Львиное Око

XIX ФРАНЦ. 1912–1913 годы

Я убил Мата Хари в целях самозащиты, из мести, от пресыщения. И еще оттого, что она избегала меня.

Точно большая ручная кошка она подходила ко мне, увертывалась от моей плетки, царапала меня, не выпуская когтей, заставляя меня забыть о своем желании мучить ее. Пружинистой походкой как ни в чем не бывало она разгуливала по клетке, которую я для нее приготовил, превращая мои пороки в насущные потребности. И все же она избегала меня.

Нам не следовало встречаться. Если бы мы не познакомились, то, возможно, оба остались бы живы. Как часто приходит мне в голову эта мысль! Пусть философы рассуждают о неотвратимости того, что предрешено судьбой.

Как бы то ни было, когда из Парижа пришло письмо от герра Хоффера, я вернулся в Берлин и явился в кабинет Гельмута Краузе на Вильгельмштрассе.

Письмо было простым, не шифрованным и не написанным симпатическими чернилами. Были только подчеркнуты некоторые слова. Двойная черта означала, что слово имеет противоположный смысл, одной линией подчеркивались ключевые слова.

— Прочтите, ван Веель, — произнес мой шеф. — Это донесение от почтового ящика Париж 18. Подумайте, как это можно использовать.

— Париж 18? Это Хоффер?

— А откуда вам это известно? — резким голосом спросил Адам фон Рихтер, новый молодой помощник Краузе.

— Когда ван Веель находился в Вене, пришла информация от Хоффера, которую я передал ему. Любопытное совпадение. Вы ничего не забываете, — одобрительно произнес Краузе, обращаясь ко мне. Он и сам ничего не забывал.

Письмо было датировано Днем всех святых 1912 года.

«Дорогой дядя Гельмут, — читал я письмо, написанное размашистым почерком Хоффера. — Вы будете бранить меня за то, что я увлекся такой светской женщиной, как Мата Хари. Я знаю, не такую партию вы желали бы для своего племянника, но как счастлив будет тот мужчина, которого она изберет. Съездите в Берлин — и вы сами в этом убедитесь. В феврале следующего года она будет выступать в театре „Винтергартен“. Она БОГАТА, очаровательна, и, как я надеюсь, со временем ее можно будет убедить вернуться в Париж. На ее приемы ходят все. Бедная дама потеряла близкого РОДСТВЕННИКА и она БЕЗУТЕШНА».

— Пишет какую-то чушь этот Хоффер, — проговорил Адам.

— Ничего подобного, — возразил Гельмут Краузе, пощелкивая по желтым зубам ногтями в пятнах никотина. — Он служил «почтовым ящиком» еще во времена Штибера, это чрезвычайно надежный агент. Он предупредил, что план организовать забастовки на железных дорогах во Франции обречен на провал, в то время как все были уверены, что операция пройдет успешно. А ведь наши наблюдатели были на каждом полустанке. Так что прислушивайтесь к его словам.

— Ну что ж, — произнес я. — Дама на мели, не имеет любовника и может оказаться полезной в Париже, попав в руки нужного человека, в случае войны…

— С началом войны, — поправил меня Адам назидательным тоном, который свойствен лишь прусским юнкерам.

— Она по-прежнему находится в центре внимания и очаровывает всех, — продолжал я, не слушая фон Рихтера. — Кто же этот «близкий родственник» — ее импресарио Лябог или же очередной любовник? — Ленивой походкой я подошел к единственному окну. Кабинет Краузе был тесным и непритязательным, а обстановка — всего два письменных стола, за которыми сидели шеф и его помощник, на первый взгляд занятые изучением нидерландских паспортов. Это было отличным прикрытием для штаб-квартиры разведывательной сети, действовавшей в Голландии.

Краузе улыбнулся, вернее, растянул свои тонкие губы, обнажив редко расставленные резцы, из-за чего он немного пришепетывал.

— Вам и карты в руки, ван Веель.

— Не хотелось бы, сударь. — Мне действительно не хотелось портить сладостное воспоминание. Ведь насилие — это разовое удовольствие. Мне не хотелось дважды получать деньги за любовные объятия с одной и той же женщиной. Хотя деньги Карла, полученные за прядь волос Мата Хари, я давно истратил.

— Доротеенштрассе? — словно раздумывая вслух, проговорил мой шеф, который никогда не придавал значения мнению своих платных агентов.

Я прикинул, стоит ли использовать Мата Хари в публичном доме на Доротеенштрассе, где наши самые хорошенькие проститутки соблазняли мелкую сошку. Например, русских. Нет, в каких бы стесненных обстоятельствах ни находилась Мата Хари, в такое заведение она ни за что не пойдет. Кроме того, она была слишком приметной.

— Нет, сударь, думаю, это не для нее, — осторожно ответил я. Все мы привыкли прислушиваться к словам этого толстенького, со свиными глазками человечка. Он обладал тонкой интуицией и проницательным умом.

— Хорошо. Устроим вам встречу с ней в феврале. Тогда и решите, как использовать ее наилучшим образом. — Он повернулся ко мне спиной, и я увидел три похожие на сосиски складки сала на загривке и покрытые перхотью плечи. — Захватите ван Вееля на выходные дни, фон Рихтер. Я хочу, чтобы вы стали близкими друзьями.

В этих словах приказа, отданного своим аристократическим помощникам, не было иронии. Краузе было совершенно наплевать на то, нравимся мы друг другу или нет. Как истый пруссак, высокомерный фон Рихтер презирал всякого, кто предавал свою родину. В его глазах я был предателем своего отца, голландца. Что касается меня, то я не жаловал хромых, хворых и кривых, а Адам был хилым, страдал язвой желудка и был слеп на один глаз. Непригодный к военной службе, он выполнял иные обязанности. Ему надлежало изобразить из себя моего друга, и он выполнял это распоряжение.

Уж не был ли я томим тоской по родине моей матери? У ее родителей было такое же поместье, как и у фон Рихтеров. Огромный, безобразный, квадратный дом, возможно, был тем самым, что изображен на фотографиях, которые показывала мне родительница. Вестибюль баронского гнезда украшали такие же оленьи рога, кабаньи клыки и головы. В лесах моей матери росли такие же высокие деревья, и они были такими же ухоженными. Такие же исполненные достоинства крестьяне такими же заученными движениями поправляли волосы и так же называли отпрысков помещиков хозяевами.

Граф фон Рихтер, отчим и дядя Адама, говорил лишь об урожае и дренаже. Мать Адама, вышедшая за графа после смерти мужа, казалась печальной и поглощенной собственными мыслями. Хотя из-за болезни она облысела и носила вечно сбитый на бок парик, она мне понравилась. У графа и графини был и общий ребенок, девочка. Но сводную сестру Адама я увидел лишь во время обеда. Когда Эльза вошла в столовую, бесхитростная, худенькая и идеальная, я тотчас подумал о женитьбе на ней.

Она больше походила на юношу, чем на девушку, — стройная, как тростинка, строгая, с узкими бедрами. Такой посадки, как у нее, я не видел больше ни у кого. Она была чиста, как долина, овеваемая от реки до моря постоянными ветрами, как горные реки, где из воды выпрыгивает форель, на лету хватая мух, и где чувствуется близость неба. Всю свою нежность она отдавала своим собакам, скакунам и огромному дымчатому коту по имени Грималькин, а преданность — родителям.

Я был без ума от нее. Влюбился по уши, точно какой-нибудь зеленый юнец, ни разу не оседлавший сладостного женского тела. Она стала моей мечтой, моим идеалом.

Родители ее относились ко мне, как к возможному жениху. Хотя я был беден, они, казалось, радовались моему выбору. Во всяком случае, мой герб оказался таким же древним, как и герб их рода. Кроме того, выяснилось, что мы дальние родственники по материнской линии. Эльзе было всего девятнадцать, мне на двадцать лет больше. Но разве для столь чистой и нежной девушки сыщешь более подходящую партию, чем шалопай, который успел перебеситься, но остался достойным своего имени?

К моему удивлению, Адам поощрял мои намерения и, хотя сам редко приезжал в поместье вместе со мной, благосклонно относился к моим поездкам к ним на субботу и воскресенье.

— Я не люблю возиться с землей, — заявил он, — и согласился отказаться от своих претензий в пользу Эльзы. При условии, что она найдет подходящую партию.

Я уже видел себя владельцем этого дома, обладателем плодородной ухоженной земли. И Эльзы. Я терпеливо ухаживал за ней, вызывая бледный румянец на прозрачной ее коже, мимолетную улыбку, иногда появлявшуюся на ее тонких губах. Робость ее околдовала меня.

Став впервые в жизни по-настоящему счастливым человеком, я подобрел душой. Не знаю, сколько времени прошло после того, как я впервые встретил ее, — пожалуй, несколько недель, — прежде чем, склонившись с седла, я коснулся невинных губ Эльзы своими губами.

Это произошло на следующий день после того, как выпал первый снег — в том году зима наступила поздно. На ярко-синем, как на полотнах Фрагонара, небе светило солнце, оживляя пейзаж XVIII века. На деревьях висели сосульки, сверкавшие, точно хрустальные канделябры; лесные тропы покрывал мягкий, как лепестки цветов, белый ковер. Чистота пробуждала радость, а не строгую торжественность, и я поцеловал девушку, которую скоро собирался назвать своей женой.

Пришпорив коня, она помчалась домой. Я поехал следом, пустив лошадь шагом, чтобы милая девушка успела прийти в себя. На губах моих сохранился вкус ее губ, похожий на ожог сухого льда. В моей суженой вот-вот должна была пробудиться женщина. Я был любим и ощущал удивительное чувство приподнятости и смиренности.

Отдав вожжи конюху, я вошел в дом, готовый преклонить перед нею колени. Я скажу Эльзе то, что ей уже было известно, — что я ее обожаю. И попрошу у нее позволения поговорить с отцом.

Вдруг из зала до меня донесся вопль. Это кричала Эльза.

На мое счастье, такое уже случалось. Прошлым летом ее поцеловал сын деревенского священника. Бедный парень. Его с позором прогнали, а потом выяснилось, что он вовсе и не думал лишать Эльзу невинности, что она напрасно обвиняла его и вся эта история — плод ее больной фантазии. Знакомый психиатр поведал графине, что дочь ее безнадежная истеричка. И эти господа готовы были отдать ее за меня! Впоследствии Эльза окончательно сошла с ума и была изолирована от общества.

Мать моя не покончила жизнь самоубийством. Она была сражена шальной пулей на охоте. Я знаю это совершенно определенно. Она была не похожа на Эльзу. Ничуть.

Наступила зима, какая бывает лишь на севере Германии, — с морозами, ярким солнцем. Короткие чудные дни прельщали меня своей красотой, но долгие вечера приводили в ужас.

И от этого чувства меня не спасали ни пьяный разгул, ни работа. Давно позади остался день зимнего противостояния, хмурые дни сменялись холодными, тоскливыми ночами, но ни солнечные лучи, ни луна не освещали улиц города. Погода как нельзя соответствовала моему унылому настроению. Я начал ненавидеть и свое окружение и себя самого.

Когда нам с Адамом фон Рихтером поручили встретить в поезде мадам Мата Хари, я был раздражен. Прихлебывая в станционном буфете пиво в обществе Адама, чтобы не думать ни о чем другом, я размышлял о железнодорожных вокзалах.

«До чего же омерзительны немецкие вокзалы, — думал я. — То ли дело — французские, где царит беспорядок, где слышен стук чашек, где грязный пол залит красным вином, а пассажиры, толкаясь, толпой устремляются к выходу на перрон».

А еще лучше — русские. Там стоит запах, как на невольничьем рынке. Прямо на полу днем и ночью спят крестьяне. Забавно наблюдать, как русские бросаются в залы ожидания третьего класса. Зрелище напоминает революцию в миниатюре. Те, кому не удалось пробиться, с покорным видом возвращаются на прежнее место. Однажды я видел, как в дело пошли ножи: шла драка из-за места у раскаленной печи, где можно было развалиться в ожидании очередного поезда, который повезет их по одноколейному пути протяженностью в тысячи верст, соединяющему одну часть их дикой, похожей на пустыню, страны с другой.

На берлинских вокзалах царит порядок. Порядок этот удручает, вызывает в человеке первобытные инстинкты. Здесь все чего-то боятся, едва замирает искаженный репродуктором голос диктора, как все начинают в панике спрашивать друг друга, что же объявили. Пассажиры, увешанные свертками, терпеливо выстаивают в очередях, и, перемещаясь шаг за шагом, двигают по полу свои чемоданы. Не опоздали ли они? Не отстали ли от поезда? Одни лишь офицеры сохраняют чувство собственного достоинства и как ни в чем не бывало встают в начало каждой очереди. Одни лишь они помнят, что в 1913 году наши Schnellzuge[89] ходили строго по расписанию, и стоило взглянуть на вокзальные часы, как вам тотчас становилось известно, вовремя ли вы пришли на вокзал.

Я увидел ее первым. Закутанная в меха, Мата Хари шла энергичной походкой, сопровождаемая горничной. При виде ее я внезапно почувствовал желание: мой жеребец поднялся на дыбы, натягивая штаны. Я разозлился, и глаза у меня налились кровью.

— Это она, — сказал я Адаму и кивнул человеку, ждавшему нашего сигнала.

Согласно плану, придуманному Краузе, я должен был выступить в роли спасителя Мата Хари. Предстояло тотчас задержать ее, чуть припугнуть, и… тут приходит избавление в лице герра барона.

— Фрау Мак-Леод, — подошел к ней наш агент. — Bitte, ваши документы!

Она немного опешила, но потом откинула голову назад и проговорила с решительным видом:

— Елена, покажите этому человеку, что он просит. Мне нужно найти своего импресарио.

— Подождите здесь, — оборвал ее наш сотрудник.

— Смешно, — смело возразила Мата Хари. — У меня ноги окоченели. Отвратительный климат. Где же милый Зигфрид? — И она пошла прочь.

— Минуту! — с начальственным видом произнес агент.

Достав из огромного черного ридикюля кипу бумаг и два паспорта, Елена, неуклюжая бельгийка с вытянутым лицом, молча протянула их чиновнику.

— Документы не в порядке, — едва взглянув на них, пролаял Кунц, наш сотрудник. — Извольте пройти в полицию.

Но Мата Хари была не робкого десятка.

— Ни в какую полицию я не пойду. Я Мата Хари, танцовщица, и мой друг, принц Вильгельм, едва ли допустит, чтобы меня вели в полицию. Если я ей нужна, пусть сама приходит ко мне. Я остановилась в отеле «Адлон».

Должен признаться, Герши была великолепна. Вы знаете, она всегда была уверена в себе. Вы забывали, как вдохновенно умеет она лгать. Кунц должен был грубо схватить ее за руку, а мы с Адамом — вмешаться в этот момент. Но этот кретин лишь снял фуражку.

Тогда я решил изобразить из себя этакого старинного знакомого.

— Мадам Мата Хари! — воскликнул я с видом крайнего изумления и радости, но при этом постарался подчеркнуть ее униженное, беспомощное состояние. — А где же ваш импресарио? Ваша труппа? Музыканты? Багаж? Вы приехали инкогнито?

Растерянно взглянув на меня, она сняла муфту и произнесла по-французски:

— Как вы меня удивили, мой дорогой барон.

— Документы у мадам не в порядке, — заученно бубнил Кунц.

— Неужели? Тут какое-то недоразумение, — пришел мне на помощь Адам.

— Леди Мак-Леод, позвольте представить вам герра фон Рихтера. Будь настолько любезен, Адам, убери отсюда этого болвана. Он выводит из себя мадам Мата Хари.

Адам с важным видом приказал Кунцу оставить нас.

У Елены блеснули глаза, на лице Мата Хари промелькнуло выражение чувственной удовлетворенности. Вот теперь она больше походила на самое себя.

Все заговорили о том, какая это удача, что мы встретились. Мы с Адамом извинились перед Мата Хари, заявив, что нам надо на службу: в те дни у сотрудников посольств в Европе было много работы. Разве узнаешь, кто бросит спичку в пороховой погреб. И не позволит ли мадам пригласить ее на ужин.

Она позволила. Что же касается встречи с бельгийским режиссером, она ее перенесет.

Свою готовность встретиться со мной она спрятала под личиной очарования и томности. Но моя догадка впоследствии подтвердилась: гастроли в «Винтергартене» будут продолжаться всего две недели, впереди неопределенное будущее. Мода на нее прошла. Ее импресарио, Луи Лябог, ушел от нее в 1912 году. Она была одинока, и грядущее пугало ее.

Мы встретились с нею вновь в такую пору, когда оказались крайне нужны друг другу. Моя любовь к матери и к Германии уже достигла кульминации, с минуты на минуту должна была сбыться мечта укрепиться на северных равнинах, женившись на Эльзе, и сменить приставку «ван» на «фон». Но я был поражен в самое сердце и уязвлен как мужчина, узнав, что моя суженая — не таинственная девственница, а помешанная. Мои циничные воззрения были потрясены до основания. Чтобы обрести себя, я нуждался в не менее циничном выходе из положения.

Что же касается Герши, то ей позарез необходим был властелин и покровитель. Но в этом она нуждалась и прежде. И насилие, произведенное над нею, удовлетворило в ней (как и во мне) некую сокровенную потребность. Однако она не понимала и не выражала внешне истинных своих потребностей. Если бы она была не столь уступчива, то я, возможно, стал бы владычествовать над нею. Разве можно сломать то, что гнется?