Львиное Око

XII ЛУИ. 1904 год

Именно я был создателем «Мата Хари».

Она называла меня «Папа Луи». Именно меня Герши обхватила за шею дрожащими руками, сойдя со сцены после дебюта, который я называю ее рождением.

Это я дал ей имя «Мата Хари». Уж и не помню, где впервые услышал его. Мы долго спорили с ней, пока она не согласилась. Самой ей до абсурда нравилось имя «Леди Грета Мак-Леод»… Моя милая, смешная Герши… Теперь она стала легендой.

Приняв участие в сотворении легенды, буду ли я летописцем истины?

Сейчас я вам расскажу суть дела. Легенда создается, когда человек претендует на преувеличенное к нему внимание. Утверждаю, что я «создал» Мата Хари. Надо ли мне претендовать на роль ее любовника? Во всяком случае, однажды она принадлежала мне; это гораздо больше, чем могут сказать о себе многие ее мнимые возлюбленные.

Теперь, когда Герши стала легендой, считается вполне приличным признаваться, что она пренебрегла тобой.

Нам (я имею в виду театральное руководство) пришлось потерять немало времени с той поры, как я, Луи Лябог, дилетант, понял, что Герши человек серьезный, и взял ее театральную судьбу в свои руки. Под словом «серьезный» я вовсе не имею в виду понятие, противоположное слову «фривольный». Во многих отношениях Герши была фривольной. Я имею в виду понятие, противоположное понятию «несерьезный». Два года спустя Эмиль Гиме, основатель, директор и хозяин «Музея Гиме», увидел Герши и решил рискнуть своей репутацией, представив ее публике.

Рисковать — это не значит ставить все на карту. Это мы с ней поставили на карту все, готовясь к постановке. Если бы она провалилась, Гиме простили бы, но не простили бы Мата Хари. Из населения города, составлявшего около двух миллионов семисот тысяч человек, на спектакле присутствовала всего сотня парижан, но они были «сливками общества» — авангардом du haute monde[27], — теми, кто был пресыщен Айседорой Дункан, Лой Фуллер и Отеро. Гиме пригласил представителей дипкорпуса — германского и японского послов. Это был удачный выбор. Немец был человеком проницательным и смелым, японец — бестолковым. Критиков от газет, специализирующихся на сенсациях, которые потакают вкусам толпы, а не воспитывают ее вкус, не было. Зато были корреспонденты «Газетт де Франс», «Фигаро», «Жиль Блаз» и «Эко де Пари». Что же касается востоковедов, то присутствовали только те, кто не утруждал себя частыми поездками на таинственный Восток.

Гиме окружил мою девочку тем, чем я не способен был обеспечить, — торжественностью. Даже искусственные розы, обвивавшие колонны ротонды, казались торжественными. В библиотеке «Музея», превращенного в языческий храм, сидела по-турецки его лучшая бронзовая скульптура — статуя Нагараджи Шивы, индийского бога танца, разрушения и плодородия. По существу, Гиме не пожалел ни одного из своих редкостных восточных сокровищ. Сбоку, в затененной нише, восседал Субраманья, индийский бог войны, хотя милая глупенькая Герши протестовала против необходимости танцевать в его присутствии. По ее словам, его умиротворяет лишь зрелище обнаженной женской плоти. Если закрыться тканью, он становится мстительным.

Я расположился в стороне, между сценой и зрителями. Во вспотевшей ладони я сжимал жадовый амулет, который дала мне Герши. В нервном возбуждении я одинаково истово призывал на помощь Иегову, Шиву и Богородицу.

В зале было душно. «Гиме перестарался, накурив фимиаму», — подумал я. «Весь свет» представлял собою многоголовую гидру, которая сотнею ртов вела свои пустопорожние разговоры. Гидра эта была не способна ни любить, ни ненавидеть, ни иметь единое мнение. Мою Герши они не станут ни одобрять, ни отвергать. Гидра даст ей одну из оценок: «Oui» или «Non»[28]. Поднимет большой палец вверх или опустит вниз.

Леди Грету Мак-Леод завсегдатаи музыкальных театров никогда не принимали однозначно. Публика победнее вела себя хамовато, но не по-хамски. Ее составляли люди, имевшие собственное мнение. Ярые поклонники Герши дрались с теми, кто ее недолюбливал, и она нередко уходила со сцены под сладостную музыку ожесточенных потасовок.

Моя дикарка принадлежала к миру, который, по словам Бедекера[29], «крайне неподходящ для дам». Верхнюю часть иерархической лестницы занимали такие мюзик-холлы Парижа, как «Фоли-Бержер», «Мулен-Руж» и «Олимпия». Мы еще не поднялись так высоко, хотя, если бы нам повезло в тот вечер, смогли бы сами выбирать один из них.

Искусство Герши мы оттачивали в «Café-Concerts», или «каф-кон», как мы их называли. Мы? Да, мы. Вы знаете, как вибрируют колокольни во время благовеста? Ритм создает не плавные переходы, а удары, реверберацию. Герши двигалась словно бы слыша звон своего рода невидимых колоколов. Ей было свойственно невероятное чувство ритма. Каким замечательным музыкантом-джазистом она могла бы стать! Прибавьте к этому подготовку, которую она получила в каком-то восточном храме, выступая в роли священной танцовщицы, баядеры. Итак, она обладала чувством ритма, поз, которые были элегантны и выразительны. Она не умела одного — создавать из них повествования. Она охотно рассказывала о себе. Что это было — воспоминания или вымысел? И я заставил ее рассказывать о себе своим телом.

Она умела придать этим рассказам такую выразительность. Заставляла вас самого делать выбор — верить или не верить.

Интерес, который она вызывала своим искусством, был весьма личного свойства. Это в значительной степени походило на интерес, возбуждаемый исполнителями баллад, которые заставляли плакать завсегдатаев кабаре. Если вы верили ее обещанию языческого рая, то влюблялись в нее. А насколько она была «хорошей», не имело значения.

Наибольший успех выпадал на ее долю в провинции, в таких городах, как Лион и Бордо, где жителей одолевает скука.

Мы оттачивали, отшлифовывали ее искусство, думая о блестящем будущем. Отрабатывался новый танец, посвященный богу Субраманье, требовавшему в жертву обнаженное женское тело.

Костюм ее был задуман таким образом, чтобы имитировать наготу, разумеется, не достигая ее в действительности. Не думаю, чтобы подобное сошло нам с рук. Но самый последний костюм был из почти прозрачной, хотя и двойной ткани.

Я снова посмотрел на зрителей. Меня охватило нервное волнение и неуверенность. Это они выскажут свое окончательное суждение. Oui или Non. Палец вверх или вниз. Могут даже… рассмеяться! Неожиданно у меня возникло желание схватить украшенный драгоценными камнями ятаган, лежавший сзади меня на полке, и наброситься на эту светскую чернь, кося ее, как пшеницу. Этих судей, обрекающих вас на успех или неудачу. Этих козлищ, надевших на себя шкуры львов.

Открылся занавес. У ног Шивы лежали четыре облаченные в черное молодые индусские танцовщицы, державшие в руках звезду. Откуда-то из-за зарослей папоротника доносились звуки экзотической музыки, «сочиненной любителем восточной экзотики Луи Ля-богом, который использовал мотивы, заимствованные им в арабских кварталах».

Мадам Дансени все еще шептала на ухо мадам Маллуа, в то время как корреспондент «Фигаро», откинувшись на спинку стула, сидел с закрытыми глазами. Мне захотелось швырнуть в зал несколько патронов динамита.

Наконец зрители удостоили своим вниманием первый танец, хотя получился он неважно. Герши нервничала, чувствовала некую скованность, а это все равно что смешать масло с водой. Даже томные движения гибкого ее тела казались какими-то неуверенными. Когда одна из танцовщиц споткнулась, мне захотелось схватить мою девочку за руку и убежать. Убежать в кафе, «каф-кон», где мы с ней получали такое удовольствие от выступлений.

Когда руки многоголовой гидры зааплодировали, я даже удивился. Мата Хари поступила умно, никак на это не отреагировав. Она осталась стоять на сцене у статуи Шивы, которому, судя по программе, был посвящен ритуальный танец. Аплодисменты продолжались.

Проходя мимо собравшихся, я наматывал на ус их замечания, весь превратившись в слух. «Свету» понравился ее костюм — яркая, украшенная шитьем юбка, косынка на бедрах, металлические, усыпанные камнями нагрудники, к которым была прикреплена доходившая до бедер накидка из плиссированной, прозрачной, как газ, ткани. «Провоцирующее одеяние», — заявил кто-то. Очень точное определение. Женщины обсуждали браслеты на кистях и плечах и пытались выяснить друг у друга, «настоящим» ли было ожерелье. Оно было настоящим и в то же время ненастоящим; искусно изготовленные сверкающие камни создавали впечатление подлинных: из опасения, что его могут похитить, настоящее ожерелье заменили этим.

— Восхитительно! — скрипучим, как у попугая, голосом, от которого задрожали подвески на люстрах, вынесла в конце концов свой приговор принцесса Радолин. И тотчас вслед за ней в разных концах помещения стали повторять это слово, лишь мадам Маллуа высказала собственное мнение: «Очаровательно!» В ее устах то было высочайшей похвалой.

Грызя ногти, хотя прежде никогда этого не делал, я ломал голову. Неужели мы неудачно составили программу? Нет. Ну, конечно, нет. И артиста, и зрителей мы должны подвести к кульминации. Ну а если мы утратили их интерес? Что, если они разойдутся по домам, бормоча «восхитительно»?

Я едва успел послать Мата Хари воздушный поцелуй, придав лицу счастливое выражение. У нее было суровое, бесстрастное, сосредоточенное выражение, какое бывает лишь у ребенка или художника.

Теперь сцена представляла собой сад. На лазурном небе висела луна, на полу были разбросаны охапки свежесорванных цветов. Появилась Герши — девственная индийская принцесса, ожидающая возлюбленного, который так и не придет.

Кто из нас не создавал в своем воображении такую девственницу?

Это была та самая Герши, которая ела взбитые сливки, облизывая губы. Моя девочка, дочь Лилит, дитя с древней, мудрой, поистине женской душой, обожавшая сосать леденцы, кататься на карусели и лазать по деревьям.

Она передвигалась точно ребенок, каким и была в детстве, проведенном неведомо где. Мне, своему исповеднику, создателю, она не однажды рассказывала о детстве, и всякий раз иначе. Где была правда, я так и не выяснил. Возможно, правда или, скажем, факты были слишком неприглядны, и она не могла посмотреть им в лицо. Зачастую Герши была до глупого откровенна. Возможно, евразийцам нужно придумать себе прошлое, чтобы суметь жить в настоящем. Я лично не могу себе представить, что это такое — иметь в своих жилах смешанную кровь. Кем бы она ни была, никто не смог бы научить ее двигаться таким образом. Даже жрицы храма, в котором, по ее утверждению, ее воспитывали. Убежден, что Герши — Мата Хари — в отличие от других девочек и мальчиков, которые в детстве раскачивались по-утиному, всегда ходила таким образом. Ее «прежняя душа», скорее всего, выразилась в походке.

Ее лицо было благостным и невинным. Кожа наводила на мысль о золотисто-смуглых восточных базарах и напоминала оттенком лепестки лютика. Голова походила на цветок, покачивающийся на стебле тела девочки, будущей женщины.

Нашим избалованным зрителям стало не по себе. Женщины, редко приходившие в экстаз, вспоминали давно утраченную ими невинность. Мужчины испытывали влечение, возможно, к собственным дочерям.

Мне захотелось сказать им всем, что она гораздо старше, чем кажется, чтобы рассеять их смущение, что она женщина и мать, изображающая подростка.

Грустные воспоминания, которые охватили зрителей, были настолько сильны, что я, оставаясь на ногах, словно потерял сознание. Очнулся я в ту минуту, когда Мата Хари поднесла к лицу цветок страсти, как бы обещая стать однажды женщиной.

Сначала неуверенно, потом дружно зазвучали аплодисменты. Когда наступила тишина, аплодисменты вспыхнули вновь то в одном, то в другом конце зала. Я понадеялся, что они не будут стихать до самого конца. Но окончательный приговор еще не был вынесен.

Во время антракта я остался с Герши. Мы с ней молчали, нас обоих била дрожь. Она полулежала в кресле в импровизированной артистической уборной слева от ротонды. Комната представляла собой хранилище глиняных статуэток, изображавших парсов, несущих предметы для религиозного обряда. Там же стояла уменьшенная копия «башни молчания», находящейся в Бомбее. На нее возлагали умерших, которых пожирали стервятники. Время от времени я бормотал что-то вроде «великолепно» или «захватывающе», избегая слова «ravissant»[30]. Она лишь молча смотрела на меня огромными темными глазами, в которых стояли слезы.

Энергично постучавшись, вошел помощник Гиме — Робер Мулен. Я недолюбливал этого проныру, у которого все справлялись о здоровье его хозяина. У него был лакейский склад ума, даже фигура, угоднически наклоненная вперед.

— Леди Мак-Леод, — восторженно произнес он, нагнувшись, чтобы поцеловать ей руку. Потом повернулся ко мне, как бы показывая, что сообщение относится к нам обоим. — Месье Гиме позднее придет сюда сам, но сейчас желает остаться на людях, чтобы никто не заподозрил его в сговоре.

— О каком сговоре может идти речь? — обиделся я, — Что может быть за сговор между антрепренером и артистом?

Он посмотрел на меня с пренебрежением под видом снисходительности. Мы презирали друг друга.

— Хорошо, назовем это сотрудничеством. Вы ведь допускаете право на сотрудничество? Дело касается изменений в последнем танце.

— Вносить какие-то изменения слишком поздно, — грубо оборвал я его.

— Я согласилась, — хриплым голосом, словно откуда-то издалека, сказала Герши. — Согласилась исполнить танец, посвященный Субраманье. Ведь бог войны является также удерживающим от войны, поэтому его можно назвать и богом мира.

Как хорошо это прозвучало у нее.

— Ради Бога! — воскликнул Робер. — Мы здесь одни.

У Робера нет присущего Гиме уважения к иллюзиям, даже когда они граничат со сговором. Иначе он был бы Гиме, а не его прислужником.

— Ведь Мата Хари действительно исполнительница священных танцев, — напомнил я Роберу, нахмурившись.

— Пожалуйста, — поклонился он. — У нас одна просьба, чтобы вы появились с накидкой на плечах, chère Madame. А вместо объявленного танца в программе, которую мы заранее составили с Гиме, вы начнете движения очень величественно, как и подобает королеве. Понятно?

Герши слушала его с невозмутимым видом. Глаза ее были закрыты, а невероятно длинные ресницы опущены. Но тело было, напряжено, словно натянутый лук. Готовая подобающим образом ответить на слова Робера, она с усилием сдерживала себя. Что же, если нам не понравится его предложение, можно быть уверенным, что милая Герши скажет свое слово. Она верила мне, а их не боялась!

— Знаменитый ученый, месье… — Наклонившись, Робер шепотом произнес известное имя, посмотрев при этом на закрытую дубовую дверь толщиной, самое малое, в два дюйма. — Он поднимется с места и прервет вас, попросит исполнить для зрителей самый воинственный и священный из танцев в честь Субраманьи.

— Я и так намеревалась сделать это, — сказала Герши.

Я поднял руку, поняв намерения Гиме. Ход был великолепный. В программе лишь упоминалось об «особом священном танце», и Гиме собирался включить его. Так будет гораздо эффективнее…

— Он будет просить, даже умолять, чтобы вы не оставили на себе ничего. Абсолютно ничего, даже вуаль не должна скрывать ваше тело от глаз ревнивого бога, — умоляюще посмотрел на Герши Робер, сцепив пальцы рук, как, вероятно, сделал бы знаменитый академик. — И вы… не оставите на себе ничего.

Герши облегченно вздохнула.

— Даже последнюю юбку, — хихикнула она, как девочка.

— В конце концов, да, — озабоченно проговорил Робер. — Будьте настолько любезны. Даже последнюю юбку. Это необходимо.

— Пошел вон, — произнесла она. Она сказала «va tén»! Так говорят, обращаясь к собачонке.

Робер взвился на дыбы и даже покраснел, но я сделал ему знак, чтобы он промолчал. Мы с Герши привыкли вращаться в театральных кругах, где фамильярность привычна.

Снова поклонившись, Робер вышел.

— Ты тоже, — сказала Герши, — уходи.

Перечить ей я не посмел. Хотя мог бы. Как подобает суровому и строгому отцу, наставляющему свою дочь на путь истинный. Но времени было мало. Это был самый важный вечер в ее жизни, в нашей жизни. Если ей вздумалось покапризничать, некогда было ни наказывать, ни уговаривать, ни бранить ее. Видите ли, она не была такой темпераментной, какой ее изображают. Будь это так, управиться с нею оказалось бы проще.

На этот раз я тоже был одним из зрителей. Я сел на свободное место во втором ряду. Кто же ушел? Ушел, заметив, что видел «довольно любопытное» исполнение восточных танцев? Или прибавил еще и слово «экзотическое»? В предчувствии провала на лбу у меня выступил липкий пот и заболели колени.

Она стояла в своей накидке в преддверии языческого храма — прекрасная, далекая и надменная. Настоящая леди Мак-Леод. Такую позу она умела принять, но не умела сохранить. Кроме того, среди зрительниц находились настоящие принцессы, одна герцогиня, несколько графинь, а также кавалеры, сопровождавшие столь знатных дам. О, это был очень опасный путь! Самомнение. А что потом?

Несмотря на совещание и достигнутые компромиссы, тщательно выверенные решения, мы в конечном счете, по выражению игроков, шли ва-банк. Прав был Гиме, принимая это решение, или ошибался, кто знает. Спектакль был наполовину частным, зрители состояли из приглашенных, но это был музей, а не салон. Кроме того, в зале находились и четыре критика.

Когда она вскинула руки, распахнув накидку, все увидели чудесное сочетание красок ее одежд, касавшихся самого пола, и многоголовая гидра, у которой была сотня глаз и одна душа, одобрительно зааплодировала. Но когда Герши с невероятным достоинством стала двигаться и глазам зрителей предстал языческий бог, сокрытый в листве, они, наблюдая за ее движениями, почти все сразу же заскучали.

Со своего места поднялся месье Бурден. Чувство почтительности к нему вызывали не только его борода и репутация, но и весь внешний вид, которым он искусно владел.

— Мата Хари, — пропел он, и зрительный зал насторожился. Предстояло нечто необычное.

Жрица-принцесса отвернулась от алтаря и, к моему восторгу, восприняла помеху идеальнейшим образом. Герши не рассердилась, не удивилась и не обрадовалась. С невозмутимым видом, в полном согласии с собой она спокойно ждала. Ждала — и только.

— Мата Хари, — повторил почтенный мэтр среди почти осязаемой тишины. — Не исполните ли вы для нас подлинный танец, посвященный индийскому богу войны? Танец, во время которого вы жертвуете собой во имя любви, мира, а не во имя победы? Исполняя который, вы отдаете себя целиком, ничего не пряча?

Я и не знал, месье Гиме, что ваш знаменитый востоковед такой ручной! Потом, как и все присутствующие, затаив дыхание, стал ждать ответа.

Изогнув длинную шею, Мата Хари откинула голову назад. Похожие на крылья усталых птиц ресницы ее опустились. Она уронила руки, и плащ скрыл ее целиком. Затем вновь появились руки — великолепные, мягкие, сильные, округлые. Она сложила их на груди, закрыв ладонями плечи ласкающим и в то же время покорным жестом. Потом стала медленно наклоняться вперед, так что волосы едва не достигали коленей.

Наш востоковед сел и с жеманным видом улыбнулся, повернувшись сначала направо, а затем налево. Мата Хари шагнула в сторону кулис. Я почувствовал, как у меня колотится сердце. Топнув босой ногой, она что-то сказала музыкантам не то на хинди, не то на яванском или каком-то другом языке. Слово прозвучало как приказ. Потом взмахом руки сняла с себя накидку, отшвырнула в сторону и опустилась на пол грудой темных складок.

После этого Герши начала танцевать. И как танцевать!

Танцевать означало любить и предаваться любовным играм. Любовь — это утомительная борьба, требующая большой выносливости, но со стороны она должна казаться нетрудной. Любовь преодолевает борьбу и боль и несет с собой мир. Приложив старания и усилия, ты познаешь, как надо любить себя, а любя себя, учишься любить своего избранника и свой мир. Не существует ни прошлого, ни будущего, есть только борьба и время борьбы, триумф и момент триумфа, мир и момент мира.

Она была змеей и танцевала, обвившись вокруг невидимой змеи. И на нее смотрел бронзовый кумир, которого под силу было победить, умиротворить лишь женщине-змее.

Облаченных в черные покрывала индусских девушек она не замечала. Они стояли или лежали возле кумира, держа в руках дротики. Герши выхватывала их один за другим, и, когда танцовщицы вскрикивали от боли, она угрозами принуждала их к молчанию. Вырвав дротик, она победоносным жестом воздевала его ввысь, затем швыряла во мрак. Всякий раз, как исчезал дротик, с тела Герши падала одна из ее воздушных юбок и ложилась у ног идола. Когда она метнула последний дротик и развязала последнюю косынку, наблюдать за происходящим стало невыносимо. Всем захотелось спрятать свои глаза. Но вместо этого все уставились на Мата Хари.

Обнаженное тело ее было прикрыто лишь золотой чеканкой и драгоценными камнями — золотыми нагрудниками и золотыми браслетами, с бриллиантами (полудрагоценными камнями, так ярко сверкавшими в обманчивом свете!), и искусно изготовленным ожерельем. Усыпанный камнями лотос, поддерживаемый тонкой и потому невидимой цепочкой, прикрывал то место, на котором, по моему настоянию, она сбрила волосы. Свет и тени попеременно падали на ее смуглое тело, тело змеи и женщины. Бронзовый бог войны был умиротворен.

То же произошло и со зрителями. На какое-то мгновение в зале стало нечем дышать, в нем словно образовался вакуум. Потом, разряжая атмосферу, разразилась буря. Словно удар грома грянули аплодисменты — эта восхитительная музыка.

Когда Герши сбежала со сцены, я находился за кулисами. Схватив покрывало, она обмотала его вокруг себя, будто девочка после ванны. Она кинулась ко мне, пряча голову у меня на груди. Я обнял ее и закрыл плечи накидкой.

Раздвинулся занавес, и на сцену, широко улыбаясь, вышли танцовщицы-индуски и присели в книксене. (До чего же они были глупы!) Аплодисменты стали вежливыми, но не смолкали.

— Не заставляй меня выходить туда, папа Луи, — умоляюще проговорила Герши. — Я больше не могу. Увези меня отсюда.

— Надо выйти, детка. Представь себе, что это «каф-кон», что сегодня субботний вечер и в зале полно шпаны…

— Я их ненавижу! Ненавижу месье Бурдена! Ненавижу мэтра Гиме!

— И меня. Знаю. Так и надо. Продолжай нас ненавидеть. Только выйди. Ну же! — сказал я строго, будто был уверен, что она повинуется.

И она вышла. Очень высокая, очень гордая, очень грустная. Накидка, скрепленная у шеи, ниспадала до самого пола, закрывая ее до кончиков пальцев. Она не поклонилась, не улыбнулась, а лишь подошла свойственной лишь ей походкой к центру сцены и стояла неподвижно.

Я лихорадочно размышлял. Стоит ли позволить им зайти к ней в артистическую уборную и поговорить с ней? Как держаться, она знает. У нее верный инстинкт, свойственный лишь знаменитостям. Успех придает ей блеск. Видит Бог, она умеет быть благородной, когда ее ценят.

Занавес сомкнулся, но она продолжала стоять. Торопливо подойдя к ней, я взял ее за руку.

— Все кончено, — прошептал я ей на ухо. — Пойдем со мной.

Наградой мне была трепетная улыбка и быстрый взгляд глаз, блестящих, но без слез.

Никто не догадался, что нас ждало, даже девушки-индуски, благоговейно ожидавшие возможности поговорить с нею. А аплодисменты продолжали греметь, точно град по железной крыше. Не догадывались ни музыканты, которые потягивались, обменивались репликами, убирая свои инструменты, ни служители, готовые вновь раздвинуть занавес. Сжимая ее руку, я поспешно ввел Герши в вестибюль, а оттуда в комнату, превращенную в артистическую уборную. Мы не стали никого ждать, а проникли в помещение, на стенах которого висели восточные свитки, затем в другое, где в стеклянных витринах были выставлены снабженные бирками древние экспонаты.

«Музей» я изучил как свои пять пальцев. Словно гид агентства Кука, я произнес: «Пойдем. Вот сюда» — и провел ее по комнатам, залам, коридорам и лестницам к задней двери. Там уже ждал нас фиакр.

Неужели я действовал наугад? Именно таким образом? Почему заранее разработал план бегства и заблаговременно заказал фиакр?

Просто я предвидел, что должно произойти. Я буду стоять рядом с Герши, пока она выслушивает комплименты и поздравления. Гиме включит меня в число гостей, которые будут ужинать после спектакля, если он пройдет с успехом. И все в этом духе. И тем не менее я велел кучеру подогнать свой экипаж, запряженный парой лошадей, и ждать нас у заднего крыльца.

Через весь город мы поехали ко мне домой, вернее, на квартиру. Ночь была холодная, как это случается в марте. Герши дрожала в своем плаще, накинутом на обнаженное тело, и, чтобы согреться, жалась ко мне.

— Зачем ты увез меня, не дав выпить и бокала шампанского? Так хочется пить, — сетовала она.

— Ты ведь знаешь, что произошло? — спросил я голосом, прозвучавшим сурово: я понимал, что, создав ее, я ее отчасти потерял.

— Конечно. Я произвела фурор.

Это пошлое выражение из лексикона «каф-конов» обрадовало и опечалило меня. Герши произвела не фурор, а сенсацию. А это другое дело.

— И я… никогда… никогда не повторю всего этого. Ты слышишь? Ни за что!

— Хотелось бы, — отозвался я искренне. — Хотелось бы, чтобы тебе не надо было делать этого. И сейчас мне жаль, что ты это сделала.