Львиное Око

XXIV ЛУИ. 1916 год

Приехавшая в Виттель Герши была ничуть не похожа на сестру, мать или тетушку кого-то из выздоравливающих, хотя на ней была плотная вуаль и скромная одежда. Разве можно было скрыть призывную походку, пышность тела, огромные трепетные ресницы. Едва появившись, она стала сенсацией.

Каким образом Герши меня отыскала, я ее не спросил. Она направилась прямо ко мне в гостиницу, один из огромных корпусов, в которых в 1890-х годах обитали больные, приезжавшие на воды. Ей сказали, что капитан Лябог куда-то вышел. Пусть смуглая дама подождет.

— К вам дама, — произнес военный писарь, указав мне на нее, едва я появился. И тотчас все бездельники навострили уши и повернули в нашу сторону головы. — Она не назвала своего имени, капитан…

Герши сидела в просторном кресле, сложив на коленях затянутые в перчатки руки и поджав ноги, не обращая никакого внимания на окружающих. Над ее головой висел плакат, на котором был изображен человек, прижавший палец к губам: ХРАНИ ТАЙНУ, КРУГОМ ШПИОНЫ! На другом плакате был изображен кайзер в виде Антихриста — вместо усов трезубцы, на голове — шлем о семи рогах. Кое-кто из нас, не очень-то полагаясь на Господа Бога, считал, что пропаганда такого рода в одинаковой мере способствовала как развитию пораженческих настроений, так и укреплению воли к победе.

Я направился к ней с распростертыми объятиями и бьющимся сердцем. К черту этого Ляду и его инсинуации. Возможно, когда-то в самом начале войны, когда она всем казалась романтичной, Мата Хари и играла роль этакой роковой женщины-агента. Фрицы были в нее влюблены, но не в меньшей мере ее любили и французы.

Она испытующе взглянула на меня, потом изящно поднялась с кресла и крепко обняла за шею. Каким же я был ослом: обидевшись на мою голубку из-за этого толстого грубияна, столько лет не видел ее!

— Папа Луи, cher папа Луи, — шептала она мне на ухо.

— Ма fille, ma fille, ma fille![116]

— Скажи мне…

— Скажи мне…

Смеясь и чуть не плача, мы попытались перебросить мостик через трещину, разделявшую нас, размером в четыре года. И напрасно. Едва мы обнялись, как она исчезла.

Вместо былой бесшабашности я увидел в ней какую-то усталость. Тело ее чуточку постарело, хотя лицо ничуть не изменилось, оставаясь таким же безмятежным и юным. Но если бы она выглядела на столько лет, сколько ей было в действительности, она была бы интереснее.

— Ты так похудел, Луи! Хотя всегда был такой. Даже хуже. Облысел, — улыбнулась она. — Стал сильнее. Настоящий мужчина… — Тут она осеклась, не желая мне напоминать, что, будучи ее импресарио, я жил не полнокровной жизнью и не очень-то проявил себя как настоящий мужчина. — Вернее, настоящий солдат, — поправилась она, — который совершил столько подвигов.

— Медали не делают человека героем, — возразил я. — Я все тот же Луи. А ты все та же Герши, которая всегда уговорит зеленщика продать ей два десятка луковиц. — В то время лук был самой большой редкостью.

Ничего она мне не расскажет, пока я сам не сообщу ей всего о себе. Я старался скрыть от нее то, что невыносимо было рассказывать, надевая на себя разные маски. Смешную — изображая как забавные события роковые или жуткие эпизоды; благородную — делая вид, будто героизм это не что иное, как несчастье, которое то и дело выпадает на долю каждого бойца; гневную — относясь к «ним», как к предателям, спекулянтам и подлецам. Это «они» не разработали толковые планы боевых действий, это «они» не поставили нам кожу для обуви, которая не промокала бы от крови и грязи. Да и войну бы я повел гораздо успешнее!

Потом перестал переливать из пустого в порожнее и стал рассказывать Герши правду. Словами, которые исходили из глубины души. Глядя ей в глаза, я поведал ей о том, что это такое — находиться там, чуть севернее и восточнее тихого городка, в котором мы с ней находимся. И каково это в действительности. Я никогда раньше не думал, что расскажу кому-либо об этом, и когда меня прорвало, у меня закружилась голова.

— Мой товарищ… — наконец-то произнес я, ведь от гибели нас очень часто спасала дружба, рожденная в окопах.

— Он жив? — осторожно спросила Герши, проявляя такт и понимание.

— Он этажом выше.

— Хорошо!

Я рассказал ей о Бернаре, сыне турского банкира, говорившем на простом и элегантном французском языке, по сравнению с которым язык парижских «образованцев» казался trop pointu[117], и, появляясь в столице, никогда не переходившем по мосту Сен-Мишель с Правого берега на Левый. Это был образец добропорядочного буржуа, тот тип человека, который я сам некогда отверг, не пожелав им стать. И вдобавок он был провинциалом. Узость его манер и морали не уступала узости галстуков, да и сам он весь был зашнурован, точно казенные штиблеты.

До его появления мы жили в землянке с лейтенантом Валиноном, поэтом. Во время передышек мы с ним вели философские споры, а по ночам, под беспрестанный аккомпанемент орудий, читали карманные издания классиков. Не заботясь о собственной плоти, которая в боевых условиях подвергается недостойным личности испытаниям, мы обросли бородами, завшивели и провоняли. С виду мы ничем не отличались от своих солдат — главным образом рабочих из Марселя. Мы отрицали героику и считали себя шибко интеллигентными людьми.

Бернар же вечером и утром чистил зубы, ежедневно брился, щедро освежаясь после этого одеколоном. Тщательно заправлял постель, на которой мы спали по очереди, не оставляя на грубом одеяле ни одной морщины. Когда он здоровался, казалось, что это обращается к своим служащим управляющий банком. Сначала мы с Валиноном недолюбливали его в еще большей мере, чем солдаты. Те, по крайней мере, как истые французы, восхищались его изысканным туренским произношением.

Всякий раз, когда нужно было возглавить дозор, Бернар тотчас вызывался добровольцем. Когда «они», приняв гнусное решение захватить несколько квадратных метров никому не нужной земли на нашем секторе, посылали нас в атаку, Бернар поднимался первым, оказавшись как на ладони, прежде чем броситься на врага.

Я обзывал его «parvenú combattant»[118], но потом выяснилось, что он попал к нам не из офицерского училища, а из-под Вердена.

Солдаты, вначале неохотно выполнявшие приказы офицеров, души в нем не чаяли. За Бернаром они готовы были пойти в огонь и в воду. И шли. И возвращались. Будучи его непосредственным начальником, я считал своим долгом запрещать ему лезть на рожон.

— Начиная с сегодняшнего дня, перестань творить чудеса геройства, — приказал я Бернару.

Удивленно посмотрев на меня, он сказал: «Il faut faire ce qu'il faut faire». Эта напыщенная фраза: «Надо выполнять свой долг» — в его устах прозвучала совершенно естественно.

Валинона перевели в другую часть, и Бернар стал моим товарищем, другом, любимым братом. Я действительно полюбил его. Бернар пришел бы в ужас, если бы нас заподозрили в гомосексуализме, однако один из элементов его был налицо: чистая, как у древних греков, любовь. Любя мужчину, я сам становился мужчиной. Из своего знакомства с Герши я давно усвоил: можно любить женщину настолько сильно, чтобы забыть о том, что находится у нее между ног. Сблизившись с Бернаром, я понял, что дружба, рожденная в огне, может смягчить самое черствое сердце.

Опасность обостряет и очищает чувства. Мы с Бернаром поссорились лишь однажды — в глубоком немецком тылу, попав в плен. Взяли в плен нас в мае, и почти тотчас же группа офицеров, находившихся в заключении, раскололась на два десятка политических партий. С французскими военнопленными всегда обстояло именно так. Вот почему, в отличие от британцев, нам не удавалось организовать побег. Так уж заведено у французов, что одновременно с глобальными они ведут еще и гражданские войны. Я считал себя интеллигентом левого толка. Бернар был провинциалом консерватором. Нашему союзу удалось преодолеть временные идеологические разногласия, и при первой же возможности мы вместе сбежали.

История каждого побега — это целая сага. Сколько таких историй мы слышали с начала войны! Я бы не стал рассказывать никому, даже самому себе. Но Герши я рассказал все, ничего не прибавляя и не приукрашивая, хотя она была готова поверить и лжи.

Единственной светлой стороной этой дикой эпопеи было то, что ни один из нас не колебался, когда речь шла о товарище. Всякий раз я принимал именно то решение, которое устраивало бы нас обоих, хотя, будь я один, сделать это было бы проще.

По иронии судьбы ранил его свой же снайпер-эльзасец. Когда мы подползли к французским позициям, тот окликнул нас по-немецки. Знание этого языка дважды выручало нас, и Бернар отозвался. Одной пулей ему раздробило скулу и оторвало правое ухо. Вторая угодила в желудок.

— Ему здорово досталось, — предупредил я Герши. — Тебя это не испугает?

— Папа Луи! — с укором воскликнула она.

Мы провели вместе шесть дней. Два фронтовых товарища и трепетная женщина гуляли по городу, бродили по лесным тропинкам. Пили минеральную воду «Виттель» словно шампанское, а дешевое мозельское — точно первосортное бордоское. Мы задерживались после завтрака, обеда и ужина, чтобы поболтать, а потом продолжали беседу у нее в номере. Двое сидели на кровати, третий — на стуле.

Даже погода благоприятствовала нам. В Вогезы словно вернулось лето, ночью светила луна.

Бернара все время мучили раны, и он принимал лекарства, от которых у него возникали галлюцинации, но даже бред его был какой-то осмысленный. Чтобы развлечь его, Герши рассказала смешную историю.

— Однажды я танцевала в чем мать родила, и один господин, сидевший в третьем ряду, чихнул. Да так, что обрызгал меня. Верно ведь, Луи?

— Надо же! — проговорил Бернар.

— Когда меня вызвали на бис, я, достав водяной пистолет из-под плаща, попала ему прямо в глаз. Верно, Луи?

— Из водяного пистолета тебе не попасть и в амбарные ворота, — осадил я Герши.

— Мы с ним простудились, — продолжала Герши. — Господин в третьем ряду и я.

Мы покатились со смеху.

Несмотря на намеки, я не знакомил ее больше ни с кем. Бернар, которого пришлось тащить за руку, чтобы представить его Герши, и который вначале смущался своей внешности (ухо оторвано, щека похожа на кусок говядины), в ее присутствии стал чувствовать себя сказочным принцем. Доброта творит чудеса. Накануне отъезда Бернара в базовый госпиталь из-за того, что рана в живот снова дала себя знать, Герши отослала меня куда-то и провела вечер с моим товарищем.

На следующее утро смуглая кожа ее словно поблекла, глаза затуманились. Я ходил словно в воду опущенный. Поскольку я считался выздоравливающим, поехать следом за Бернаром я не мог. В этом смысле на оккупированной противником территории я был более свободным в своих действиях. Посадив Бернара в поезд, мы пошли в станционный буфет выпить кофе. Посмотрев на меня с обиженным видом, Герши призналась, что ей нужны деньги. Срок платы за пансион давно прошел.

— А я-то думал, ван Веель освободил тебя от мелочных забот, — с осуждающим видом проговорил я.

— Франц любил меня и оттого залез в долги, — высокомерно заявила Герши. — Когда мне это стало известно, я вернула ему все, что смогла. Потом… мы расстались. Вот и все, Луи. Но я действительно любила Франца.

— У тебя дурной вкус, — сказал я. — Это подонок.

— Возможно, — ответила Герши. — Но ведь любят и подонков.

— Если они достаточно смазливы, да? Ну, ладно. Оставим это. Ну, а что с виллой Бобби? Разве ты ее не продала?

— Нет еще. К тому же он не выкупил закладную. Наверно, жена не разрешила, когда он вернулся в лоно семьи. А, Луи?

— Этот англичанин любил тебя, — сжалился я над нею. — Однако, приехав домой, он даже не вспомнил о тебе. Неужели тебя никто сейчас не любит?

— Разумеется, но… — Я понял, что она придумывает себе любовника. — Это такой человек. Такой… Известный. И красавец. Но он занимает очень высокий пост. Он уехал выполнять секретное задание. Такое секретное, что мне ничего о нем не сказал. Он… — Герши понизила голос и добавила: — Он русский и принадлежит к императорской фамилии.

— Естественно. — Я мог только улыбнуться.

— И вот я здесь. Чтобы тебя встретить.

Сердиться на нее подолгу было невозможно. Кроме того, я находился в мрачном настроении, потому что беспокоился о Бернаре, к которому она была столь добра.

— Увы, голубушка. Теперь я бедный папа Луи. Однако счета твои как-нибудь оплачу.

— Я вела себя не слишком разумно, правда ведь? — облегченно вздохнула она.

— И не очень осмотрительно, — произнес я снисходительно.

— Что ты этим хочешь сказать? — встрепенулась она, пытаясь не подать виду, что встревожена.

— Ведь твой голландец, ван Веель, наполовину немец, верно?

— Ну и что из этого?

Я решил, что подозрения Ляду касаются ван Вееля. А барон этот ненадежный тип.

— Как, по-твоему, на чьей он стороне? Надо признаться, что очень многие голландцы откровенно симпатизируют немцам.

— Мы с ним никогда не говорили о политике, — занервничала Герши.

— Ты и сама голландка.

— Дело в том, — начала она со знакомым мне невинным видом, какой она на себя напускала, готовясь дать волю своей фантазии. — По правде говоря… — Широко открыв глаза, она нагнулась ко мне.

— Слушаю вас, Мата Хари!

— Не будь таким несносным, — проговорила она, глядя на потолок. — Хочу сообщить нечто такое, чего не говорила даже тебе! А теперь скажу. Думаю, я вовсе не голландка.

— Неужели? — Но ироническая интонация моего голоса не смутила ее.

— Моя мама действительно вышла замуж за Адама Зелле, и я голландская подданная, но он мне не родной! Это же совершенно очевидно. В детстве я не была уверена в этом, потому что мама всегда все скрывала. Но однажды она проговорилась и заявила мне, что мой настоящий отец… — Тут она, сложив ладони рупором, прошептала мне на ухо: — Принц Уэльский.

Откинувшись на спинку стула, она принялась гипнотизировать меня взглядом, чтобы я поверил ее словам. Не могу вам объяснить, до чего же было интересно слушать вариации на ту же тему спустя столько лет. Леди Грета Мак-Леод — побочная дочь этого вездесущего шалопая королевской крови! Герши — незаконнорожденная внучка королевы Виктории! Очаровательно!

— И все же ты должна быть осмотрительна, моя милая.

— Что ты все твердишь об осмотрительности, Луи? Почему я должна быть осмотрительна? Я Мата Хари. Люблю того, кто мне нравится. В любовных вопросах я поистине нейтрал!

— Ну так вот. Один господин по фамилии Ляду…

— Ах вот оно что! Надеюсь, он ничего тебе не говорил?

— Нет. Он только задавал вопросы.

— Ну, конечно, Луи. Я не могу ничего скрыть от тебя. Никому не говори, но капитан Ляду обратился ко мне с просьбой сотрудничать с французской секретной службой. Понимаешь? Я могу ездить куда угодно, поскольку всех знаю. Он находит, что я сумею быть им полезной. Несомненно, он наводил обо мне справки. Я сказала, что подумаю. Они не разрешают мне стать сестрой милосердия.

— Сестрой милосердия? Кто не разрешает?

— Они. Одно время я выполняла работу по линии Красного Креста. Потом детей-беженцев, с которыми я занималась, увезли из Парижа. Но ведь надо же что-то делать, верно? Однако одна ужасная женщина заявила, дескать, всем известно, что вокруг шпионы и что есть такие шпионки, которые прикидываются сторонницами Франции и добровольно работают в Красном Кресте, а сами в это время, бинтуя раны, подсыпают туда толченое стекло. Ты можешь себе представить? Я была единственной иностранкой, и эти старые завистливые клячи сразу посмотрели на меня. Хотела бы я увидеть, как это подсыпают стекло во время перевязки. Я и без стекла-то намучилась с перевязками. И я оставила эту работу.

— Действительно, во время войны не только ужасов, но и примеров идиотизма было достаточно. Милая моя девочка. Но ты не связывайся ни с Ляду, ни с такими делами. Это опасно.

— Может быть, это мой долг. Надо же выполнять свой долг.

— Перестань молоть чепуху, — сказал я твердо. — Не будь дурой набитой.

Герши нетерпеливо мотнула головой. Потом, поежившись, спросила совсем иным тоном:

— Бернара снова отправят на фронт?

— Нет, надеюсь!

— А тебя?

— Думаю, да.

— Не ходи туда, Луи, не ходи!

— Если пошлют, то пойду, — произнес я, рассуждая тоже как набитый дурак. При мысли, что придется вернуться на передовую, мне стало тошно. Чтобы скрыть это от Герши, я закурил.

— Лучше б не знать мне, — проговорила она. — Лучше б не знать. — Герши словно беседовала сама с собой, но в голосе ее прозвучала такая боль, что я был потрясен. Мне редко приходилось слышать, чтобы она говорила так искренно.

— Не знать чего, детка? Что с тобой?

— Не знать, каково там, Луи. Я не хочу знать, а не получается. Вы все рассказываете мне об этом. Зачем? Другим вы не рассказываете — ни женам, ни дочерям, ни друзьям. Там вы совсем другие — застегнутые на все пуговицы, спокойные. Пусть, мол, думают, что там все в порядке. Идет героическая борьба, как во время крестовых походов, или что-то вроде того. Рассказываете правду только мне. Даже ты, Луи. Ты знаешь, что я права. Даже Бернар. Как там на самом деле. Я молчу, и вы начинаете говорить. Про страх, кошмары, грохот. Чавкающая грязь. Леденящий ужас. Мне все это мерещится по ночам. Мерещатся самолетики с маленькими крылышками. Они изрыгают пламя, и люди сгорают прямо в небе. Все заняты лишь тем, чтобы уничтожить друг друга, и об этом ты рассказываешь не кому другому, а мне. Я знаю все о каждом из вас и о каждом из ваших друзей. Вы заставляете меня слушать вас. Это невыносимо. Давным-давно умер один… маленький мальчик, и я тогда решила, что все остальное не имеет никакого значения. Но я ошиблась. Мужчины словно жаждут смерти! Но только не такой, избави Бог! У меня нет сил, я не хочу знать обо всем этом. Хуже того, я знаю, каково и по ту сторону фронта. Там страдают не меньше вас. Думаешь, я продолжала бы стоять в грязи, если бы меня туда толкнули, и стала бы стрелять, если бы мне дали ружье? Ни за что! Я бы этого не стала делать. Зачем же вы это делаете? Почему не прекратите? Почему не прекратите?

— Герши!

Я обхватил ее обеими руками и долго не выпускал из объятий. Она молчала и не проливала слез, но все ее тело сотрясалось словно в конвульсиях. Действительно, я тоже рассказывал ей о войне. И действительно, никому, кроме нее, не рассказывал.

В тот день, когда уехал Бернар, пошел дождь. Он лил не переставая. Вскоре тихие улочки селения превратились в реки грязи. С деревьев стекала вода, лес почернел, сквозь дымку проглядывали очертания облаков, над которыми нависли зловещие тучи. Закаты окрашивались в кровавые тона или ослепительно желтый цвет разорвавшегося снаряда. Луна, прорываясь сквозь пелену облаков, напоминала вспышку ракеты, и ты невольно искал укрытия, вспомнив пережитый страх. Но Мата Хари чаровала, выслушивала наши откровения, любила нас.

Нас было уже не трое, а целая семья. Мои друзья и знакомые с деликатностью, свойственной тем, кто побывал на войне, всякий раз, когда появлялся Бернар, оставляли нас втроем из-за его изувеченного лица. Теперь нас окружали те, кому вскоре предстояло возвращаться. Чуть севернее и чуть восточнее; возвращаться туда…

Герши никому не отдавала предпочтения. Будь то богач или бедняк, калека или целый и невредимый, генерал или лейтенант. Если бы в Виттеле оказались рядовые, то не знаю, что бы сталось с нашей непрочной кастовой системой. Греясь под лучами улыбки прекрасной женщины, все мы чувствовали себя равноправными.

Время от времени кто-нибудь отводил ее в сторону и принимался рассказывать свою историю. Это было видно по ее лицу.

И все равно она почти все время чувствовала себя счастливой. Во-первых, она была поистине королевой нашего пчелиного роя, чего не случалось с нею прежде. В Париже, в Вене или Монте-Карло у нее всегда находились соперницы — более красивые, образованные и известные, чем она. Здесь же, в Виттеле, ее первенства не оспаривал никто.

Думаю, спала она со многими из нашей компании. Когда кто-то получал приказ отправиться на фронт, он сообщал ей об этом. Если это был один из ее многочисленных друзей, почти всякий раз Герши уходила с ним. Денег она не брала. Я это знаю точно, поскольку тратил свои последние сбережения на оплату ее счетов. Щедрость Герши казалась мне болезненной и вымученной, а не простым проявлением доброты. Но кто я такой, чтобы порицать ее? Лучшие дни своей жизни она отдала Бернару.

Впоследствии говорили, будто она была «виттельской подстилкой». Знайте меру, господа!

Она была идеальной женщиной для войны.

Потом появился капитан Ляду. Он искал Герши.

Ее вторая встреча с ним состоялась при мне.

— Месье Лябог мой импресарио и герой Франции, — сказала она. — Я полагаюсь на его суждение и не имею никаких тайн от него.

— Она решила с нами сотрудничать, — бесстрастно произнес Ляду, — и я предложил ей поехать в Брюссель.

— И поеду, — отозвалась Герши. — Я сказала, что поеду, капитан Ляду. Однако сначала вы должны разрешить мне съездить в Испанию.

— Почему именно в Испанию? — поинтересовался я.

— Там находится… мой возлюбленный. Я ему нужна. Я должна быть рядом с ним.

— А кто он?

— Этого я тебе не могу сказать. Он влиятельный русский, приехавший в Испанию по личному делу. Он союзник, уверяю тебя. Ты должен мне верить.

— А разве он не может подождать?

— Не может. Он приехал в последний раз, потому что он… — Для пущего эффекта Герши сделала паузу. — Он скоро ослепнет. Спасти ему зрение невозможно. Я должна с ним встретиться!

Ляду рассеянно ковырял в носу. Дела на Восточном фронте шли на лад, и влиятельный русский мог бы пригодиться.

— Месье, — сказала она настойчиво, — я уверена, что смогла бы быть и там полезной. У меня много друзей. Но мне надо ехать. Немедля. Вы должны разрешить мне. Прошу вас!

Получив пропуск, на следующий день Герши отправилась в Шербур. Ляду остался и побеседовал со мной.

— Похоже на то, что ее предложение работать на нас вполне искренне, — с озадаченным видом проговорил он.

— Возможно, так оно и есть. Она очень импульсивна. Не скажу, чтобы мне это было по душе. Да это и опасно, а я ее очень люблю.

— Такое время, — пожал плечами мой собеседник, — но у меня нет оснований не пускать ее в Испанию. Я не могу заставить ее поехать в Брюссель.

— В прошлый раз вы, насколько я понял, — произнес я осторожно, — намекнули, будто она работает на кого-то еще.

— Если мы представим вам бесспорные доказательства того, что она является германским агентом, сможете ли вы помочь нам, капитан Лябог?

— Но послушайте. Насколько бесспорны могут быть бесспорные доказательства? Хочу предупредить вас, что мадам Мата Хари прирожденная выдумщица. Все, о чем она говорит, весьма далеко от истины.

— Возможно. Однако, если мы установим…

— Сударь, она лгунья, но в ней нет коварства. Ни за что не поверю, чтобы мадам могла вести двойную жизнь. Я хорошо ее знаю.

— Вы долгое время не виделись с ней, — напомнил мне Ляду. — Я не стану обращаться к вам, если не буду совершенно уверен. Но ведь вы патриот, месье.

— Возможно. — Я не хотел сказать этим, что я, возможно, патриот. Просто я имел в виду, что я для Герши еще и папа Луи. В военное время бываешь преданным не только родине.

Но Ляду пришел ко мне со своими доказательствами в тот самый день, когда я узнал, что Бернар, кое-как подлечившись, отправился на фронт и там погиб. Сам я в это время окопался в Париже, вдали от передовой.

И по просьбе Ляду написал письмо. Получив его, Герши приехала из Испании в Париж.

Il faut faire ce qu'il faut faire.