Ира АНДРОНАТИ, Андрей ЛАЗАРЧУК МАЛОЙ КРОВЬЮ

И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле,

Потому что вся она нам чужая.

Дмитрий Быков

Пролог

Станция Слюдянка. 01. 09. 1987


Сидели втроем на старых выбеленных бревнах, глядели на Байкал. Старательно не говорили о главном. Передавали друг другу зеленую помятую фляжку с «клюковкой» — питьевым спиртом пополам с медом и клюквенным соком. Здесь, в некотором отдалении от поселка, можно было не опасаться ретивого участкового, поборника принудительной трезвости…

Лисицын прожил в Слюдянке уже две недели, дольше всех, поэтому считался главным. По крайней мере в вопросах, связанных с едой и выпивкой.

— Давид, — позвал он.

— М?.. — лениво откликнулся Давид, по виду совсем еще мальчишка — узкие плечики и гусиная шея с огромным, в кулак, плохо пробритым кадыком.

— Ну признайся — ты же еще в армии не служил. Тебе же лет пятнадцать.

— Обсуждать запрещено, — сказал Давид, выковырнул из-под ног плоский камушек и неловко запустил «блинчиком». Камушек три раза плюхнул по воде и утоп.

— Да ладно, все свои. Ну, где ты такой мог служить?

— В ПВО, — сказал Давид. — В авиации, в БАО. В войсках связи. В РВСН. Где еще? Ну, просто в штабах — нужен же там человек, который умеет расставлять запятые… На флоте еще.

— Евреев на флот не берут.

— Ну, во-первых, берут. Во-вторых, я не еврей. Я — тат. У нас тоже в ходу библейские имена.

— Ты — кто? — повернулся всем корпусом Стриженов.

— Тат. Есть такое кавказское племя. При царе промышляло тем, что похищало чеченцев и продавало их в рабство. «Как тат в ночи» — слышал такое?

— Чеченцы у меня в роте служили, — сказал Лисицын. — С одной стороны, намаялся, а с другой — в деле им цены не было…

— Обсуждать запрещено, — снова сказал Давид.

— Да ладно тебе. Кто настучит-то? Все свои, — помотал тяжелой башкой Стриженов.

— О чем знают двое — знает и свинья, — сказал Давид. — Дождемся конечного пункта, тогда все обсудим. Не зря же нам этим «низзя» все уши прожужжали.

— Бляха-муха, и не побазарить… — вздохнул Лисицын. — Про баб — напряжно. Про водку — еще больше напряжно. Всех разговоров-то и быть могло, что про Афган да про Чернобыль…

— А я ни там, ни там не был, — сказал Стриженов. — Мне, получается, вообще не о чем.

— Может, это что-то вроде теста, — сказал Давид.

— Какого теста? — не понял Стриженов.

— Не те-еста, а тэ-эста, — сказал Давид. — Типа проверки. «Да» и «нет» не говорите…

— Мне вообще-то намекали, что нас должно быть четверо, — сказал Лисицын.

— А мне вообще ничего не намекали… — Давид выковырнул еще один камешек и кинул его — на этот раз удачнее, на шесть плюхов. — Велели просто сидеть на попе и ждать.

— Может, разыграли нас, как пацанов? — сказал Стриженов, глядя вдаль сощуренными красноватыми глазками без ресниц. — Хотя резона не вижу.

Он был абсолютно лыс и почти безбров. На днях, треская под скверное жидкое пиво божественных вяленых омульков, он рассказал, как потерял волосы. У него несколько лет назад возник роман с женой другого офицера, из части, расквартированной километрах в ста от его собственной. Это было где-то на Каспии. С полгода они встречались тайно, а потом поняли, что друг без дружки не могут. И тогда Стриженов решил свою суженую (он называл ее Мышей) украсть — сугубо в местных традициях. Мы вообще постепенно с ума сходили, говорил он, ну, такое уж там солнце, ничего не поделаешь. Он выпросил у сослуживца старенький «жигуль», среди ночи смотался к соседям, пробрался на территорию, забрал Мышу — и они поехали обратно, чтобы начать новую жизнь. Где-то на полпути их ослепило белым и как бы непрозрачным светом… и потом Стриженов пришел в себя уже утром, как будто со страшного похмелья — и один. Мыши не было даже следов… Потом последовали долгие разбирательства, началось было следствие — но довольно быстро прекратилось, и прекратилось из-за вмешательства КГБ. Теперь к нему относились то ли как к свидетелю, то ли как к подопытному. Во всяком случае, допросы были очень странные. Наконец ему предложили глубокий гипноз, он согласился — и вот во время этого-то сеанса (а сеанс растянулся на четверо суток, его никак не могли разбудить) он сначала поседел, а потом у него выпали все волосы на теле. Ему категорически отказались сообщить, что именно из него вытянули, сказали только, что это совсекретно и что он ни в чем не виноват и вообще в той чудовищной ситуации вел себя вполне достойно…

Но постепенно что-то в памяти стало возникать — блеклыми ненадежными картинками. В общем, получилось так, что эти картинки его сюда, в Слюдянку, в конечном итоге и привели.

По горизонту медленно-медленно ползло суденышко. Небо позади него было бледным, выгоревшим за лето.

— Красиво здесь, — сказал Давид. — И, что характерно, за все дни — ни одного комара. Я думал, Сибирь — от них не продохнуть…

— Осень. — Лисицын приложился к фляжке и передал ее Стриженову. — Я вот еще застал последних слепней, застал… А что красиво, то красиво. Как бы ни загаживали природу…

Он плюнул в полоску прибоя, где на трехсантиметровых волнах покачивались куски древесной коры, размокший картон, бутылочное горлышко и клочья какой-то сероватой пены.

— А еще здесь облака интересные, — продолжал он спустя минуту. — Первый раз в жизни видел, как облака крест-накрест идут и сталкиваются. И сразу башни какие-то громоздятся, медведи… как та Медведь-гора в Крыму. Я еще совсем пацаном был, мы с братом поплыли вокруг нее на матрацах. И накрыло нас штормом. Ну, вылезли мы даже не на пляжик — какой там может быть пляж, отвесная стена, — а выбило волнами нишу такую: три на полметра. Сидим, заливает нас, конечно, ветер, дождь, похолодало сразу — а потом сверху камни стали сыпаться. Я сижу, матрацом прикрылся, а брат встал и на шаг отошел — отлить. И вот точно между нами — глыба тонны две-три — ка-ак даст! Хорошо, она не с высоты катилась, а прямо над нами от скалы оторвалась, подмыло ее… но все равно: и осколками посекло, и ушибло чем-то сильно, но это потом разобрали, а тогда — схватили матрасики и в прибой, там не так страшно… Часа три выгребали, но выгребли как-то. Руки вот тут, повыше локтей, о резину до мяса стерли…

Сзади раздался гудок электровоза, а потом ближе и настойчивее — автомобильный сигнал. Все оглянулись. На дороге, метрах в пятидесяти, стоял защитного цвета ГАЗ-51; вместо привычного кузова у него была фанерная будка с сильно запыленными автобусными стеклами по бокам и ржавой железной крышей, сквозь которую выходила наружу длинная дымовая труба с «грибком» на конце. С подножки кабины им махала рукой девушка Тамара; впрочем, Давид подозревал, что ее звали иначе, потому что на имя свое она реагировала с крошечным, но все же запозданием.

— Во, и Морковка здесь, — сказал Стриженов, поднимаясь. Он завертел флягу и сунул ее в карман своих необъятных штанов. — Интересно, и она с нами?

— Вряд ли, — сказал Лисицын. — Нас проводит и — за следующей партией… А почему Морковка?

— Я ее когда первый раз увидел, она рыжая была, как морковка. Потом перекрасилась…

Давид напоследок запустил «блинчики», и на этот раз очень удачно — камушек выбил дюжину кругов, а потом просто пробороздил по воде длинную пологую дугу и исчез без всплеска. Давид постоял еще чуть-чуть — вдох, выдох, вдох — и побежал вдогонку остальным.

Тамара уже шла навстречу.

— Привет, мальчики! Простите, что так долго вам ждать пришлось… неувязки всякие. Но теперь уже все, сейчас прямо и поедем…

Она обняла Стриженова, чмокнула в щеку, потом — Лисицына. Потом Давида. И снова Давид удивился себе, что в ответ на прикосновение вроде бы очень ладной и привлекательной девушки ничего не почувствовал. Но, как и прежде, не подал виду.

— Заберем ваши вещи, подхватим еще одного товарища на станции — и вперед!

В будке пахло нагретым кожзаменителем и пылью. Через открытый лючок в потолке било солнце, и в воздухе косо висел яркий, будто свежевыструганный брус света.

Давид занял место впереди у окна, оглянулся на бревна, где они сидели три минуты назад. Из-за того, что стекло было пыльным и не слишком прозрачным, казалось, что бревна остались в глубоком прошлом. Так смотрят старую потрепанную киноленту…

(Через час сюда придет человек, пороется под бревном и достанет записку. Следующее свое послание в Центр лейтенант спецназа ГРУ Давид Юрьевич Хорунжий сможет передать только через шестнадцать лет…)

В гостинице — обычном рыжем бараке, только аккуратненьком и свежеобсаженном деревцами-карандашиками — расплатились, забрали вещи, заранее упакованные, огляделись — не забыли ли чего… Вещей полагалось брать не больше семи килограммов на нос («Ну, любимые книжки разве что… Остальным вас с ног до головы обеспечат, не заботьтесь даже!»), и самым тяжелым у Давида был магнитофончик «Сони», комплект батареек к нему и два десятка кассет, а у Лисицына — трехлитровая алюминиевая канистрочка с чистейшим спиртом. Стриженов обнимал рюкзак, в котором угадывалось что-то кубическое…

Товарищ, которого подобрали на станции, оказался старше всех — лет тридцати — и, как почти сразу по характерным жаргонным словечкам догадался Давид, до вербовки служил в армейской авиации. Звали его редким в наше время именем Макар. Что значит «блаженный». О чем Давид, когда-то от скуки выучивший значения практически всех известных в природе имен, и сообщил.

Когда выехали из поселка и покатили по дороге — грунтовой, но удивительно ровной, — Давид стал клевать носом. Лисицын, Стриженов и летчик приговорили вторую (то есть предпоследнюю) флягу клюковки, и Давид полудремой как бы позволил им обойтись без своего участия. То есть ему предложили, а он в это время спал. На самом деле ему просто хотелось иметь ясную голову.

«Ведь если все правда, — думал он, — если это не наколка, не дурацкий розыгрыш, не провокация какого-нибудь ЦРУ, — а в это он не верил, — то я сегодня покину Землю и неизвестно когда вернусь. И, может быть, вот это все я вижу в последний раз… «

Слева поднимался темный щетинистый Хамар-Дабан, слева — более светлые, с безлесными вершинами Саяны. Наверное, на Хамар-Дабане растет ель, подумал Давид, а на Саянах — сосна или пихта. А может, лиственница. Он попытался вспомнить, у какого дерева хвоя более светлая, и не смог. Почему-то казалось, что это важно.

У летчика Макара с собой тоже что-то было, и скоро сзади запели: «Не вейтеся, чайки, над мо-ой-е-е-е-е-рем… «, а потом — «Бродяга к Байкалу подходит… «.

Незаметно для себя Давид стал подпевать. «Перемахнув через Урал, — прощай, Европа! — я удрал в далекую страну Хамар-Дабан!.. «

Часа через три сделали остановку, оправились, перекусили бутербродами с омульком и выпили горячего чаю из большого помятого термоса. Девушка Тамара поглядывала на часы. Пока отдыхали, мимо пропылили три грузовика и автобус.

Тамара поднялась на ноги.

— Ребята, — сказала она негромко. — Сейчас последняя возможность остаться. Доберетесь обратно на попутках, это здесь не проблема. Если же поедете дальше, то возможность соскочить потом будет только одна — через стирание памяти. Ничего приятного в этой процедуре нет… Решайте.

Она повернулась и пошла к кабине, а ребята, почему-то стесняясь посмотреть друг на друга, полезли в будку. И тихо расселись по своим местам. Макар попытался как-то изысканно пошутить — его не поддержали.

Потом уже до темноты ехали без остановок. Остальные задремали — благо оказалось, что сиденья откидываются, как в самолете, — а Давид, напротив, становился все более и более взвинчен и раздражен. То есть на самом деле это был страх, с которым он пока что успешно справлялся (и надеялся так же успешно справляться и впредь), но все равно лучше было не признаваться себе, что это страх, а называть его другими именами: взвинченность, раздражение… Их учили справляться со страхом и даже обращать его себе на пользу, но помимо научно обоснованных и проработанных способов у каждого курсанта были и свои; у Давида, например, — переименование. Яне боюсь, я просто раздражен… ну а потом уже все остальное.

Серьезным плюсом этого метода было то, что в случае, если плотину прорвет, страх мог вырваться в виде гнева.

Впрочем, минусы тоже были…

В полной темноте «газик» свернул куда-то налево и медленно покатил по разбитой в хлам лесной дороге. Тут уже было не до сна, попадались такие колдобины, что удержаться можно было, только хватаясь обеими руками. Потом пошел затяжной подъем — мотор трясся и почти визжал, — и наконец, наконец, наконец! — машина остановилась, настала тишина, потом снаружи загорелся свет. Впрочем, виден был только лес — совсем рядом, в трех шагах.

На подрагивающих гудящих ногах (отсидел) Давид прошел мимо товарищей — они прилипли к окнам — и открыл дверь. Резко пахнуло бензиновым перегаром, маслом и вообще перегретым мотором. Давид с трудом отцепился от машины и сделал шаг. Сразу запахло иначе: мокрым дерном, мхом, палой листвой. Воздух был холодный, будто медленно тек с ледника.

— Сюда, — позвала Тамара.

Давид обернулся на голос и вдруг — так проявляются загадочные картинки типа «где сидит охотник?» — увидел то, что наверняка уже увидели остальные и потому так обалдели: космический корабль.

Он был рядом, на расстоянии вытянутой руки: темная выпуклая поверхность, не гладкая, не шершавая, а какая-то… муаровая, что ли… — слово выпрыгнуло из дальнего ящичка памяти, куда он давно не заглядывал, — точно, муаровая, с узорами и переливом, и чуть сдвинешься, как возникают другие узоры. Сейчас он видел корабль целиком — совсем маленький… лежащая прямо на земле толстенькая двояковыпуклая линза размерами вряд ли больше того грузовика, на котором они приехали. Люк, из которого исходит белесоватый свет, тоже маленький, чуть побольше, чем дверь «запорожца»…

— Ну вот, ребята, — сказала Тамара. — Это наша тарелочка. Чувствуйте себя как дома.

— В своей, значит, тарелке… — кивнул Давид. — А ты, Тамарочка, с нами?

— Пока нет. Я — со следующей партией… Может, в лагере увидимся.

— Тогда прощевай на всякий случай… — Голос его предательски тренькнул; Давид приобнял Тамару одной рукой, клюнул в щеку.

И, не оглядываясь, стал протискиваться в неудобный люк.

Загрузка...