Малой кровью

Глава девятнадцатая

Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.

Год 468-й династии Сайя, все еще 14-й день лета

Солнце, наверное, висело за спиной, но сквозь дым не видно было ни черта. Полковник шел по траншее, не пригибаясь — не из бравады, а потому, что боялся: стоит наклониться — и распрямиться уже не удастся. Он вообще не понимал, как до сих пор держится.

И как держится Легион…

Сколько было атак? Десять, двенадцать? Около того. Опять же, что считать атакой. Все слилось.

Что было раньше: когда шальная граната подожгла фуру с патронами и в тылу началась беспорядочная пальба, и только какое-то чудо удержало людей в окопах, чудо и сам Стриженов, размахивающий пистолетом в единственной руке и хрипло орущий: назад, назад, назад, это не обошли, это рвутся патроны в огне, — или когда нападавшие вклинились между Легионом и гвардейцами, «эхсперантисты» выбили их, но погиб Гофгаймер — единственный, кто знал достаточно языков, чтобы этими ребятами командовать? Оба раза останавливалось сердце… Но патроны быстро подвезли еще и еще, патронов было завались, а теперь Стриженов просто шел мимо парней из «интера», похлопывая по мокрым дымящимся спинам, говоря какие-то ободряющие слова на русском и на английском, его понимали, но как быть дальше, он не представлял. Командование остатками роты по горячке боя взял на себя сержант Кристиансен, раненный в самом начале, еще утром, — осколок на излете вонзился ему в глаз, и сейчас он ходил в косой промокающей повязке, из-под которой пучками торчали грязные слипшиеся волосы. Глаз вытек, сказал он Стриженову, жалко, хороший был глаз. Глаз действительно был хороший, голубой, почти кукольный…

Пусть будет Кристиансен, ничего лучше этого не приходит в голову.

Наверное, уже с полчаса было тихо.

Полковник свернул направо, в ход сообщения, ведущий к пулеметному гнезду. Кристиансен свернул было за ним, но полковник остановил его:

— Будь при ребятах, Адольф. Мало ли что…

Ход был полузасыпан, похоже, по гнезду артиллерия гвоздила прицельно — насколько это было в ее силах. Оскальзываясь на булыжниках и глине, помогая себе рукой, он перебрался через один завал, через другой, потом плюнул и выбрался наверх.

— Товарищ полко… — возмущенно начал Чигишев, но полковник его оборвал:

— Молчать, сержант.

— Есть…

Пригнувшись, полковник побежал к брустверу, порученец, сопя, топал позади, и, на миг оглянувшись, Стриженов оторопел: Чигишев как будто ловил его — бежал, широко расставляя ноги и растопырив в стороны руки. Потом дошло: парень так вот нелепо пытался его прикрыть — сразу со всех сторон…

Он сделал вид, что ничего не заметил.

Из четверых пулеметчиков уцелел один — как назло, финн, знающий только с десяток международных выражений. Помятым котелком он вычерпывал со дна окопа гильзы и выплескивал за борт. Двое были ранены, аккуратно перевязаны, уколоты и положены в тенек, а один, долговязый сержант-румын, безоговорочно убит: пулей точно между густых бровей.

При виде командира пулеметчик отставил котелок, не без труда выпрямился и с характерным вывертом ладони отдал честь. Потом что-то доложил,

— Молодец, — сказал Стриженов, пытаясь вспомнить имя парня. Пертти?.. или Пентти? В общем, Петя, но… как же правильно… а, есть! — Молодец, Пиетари. Отлично.

Солдат, похоже, согласился с тем, что он молодец, но жестом выразил, что один он тут не справится. Полковник не мог не согласиться.

— Дима, смотайся живо до сержанта, пусть пришлет сюда одного человека. Лучше, конечно, чтобы понимал по-фински, но… в общем, как получится. Да, и!.. — рявкнул уже в спину; порученец испуганно остановился. — Только по траншее, никаких наверх, понял?

— Так точно…

И исчез.

И тут же вдали снова запели трубы.

Восемь часов спустя

Отступали в порядке — насколько это вообще возможно ночью и под таким огнем. На руках волокли пушки, волокли пулеметы, потом под их прикрытием откатывалась пехота. Противник, почувствовав слабину, наседал страшно. Пришлось бросить первую роту в контратаку, и только тогда батальон сумел оторваться от преследования и закрепиться в новых окопах…

Полковник не знал, надолго ли — пальба шла повсюду, и в тылу тоже.

К восходу первая рота вернулась — шестнадцать живых, из них невредимых только трое…

Итак, в строю всего — с артиллеристами, медпунктом, штабом и кашеварами — осталось триста два человека, около ста днем отправили в госпиталь, и что с ними теперь, не знал никто, и еще столько же — погибли или пропали без вести.

В предутренних сумерках стрельба вроде бы стихла, а с восходом — наступила полная тишина. «Дьяволы», надо думать, откатились назад.

Стриженов чувствовал, что больше не может. Я больше не могу, думал он — и шел проверять станкачей. Теперь их было четыре расчета, по два на роту. Я точно больше не могу, думал он, обходя оглохших артиллеристов и похлопывая их по плечам; исправными у него осталось две мортиры и две легкие пушечки, и это все, больше полагаться не на кого: тяжелая чапская артиллерия погибла до последнего орудия на глазах у нашей разведки. Больше не могу, понимал он, что-то объясняя и как-то ободряя обоих оставшихся ротных, Абрамова и Марейе; погибшую почти до последнего человека первую роту он решил не восстанавливать, некогда, просто поместил ее всю — всех троих бойцов — в свой личный резерв.

Больше не могу…

Не мог не он один. Многие не могли. Когда отходили, Стриженов видел двух повешенных со спущенными штанами — дезертиров. Самосуд, конечно. Но так было в обычаях Легиона: разбираться с дезертирами самим, не привлекая офицеров. Казненные попадут в список пропавших без вести, их семьи получат все, что положено. Так заведено. И считалось, что офицеры ничего не знают; знают, конечно; и он сам мог бы выяснить, кто принимал участие в расправе, но он узнавать не станет, потому что уже сказал когда-то: ребята, я вам доверяю. Он действительно доверял… вернее: он знал предел, до которого можно доверять и за которым уже нельзя. Этот предел близок, но еще не наступил…

Им дали передышки ровно на два часа — чтобы успеть расслабиться, но не успеть отдохнуть.

Соседом справа вместо вырезанных вчистую гвардейцев теперь стоял Губернаторский полицейский полк. Стриженов по прошлым годам знал, что собой представляют эти вояки. Пару раз он застукивал их за такими делами… и догадывался к тому же, что многие преступления, которые Легиону приписывала молва, совершали именно они, ГПП. Он даже мог бы легко собрать доказательства. Только никого это не интересовало…

И Легион, конечно, не без греха. Никому еще не удавалось воевать в белых перчатках…

Но от откровенных подлостей земляне все же воздерживались. Эти — нет.

И теперь вот-те нате вам, хрен в томате вам. Сосед справа…

Позади, совсем рядом, сияла исполинская половинка яйца. Объект «Сахарная голова». Не допустить захвата которого любыми средствами и поставлена задача.

Он смотрел на карту, на очень подробные и очень свежие кроки, — и ни черта не видел. Это была не та карта, и говорила она не о том.

— Куренной, — позвал полковник. Разведчик тут же соткался из воздуха. — Возьми еще двоих — и пошукайте тщательно, что у нас в тылу. Дороги, мосты… и на предмет отхода, и на предмет боеснабжения…

Пока что спасало только обилие боеприпасов. Если возникнет маломальский затык…

Он помолчал, собирая остатки мыслей.

— В общем, Саша, ничего конкретного. Оцени местность, и назад. Да, и проверь: роют они там окопы? Как роют… и вообще что они там делают? На речку посмотри. Поможет она нам или мешать будет… да ладно, все ты сам знаешь. Как мосты охраняются… Давай. Часа в два тебя жду.

— Так точ… — Куренной бросил руку к виску, и тут же этот висок у него взорвался, руку отбросило; разведчик высоко подпрыгнул, перебрал ногами, упал на дно окопа и стал зарываться головой под стенку.

— Ложись, — сказал полковник и сел на корточки рядом с убитым. Тот еще шевелился и издавал звуки, но полковник знал, что это шевелится и издает звуки мертвое тело.

Напротив сел Ибрагимов, лицо у него было отсутствующее: он что-то услышал вдали, но еще не понял что. Потом он повалился набок. Выбеленный солнцем летний китель стремительно темнел слева под мышкой.

Стриженов не мог заставить себя сдвинуться с места. Может быть, меня уже тоже убили, подумал он.

Потом где-то рядом захлопали выстрелы, взревел станкач. Видимо, снайпер выдал себя…

Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпье. Но лицо отмыли.

— Я его знаю, — сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. — Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Варме, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона — в кусты. За ним даже не погнались…

Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.

— Наверное, они всех наших пленных — вот так… — сказал сержант Кристиансен.

Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.

— Они не только пленных, — сказал он вслух. — Они так всех.

— Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, — тихо прорычал Кристиансен. — Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… — Он оборвал себя и посмотрел на командира. — Простите, полковник.

— Нормально, — сказал Стриженов. — Идите по местам, ребята. Сейчас начнется.

И действительно — началось…

Сутки спустя

Стриженов пришел в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или еще чего-то, просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьезного увечья — такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…

Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.

Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.

Понадобилось еще две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху, — это лицо и плечи. И еще больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э-э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…

Из нищеты звуков образовалось — словно слепился космический ком мокрого снега — слово. И слово было: «Очнулся».

Мрак еще сильнее задвигался, заклубился, в нем образовалась дверь, в дверь сидя вошел огромный человек, заняв весь проем.

— Игорь, — позвал он. — Игорь, ты меня слышишь?

— Слышу, — громко сказало все вокруг, хотя сам Стриженов молчал.

— Но не узнаешь… Слюдянку помнишь? Я — Давид.

— Слюдянку — помню. А ты — Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… — И захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.

— Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввел, скоро все будет в норме…

— Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?

— Да.

— Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? — Наклонился и навис, почти обхватив крыльями.

— Все… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..

— В этой атаке его и контузило, — сказал Урванцев. — Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…

— Давно это было? — словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:

— Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.

— Так. И где это мы? И что вообще происходит?

— Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.

— Держим, Павлик?

— Пока держим.

— Потери большие?

— Большие, Игорь… У меня лежачих — за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать — ну, сто тридцать… Это все.

— Кто командует?

— Поручник Ежи Булаховский. — Док почему-то усмехнулся. — Артиллерист.

— Помню его, — сказал Стриженов. — А что, других офицеров?..

Повисло молчание.

— Всех, — сказал наконец Урванцев. — Диверсионная группа.

— Наши ребята, — сказал Давид. — Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…

— Паша, — попросил полковник. — Дай мне попить. Сухо, как… — И, с трудом и жадностью сделав три глотка, выдохнул — Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?

— Что, что… Разъелся, вот что. Худеть надо, а как тут похудеешь, с ихней жратвой? Получите картину художника Кустодиева: купчиха Пьер Безухов у постели раненого князя Андрея… Коньяк будешь? Доктор, можно раненому коньяк?

— Контуженному. Не больше наперстка.

— Тогда давайте три наперстка, и произведем дегустацию. Не абы что, «Хеннесси», но с Земли. Не местного производства.

— Я даже не буду спрашивать, как к тебе попал коньяк. Как ты сюда попал?

— У меня катер. И… в общем, я тебе сейчас в трех словах изложу ситуацию, а потом ты меня, если захочешь, убьешь. Но пока, ради бога, не перебивай, а то… потом не отмоете тут…

Урванцев принес три пластиковые баночки, Давид подал ему плоскую фляжку: дозируйте, доктор. Тот отдозировал. Полковник поднес баночку к носу: коньяк отчетливо пах йодом.

— И написано почему-то: «Для анализов», — сказал Давид. — Что ж вы, доктор, другой посуды не нашли?

— А вы читайте полностью, — обиделся Урванцев. — «Натрий хлор, чистый для анализа». Соль. Такую мы ее получаем. Растворы сами делаем.

— А почему йодом пахнет? — спросил полковник.

— Это у тебя обычный глюк. Хорошо хоть йодом, запах благородный. Меня когда контузило в прошлом году, месяца три — одно только дерьмо в керосине…

— Ну ладно, — сказал полковник. — Успокоил. Давайте тогда за нас за всех.

Давид хотел что-то сказать, но только поморщился. Выпил. До капли.

— Значит, так, ребята… — начал он, возвратив баночку Урванцеву. — У истоков этого идиотского плана сидел я, поэтому и ответственность на мне. А что его в процессе разработки насмерть перекорежили, так ведь это происходит со всеми планами…

Полковник, видимо, основательно плыл: контузия, усталость, сердце, недавняя операция, какой-то немыслимый коктейль препаратов… То есть, с одной стороны, он чувствовал обостренную — как будто мозги протерли нашатырным спиртом — четкость восприятия; а с другой — то ли в этой пугающей четкости пропадали какие-то важные детальки, то ли он эти важные детальки просто-напросто моментально забывал. И он так и не понял, а переспрашивать постеснялся, с какого момента должен был вступить в действие гениальный план Давида — то ли с момента появления на сцене Дьявола Чихо, то ли когда Чихо двинулся в свой великий поход…

Многое из того, что Давид рассказывал, полковник знал и так, а чего не знал, о том догадывался: что перманентную эту гражданскую войнушку раскочегаривало и содержало в рамках одно и то же имперское ведомство, имея целью не дать сформироваться большим и сильным государствам — то есть вынуждая мелких герцогов и муниципалитеты вольных городов предаваться дурной конкуренции и сдавать живой товар по смешным ценам. Теперь, когда с Землей у Империи возникли ощутимые проблемы, Тирон становился важнейшим источником немодифицированных генов, и продлить теперешнее состояние управляемого хаоса Империя будет стремиться и тужиться — сопротивляясь вполне естественному техническому и социальному прогрессу. И, не исключено, добьется успеха, поскольку умеет много гитик и совершенно не имеет совести.

Теперь о Чихо. Первоначально считалось, что его породило некое подполье или даже Сопротивление внутри самих имперских структур. Проникнуть в него землянам не удавалось (по вполне понятным причинам), информацию получали только косвенную. То есть требовалось в темной комнате на слух, нюх и ощупь определить цвет, повадки и жизненные устои кошки (или не кошки). Сначала вырисовывалось что-то анархистско-эсеровское, типа «любая власть от Сатаны» и «полмира ляжет в гробы, зато другая половина будет жить долго и счастливо». Но постепенно наши стали подозревать, что это если и подполье, то действует оно под крылышком имперской контрразведки и преследует интересы Империи же — разве что употребляя антиимперскую риторику и пользуясь методами, которые к легальному употреблению запрещены. Скажем, власти Империи при всем их цинизме и, скажем так, своеобразных понятиях о гуманности ни за что не пойдут на поголовное зомбирование всего населения ресурсной планеты — хотя это разом и надолго закрыло бы проблему генного голода. А вот отмороженные бандиты-подпольщики на такой шаг вполне могут пойти…

Беда в том, что в какой-то момент на вариант Чихо купилась и наша разведка. Этакий национальный эгоизм: ведь если Тирон все равно не удержать, то пусть уж послужит на пользу Земле — здесь имперским заготовителям будет тихая ферма, и они отстанут от Земли, где их навострились выслеживать и отстреливать.

Чихо активно вооружали, причем не только оружием как таковым, но и технологиями — правда, по знаменитой системе «минус один»: то есть хотя бы один компонент должен быть здесь категорически недоступен…

Откуда Чихо получил главную свою технологию, позволяющую мгновенно превращать ничего не подозревающих и совершенно обычных людей в умелых, беспощадных, абсолютно бесстрашных и настолько же преданных бойцов, разведке выяснить не удалось. Неизвестен был и характер воздействия. Во всяком случае, не удалось засечь никакой машинерии.

То, что Чихо широко и громко объявлял о своих планах межпланетной экспансии, никого не встревожило, потому что он говорил и массу других глупостей.

В общем, когда вдруг закатившийся в щелку кубик от этой головоломки нашелся и все сошлось, пришлось хвататься за головы: где-то на Тироне действительно существовал вход в древнюю транспортную сеть, Чихо об этом входе знал, а главное, что один из выходов сети вел на Землю…

Совсем недавно Давид выяснил, где этот вход находится и как выглядит, а буквально несколько дней назад вычислил его точные координаты. Похоже было на то, что Чихо этих координат пока не имеет, иначе его люди давно были бы там — просто потому, что находится это сооружение в той части страны, где они не без основания чувствуют себя полными хозяевами. Но вход этот они уже с зимы ищут, ищут целенаправленно, с привлечением немалого числа солдат и местных жителей, ищут упорно и очень активно. И понятно, что рано или поздно найдут…

Тогда им решили подсунуть ложную цель. Организовали убедительную утечку, что вот эти контрабандистские оружейные заводы-склады, эта «Сахарная голова», — и есть искомый вход. А чтобы Чихо с его очень неглупым штабом в это поверил, организовали шумную их оборону.

Чихо клюнул…

Это была та часть плана, которая реализовалась. А вот — та, которая «сапоги всмятку».

По расчетам наших разведывательных аналитиков для захвата входа в туннель Чихо должен был бросить все наличные силы. Он бросил не все. В деревнях и городках, на которые Чихо опирался, оставались внушительные гарнизоны, и какие-то неустановленные отряды продолжали прочесывать горные леса.

По вполне идиотским политическим причинам для захвата туннеля выделены были не легионеры-земляне, а части так называемой «регулярной армии», составленные из тиронцев и формально подчиняющиеся имперской администрации. Поскольку известно было, что офицеры (по большей части земляне, но натурализованные на Тироне) готовят мятеж, собираясь для начала сбросить десятка полтора герцогов, создать объединенное королевство, а потом выйти из подчинения Империи и вообще сорок бочек арестантов, — поскольку эта тайна была известна абсолютно всем, то решили мятеж использовать как дымовую завесу, дабы не насторожить Империю раньше времени. То есть внимание Империи будет отвлечено на сам мятеж, а тот малозаметный факт, что некоторое количество мятежников под шумок улизнет в горы и там растворится, исчезнет, — останется без внимания.

Блестяще.

Мятеж произошел. Подготовленных и посвященных в план офицеров перебили всех до единого в первый же день.

В общем, после сигнала к атаке оказалось, что в бой идти просто некому…

— И кто такое спланировал? — проворчал Стриженов.

— Плод коллективного разума… — процедил Давид с ненавистью. — «Кто шил костюм?» — «Мы!» Не уследил я. Отвлекся тут… на перспективное дело…

Части Легиона, не задействованные в операции отвлечения, командование на всякий случай убрало — кого на остров Кахтам, кого вообще на Лярву. Подальше от мятежа.

В общем, оставался единственный выход: взять сейчас отсюда, с «Сахарной головы», тех немногих, кто еще способен передвигать ноги, и двинуть в горы.

— То есть как бы смыться? — уточнил Стриженов.

— Смыть-ся… — протянул Давид. — Ну, что ты такое говоришь…

Авторитет Легиона на Тироне держался не только на его боевых качествах. Еще и на моральных. Здесь были свои очень сложные и нелинейные понятия о чести — чем-то похожие на самурайские. Наверное, своей непоследовательностью. Но главное — тем, что как бы храбр и хорошо вооружен ты ни был, а повел себя когда-то не по чести — уважать тебя перестанут навсегда. И тогда дело уже ничем не искупить и не поправить.

Ну, почти ничем.

Вот как сегодня: когда выяснилось, что третья рота застряла на переправе, потому что «дьяволы» в нее вцепились, Стриженов не просто поддержал ее огнем со своего уже берега — что было бы логично, эффективно и разумно; нет, он повел ребят в контратаку, и они пошли, еще раз через реку, проклятая река, вода ледяная и быстрая, а на дне каменная терка… еще раз через реку туда, а потом через реку обратно, прихватив то, что осталось от третьей роты…

Он потерял людей много больше, чем даже если бы просто отдал третью на растерзание, забыл про нее — но сделай он так, и его самого, и его солдат можно было вычеркивать из списка живых… нет, их не перебили бы, но просто перестали бы замечать.

Все легионеры это знали — потому и пошли…

Здесь, на Тироне, было так, и может быть, это было правильно. Он не знал.

И уже проанализировав расстановку сил и сообразив, что поставлено на карту (и ужаснувшись), Стриженов никак не мог найти ход «за белых»… и может быть, такого хода просто не существовало в природе…

Даже получив прямой приказ от командования, рота не могла уйти с позиций… потому что не могла. А судя по всему, никакого приказа и не будет.

И тут за пологом палатки внятно кашлянули, и голос Чигишева позвал:

— Товарищ полковник! Вас вызывает штаб! Я сейчас трубку дам, разрешите…

— Давай.

Чигишев, путаясь в змеящемся проводе, ворвался и подал. Полковник притронулся к золотисто-коричневой в прожилках пластмассе — настолько прочной, что нередко телефонная трубка и корпус оказывались единственными предметами, остававшимися. в целости после попадания бомбы в блиндаж. У пластмассы был один недостаток: ее неприятно было брать в руки и тем более подносить к лицу.

— Покковник Стъишеноф, сидесь адиюттант командера Тугхо. Софищиание наснащино на вошч тиртири рофно. Прикасс пониатен и принят?

— Понятен и принят, — сказал полковник по-чапски. «Вошч тиртири» означало «час соловья», то есть двадцать ноль-ноль по-армейски. Тот факт, что командир использовал гражданское обозначение часа, могло означать, что наспех введенная воинская дисциплина отменяется и возвращается повстанческая вольница (вкупе с ее жестоким и непреклонным кодексом чести). А могло и не означать… Он отдал трубку Чигишеву, попытался посмотреть на часы, усмехнулся. — Сколько сейчас?

— Девятнадцать сорок, товарищ полковник!

— Отлично. Ладно, ребята, договорим потом. Я тебя понял, Давид. Буду думать. Дима, штаны мне — и покажи, где тут можно отлить…

На совещании Тугхо, повстанческий генерал, принявший на себя командование после ранения старого Биоркха, сказал коротко: получены сведения разведки, что Дьявол Чихо около полутора часов назад спешно отбыл из действующей армии в тыл. Полковнику Стриженову приказываю: сформировать подвижную группу из отборных легионеров, просочиться сквозь боевые порядки мятежников, организовать преследование Чихо и уничтожить его на маршруте движения. Приказ ясен? К исполнению приступить немедленно.

На самом деле Пистухов никогда подрывником не был. Он просто назвался так, поскольку за взрывное дело шла хорошая надбавка. Весь же опыт его заключался в нескольких теоретических занятиях еще при прохождении срочной, больше десяти лет назад: Пистухов служил торпедистом на крейсере «Варяг».

Поэтому в первый момент, когда поручник (на самом деле, конечно, лейтенант, но в Легионе была традиция: по мере возможности использовать звания, которые приняты в тех земных армиях, где люди проходили службу) Булаховский призвал к себе шестерых оставшихся в строю минеров и подрывников и отправил их готовить к взрыву объект, Пистухов запаниковал, а потом решил: да ну, дурацкое дело нехитрое, — и в общем оказался прав. Всего-то требовалось скатать из омерзительно розового пластилина ком, плотно прилепить его к основанию ванны, воткнуть в пластилин тонкий, похожий на сигарету радиовзрыватель — и переходить к следующей ванне.

Всего ванн, заполненных темно-серой с просинью жидкостью, было, по прикидкам, больше пятисот. Под огромным куполом пахло машинным маслом, кислотой и железом. По зубчатым рельсам, проложенным над рядами ванн, катались тележки с манипуляторами. Время от времени манипулятор погружался в очередную ванну и выуживал из нее или винтовку, или, чаще, какую-то решетку примерно полметра на метр. Пистухов не сразу понял, что это патроны, соединенные между собой короткими тонкими стерженьками — наподобие деталек сборных моделей кораблей, какими он увлекался в детстве. Их у него было десятка два — в основном парусники и старинные пароходы…

В общем, все было бы неплохо, но розовая взрывчатка воняла. Воняла так, что время от времени приходилось делать передышку, дабы не начать блевать.

На минирование ванн ушло часа четыре. Теперь надо было что-то придумать с центральной колонной, играющей какую-то чрезвычайно важную роль и сделанную, похоже, из цельной брони. К счастью, оказалось, что не все здесь такие же самозванцы, как Пистухов. Мрачный немец с шевроном рядового обошел несколько раз колонну, попинал ее ногой — и отправился к чапу, который был здесь главным при производстве. Тот выслушал немца, убежал куда-то — вразвалочку, но по чапским понятиям просто стремительно, — и вернулся с двумя десятками солдатских касок, связанных ремешками, в руках. Каждая весила почти по три килограмма, но он нес их так, будто каски были картонные. Немец сказал, что каски надо снаружи обмазать толстым слоем «пластилина» и прилепить к колонне у самого основания, с ним начал было спорить поляк, бывший на «гражданке» шахтером, но оказалось, что каски — только первый этап, а всего взрывчатки на это дело уйдет килограммов сто. Поляк подумал и согласился. Пистухов пытался волевым усилием заставить себя забыть о вони, но от этого розовая мерзость начал а смердеть только сильнее. Они укладывали уже последний слой, когда прибежал связной из штаба и распорядился: здесь остается один, остальные — по подразделениям.

Остался немец.

Когда Пистухов оглянулся в последний раз, тот сидел на корточках рядом с толстым розовым бубликом и ладонью оглаживал его — как скульптор оглаживает глину…