцены, опустив голову. Вечереет. Слышна отдаленная канонада.

С т а р ш и н а (разговаривает как бы сам с собой). В первой роте туфли дали? Дали. Во второй тоже дали. А нам все «потом» да «потом». Я так считаю, что обещания должны быть выполнимые. А если они невыполнимые, так это людей только расшатывает. (Оглядывается на неизвестного.) Я сегодня к интендантам пошел, меня капитан спрашивает: «Чем нуждаетесь, гвардии старшина Шишков?» Я ему говорю: «Нуждаемся женскими туфлями для наших боевых подруг — санитарок…» (Смотрит на неизвестного.) Эй, ты что, заснул?

Н е и з в е с т н ы й (не поднимая головы). Старшина!

С т а р ш и н а. Ну что?

Н е и з в е с т н ы й. У тебя спирта нет?

С т а р ш и н а. Спирта не держим. (Продолжая свою мысль.) А он мне, понимаешь, отвечает: «Дойдет очередь — дадим». А я ему говорю: «Неужели, говорю, такая девушка Советского Союза, как, например, Таня Куликова, ефрейтор, которая собственноручно вынесла с поля боя двадцать бойцов-героев и представлена к медали «За отвагу», не заслуживает туфель?»

Н е и з в е с т н ы й. А может, водка есть?

С т а р ш и н а. Водки не держим. А он мне на это: «А вдруг, говорит, бой? Как же она, говорит, будет бойца-героя вытаскивать на высоких каблуках?..» А какой же во втором эшелоне бой? Да даже если и бой, она в крайнем случае живо в свои кирзовые вскочит. Как ты считаешь?

Н е и з в е с т н ы й. Старшина!

С т а р ш и н а. Ну что?

Н е и з в е с т н ы й. Ну и жмот же ты!

С т а р ш и н а. Что? Жмот?.. (Выпрямляется.) Да ты с кем говоришь, ты понимаешь? Жмот! А ты кто есть такой? Кто ты есть, ты мне ответь!

Н е и з в е с т н ы й. Кому надо, тот знает.

С т а р ш и н а. Нет, ты мне ответь. Кто ты есть — сидишь в нашем расположении? Может, ты мою военную тайну хочешь открыть?

Н е и з в е с т н ы й. Это насчет туфель-то?

С т а р ш и н а. И насчет туфель. Если ты освобожденный, так и иди к себе домой, освобождайся дальше. А ты чего тут сидишь? Может, ты немец. Шпион.

Н е и з в е с т н ы й. Разве такие немцы бывают?

С т а р ш и н а. Они всякие бывают. Ты меня не учи. Вон под Кюстрином мы в подвале гражданских немцев обнаружили. Один седоватый, в штатском, все лопочет: «Гитлер — капут, Гитлер — капут». А у него под плащом — фаустпатрон. Может, и ты такой. (Ставит консервы на ящик.)

Н е и з в е с т н ы й. Боишься, я тебя сейчас из фаустпатрона?

С т а р ш и н а. Чего мне бояться? Бояться раньше надо было, в сорок первом. А сейчас уже сорок пятый. У меня одних ранений три да еще четыре медали. Чихал я на твой фаустпатрон! (Подходит к неизвестному.) А вот ты мне скажи, русский ты или не русский.

Н е и з в е с т н ы й. Ну, русский.

С т а р ш и н а. Допустим. А откуда сам?

Н е и з в е с т н ы й (вздыхает). Из Ленинграда.

С т а р ш и н а. Ладно. А где служил?

Н е и з в е с т н ы й. Слушай, тебе лейтенант сказал, чтобы я тут остался? Сказал. Ну и не приставай.

С т а р ш и н а. Ты меня лейтенантом не пугай. Мы с ним с сорок третьего вместе. Говори, в какой части служил, иначе я за свои последствия не отвечаю.

Н е и з в е с т н ы й. Отвязался бы ты, в самом деле! Только душу царапаешь… На Ленинградском я служил. Под Кингисеппом. В конце сорок первого — на Невской Дубровке, а потом уже, под Боковской, в плен попал.

С т а р ш и н а. Постой-постой! На Дубровке, говоришь? А в какой части?

Н е и з в е с т н ы й. В четвертой морской бригаде. Сначала нас левее бросили — на прорыв, а потом на «пятачок».

С т а р ш и н а. Постой-постой! (Садится на землю рядом с неизвестным.) А слева «пятачка» что было?

Н е и з в е с т н ы й. Вторая ГЭС. Немного левее от переправы. А ты что, сам был на Дубровке?

С т а р ш и н а. А на Дубровке в это время какой суп давали?

Н е и з в е с т н ы й. Какой суп?.. Вроде рыбный. Из кильки. С какой-то крупой.

С т а р ш и н а (восторженно). Точно! Рыбный!.. Да ведь я эту самую Дубровку знаешь как помню! Год на переправе отгрохал. Эх, мать честная! Рыбный! Что же мы сидим-то? (Поднимается.) Вставай. Сейчас выпьем, закусим. Все как положено. А ты говоришь — «фаустпатрон». Вставай, вставай! Сейчас по маленькой двинем за Невскую Дубровку.

Н е и з в е с т н ы й. Ты же говоришь — водки нету.

С т а р ш и н а. Неужели же я такой зверский человек буду, что для своего бывшего бойца сто граммов не достану? Иди сюда, я баночку открою. (Берет консервную банку и вынимает из ножен нож.)

Н е и з в е с т н ы й. Слышь, старшина. Жестянку не открывай. Я есть не стану. Я и выпить хочу только от болезни. Трясет меня.

С т а р ш и н а. Ну что ты! Не хочешь под водочку, я спирту найду. Знаешь, как с тушенкой пойдет… Рыбный! Эх, друг, как ты меня развоодушевил с этой Дубровкой! (Открывает банку.) Да, было времечко! А мы с тех пор пол-Германии прошли… Да ты иди сюда! Чего ты сел?

Н е и з в е с т н ы й. Ну давай… (Встает и подходит к старшине. Под шинелью у него полосатая рубашка и брюки. Когда он выходит на свет, становится видно, что у него сильно обезображено лицо.)

С т а р ш и н а (смотрит на него). Эх, брат, как тебя разделало… Ты что, в танке горел?

Н е и з в е с т н ы й. Нет, не в танке.

С т а р ш и н а. На мине подорвался?

Н е и з в е с т н ы й. И не на мине… Ну так наливай, раз обещал.

С т а р ш и н а (подает ему кружку). А чем же?

Н е и з в е с т н ы й (пьет спирт). Ну и крепко! Отвык я. Сейчас опьянею.

С т а р ш и н а. А чем же тебя все-таки?

Н е и з в е с т н ы й. Паяльной лампой. (Со злобой.) Паяльной лампой, вот чем…

С т а р ш и н а. Пытали.

Н е и з в е с т н ы й. Нет, чай приглашали пить.

С т а р ш и н а. Вот гады! Как измывались! Ты у них, значит, в лагере был?

Н е и з в е с т н ы й. На подземном заводе. Снаряды делали.

С т а р ш и н а. А где этот завод был?

Н е и з в е с т н ы й. Здесь и был.

С т а р ш и н а. Где — здесь?

Н е и з в е с т н ы й. Вот здесь. Под нами.

С т а р ш и н а (с опаской смотрит вниз и топает по земле ногой). Ну и дела! Прямо здесь… А глаза не выжгли?

Н е и з в е с т н ы й. Им мои глаза нужны были. Я механик.

С т а р ш и н а. А за что пытали?

Н е и з в е с т н ы й. Наверное, за дело.

С т а р ш и н а. Ну ясно… А чем же ты эти снаряды набивал.

Н е и з в е с т н ы й. Когда взрывчаткой, а когда и другим чем-нибудь.

С т а р ш и н а (задумчиво). А чем другим, к примеру? Чем?

Н е и з в е с т н ы й. Ну… записки разные клали.

С т а р ш и н а. А в записках чего писали?

Н е и з в е с т н ы й. Да разное писали. Тебе зачем?

С т а р ш и н а. Стой, стой! Дело серьезное. (Роется в кармане гимнастерки.) Тут немец раз обстреливал из гаубицы. Вроде нашей двухсоттрехмиллиметровки. Стреляет, стреляет, а снаряды — ни один не рвется. Как булыжники кидает. Наши саперы потом один разрядили.

Н е и з в е с т н ы й. Врешь!

С т а р ш и н а. Когда я врал! (Вынимает несколько бумажек и выбирает из них одну.) Ну, чего писали-то?

Н е и з в е с т н ы й (тянется к записке). Дай-ка ее сюда! Дай! (Настойчиво.) Дай-ка!

С т а р ш и н а. Нет, постой. (Отодвигает руку с запиской.) Ты скажи, что писали.

Н е и з в е с т н ы й. Ну ладно. Я тебе скажу, что мы писали. (Закусывает губы.) «Товарищ…»

Неподалеку тихонько заиграла гармонь.

С т а р ш и н а (читает по записке). «Товарищ…»

Н е и з в е с т н ы й. «…мы, твои братья, в страшных муках в немецком плену…»

С т а р ш и н а. «…в страшных муках в немецком плену…»

Н е и з в е с т н ы й. Эх, слезы меня душат! Жгли — не плакал, а сейчас плачу. (Вытирает слезы.) «…продолжаем сражаться за Родину…».

С т а р ш и н а. «…продолжаем сражаться за Родину…».

Н е и з в е с т н ы й. «Спеши на запад!..»

С т а р ш и н а. «Спеши на запад!..» И у меня что-то першит. (Откашливается.) «…на запад».

Н е и з в е с т н ы й. «Вперед, к победе!»

Гармонь стихает.

С т а р ш и н а. Все точно.

Н е и з в е с т н ы й. Дай-ка мне ее, дай! (Выхватывает записку.) Она, конечно! Слышь, старшина, а где она к вам попала? Скажи — где?

С т а р ш и н а. В Польше еще, товарищ, на Висле.

Н е и з в е с т н ы й. Вот он, наш привет, куда дошел!.. Значит, не зря мы страдали. Ну, теперь и умирать не жалко… Знаешь, старшина, другие вот радуются, что наши уже в Берлине дерутся и скоро война кончится. А я даже не радовался. Все думал: как же я им не отомщу за все — за ребят, которые погибли? Теперь вижу — отомстили мы… Стреляют, говоришь, а снаряды не рвутся? Ах, гады! Ну, вспомнили они нас там, на Висле! Не рвутся… Прости, старшина. Не могу слезы сдержать, плачу. Если бы ребята наши эту записку увидели… Им бы ее показать. Хоть замученным, хоть мертвым!

С т а р ш и н а (отступая на шаг от неизвестного). Слушай, а ведь ты герой.

Н е и з в е с т н ы й. Ну что ты! Нас таких сколько было!

С т а р ш и н а. Нет, точно герой. За это, понимаешь, не то что медали — ордена не жалко… Думаешь, я тебя теперь так отпущу? Прямо ко мне, брат, поедем, в наш колхоз. В Воронежскую. Первым человеком у нас станешь. За такое-то дело. Ах, милый ты мой! Что же мне тебе сделать-то? (Засуетился.) Слышь, хочешь… хочешь хромовые сапоги?

Н е и з в е с т н ы й. Да не надо.

С т а р ш и н а. Бери-бери! (Торопливо роется в ящике и извлекает сапоги.) С самой Варшавы держу, как получили. Новенькие. Сколько ко мне народу подсыпалось насчет этих сапог! Бери.

Н е и з в е с т н ы й. Придержи, пригодятся. (Вытирает слезы.)

С т а р ш и н а. Возьми-возьми! Как за ласку даю. От души. Скидай свою обувку. (Опускается на корточки и сдергивает с ноги неизвестного рваный ботинок.) Чистый хром. Ненадеванные.

Н е и з в е с т н ы й. Ну спасибо. (Вытирает слезы.) Не думал, что плакать могу. (Надевает сапоги.)

За сценой слышны шаги, а затем голоса. Первый голос: «Часовой Алексеенко пост номер три принял». Второй голос: «Пароль знаешь?» Первый голос: «Пароль знаю, товарищ лейтенант». Второй голос: «Гляди, Алексеенко».

С т а р ш и н а. Слышь? (Понижает голос.) А тебя лейтенант насчет завода оставил?

Н е и з в е с т н ы й. Насчет завода. Завтра будем смотреть.

С т а р ш и н а. А ты тут все знаешь?

Н е и з в е с т н ы й. Всего никто из нас не знал. Тут ходов, знаешь, сколько? В любом месте из-под земли могут выйти, если кто остался.

С т а р ш и н а. Ясное дело… (Пауза.) Слышь, вот ты из Ленинграда. А у нас тоже одна ленинградская есть. Ефрейтор Таня Куликова. Не знал ее в Ленинграде? Наша боевая подруга.

Н е и з в е с т н ы й. Это которая с косами?

С т а р ш и н а. Она.

Н е и з в е с т н ы й. Не знал.

С т а р ш и н а. А вообще-то у тебя до войны была девушка?.. (Смотрит в сторону.) Никак наши возвращаются.

Н е и з в е с т н ы й. Ну, я пойду лягу. Устал от радости. (Ложится на правой стороне сцены, накрывшись шинелью.)

Входят санитарки Ш у р а и Т а н я, сержант Р у с а к о в, солдаты П у ш н о в и С е ч к и н. Они утомлены и сразу усаживаются на пол. Таня садится вблизи неизвестного. Русаков и Сечкин — рядом. Пушнов, пристроившись в сторонке, начинает что-то записывать в тетрадку. Шура подходит к старшине, который старается ее не замечать.

Ш у р а (грозно). Ну?

С т а р ш и н а. Что «ну»? Запрягла?

Ш у р а. Туфли принес?

С т а р ш и н а. Нет, не принес.

Ш у р а. А почему?

С т а р ш и н а (после некоторого размышления). По причине.

Ш у р а. По какой такой причине?

С т а р ш и н а. А по такой. Что если тебе сейчас туфли дать, а вдруг бой? Как же ты будешь своего раненого бойца-героя вытаскивать?

Ш у р а. Это во втором-то эшелоне бой? Молчал бы! Да и война кончается… Эх, несчастная наша рота с таким старшиной! (Садится рядом со старшиной и задумывается.)

Т а н я (прислушивается). А в Берлине все бой. Все орудия гремят.

Р у с а к о в. Да, повезло Первому Украинскому. Как их на Берлин повернули. Великое дело — войну в Берлине кончают.

Т а н я. Ну и на нашу долю пришлось. Новгород, Висла, Одер…

Р у с а к о в. Все равно берлинским другой почет… (Поворачивается к Сечкину и продолжает начатый разговор.) А с противотанковой еще легче. В крышку, понимаешь, ввернут главный взрыватель. На нем — две надписи. Одна, значит, «безопасно», и белой черточкой подчеркнуто. А другая…

С е ч к и н. А надписи-то по-немецки?

Р у с а к о в. Нет, по-русски. Эх, несмышленый ты человек, Гришка! Так они и напишут по-русски на немецкой мине.

С е ч к и н. Нет, это я так.

Р у с а к о в. Ну вот. Возьмешь монетку — десять или двадцать копеек — и повернешь винт взрывателя, чтобы красная точка против белой черты… Да ты что, спишь уже?

П у ш н о в. Ребята, кто знает рифму на ПТР?

Ш у р а. На что?

П у ш н о в. На противотанковое ружье. Только чтобы сокращенно: пэ-тэ-эр.

Ш у р а. И-тэ-эр. Стало быть, инженерно-технические работники.

П у ш н о в. Так это рифма гражданская. А мне надо военную. Гражданских-то рифм, знаешь, сколько? Я бы и сам придумал.

Ш у р а. Военной на ПТР нету. Ложись спать.

Пауза. Заметно темнеет. В саду поет соловей. Все оживляются.

Таня, Танюша. Слышишь, соловей!

С т а р ш и н а. Эх, мать честная! Просто как в мирное время.

П у ш н о в. У нас-то соловьи не такие. У нас как серебряное колесо выкатывается.

С т а р ш и н а. Ну нас, в Воронежской. В яблоневом саду. Как даст, даст… Прямо народный артист.

Пауза. Все молчат и слушают соловья.

Т а н я. Ребята, а ведь война-то кончается… Вот еще немного-немного — и все. И мы уже станем историей…

П у ш н о в. Чем станем?

Т а н я. Историей. Понимаешь, Коля, история совершается. Вот сейчас идет. Шаги слышно.

П у ш н о в. Нет, мы историей не станем. История — это прошлое. Вот я тут недалеко видел бывшую могилу одного бывшего немецкого графа. Это действительно история.

Т а н я. Какая это история! Это просто так — могила, и все.

Р у с а к о в. Точно. Безжизненная могила.

Т а н я. Вот-вот. Был этот граф, не было — все равно. А мы — история. Если бы нас не было — Советской Армии, — все совсем по-другому пошло бы. Весь мир. Потом в учебниках будут писать, в книгах: «В мае тысяча девятьсот сорок пятого года советские войска победили врага и спасли человечество от фашизма». А ведь это мы! Шура вот насчет туфель спрашивает, ты стихи сочиняешь, Алексей учит Гришу разряжать противотанковые и противопехотные мины… Потом, через сто лет, будут думать, что великаны были. А мы — вот они. Одни погибли, другие вставали на их место и шли дальше. И вот мы пришли в Германию…

С т а р ш и н а. Вообще-то факт…

Т а н я. А ведь сейчас все человечество прислушивается. Понимаете, ребята, человечество. Мир затаил дыхание и ждет. В Москве ждут, в Париже, в Италии, в Норвегии. Россия ждет, ребята, огромная.

Недалеко опять тихонько играет гармонь.

Где-нибудь на Урале, на заводе, в ночной, женщины у станков прислушиваются… В Ленинграде не спят. И все слушают, что наши делают в Берлине. Когда же война кончится? А там скоро-скоро последний раз пушка ударит, боец стегнет из винтовки, отложит в сторону. Вытрет пот с лица… И тогда тишина пойдет по всей земле. Первый раз за долгие годы тишина. И вдруг станет слышно, как птицы поют, как влюбленные шепчутся. Настанет мир, и мы тогда сделаемся историей…

Ш у р а. Эх, Таня! Разбередила сердце.

Р у с а к о в. Это точно. Такие ночи у людей не часто.

Гармонь стихает. Входит сержант Ч е р н ы й.

Ч е р н ы й. Здорово, славяне! Гвардии сержант разведчик Черный прибыл в расположение… (Мельком оглядывается на Таню, которая снова задумалась.) В расход оставляли?

С т а р ш и н а. Иди на кухню.

Ч е р н ы й. Уже был. Супу дали, гуляш весь съели. (Подбегает к Шуре и щекочет ее.) Как самочувствие?

Ш у р а. Пошел ты, Васька, щекотаться! Не до тебя… Ты лучше скажи, зачем тебя к политруку вызывали?

Ч е р н ы й. Хотят на Героя представить. Нет, треплюсь. (Оглядывается на Таню.) Иду по хутору. Смотрю, гражданские немцы чего-то лопочут. И боец между ними. Не нашей части. Подошел ближе, гляжу, нетактично себя ведет. С немца золотые часы срывает. Ну, я ему говорю: «Положь обратно!» А он, понимаешь, на меня. (Показывает, как мародер на него замахнулся.) «Ты, говорит, отцепись, а то ты, говорит, будешь у меня не жить, а тлеть». Ну, я ему и дал. (Посматривает на Таню.) По-гвардейски.

С т а р ш и н а. А что за тип был?

Ч е р н ы й. Так… (Презрительно сплевывает.) Отброс жизни.

Ш у р а. Ну а потом?

Ч е р н ы й. Потом его в трибунал, а меня к политруку. Насчет рукоприкладства. (Поворачивается к Пушнову.) Сочиняешь?

П у ш н о в. Сочиняю. Только рифму на ПТР никак не найду.

Ч е р н ы й. На ПТР? Ну, это я мигом. (Закусывает губу и смотрит в небо.) Нет, не могу.

П у ш н о в. С рифмами трудно. Вот послушай первый куплет.

Ч е р н ы й. Давай. (Выставляет ногу и скрещивает руки на груди.)

П у ш н о в. Это я насчет того, как мы под Кюстрином дрались. (Читает по тетрадке.)

Ну как? Ничего?

Ч е р н ы й (с видом знатока). Вообще-то ты ритм правильно содержишь. Но читаешь без перелома.

П у ш н о в. Как — без перелома?

Ч е р н ы й. А так. (Оглядывается на Таню.) Надо перелом делать посередине. (Читает первую строку шепотом, а вторую во весь голос.)

В таком направлении. А вообще стихи ничего. Посылай смело в «Голос бойца». Напечатают. (Замечает неизвестного.) А это что за человек?

С т а р ш и н а. Лейтенант прикомандировал. Освобожденный. Из Ленинграда.

Ч е р н ы й. Из Ленинграда — значит, соседи.

Т а н я. Из Ленинграда! (Поворачивается к неизвестному.) Эй, товарищ, ты из какого района?

Неизвестный молчит.

С т а р ш и н а. Какие соседи? Ты-то из Симферополя.

Ч е р н ы й. Ну и что? Два пролета по тысяче километров — пустяки!

Т а н я (неизвестному). Слышишь, товарищ? Как тебя зовут?

С т а р ш и н а. Спит он. Вообще-то парень герой.

Ч е р н ы й. Насчет чего герой? Насчет разведки?

С т а р ш и н а (после некоторого размышления). Насчет мужества.

Ч е р н ы й. А-а… Ну ладно!.. (Подходит к Тане и садится рядом. С ней разговаривает другим, мягким тоном.) Здравствуй, Танюша. Устала?

Т а н я. Нет, ничего…

Ч е р н ы й. Чего делали, Таня?

Т а н я. Санбат готовили к эвакуации. В тыл. Уже прямо в Россию. Понимаешь, Вася, кончается война.

С т а р ш и н а. Ну ладно. Спать.

Быстро темнеет. Все, кроме Тани и Черного, устраиваются спать. Таня и Черный остаются в темноте. Тот край, где лежит старшина, освещен луной.

Ч е р н ы й. Это точно, что кончается. Тебе удобно так? Возьми мою шинель, положи.

Т а н я. Нет, Вася. Мне хорошо.

Ч е р н ы й. Сапоги сними, Танюша. Давай я помогу.

Т а н я. Они просторные, Вася.

Пауза. За сценой слышны шаги, а затем голоса. Первый голос: «Стой, кто идет?» Второй голос: «Береза. Как тут, в порядке, Алексеенко?» Первый голос: «В порядке, товарищ лейтенант».

Ч е р н ы й. Сегодня почта была. Получила что из Ленинграда?

Т а н я. Сегодня ничего. А ты?

Ч е р н ы й. Из дому написали. Уже за кефалью отец выходил. Мишка Приднев, дружок, вернулся без руки. Поставят бригадиром на виноградник…

Т а н я. Вася! Не надо.

Ч е р н ы й. Что не надо?

Т а н я. Ну сам знаешь.

Ч е р н ы й. А я тебя это не по-дружески обнимаю, а по-товарищески.

Т а н я. Ну и что? Это же все равно. Не надо, Вася.

Ч е р н ы й (громко). Эх, Танюша! Вот война кончается. Что же мы? Так и разойдемся? Так и забудем друг друга?

Т а н я. Ну что ты, Вася, — забудем! Никогда друг друга не забудем. Письма станем друг другу писать. Все: и ты, и я. Гриша, Пушнов, Коля, Шура. В гости друг к другу будем ездить. Всю жизнь останемся самыми лучшими друзьями.

Ч е р н ы й. Разве я о том, Таня?

Т а н я. А о чем?

Ч е р н ы й. Притворяешься, будто не понимаешь! Весь батальон считает за жениха и невесту, а ты даже волосы не позволяешь погладить… Эх, Татьяна Васильевна! Лучше бы меня Шура тогда из немецкого блиндажа не вытащила, лучше бы через мои волосы уже немецкая трава проросла бы, чем такие переживания переживать! Я уже родным написал, что женюсь, а ты…

Т а н я. Разве я тебя, Вася обнадеживала?

Ч е р н ы й. А как в санбате за мной ходила над Вислой? Кровь давала.

Т а н я. На меня никто не обижался, как я в санбате ходила…

Ч е р н ы й. Ну, это так. Скажи тогда, чем я тебе не хорош?.. Что я, трус был? Что, про меня кто сказал, что я из боя вышел? Или я кого обидел? Ну скажи, что ты против меня имеешь?

Т а н я. Ты, Вася, любой девушке понравишься.

Ч е р н ы й. Или тебе не по душе, что ты десятилетку кончила, а я после пятого класса из школы по своему собственному недоумению ушел?

Т а н я. Да что ты, Вася! Разве тебе кто мешает дальше учиться? Может быть, еще академиком станешь. Ты ведь молодой.

Ч е р н ы й. Молодой!.. Знаешь, Таня, вот лежишь ты тут, маленькая, усталая, а у меня в сердце кипит. Разреши ты — я бы тебя всю ночь на руках носил, укачивал. Три ордена имею, на четвертый представлен, а я твои сапоги с удовольствием бы чистил… Молодой! А я, знаешь, свои лета в последнее время чувствую! И все из-за переживаний, какие приходится переносить. В каждом бою теперь, знаешь, какие нервы теряю? И не из-за себя. Мне-то что! Из-за тебя. Где снаряд рванет, а я все думаю: вдруг Таню поранило?..

Т а н я. Спасибо, Вася.

Пауза. Слышна далекая канонада.

Ч е р н ы й (с горечью). Спасибо!.. Вот сама руку гладишь, а разве ты меня любишь? Я для тебя как всякий. А я вот, какой ни усталый приду в часть, только тебя увижу, знаешь, какие во мне силы прибывают! Сразу даже хочется чего-нибудь сделать. Физическое.

Т а н я. Я знаю, Вася. Знаю, но только…

Ч е р н ы й. Из-за него?.. Да ведь он погиб! Тебе из части писали — видели, как его немецкая пуля скосила.

Т а н я. А если нет, Вася? А если он живой? Ведь я слово дала.

Ч е р н ы й. Да если бы живой был!.. А то мертвый дорогу заступил.

Т а н я. Нет, Вася. Не говори так. Я его всегда рядом с собой чувствую. Всю войну с ним прошла.

Неизвестный встает, набросив шинель на плечи, проходит на освещенную луной часть комнаты и садится на ящиках возле старшины.

Ой, кто это?

Ч е р н ы й. Не бойся. Это тот парень, освобожденный… Ну ладно, Танюша. Спи тогда. Этот наш разговор неконченый… Ложись, спи. Я тебя шинелью покрою. А мне и спать неохота. (Неизвестному.) Эй, парень, ночь-то какая! Слышь, ночь-то богатая, а? Ты чего молчишь? (Встает и подходит к нему.) Хочешь махорочки? Свернешь себе «курскую дугу».

Н е и з в е с т н ы й. Послушай, разведчик…

Ч е р н ы й. Ну что?

Н е и з в е с т н ы й (шепотом). Сядь тут.

Ч е р н ы й. Чего не сесть? (Садится.) На, закури.

Н е и з в е с т н ы й. Я весь твой разговор слышал с этой девушкой, с Таней.

Ч е р н ы й (грозно). Ну и что?

Н е и з в е с т н ы й. Да ты тише… Чего ты орешь? Я тебе важное сказать хочу.

Ч е р н ы й. Что важное?

Н е и з в е с т н ы й. Слушай, я того человека знал.

Ч е р н ы й. Какого человека?

Н е и з в е с т н ы й. Которому она слово дала. Ленинградский парень. Мы в плену вместе были.

Ч е р н ы й. Ой!

Н е и з в е с т н ы й. Ты что?

Ч е р н ы й (оглядывается на Таню). Нет, это я так. За сердце чего-то схватило. Ну и что тот человек?

Н е и з в е с т н ы й. Погиб он.

Ч е р н ы й. Как погиб?

Н е и з в е с т н ы й. Немцы его убили. И сожгли в крематории.

Ч е р н ы й. Что-то сердце мне гложет. (Оглядывается на Таню.) Это точно, что он был в плену? Ведь в части видали, как его убило.

Н е и з в е с т н ы й. Значит, он раненый в плен попал. Чего же я врать-то буду?

Ч е р н ы й. Да, врать-то, конечно, зачем… А откуда ты знаешь, что это тот, про которого она думает?

Н е и з в е с т н ы й. Мы друзья были. Он мне ее фото показывал. Через все обыски пронес… Я ее сразу узнал, утром.

Ч е р н ы й. Значит, погиб?

Н е и з в е с т н ы й. Да, погиб.

Ч е р н ы й. А как ты докажешь?

Н е и з в е с т н ы й. А на что мне доказывать? Погиб, и все.

Ч е р н ы й. Ведь она не поверит.

Н е и з в е с т н ы й. Его Кирилл Звонков звали. Из Ленинграда.

Ч е р н ы й. Да, это точно. А как он погиб?

Н е и з в е с т н ы й. Как погиб? Да просто. Как русский, Как советский…

Ч е р н ы й. Ну ладно… Ты не думай, что я радуюсь. За чужую смерть радоваться не стану. Я только чтобы она напрасно не надеялась, Танюша.

Н е и з в е с т н ы й. А я для чего и сказал. Услышал ваш разговор и думаю: чего же она зря его ждать будет, если он погиб? Она, может, годы ждала бы.

Ч е р н ы й (постепенно успокаиваясь). Может, и годы. Она такая. Вот не поверишь: маленькая, из себя вся нежная, а ее пулеметным или там минометным огнем не испугаешь, нет! Другому бойцу стыдно, как она в самый бой лезет. И чтобы когда на что пожаловалась: устала или недостатки какие там — никогда… Слушай, а может, сейчас скажем? Ты бы ей и рассказал. Точно все, как было. Если он как герой погиб, это ей все-таки утешение. (Поднимается.)

Н е и з в е с т н ы й (кладет ему руку на плечо). Постой! Куда спешить? С хорошим торопиться. А с плохим что же? Завтра еще успеем… Ты закурить обещал.

Ч е р н ы й. Давай-давай.

Оба свертывают цигарки.

(Зажигает спичку, она освещает лицо неизвестного.) Ой, брат! Что у тебя с лицом-то?

Н е и з в е с т н ы й. Отметинка от плена осталась. Ты не расспрашивай. Неохота мне старое ворошить.

Ч е р н ы й. Нет-нет. Это я так. Уж больно тебя разделало. Горел, да?

Н е и з в е с т н ы й. Я тебе сказал, неохота вспоминать.

Ч е р н ы й. Ну правильно. Это я так спросил, для сочувствия. Не хочешь — не говори. Как махорка?

Н е и з в е с т н ы й. Крепка. Самосад?

Ч е р н ы й. Чистый. Из дому прислали… (Встает и осматривается.) Небо-то в той стороне все вспышками… (Подходит к Тане и наклоняется над ней.) Спит… Великое дело в эту ночь происходит!

Н е и з в е с т н ы й. Да.

Ч е р н ы й (опять подсаживается к неизвестному). Слышь, только ты не обижайся, ладно? Что я тебя спрошу.

Н е и з в е с т н ы й. Ну что?

Ч е р н ы й. Ты вообще-то…

Н е и з в е с т н ы й. Что — вообще-то?

Ч е р н ы й. У тебя раньше девушка была?

Н е и з в е с т н ы й. Была… Да брось ты об этом!

Ч е р н ы й. Не буду. Это я к тому, что у меня лично, к примеру, не было. Я насчет этого скромный был. Так, проводить или там поговорить… Даже не целовался ни разу… Ну и как ты теперь, покажешься ей?

Н е и з в е с т н ы й. Нет, не покажусь.

Т а н я (приподнимается и кричит). Ну что ты не толкаешься, милый! Ты сам тоже ползи! Отталкивайся ногой! Отталкивайся вот этой!.. (Оглядывается.) Ой, ночь еще… А я сплю, да? (Падает на шинель.)

Ч е р н ы й. Спит она… А почему не покажешься?

Н е и з в е с т н ы й. А ты бы? На моем месте?

Ч е р н ы й. А я бы — на свой, конечно, характер — показался.

Н е и з в е с т н ы й. С таким лицом?

Ч е р н ы й. Хоть с каким!.. Потому что ты себя возвышаешь, а ее вроде роняешь. Получается, что я, мол, хороший, отказываюсь, а она пусть моим горем пользуется. Это слабость — от своего отказываться. А в нас эта война не слабость, а силу воспитала.

Н е и з в е с т н ы й. Она бы меня из жалости любила… Жалости не хочу.

Ч е р н ы й. Это испытать надо — за жалость или как.

Н е и з в е с т н ы й. Эх, ночь-то какая длинная — все не кончается… Ну пусть. Вот ты, скажем, как ты и есть. А у Тани вдруг объявился бы человек, которого она раньше любила, которому она слово дала? Ты откажешься от нее?

Ч е р н ы й. Я? Нет! Не откажусь. Эх, товарищ! Думаешь, я тебя сразу не понял? Как ты мне сказал, что наш разговор слышал, меня сразу как ударило — он! Но и я не откажусь, понял? Только чтобы честно. Пусть она сама решает.

Н е и з в е с т н ы й. Зря я остался тут… Не знал… Мне лейтенант ваш сказал, чтобы по заводу провести. Я, конечно, с радостью. Думал, кого из тех гадов, может быть, найду, которые нас мучили. А потом увидел ее, так, поверишь, убежать хотел.

Ч е р н ы й. Нет, это ты брось — убежать! Ты убежишь, откажешься, я откажусь, а она, Таня, выйдет виноватая. А нам ее виноватить не за что, понял? Это война виновата.

Н е и з в е с т н ы й. Молчи… Уйду я завтра. Проведу вас по заводу — и уйду. А ты молчи. Куда мне с таким лицом?

Ч е р н ы й. Нет, не уйдешь! Что же ты хочешь, из меня бесчестного сделать? Чтобы я ворованным счастьем всю жизнь пользовался? Нет, не выйдет!

Н е и з в е с т н ы й. Да тише ты!

Ч е р н ы й. Что — тише? Я всю войну прошел, а теперь, под конец, бесчестным стать? Мы ей скажем вот что…

Н е и з в е с т н ы й. Да ладно, понял, ладно. (Прислушивается.) Мы тут с тобой так говорим, будто война уже кончилась. А она еще идет пока.

Ч е р н ы й. Не так я ее люблю, чтобы хоть в чем обманывать.

Н е и з в е с т н ы й. Вроде идет сюда кто-то. (Встает.)

За сценой слышны шаги и голос. Голос: «Тут освобожденный есть? Ленинградский? Звонков, что ли?»

Есть!

Г о л о с. Поднимай людей и давай к лейтенанту. Там в подвале вроде шевелится кто-то. Немцы выходить собираются.

Н е и з в е с т н ы й. Есть! А где лейтенант?

Г о л о с. Во флигеле. Я отведу. Давай скорее.

Н е и з в е с т н ы й (Черному). Поднимай бойцов. Без шума.

Неизвестный и Черный поднимают старшину, Пушнова, Сечкина и Русакова. Все быстро уходят. Пауза. За сценой — приглушенные выстрелы. Шум схватки, который нарастает, затем стихает. Начинает светать.

Т а н я (просыпается и садится). Уже утро почти. (Осматривается.) А наших-то нет. (Встает и подходит к Шуре.) Шура, вставай. Наши ушли куда-то.

Ш у р а. Ой, как спала хорошо! Всегда ты, Танька, будишь. (Садится.)

Входит с т а р ш и н а.

Т а н я. Дядя Миша, а где же наши?

С т а р ш и н а (мрачно). Операция была.

Т а н я. Что за операция?

С т а р ш и н а. В подземном заводе восьмерых немцев обнаружили.

Т а н я. Ну и что? Взяли?

С т а р ш и н а. Взяли… Из наших одного убило.

Т а н я и Ш у р а. Кого?

С т а р ш и н а. Парня этого. Освобожденного… Как стали немцы выходить, двоих мы сразу взяли. Остальные — назад. Парень этот, освобожденный, говорит, чтобы в подвал идти. А то, говорит, они сбегут, потому что ходов там много. Ну, у лейтенанта фонари были приготовлены. Стали мы туда вниз идти через подвал. А там коридор такой — трехтонка проедет. Тут немец как брызнет из станкача. В нише прятался. Ну, Васька в него гранатой. Смотрим, а парень-то пал. Все к нему. А тот уже мертвый… Через грудь перерезало.

Т а н я. Вот горе-то! В самом конце войны. Из плена вышел человек…

С т а р ш и н а. И записку ту я взял. Они тут снаряды делали, так записку положили, что, мол, наши. Взял записку и фотокарточку.

Т а н я. Какую фотокарточку? Покажи, дядя Миша.

С т а р ш и н а. Да уже вся стершая. И не поймешь. Записка в кармане была и фотокарточка. И больше ничего. Не знаем даже, как звали. (Показывает Тане фотографию.)

Т а н я. Ой!

Ш у р а. Ты что?

Входит Ч е р н ы й.

Т а н я. Ой!

Ш у р а. Что с тобой, Таня?

Т а н я. Тут рядом был!.. Убит? Ты сказал — убит? Может, ранен только?

С т а р ш и н а. Говорю, через грудь перерезало. Разве знакомый он тебе?

Т а н я. Знакомый, дядя Миша. Такой знакомый… Рядом был, а я его не поцеловала! Руку ему не погладила!.. Ребята, помогите, помогите мне теперь. Что же вы стали?

Входит С е ч к и н. Черный и Шура поддерживают Таню.

С е ч к и н. Тише! Тише, ребята! Слушайте, орудия уже не стреляют?

С т а р ш и н а. Не стреляют. Значит, кончилась!

За сценой голос: «Капитуляция! В Берлине капитуляция!»

Ч е р н ы й. Вступаем в мир, Танюша.

П у ш н о в. Кончилась война. И это уже история.

З а н а в е с.