Львиное Око

XVI ЛУИ. 1907–1909, 1926 годы

После окончания первой мировой войны я открыл на Монпарнасе небольшую книжную лавку. Особенностью ее является радиола, на которой я проигрываю пластинки с записями du jazz hot[48]. Большинство моих клиентов вдвое моложе меня, и меня по-прежнему зовут «папа Луи». Воспользовавшись своими многочисленными связями, некоторым молодым людям я помог начать карьеру, но этим юнцам невдомек, что именно я положил начало карьере Мата Хари. До прошлого года мне не хотелось не только рассказывать, но даже думать о ней. Я живу настоящим.

«Хочу весело жить, с Элинорой грешить», — процитировал на днях один юный эмигрант.

— А мне дайте Мата Хари, — заявил его спутник.

Я невольно улыбнулся. Я забыл о последних тяжелых годах, мне вспомнились прежние, счастливые дни. Вспомнил Монте-Карло, Маракеш, Каир, Вену…

Мои афиши, на которых я приводил цитаты критиков, были весьма эффектны. «Триумф за триумфом…» Париж. «Бесподобно!» Вена. «Потрясающий успех…» Монте-Карло. «Воплощенная Клеопатра…» Каир. Афиши, которые расклеивались от берегов Сены до берегов Нила.

Я прежде нее понял, что она катится по наклонной плоскости. Хотя мы всячески старались разнообразить ее технику, в действительности Мата Хари играла одну и ту же роль. И публика требовала сверх программы исполнить танец с раздеванием, хотя он давно уже всем поднадоел.

Вопреки моему совету она однажды попробовала участвовать на вторых ролях в музыкальной постановке, но директор театра, пригласивший ее, ужаснулся, поняв, что танцевать она не умеет. Вернее, у нее нет никакого опыта участия в балетных спектаклях, и поэтому она не в состоянии вписаться в хореографический рисунок. У нее было лишь одно амплуа.

Единственный раз ей выпал успех, когда она выступила в роли Небесной королевы в опере Массне «Le roi de Lahore»[49]. Это было в 1906 году в Монте-Карло. Произошло это вследствие удачного стечения обстоятельств. Благодаря яркой молодой певице из Америки, мисс Джеральдине Фаррар, исполнявшей ведущую партию сопрано, Мата Хари получила возможность приспособить ее роль к своему таланту.

Что за волшебную неделю мы провели в этом Королевстве наслаждений! Казалось, каждый был там богат, как американские миллионеры и титулованные англичане, украшавшие собою игорные столы. Даже французские пижоны были не такие прижимистые. Среди гостей находились два великих князя и несколько подлинных, а не мнимых особ королевской крови, путешествовавших более или менее инкогнито. Артистам и режиссерам не только платили большие гонорары, они, помимо того, получали крупные вознаграждения от директоров театров. Драгоценности раздавались направо и налево, а мелкие камешки считались стекляшками.

Помню, однажды вечером испанская танцовщица Отеро и тогдашняя королева «полусвета» Лиана де Пужи согласились надеть на себя содержимое своих ларцов, чтобы решить спор, которая из двух дам обладает лучшей коллекцией. Появление Отеро в казино было встречено бурей восторга. Она сверкала с головы до пят, в волосах диадема, на застежках туфелек сказочной красоты драгоценные камни. Вслед за ней вошла Лиана де Пужи — стройная, хрупкая и грациозная. На ней была черная вуалетка и такого же цвета шляпка, перчатки и сумочка. Она не надела на себя никаких драгоценностей, даже перстня. Следом за ней шла ее горничная, разукрашенная, как Эйфелева башня en fête[50]. Оценив шутку, все зааплодировали. Кроме Герши, которая ненавидела, когда кого-то разыгрывают, и Отеро, которая с яростным криком набросилась на соперницу. Служителям пришлось умерить ее пыл и вывести из казино.

Куда было моей девочке до всемирно известных куртизанок. И то сказать: лицо у нее было все еще детское, невинное. Лишь после грима перед выходом на подмостки оно менялось.

Познакомившись с Герши, любезный, стареющий композитор Массне и Джеральдина были ею очарованы. Они увидели не благодушную голубоглазую мадонну, которой предстояло играть роль Небесной королевы, а восточную девственницу — чистую и скромную, несмотря на ее фигуру созревшей женщины. И все же, когда она появилась на репетиции с обнаженным животом, а руки и ноги ее оказались прикрытыми лишь прозрачной тканью, вся оперная труппа была шокирована. Это произошло до того, как Ballets Russes[51] Дягилева во время первого своего сезона в парижском «Шатле» пренебрег всеми условностями. Низенький Массне расправлял свой жилет, нервно теребил галстук, а потом, мурлыкая и кашляя, стал гладить себя по волосам. Но после того, как Мата Хари исполнила свой танец, мисс Фаррар захлопала в ладоши и заявила, что «она, ну совсем как наша Сен-Дени», хотя я и не знал, кто это такая, и что ее нужно непременно взять в труппу. Ганзбург, импресарио, решил дать Герши возможность по-своему интерпретировать балет, но настоял, чтобы под обычный свой «костюм» она надела целомудренное трико кофейного цвета.

Оперная карьера Герши достигла своего апогея, когда ее заметил этот великий белокурый бестия Шаляпин, которому вскоре предстояло петь в паре с мисс Фаррар. «Ты моя, Мата Хари», — взревел он своим basso profundo[52], но Герши не по душе была такая звероподобная непосредственность в выражении нежных чувств. Нетерпеливый влюбленный быстро переключил свое внимание на другой предмет, задолго до того, как приезд жены-итальянки с многочисленным потомством положил конец его любовным исканиям.

Всякий раз, когда Герши уступала зову плоти, ей нужно было, чтобы акт этот происходил под знаком любви. Думаю, что настоящих любовников у нее было немного. Под влиянием легкого чтива, с помощью которого она пыталась развить свой ум, теоретически она отдавала предпочтение литературному герою, этакому нордическому Лотарио (который, как впоследствии становилось известно читателям, оказывался младшим сыном британского герцога). Но на практике ей нравились мужчины в летах, и она не в силах была устоять перед холеными бородками.

Юноши наподобие Педро Морено не имели у нее никакого успеха. Познакомившись с Герши в Монте-Карло, Педро, вздыхая, следовал за ней повсюду. Он устраивался в театральной ложе, до тех пор пока в одной из стран Центральной Америки не происходила очередная революция, и тогда исчезал. Этот настырный латиноамериканец с напомаженными волосами еще не успел стать символом «опасного мужчины» благодаря лентам с участием кинозвезды Валентино, носил облегающие фигуру костюмы, и единственный след, который он оставил в жизни Герши, это пятна от бриолина на спинках стульев в ее парижской квартире и роскошные меха, которые он ей дарил. Вспоминая о нем, она вскидывала руки в жесте досады и отчаяния. Его преданность и щедрость были вознаграждены лишь благосклонностью одной из индусских девушек-танцовщиц.

Другим поклонником, добивавшимся ее расположения, был Андраш, венгерский граф, увидевший Герши во время ее выступления в Маракеше. Номера его находились напротив номеров, занимаемых Герши. Я не раз видел этого живописного юношу — элегантного, затянутого в корсет и довольно привлекательной внешности. Каждый день Герши получала десятки роз, и в каждую коробку с цветами была вложена белая карточка, увенчанная короной, на которой было выведено: «Du bist wie eine Blume»[53].

Герши нравился этот безыскусный марокканский город, окруженный горами, с узкими улицами, широкими бульварами, женщинами в паранджах, — город, залитый лениво катящимся по небосклону солнцем, где время, казалось, не имеет предела.

— Я никогда еще не испытывала чувства лени, — восторженно заявила Герши. — Никогда прежде не ощущала, что не имеет никакого значения, добьюсь я чего-то или нет. Это восхитительное чувство, когда понимаешь, что грезить ничем не хуже, чем жить.

Письмо от графа, которое ей принесли вместе с розами, доставило Герши удовольствие, потому что оно тоже принадлежало миру грез. Он признавался в любви и сообщал, что покидает Маракеш, так и не встретившись с нею. «Весь день и всю ночь я пребываю у себя в комнате или на балконе, — писал он на своем витиеватом немецком языке. — Пребываю с единственной надеждой — увидеть вашу тень на портьере. Вы двигаетесь словно львица. Я люблю вас. Я вас так люблю, что, хотя и избалован вниманием женщин, не смею с вами заговорить. Вы живете в моих мечтах, и когда пробьет час, я найду вас. И тогда, о королева моего сердца, наступит конец света. А пока я посылаю вам цветы, которые расскажут вам о моей любви. Андраш».

— Он даже не был на моих выступлениях. Он влюблен в мою тень, — ужасно польщенная, проговорила Герши.

В тот вечер у нее появились рези в животе. Стены отеля были каменные, и я не слышал ее. Подползши на четвереньках к двери в прихожую, она едва успела открыть ее, прежде чем рухнуть на пол. Ее обнаружил ночной сторож. Она мотала головой словно большой пес, и сторож в испуге бросился вниз по лестнице, чтобы позвать управляющего. Тот пришел в ковровых туфлях алого цвета — таких огромных, каких я в жизни не видывал. Борода его была спрятана в белый полотняный мешочек. Мы уложили Герши в постель и вызвали доктора-туземца.

При виде его Герши вскрикнула. Он был саженного роста, с черной повязкой на одном глазу и походил на пирата. Он успокоил ее, говоря на плохом французском, обращался к ней на «ты» и словно с ребенком. Осмотрев ее, врач установил, что это приступ аппендицита, и предложил Герши немедленно сделать операцию.

— Я… не… хочу, — проговорила она, судорожно глотая воздух и от боли поджимая колени к подбородку. По лбу ее катился пот. — Не хочу… чтобы остался… шрам.

Врач заявил, что иначе она умрет, но Герши твердила одно:

— Je ne veux pas… je ne veux pas… je ne veux pas[54].

— Любовь моя, дорогая, — произнес я. — Ты должна. Иначе можешь умереть.

— Нет, нет, нет!

— Но нужна операция!

— Je ne veux pas… je… ne… veux… pas!

Я отменил операцию, не желая уродовать ее гибкое тело против ее воли, хотя смертельно боялся, что тем самым обрекаю Герши на смерть. Несколько дней Герши пролежала в постели со льдом на животе, принимая болеутоляющие средства. Лицо у нее пошло пятнами, стало безобразным, дыхание затрудненным. Дни и ночи я сидел у ее кровати на стуле. Выяснилось, что в этом заброшенном на край света городе есть еще один доктор, бельгиец, но управляющий гостиницей стал уверять, что тот употребляет гашиш и ненадежен. И все же я послал за ним.

Когда он откинул простыни, чтобы осмотреть Герши, я увидел, что у него трясутся руки, и велел ему уйти.

— Она непременно умрет, — хмуро заявил доктор, сунув в карман свой гонорар. — Такова воля Аллаха. В этих краях он властелин. И он очень недобрый к неверным.

Каждый вечер, когда с минарета раздавался клич муллы, созывающего правоверных, я поворачивался к Мекке и просил Аллаха пощадить Герши, или ночью возле ее постели, на которой она металась в бреду, опускался на тощие колени и молился Пресвятой Деве. Если бы я только знал, какая жертва нужна Шиве, то принес бы и эту жертву.

Пока Герши находилась между жизнью и смертью, труппа жила в Маракеше, бездельничая и тратя уйму денег. Выступления в Касабланке пришлось отменить, но я сообщил своим подопечным, что мы, возможно, поедем в Рабат. Одна из индусских танцовщиц осела в арабском борделе, а лучший наш барабанщик стал туземцем и заявил, что никуда отсюда не уедет. Все это для меня не имело никакого значения, пока жизнь Герши была в опасности, но, как только она пошла на поправку, я забеспокоился. Финансовое положение наше было сложным, до начала представлений следовало подыскать нового барабанщика и танцовщицу.

— Ты сможешь путешествовать? — озабоченно спросил я у Герши в конце третьей недели. — Если не доберемся до Рабата, то вылетим в трубу.

— Конечно, — сказала она, но, когда попыталась пройти по комнате, выяснилось, что Герши еще слишком слаба. Я организовал что-то вроде каравана и велел приготовить для нее носилки. Так ей было бы проще передвигаться. Едва мы очутились за пределами города, на равнине, Герши ожила и заявила, что здорова. Через день она не только пришла в себя, но даже похорошела. На щеках ее вновь заиграл румянец, от продолжительного поста бедра и ноги похудели и вырисовывались великолепные очертания ее фигуры. Настроение у Герши поднялось, и на носилках чаще всего путешествовал я сам.

Один из погонщиков разрешил ей управлять упряжкой, объяснив, что она вовсе не женщина, что в ней душа юноши. Даже отвратительная арабская пища, которая большинству из нас была не по вкусу, вполне ее устраивала. Когда мы добрались до Рабата, Герши настолько похорошела, что и шейх, и адмирал нашли ее неотразимой.

Вот когда с нами едва не приключилась настоящая беда. Герши бесстыдно разжигала страсть в марокканском шейхе с шелковистой черной бородой, и, когда он объявил, что намерен взять ее в свой гарем, если потребуется, то насильно, девочка моя рассмеялась, словно услышав лестный комплимент. На следующий день полиция уведомила ее, что разрешение на выезд из страны аннулировано.

К счастью, брат французского посла, важный чин французского флота, был не менее бородат и очарован Мата Хари. Находясь под его покровительством, мы тайно отплыли на борту французского военного корабля, предоставив остальным членам труппы и музыкантам возможность добираться домой более прозаическим способом.

— Сейчас не время для политических скандалов или силового противостояния, — объяснил нам адмирал.

Во время плавания адмирал с Герши почти не выходил из его каюты. Лишь за день до прибытия я увидел их на палубе. Оба заявили, что собираются пожениться, но для этого им нужно получить развод. Оба были нежны, как голубки, и держались за руки.

— Во мне шестьдесят два дюйма динамита, — так охарактеризовал себя адмирал. Он был милым человечком, который едва доставал Герши до уха. Она, похоже, обожала его, а он подарил ей два перстня с бриллиантами.

Романы, завязывающиеся на борту судна, редко продолжаются на берегу. Так произошло и на сей раз. На причале адмирала встретила его супруга. В ней было не меньше шестидесяти шести дюймов динамита.

Что касается меня, то после нашей высадки в Марселе я поклялся, что никогда нога моя не ступит на южное побережье Средиземного моря.

Розы от Андраша нашли Герши в Вене. Там она остановилась в «Отель Захер» и каждый вечер устраивала приемы.

Несмотря на необходимость соблюдения этикета, Вена оказалась самой веселой из европейских столиц. Еще никто не предчувствовал надвигавшейся катастрофы. Элегантный старомодный мир казался столь же вечным, как и нестареющий император Франц-Иосиф, его тревожили лишь призраки Майерлинга, Куатаро и Ахиллейона. Поскольку наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд был человеком мрачным, упрямым, который не внушал, не искал ничьей любви, помимо любви своей морганатической супруги и их детей, он не пользовался популярностью в стране (после его убийства в Сараеве в 1914 году курс акций на венской бирже тотчас поднялся, словно с его смертью миновала некая опасность).

В этой атмосфере бездумного веселья ажиотаж вокруг Мата Хари был одним из развлечений. За ней ухаживали, нимало не заботясь об успехе.

Каждый вечер в ее номерах бывали персидский караман-хан, старый граф Дудзеле, бельгийский аристократ и два итальянца. Одним из них был Даниэле Варе, очаровательный юноша и проказник, каких свет не видывал. Герши по-детски простодушно оказывала ему предпочтение, и я обвинил ее в том, что она уступила его домоганиям. Но Герши лишь рассмеялась в ответ. И действительно, Даниэле предпочитал связь с простой продавщицей, а Герши была для него лишь предметом обожания.

Нас постоянно посещали гвардейские офицеры — мы имели склонность к полковникам, — а также господа из венского высшего общества, имен которых я не стану называть, не зная их нынешних обстоятельств. Возможно, они желают забыть увлечения тех великолепных дней, если по воле судьбы все еще живы.

Где бы мы ни оказывались, повсюду нас находили розы от Андраша, но собственной персоной граф явился к нам только в 1909 году. Это произошло лишь в Монте-Карло.

Все изменилось в этом княжестве, как и в его Храме Азарта. Атмосфера сгустилась. Воцарилась присущая нынешним временам безумная жажда денег, которая затем заразила и остальной Западный мир.

Богатство стало предметом вожделений, а не средством, превратилось в мерило ценностей. Стало объектом откровенного обожания. От аристократов попросту отмахивались, если они были бедны. Состоятельные американцы утратили свое былое смирение, столь милое нашему сердцу, несмотря на неуклюжесть их поведения, и теперь открыто похвалялись богатством. Женщины стали вульгарны и алчны и перестали делать вид, что не продаются.

Завсегдатаев казино заботил лишь выигрыш, а не процесс игры. Азартная игра перестала быть занятием для одного пола. Мужчины и женщины с одинаковым успехом соперничали друг с другом. Дамы утратили свое обаяние, их голоса, прежде журчавшие, как воды ручья, ныне заглушали голоса мужчин. Латинянки и русские кричали так же громко, как и британские леди, и в голосах их проскальзывали хищнические нотки. Азарт настолько захватил всех, что ухаживания сводились к минимуму, чтобы дать обоим партнерам возможность поскорее усесться за карточный стол.

В известной мере все еще ханжи, режиссеры Монте-Карло уже не заставляли Мата Хари надевать трико, однако настаивали на том, чтобы она подкладывала полоску ткани под бриллиант, закрывавший ее mons Veneris[55]. Если же представление с ее участием продолжалось хотя бы минуту после момента открытия казино, все вскакивали и толпою неслись к выходу из театра.

Лишь крупье были все те же — бесстрастные манекены с неподвижными, словно восковыми, лицами.

Герши, в которой было что-то от хамелеона, заразилась общими настроениями и стала алчной. Теперь она стремилась иметь не красивые вещи, а чистоган. Она выклянчивала деньги у мужчин известного рода и затем, стремясь заполучить больше денег, неизменно проигрывала. Когда она отказывалась вернуть своим покровителям их деньги или уплатить натурой, возникали безобразные сцены. На мечты деньги уже не расходовали.

Я не обвиняю Герши ни в чем. Сам я, будучи человеком умеренным, со скромным состоянием, в силу своего воспитания избегал излишеств и был бережлив. Однако желание разбогатеть не обошло и меня. Я продал все ценные бумаги и вложил средства в акции одной нефтяной компании по совету одного американца, хотя он и уверял, что совсем не американец. Человек этот, уроженец Техаса, обещал мне золотые горы. На мое счастье, это не было аферой, и много лет спустя я действительно получил изрядный куш.

И в тот самый момент, когда мы с ней были увлечены поиском способа быстро заработать, на горизонте показался Андраш. Титул его был настоящим, как настоящим было его состояние и, полагаю, необычная страсть к Мата Хари. Он оплачивал гостиничные счета не только ее, но и мои и каждый вечер снабжал Герши грудой жетонов для игры в рулетку. Проигрыши ее он оплачивал, а выигрыши разрешал оставлять себе. Помимо охапок роз, ежедневно дарил ей драгоценности — всех видов и размеров.

В конце концов мне понадобилось уехать в Париж, чтобы договориться о новых контрактах. На прощание Андраш подарил мне бриллиантовые запонки и изумрудную булавку для галстука. Уезжать Герши не захотела, и Андраш предложил заплатить музыкантам, если мне удастся договориться об отсрочке спектаклей.

И вот однажды она появилась в Париже, но без Андраша. На ее банковском счету лежала круглая сумма, и она застраховала свою значительно увеличившуюся коллекцию драгоценностей. Герши отказалась экономить и вместо того, чтобы поселиться в гостинице, сняла особняк, где мы жили до очередной поездки в Вену. Однако она ни с кем не встречалась и ни словом не обмолвилась о графе.

В один прекрасный день на пороге нашего дома появился чиновник с судебной повесткой. К Мата Хари предъявлялся иск, согласно которому ей следовало уплатить долг на значительную сумму, которая была предоставлена ей графом M… а также вернуть драгоценности согласно приложенному перечню. Я страшно перепугался, но Герши сказала, чтобы я не дергался: в ее распоряжении десяток писем от Андраша, которые были столь же неблагоразумны, сколь экстравагантны его наряды.

Ознакомившись с письмами, juge d'instruction[56] признал, что за услуги, очевидно, оказанные ею истцу, сумма долга и стоимость драгоценностей не являются чрезмерными. Иск графа А. М… к Маргарите Мак-Леод, она же Мата Хари, был отклонен без судебного разбирательства.

Позднее она сама рассказала мне, как было дело. Тогда-то я и услышал от нее единственное насмешливое замечание, касающееся любви.

— Розы, — проговорила она. — Розы повсюду — на полу, на постели, на каминной доске. С длинными стеблями. Все алые. Все с шипами. Он пришел вот с этим. — Она показала перстень с бриллиантом такой величины, что он казался поддельным. — И я сказала себе: «Atkozott! — это такое венгерское ругательство. — Герши, детка, кверху лапками вались или же заткнись».

Когда Герши переходила на язык простолюдинов, было странно наблюдать, как с ее нежных и прекрасных губ слетают вульгарные слова. Вздохнув, она закатила глаза точно субретка.

— Ну, и пошло-поехало. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. И тут, в самый интересный момент, в задницу мне воткнулся шип. Смешно, верно?

Примерно в это время Герши начала тревожиться о том, что стареет. Сколько ей было лет, я точно не знаю. Около тридцати, пожалуй. Выглядела она чуть старше, чем тогда, когда я увидел ее впервые. Кожа у нее была тугая и гладкая, словно смазанная нормандским кремом. На лице ее я ни разу, за исключением Маракеша, не заметил ни единой морщинки. Когда исполняла танец девственницы, она почти не применяла грима. Зато густо накрашивалась, когда исполняла роль соблазнительницы в танце с жертвоприношением Шиве. Кроме того, она подводила глаза и пудрилась, когда появлялась в обществе, чтобы не выглядеть румяной крестьянкой.

Теперь же у нее возникла привычка нервными движениями массировать подбородок и шею и ритмически похлопывать себя по щекам снизу вверх каждый раз, когда мы оставались одни. Подобное зрелище раздражало меня, и я умолял ее не делать этого в моем присутствии.

Когда мы снова очутились в Вене, настроение у Герши сразу же поднялось. В первый же день мы встретили старых друзей и отправились на скачки. Некий принц попросил ее назвать лучшую, по ее мнению, лошадь в первом заезде, и Мата Хари, сияющая и жизнерадостная, показала пальцем на тощего одра, явного аутсайдера. Принц галантно сделал ставку за себя и за Герши, заранее уверенный в проигрыше. Каково же было всеобщее удивление, когда кобыла опередила остальных участников на целых три корпуса. Назвав Мата Хари своей прелестной советчицей, которая обладает даром предвидения, принц порекомендовал всем оценить ее проницательность.

— Ко мне снова вернулась удача, папа Луи, — сказала она накануне своего гала-представления. — Я знаю, это так. А как я боялась, что она отвернулась от меня. Давай устроим завтра вечеринку и пригласим на нее всех. Я чувствую себя такой счастливой и везучей.

В тот день она получила записку от некоего барона Франца Брейштаха ван Вееля, который пытался увидеться с нею тотчас после своего приезда. По своему обыкновению я вскрыл конверт. Господин этот произвел на меня весьма неблагоприятное впечатление. Во-первых, он держался неестественно прямо, что в моем представлении ассоциируется с прусской военщиной в ее худшем виде. Смазливый черт, но все равно черт.

На мою беду, письмо было написано по-голландски. Прочитать его я не сумел, но что-то подсказало мне не передавать записку Герши. Потом я заметил в тексте имя ее дочери — Бэнда-Луиза. То, что ребенок ее живет в Голландии, всегда беспокоило Герши. Иногда она даже отрицала, что Бэнда-Луиза Мак-Леод существует. Или же заявляла, что дочь не ее, что ее удочерил муж, Мак-Леод. И тем не менее она вдруг начала ходить по магазинам и посылать девочке невероятно дорогие подарки. От Бэнды-Луизы давно не было никаких известий, и мне не хотелось, чтобы Герши вспомнила о ее существовании.

Мог ли я защитить Герши от ван Вееля? Ему суждено было стать ее Немезидой. Но самый важный период их связи относится к тому времени, когда мы с ней давно расстались. Если бы я схватил его за безупречно выглаженные бриджи и сбросил с лестницы, разве жизнь Герши изменилась бы?

Не знаю. Я даже не знаю, что случилось в тот вечер, когда, по ее словам, ей хотелось остаться одной, и когда я узнал от портье, что ван Веель поднялся к ней в номер. Знаю одно: что-то тогда произошло. После этого она стала бояться. Прежде я не замечал, чтобы она чего-то боялась. Но чего именно? Несомненно, она не встречалась с ним несколько лет. Ни разу не упоминала об этом эпизоде. Уж не испугалась ли она самой себя?

Теперь, когда война кончилась, некоторые говорят, что она вовсе не была шпионкой.

Была ли она ею на самом деле? Тогда я думал, что да. Но теперь — не уверен.