Львиное Око

XIII ЛУИ. 1905 год

Всякий, кто хоть что-то представлял собой во время сезона 1904/05 года, тот ходил посмотреть на восхитительную инженю, мадемуазель Габриэллу Робин и округленького месье Югено, игравших в спектакле «Par le Fer et par le Feu»[31] в театре Сары Бернар задолго до открытия в декабре «малого сезона». Фернан Самюэль, христианин, ставший иудеем, чтобы преуспеть в карьере режиссера, проявил свой талант при постановке оперетт, которые я обожал. Коклен играл Скаррона. Каждому следовало посмотреть пьесу Габриэля д'Аннунцио «Джоконда». (Правда, я лично полагаю, что критик, утверждавший, будто д'Аннунцио — это Виктор Гюго и Ницше, вместе взятые, был подкуплен итальянцем.) Самым популярным оперным композитором был Вагнер, но когда выступали Тито Руффо, Тетразини и этот молодой хулиган Карузо, выводившие арии своими лирическими тенорами, то вас тянуло послушать и старых любимцев. Во время «большого сезона», наступавшего после Пасхи, вы непременно отправлялись послушать мадам Эмму Кальве, исполнявшую партию Кармен, и месье Мориса Рено в роли моцартовского Дон-Жуана.

И смотрели, как танцует Мата Хари.

Во дворце принца дель Драго, в посольстве Чили, в парижских особняках, принадлежавших Анри Руссэ, княжне Мюрат, графине Эдмон Блан, Эмме Кальве. Наилучшим образом был приспособлен к искусству Герши салон. Если вы наблюдали, как она танцует в небольшой гостиной, вы тотчас покорялись ею. Видя перед собой женское тело, вы начинали поклоняться безвестным кумирам. Вы опьянялись, завораживались этим зрелищем. Ни о каком «стадном чувстве» не могло быть и речи. Каждый зритель чувствовал по-своему.

Ее биографию можно было прочитать в «Эко де Пари» и других журналах, приводивших собственные версии. Согласно самой популярной из них, Герши родилась на берегу Ганга, воспитывалась в храме, чтобы стать танцовщицей, совсем девочкой была похищена шотландским дворянином. Утверждали, будто она была королевой одного из голландских владений в Ост-Индии, будто ее принимали у себя принцы и богатые владетельные князья, ценившие ее древнее танцевальное искусство, и так далее. С серьезным видом о ней спорили серьезные ученые.

И журналистам, и академикам Герши умела превосходно преподнести себя. Она роняла какую-нибудь фразу наподобие: «На пурпурном алтаре Канда Суони, где я танцевала двенадцатилетней девочкой…», после чего наступала таинственная пауза, а собеседники ее делали остальное. Не знаю, много ли она позаимствовала у этих людей, которые сами заполняли паузы в рассказах, завороженные ее непродолжительным вниманием к их особам. Не знаю, сколько успела узнать и без них.

Самым жгучим вопросом сезона был следующий: «Кого же изберет своим любовником Мата Хари?»

Претендентов, причем пылких, на эту роль было множество. Ведь она была последней модой. Они видели ее полуобнаженное тело («Мрачная, дикая, захватывающая и совершенная», — писал о ней один критик). Танцуя, она отдавалась каждому мужчине, который видел ее («Отдавалась пылко, теряя голову»). Но никто не вправе был утверждать, что мог позволить себе больше, чем поцеловать ее руку. Я всегда был рядом. Я — смуглая лысина, худые бледные щеки и костлявая фигура — получил прозвище «ее тень».

Какое же удовольствие получала Герши от своей роли Мата Хари!

Иначе это назвать нельзя. Она относилась к своему прославленному, недавно сотворенному двойнику как к существу, живущему обособленной жизнью. Не хочу сказать, что она играла некую роль на людях, а в частной жизни была другой. Дело обстояло иначе. Но одна из двух ее ипостасей обращалась к другой в третьем лице.

«Мата Хари желает…» В отличие от моей Герши, Мата Хари была очень расточительна. «Мата Хари намерена…» Она была несговорчивой, не то что моя голубка Герши. Или же: «Герши устала». Так она говорила, когда Мата Хари должна была сделать что-то такое, чего не хотелось делать ей самой.

Я угождал «им обеим». После ее блистательного успеха в салоне графини Грейфуль мы повсюду стали желанными гостями. За одно вечернее выступление в частном доме мы получали больше, чем за трехмесячное турне. Я уже вел разговоры о выгодном контракте с театром «Олимпия» на осенний сезон.

Герши — Мата Хари переехала в роскошный номер «Крийон-отеля», который служил ей почтовым адресом в ту пору, когда она жила в меблированных комнатах. Герши казалось вполне естественным подписываться «Леди Грета Мак-Леод», живя в нищете. Но для Мата Хари то было временным пристанищем. Ей хотелось иметь свою квартиру с прислугой.

— Да, черт побери, будь благоразумна, — сказал я.

— Зачем? — спросила Герши. И улыбнулась незнакомой улыбкой — таинственной, едва заметной, прятавшейся в уголках губ. Улыбкой, напоминавшей улыбку Моны Лизы.

Но инстинкт не обманул Герши. Не напрасно поселилась она в той исторической квартире, которую я ей подыскал. Новое жилище создавало великолепное обрамление для нее. На третьем этаже небольшого особняка с видом на Сену находились две большие комнаты, протянувшиеся вдоль фасада. За ними располагались две комнаты, выходившие во двор. Одну из них, строго убранную, мы превратили в студию для репетиций. Вторая представляла собою огромную спальню, в которую можно было попасть по металлической узорчатой лестнице, выходившей во двор.

— Очень удобно, — заметила Герши.

И вы знаете, у меня защемило сердце. За все время нашего знакомства Герши лишь трижды удостоила кого-то своим вниманием. Однажды это счастье выпало мне. Меня всегда умиляла ее почти детская игривость и чистота, изредка уступавшие столь же детской щедрости. Герши дарила любовь бескорыстно. Неужели Мата Хари станет продажной?

Остальные комнаты квартиры она велела отделать в стиле, который я бы назвал аляповато-восточным. Он должен был бы принести ужасные результаты, но Герши не изменил вкус. Правда, спальня смахивала на опочивальню королевской фаворитки. В центре ее на возвышении стояла огромная кровать под балдахином и с розовыми шелковыми занавесками.

— Что ты собираешься на ней делать? — спросил я ревниво.

— Валяться, — ответила она, потягиваясь своими великолепными конечностями.

— Наверное, будет репетировать роль священной жрицы. Изображать невинность с голым задом, — сказал я в тот вечер Мишелю Эшегарре. Оставив Герши, я пошел к своим изгнанникам, по которым очень соскучился. Лишь один Григорий находился поблизости и мог видеть Герши. Разумеется, во время турне мы не поддерживали с ним связи, но, как только возвращались в Париж, всякий раз собирались вместе. Так продолжалось до ее дебюта в «Музее Гиме».

— Теперь это ни к чему, — сказал практичный баск.

— Хотелось бы, чтобы ее поступки были предсказуемы, — посетовал я.

— Неужели? — спросил Мишель.

— И чтоб она была правдивой.

— Ну, это невозможно.

— А вы знали, что, впервые попав в Париж, Герши поселилась в публичном доме?

Выпучив глаза, Мишель поднял прямые брови.

— Правда, она там только жила, а не занималась «ремеслом». По ее словам, жить там было любопытно и недорого.

— Зачем же она переехала? — поинтересовался Мишель. — Ведь истинно невинных трудно шокировать.

— По ее словам, хозяйка заведения перевела ее в комнату, похожую на купе в железнодорожном вагоне, и ей стало дурно.

— Очень похоже на нашу Герши.

— Почему ты не уговорил Таллу и Хайме прийти и встретиться с Герши?

— Пусть она сама нас пригласит, — с невозмутимым лицом ответил Мишель. — Или она больше не изгнанница?

Я не смог ни ответить ему, ни объяснить, что Герши так же горда, чудачка, как и они сами.

В квартире Герши всегда было множество цветов, которые присылали ей поклонники. Помятая бронзовая чаша, использовавшаяся для этой цели, постоянно была наполнена визитными карточками и любовными посланиями. То и дело приходили посетители, приносившие щедрые дары, если видели, что к ним относятся благосклонно.

Парадную дверь квартиры Герши охраняла мадам Шенне, представительница клана консьержек, личность с заячьим носом. Из всех поклонников ее жилицы старуха выделяла месье Валлона-отца, богатого лионского торговца, человека влиятельного, и использовала его для своих целей. Между тем Тереза, горничная Мата Хари и жена ее повара, существо романтическое, предпочитала Валлона-сына. Валлоны — отец и сын — вели не только осаду сердца дамы, но и войну друг с другом. Мне самому по душе кое-что попроще, поэтому я предпочитал Жака дю Мана, который играл в эту игру и прежде, причем умело и проявляя щедрость.

Герши никому не оказывала предпочтения. Но я всегда был у нее под рукой.

— Ты моя тень, а Григорий мой верный пес, — заявила она. — Вдвоем ограждаете меня от бед.

— Но не от долгов, — заметил я, когда Мата Хари начала приобретать драгоценности.

— Будет что закладывать, — объяснила она весело.

На этот раз в ней говорила Герши. Та самая Герши, у которой, как у всякой мещанки, на счету был каждый франк.

Когда она пригоршнями извлекала из вазы визитные карточки и протягивала их мне, она тоже оставалась Герши.

— Неужели они готовы жениться на Мата Хари?

— Голубушка! — воскликнул я, потом неохотно закончил: — Нет, голубка, не готовы.

— Но ведь на оперных певицах женятся. И на актрисах тоже, — возразила она.

— Ты же была замужем, — уклончиво ответил я. — По-моему, тебе это было не по душе.

Она лишь посмотрела на меня глазами, в которых отразилась бездонная тоска, и положила записки снова в вазу, которую я взял у нее из рук и стал изучать имена.

— Де ля Сюр… Дю Ман… Ренан… Валлоны… Любопытная коллекция, дорогая моя.

— Однажды бедная Мата Хари влюбится, — проговорила она печально. Потом, закатив глаза, улыбнулась, как девчонка, и прибавила: — Тогда берегись!

Весна была поздней и чудной, дождь мягок, как шерстка котенка, и каштаны на бульварах походили на свечи в алтаре. Когда небо прояснялось, по нему плыли барашки облаков, улицы наполнялись людьми, гулявшими весь день, словно находясь не в Париже, а в Испании, где вечный праздник.

Представления наши устраивались все реже, но мы готовились к осени, чтобы выступать в «Олимпии». Новые костюмы. Два новых танца. Новое музыкальное сопровождение. На это у нас было лето. Своим «девочкам», как я иногда называл Герши и Мата Хари, я предложил совершить путешествие. Например, в Италию.

Герши нервничала, но уезжать из Парижа не хотела. Вероятно, чувствовала, что Мата Хари может существовать только в Париже.

— Что нам делать в Италии? — спросила она. — По сторонам глазеть?

В тот вечер я сидел на резном, с высокой спинкой, стуле, наблюдая за ней, и злился. Подложив под голову соединенные замком руки, Григорий лежал на персидском ковре в своей блузе с расстегнутым воротом, похожий на большого лохматого и несчастного зверя. С надутым лицом, выпятив полную нижнюю губу, Герши ходила взад и вперед по комнате. Перед этим мы пообедали все вместе — львица, ее тень и верный пес.

— Все разъезжаются, — пожаловалась Герши, остановившись у двустворчатого, до самого пола, окна, выходившего на балкон с видом на Сену. Затылком она касалась бархатных портьер.

— Все, кроме каких-то двух миллионов бедняков, которым это не по карману, — буркнул Григорий себе под нос. По убеждениям он был социалист, но революционер никудышный. Сама мысль о насилии вызывала в нем отвращение, делая жизнь безысходной.

Когда ему исполнилось семнадцать, мы опасались, что он покончит с собой. Юноше свойственна была присущая русским впечатлительность и склонность к опрометчивым поступкам. Однажды, два года назад, мы было решили, что это уже произошло. Мы уже оплакивали его. Жалели от души и тогда поняли, что такое — оплакивать потерю друга.

Подойдя к юноше, Герши запустила пальцы в его густые, мягкие волосы. Он встряхнулся. Отношения между ними в известной мере напоминали отношения между хозяйкой и крупным домашним животным, которое баловали, но так и не приручили. Хотя Григорий и грелся под лучами Герши, держался он независимо. Пропитание добывал, моя посуду в бистро, и не желал искать более престижное занятие.

— Мои руки — это мои слуги, — заявил он. — Они трудятся, а я свободен.

Отказываясь от финансовой помощи Герши, он принимал от нее только нежность.

Оставив Григория, Герши подошла к камину и оперлась локтем о каминную доску.

— Мата Хари нужна chateau[32] в провинции, — проговорила она, косясь на меня, чтобы узнать, какова будет моя реакция. Как и следовало ожидать, я ответил:

— Послушай-ка…

— Совсем крохотная chateau, — сказала она.

— Такой малюсенький, лилипутский домик, — подхватил Григорий. И оба рассмеялись, глядя на меня.

— Бедный Луи, — проговорил Григорий.

— Не вытягивай так лицо, господин Жмот, не то не знаю, что с тобой сделаю, — сказала Герши.

Из прихожей донесся стук молотка по двери. Герши устремилась было к выходу, но потом уселась на излюбленное свое место, подперла ладонью подбородок и уставилась вдаль. По лестнице, которая вела к кухне и комнате прислуги, находившимся наверху, простучала каблуками Тереза. Служанкой она была идеальной, но топала, как слониха. Прежде чем ответить на стук, она осторожно приоткрыла дверь.

Через минуту вернулась и, взмахнув накрахмаленным передником, объявила:

— Вам кланяется месье Валлон. Завтра он уезжает по делам и просит мадам принять его вечером. Молодой месье Валлон, — обрадованно прибавила она.

— Поставь куда-нибудь, — произнесла Герши, показав одной рукой на огромный букет из цветочного магазина, а другой потянулась за маленькой коробочкой от ювелира.

Гибкими пальцами танцовщицы она схватила подарок и, высунув кончик языка, совсем как девочка-жадина, потянула за пунцовую ленточку.

Воркуя от удовольствия, извлекла часики, подвешенные на цепочке к булавке с изумрудом. И тотчас стала прикалывать ее к тонкому шелковому платью, хмурясь при мысли, что придется проделать в ткани отверстия. Потом чуть поправила камень и стала любоваться эффектом.

— Какие хорошенькие, верно? Надо переодеться. Ах, какая прелесть!

— Месье ждет, хочет узнать, доставил ли он вам удовольствие, — напомнила Тереза.

— Вели ему подождать, — сказала Герши. — И помоги мне переодеться. А вы играйте в шахматы! Ну, пожалуйста, — умоляюще посмотрела она на нас. На приказы мы с Григорием не очень-то реагировали.

Произошла забавная сцена, которую я не забуду.

Герши облачилась в изящное платье с высоким воротом от Вионне. В нем она выглядела весьма соблазнительно. Разумеется, она была в корсете, но не затянута туго, чтобы не искажать естественные линии тела. Перед вами была львица, лишь чуть замаскированная под светскую даму. И вы невольно представляли ее себе в постели.

Ее пожилой импресарио в строгом костюме и мальчишка с улицы с кудрявой, как у персонажей Боттичелли, головой склонились в углу над вырезанными из слоновой кости шахматными фигурами.

Поклонник, пылко жаждущий встречи, стоял на почтительном расстоянии от предмета обожания.

До чего же мы обескураживали его своим присутствием!

Месье Валлон был или храбрым, или толстокожим человеком, или же тем и другим. Как бы то ни было, до нашего угла доносились обрывки фраз, исполненных страсти и разочарования. «Вы сводите меня g ума, вы волшебница…» «Таких, как вы, я никогда еще не встречал…» Избитые фразы, подновленные искренностью. Он был приятной внешности. Один из тех провинциалов, которым идет некоторая полнота. Шикарнее своего родителя. Действительно обаятельный малый.

Обычно нам с Григорием удавалось увлечься игрой. Мы были заядлыми шахматистами одного уровня. Он — порывистый, зачастую осеняемый блестящими идеями; я — тяжеловатый на подъем, тугодум, но умевший надежно обеспечивать тылы. Однажды Герши перевернула нашу шахматную доску: мы никак не желали прерывать игру, хотя очередной воздыхатель давно покинул гостиную. Мы поставили фигуры на их места, а Герши, надувшись, ушла спать. Но в тот тревожный вечер мы никак не могли сосредоточиться, видя, что потеряли обеих своих владычиц. Когда Герши увела молодого человека на балкон, мы перестали делать вид, что играем.

— Дразнит бедолагу, — сказал я. — А ведь раньше она никогда этого не позволяла себе.

— Ты уж или ссы, или штаны застегивай! — сердито воскликнул Григорий и плюнул в сторону балкона.

Я был поражен. Несмотря на пошлость и убогость своего окружения, юноша редко бывал вульгарен. Нам обоим не по душе было поведение Мата Хари. Она сделала нас невольными свидетелями поступка, на который не способна даже честная шлюха. Может, мы хотели, чтобы она сочетала «священные» танцы с суетной жизнью и стала модной куртизанкой? Ведь это было бы естественно. Нельзя же до бесконечности носить драгоценные украшения на золотой цепочке с таким видом, словно это пояс девственницы.

Когда оба вышли, Герши держала Валлона за руку. Дрожа, тот нагнулся к ней. Она деликатным жестом остановила его. Нам пришлось встать и поклониться. Подходя с гостем к двери, она произнесла задушевным голосом:

— В четверг. Когда вы вернетесь.

— Итак, на этот раз ставим на молодого рысака. Валлона-сына, — заметил я, когда она вернулась в гостиную. Фраза прозвучала резко.

— Я лично предпочитаю Валлона-отца, — загадочно проговорила Герши. Потом так сильно ударила по подушке на оттоманке, что она упала. — Отправим длиннолицего Луи домой, Григорчик, а ты оставайся.

Григорий сердито взглянул на нее. В девятнадцать лет лицо его утратило природную невинность, но своим обликом он все еще напоминал этакого херувимчика.

— Нет! Если хочешь, пойдем ко мне!

Григорий жил в нише на чердаке и спал на матрасе без постельного белья. Угол был отгорожен от соседних владений ситцевой занавеской.

— Ты родился впервые, — выразительно произнесла Герши. — И ты болван.

Так и вижу их перед собой, этих детей. Женщина — наполовину сирена, наполовину ваша младшая сестренка. Юноша с трагическим наследием своей расы и русской душой. Вот они стоят, сжимая кулаки, и смотрят друг на друга глазами, в которых отражается смерть, трагедия, несвойственная их возрасту мудрость и лунный свет.

— Даже если ты родишься в тысячный раз, тебе все равно не стать мужчиной, — парировал Григорий, вещая мрачным, как у пророка, голосом.

— Я даже вообразить себе не могу, — сказала Герши, позабыв свой гнев, — что такое быть мужчиной. У меня нет этого вот здесь. — Она показала на грудь. Лицо ее потемнело, глаза стали огромными.

Я отвернулся, чтобы не видеть в них невыразимую печаль.

— Неужели в продолжение всех своих жизненных циклов я буду женщиной и матерью? Неужели всегда? Нет, я этого не вынесу.

Я со своим католическим мировоззрением, хотя и основательно подмоченным, принялся опровергать эти чуждые мне концепции, эту чепуху о перевоплощениях. Но что я мог предложить ей взамен? Надежду на райскую жизнь? Моя Герши — в белоснежных одеждах, с крыльями, — поющая в ангельском хоре… без голоса, со сбитым набекрень венчиком. Или горящая в адском огне за грехи, в которых она была неповинна? Я представил себе разложившуюся плоть, ставшую пищей цветам и рыбам ради продолжения эволюции. Какое бессмертие может ожидать это прелестное создание? Разве только остановить время. «И все же есть в ней что-то бессмертное», — подумал я, глядя на нее. Сколько в ней жизненной силы!

— Что же, — ответил Григорий, — тогда старей, будешь дряхлой-дряхлой старухой.

Вытянув вперед руки с загнутыми назад пальцами, как делала во время танца, Герши прошептала:

— Прошу тебя. Ну, пожалуйста.

— Давай умрем вместе. Герши! Умрем сейчас же! Что нам еще остается? — Юноша говорил это серьезно. Он источал отчаяние. Это был ангел смерти.

— Давайте лучше напьемся! — поспешно предложил я и направился в кладовую, куда, по распоряжению хозяйки, Тереза поставила ведерко с шампанским. Пили мы редко. Я — трезвенник. Герши предпочитала молоко. Григорий, из гордости не желавший пить за чужой счет, тоже вел умеренный образ жизни.

Когда я вернулся, оба сидели, сцепившись пальцами. Вино оказалось недостаточно охлажденным, и, когда я откупорил бутылку, раздался громкий, как пистолетный выстрел, хлопок. Вздрогнув, оба подняли глаза и, увидев, как заливает мне руку шампанским, повинуясь инстинкту, свойственному беднякам, подставили бокалы, чтобы не пролилось слишком много.

Мы все трое находились в подпитии, когда Герши проговорила:

— Давайте вернемся к нашим, отыщем всех. Я хочу видеть своих друзей!

Мы вышли в ночь и в тряском экипаже принялись объезжать один за другим прежние свои притоны. Кучер весьма сочувственно отнесся к нашей затее. Сперва оба обследовали левобережные кафе, расположенные сразу за Латинским кварталом. Потом принялись прочесывать мюзик-холлы. В этот час усталые актеры варьете удаляют со своих лиц грим и расходятся по домам. Каким бы трезвым или оборванным ни был актер, его нетрудно узнать. По тому, как заломлена шляпа, как торчит из-под воротника шарф. По искренности его неискренности. А актрис, хотя и утомленных, — по манере держаться очень прямо. Мы обрадовались, снова увидев их.

Отыскав остальных изгнанников — Мишеля, Хайме и Таллу, мы стали подниматься по крутым, мощенным булыжником улицам Монмартра, на которые падала бледная тень собора Сакре-Кер. Затем спустились по широкому и темному Севастопольскому бульвару и очутились в закоулках кварталов, расположенных за рынком.

К тому времени мы представляли собой целую процессию экипажей, каждый из которых, по моему распоряжению, был нагружен бутылками с вином. Наконец повернули на набережную и остановились перед особняком Герши. В такой час, когда не спят лишь больные да влюбленные, мы вереницей прошли в ворота мимо бастиона, охраняемого дотошной консьержкой, пересекли двор и, открыв массивную дверь, по великолепной парадной лестнице поднялись в апартаменты Герши.

Главной заботой наших гостей было доказать, что они нисколько не поражены увиденным. Женщины распушили свои жалкие перышки и стали, по их мнению, ужас какими элегантными. Мужчины пятернями приглаживали волосы и взъерошивали бакенбарды и усы или же, чтобы самоутвердиться, снимали с себя пиджаки и швыряли их на диваны или оттоманки, оставшись в сорочках. Один из акробатов прошелся колесом по всей гостиной, высыпав при этом на узорчатый ковер содержимое своих карманов.

— Девять метров и несколько сантиметров, — объявил он.

Мы с Мишелем, Хайме и Таллой принялись шарить в кладовке, чтобы накормить эту ораву. В прихожей Григорий соорудил бар. Вскоре веселье било ключом.

Музыканты извлекли из футляров свои инструменты. Танцовщицы танцевали. Комедианты кричали все громче и неприличнее. Любители посудачить притягивали к себе уши собеседников. Некий художник в берете набекрень снял башмаки и принялся что-то рисовать углем на панелях из розового дерева, которыми были обшиты простенки между огромными, до самого пола, окнами. Какая-то парочка, обнявшись, направилась в спальню, чтобы взгромоздиться на королевскую кровать, но я благоразумно преградил ей путь.

Услышав шум, успевшие одеться Тереза и Жан, повар Герши, спустились по внутренней лестнице, Остановившись в дверях, оба смотрели на происходящее. Тереза с опаскою выглядывала из-за спины мужа. Затем Жан отступил назад и протянул жене руку. В ту ночь мы их больше не видели.

С улыбкой на сияющем лице хозяйка порхала по комнате. Точно бабочка, с цветка на цветок, она подлетала то к одному гостю, то к другому, каждого обнимая или гладя по голове.

— Я вас всех люблю. Я люблю вас. Вы мои друзья. И вы меня любите, — мурлыкала она вновь и вновь, собирая, точно пчела, дань взаимной симпатии.

Вскоре она начала кружиться по комнате и раздавать подарки — сначала мелочи, потом кое-что побольше, и гости весьма охотно принимали их. Усевшись на ковер, Талла разглядывала свою добычу — платья, нижние юбки, меховые боа, туфли, хотя все это было ей велико. Уткнувшись в груду вещей, она плакала и упрямо повторяла, что никто не любит ее.

— Я тебя люблю, Талла, — твердила Герши, пытаясь утешить ее новыми подарками. — Я тебя люблю. Ты моя сестра.

Дважды приходила мадам Шенне, сообщая, что жильцы жалуются на шум, но Герши сунула ей в ладонь сотню франков и пообещала навести порядок.

— Тогда хорошо, мадам, — кивнула Шенне, шмыгая носом. — Вы чудесная дама, но будьте осторожны. Здесь приличный дом. Соседи могут вызвать полицию.

— Разве мадам не может принимать у себя гостей? — произнес я высокомерно и по пьянке сунул старухе еще сотню франков.

А Герши стала обходить всех, произнося «тсс», в то время как я пытался философскими разглагольствованиями утихомирить буянов.

Вдруг Григорий закрыл глаза и упал на пол перед двумя девушками, певшими дуэтом в «Пти-Казино» и выходившими на панель в свободное от основной работы время. Хайме и Мишель подняли его за голову и за ноги. Я проводил их в спальню. Раскачав, они швырнули его на роскошную кровать Герши. Та вошла следом за нами и сложила руки Григория на груди. Затем, наклонившись, поцеловала его в вялые, как у ребенка, губы и задернула розовые занавески. Прижав палец к губам, она на цыпочках вывела нас из спальни, хотя разбудить его могли лишь трубы Страшного суда.

В прихожей, все еще шагая на цыпочках, Хайме остановился у скульптуры нубийца в тюрбане и со светильником наподобие факела в руках.

— Какое чудовище! — возмутился Хайме, махнув своим красным платком в сторону толстых черных ног. Действительно, скульптура была ужасно безвкусной. В этом случае чувство меры изменило Герши.

Но поскольку Хайме говорил с кошмарным акцентом, Герши его не поняла и заявила, что скульптура принадлежит ему.

— Не надо мне такого подарка! — содрогнулся Хайме и закрыл глаза.

— Да, да, это подарок, — сказала Герши, но тут ее внимание отвлек мим, который, изображая канатоходца, шел, ступая по одной линии вдоль трещины в полу.

— Разве все это не великолепно? — проговорила Герши, положив на плечо ему руку, и клоун изобразил, с помощью пантомимы, как он едва не упал, с трудом удержавшись на проволоке.

Несколько минут спустя она с трудом приволокла нубийца вместе с его светильником к ногам Хайме, который восседал на стуле с высокой спинкой, упершейся в панель между окнами.

— Это тебе, — сказала она. — Я не забыла, дорогой друг. Все для тебя.

— Me са'о en Dios, — свирепо выругался Хайме. — Стебал я эту черную образину.

— Ты чего это себе позволяешь? — спросила Талла.

— У тебя грязное воображение, — ответил Хайме, и Талла снова расплакалась.

— Но я хочу, чтобы ты взял ее. Ты же сам сказал, что скульптура тебе нравится, — запротестовала Герши. — Я хочу, чтобы все были счастливы.

— Тогда спасибо, — с поклоном поднялся Хайме. Взяв произведение искусства из рук Герши, он отвернулся и раздвинул тяжелые портьеры… Был час, когда мрак постепенно сменяется самым темным оттенком синего цвета, — предрассветный час, когда умирающие испускают дух, когда ночь терпит поражение. Открыв окно, Хайме оттолкнул от себя скульптуру. Не задев балкона, она упала вниз. С улицы послышался вопль, потом крики и мужской голос, зовущий полицию.

— Полиция! — закричал что есть мочи и я.

В комнате мгновенно воцарилась тишина. Наши гости были из тех, кто не вызывает, а избегает полицейских.

— Уходите! — скомандовал я, размахивая руками. — Живо! Вот сюда.

Повинуясь моим распоряжениям, гуляки не стали мешкать, а торопливо забрали свои подарки и вслед за мной прошли через спальню и спустились по наружной лестнице. Я сказал шепотом, чтобы они не шумели, и велел двум девушкам проводить Таллу, шатавшуюся под тяжестью подарков, которые надавала ей Герши, но оставить их отказывалась. Во дворе появились жандармы. Из открытой двери консьержки на них падал желтый свет. Гуляки, успевшие спуститься, спрятались в тени и прижались к стене, а те, кто находился на ажурных ступенях, застыли как статуи.

Мадам Шенне, которая хныкающим голосом заявила, что крепко спала и не слышала никакого шума, провела flics[33] через двор по парадной лестнице. Вся наша шатия-братия тотчас исчезла из поля зрения.

— Входите же, господа, — услышал я призывный голос Герши, доносившийся из прихожей. Это был голос беспомощной женщины, обрадованной появлением стражей закона и порядка. Величественным жестом она пригласила жандармов в гостиную, где царил невообразимый хаос.

— Мадам Мата Хари, — произнес я по-отечески, в то время как она с деланным ужасом осматривала комнату. — Что натворили!..

Я лихорадочно думал, как найти выход из положения, но на выручку мне пришла Герши, хотя она и была пьяна.

— Ах, эта молодежь, — проговорила она грустно-снисходительно. — Студенты! Они восхищаются моим искусством и часто врываются ко мне в дом. Я сожалею, господа. — Она говорила так убедительно, очаровательно сжимая пальцы рук и всем своим видом выражая огорчение, что я и сам поверил ей.

— Так, так. — Самый старший из полицейских поджал губы. Потом достал блокнот. — Не назовете ли несколько фамилий?

— Пожалуйста, — ответила Герши. — Позвольте представить вам моего импресарио, месье Лябога. — Затем, прижав ладонь ко лбу, чуть покачнулась и беспрепятственно вышла из салона.

Все сложилось как нельзя лучше. Ведь я был представителем той буржуазии, к которой они относились с почтением. Сделав вид, будто личности «студентов» мне неизвестны, я начал дискуссию о том, куда идет нынешняя молодежь. (Дурные цели. Распущенность. Безумные идеи.) Мы с господами фараонами даже подружились. Что же касается искусства мадам, которое так разожгло этих недоучек, я стал подчеркивать сакральный характер ее танцев, ее приверженность древним формам, а потом пощекотал им нервы, сделал краткий экскурс в область обнаженной натуры.

Вновь наполнив бокалы, мы согласились, что настоящие мужчины понимают такие вещи. А в университетах — одни дикари.

Потом Григорий, которого и во сне преследовали кошмары, издал дикий вопль. Не знаю, какой черт ему приснился, но весь дом тотчас превратился в ад. Мне ничего не оставалось, как проводить стражей закона в спальню.

Они лежали, их темные кудри переплелись — нимфа в нижней юбке и сатир в чертовой коже. Рука Герши лежала на его груди, как бы защищая его, ресницы ее были опущены, как опахала. Он уже сник, и оба дышали ровно в унисон.

Кто поверит, будто Григорий покончил с собой вовсе не от любви к Мата Хари?