Малой кровью

Глава четырнадцатая

Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.

Год 468-й династии Сайя, 11-й день лета

Позицией полковник остался в основном доволен; ребята, готовившие ее, проявили и редкое старание, и приличную выучку. Три ряда траншей, грамотно расположенные ходы сообщения. Проволочное заграждение на низких колышках, там же что-то вроде спиралей Бруно. Проволока непривычная, чертовски упругая, раза в полтора тоньше, и шипы другие по конструкции — не прикручены, а приварены; но функцию свою заграждение выполнит, это ясно.

Он приказал только переоборудовать пулеметные гнезда — с тем, чтобы огонь велся преимущественно не фронтальный, а фланкирующий, — и кое-где усилить брустверы окопов — благо камней для этого хватало. Его собственный командно-наблюдательный пункт оборудовали метрах в тридцати ниже гребня высотки и вдали от сколько-нибудь заметных ориентиров.

Отряд, отданный под его команду, насчитывал пятьсот семь пехотинцев, в основном землян-легионеров из разных частей, в разное время угодивших в плен. Он не был уверен, правильно ли поступил, сформировав роты по принципу землячеств, — просто так оказалось проще назначить командиров. Половина личного состава понимала русский язык, половина другой половины — английский. С этими проблем не было. Удалось сформировать немецко-французскую роту, лейтенант-силезец Марейе говорил свободно и с теми, и с другими. Но набиралось еще сорок два человека, с которыми трудно было найти общий язык кому бы то ни было: шведы, финны, литовцы, датчане, португальцы, румыны, греки, венгры, албанцы — и даже один боснийский цыган. Присоединив этот чудовищный «вавилонский ковчег» к алемано-франкам, Стриженов поставил командовать взводом сержанта Гофгаймера, маленького очкастого немца, владеющего шестью языками и попавшего в Легион совсем недавно…

Таким образом, первая и вторая роты были «русскими», третья — «английской», четвертая — «эх-сперанто». И был еще разведвзвод из шести человек и мотоцикла.

Кроме пехоты, у Стриженова имелась мортирная шестиорудийная батарея с приличным запасом осколочных бомб, и три легкие полевые скорострельные пушки, могущие настильно лупить картечью; картечных патронов тоже вроде бы хватало, равно как и гранат — но на гранаты, впрочем, он особо не полагался из-за слабенького заряда взрывчатки. Прислугой орудий были сплошь чапы, а вот командовали ими основательные пожилые поляки. Полковник потолковал с артиллеристами, понаблюдал за пристрелкой целей — и решил для себя, что за этих можно быть спокойным.

Хуже обстояли дела со станковыми пулеметами, на которые скорее всего и ляжет самая большая нагрузка. То есть их было достаточно, одиннадцать штук, но все разные — не просто разных систем, но еще и под разные патроны, в том числе и уникальные восьмимиллиметровые системы Краг-Йоргенсена, которые вообще больше ни к чему не подходили. В горячке боя могли возникнуть трудности со снабжением. Впрочем, командиры расчетов заверяли его, что все будет в порядке; оснований не верить им вроде бы не было, а тревога оставалась.

Еще хуже было то, что на поддержку тяжелой артиллерии, позиции которой отряд и прикрывал, рассчитывать не приходилось: из-за рельефа местности все предполье левого фланга настильным огнем не простреливалось, а в навесном чапские пушкари были, мягко говоря, не слишком сильны. Поэтому двадцать четыре тяжелых орудия за спиной особой уверенности не прибавляли…

Соседями справа был сводный отряд гвардейцев нескольких здешних герцогов, а слева — повстанческая бригада. Стриженов посетил тех и других, пришел в уныние, но постарался этого не показать. Партизаны хотя бы хотели от него умных слов, он сказал все, что следовало, и оставил офицера-советника; гвардейцы, к сожалению, знали все лучше всех…

Но больше всего полковника тревожило отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике. Он сталкивался с подобными ситуациями и раньше, когда одна за другой бесследно пропадали разведгруппы, но почему-то думал, что это беда одних только легионеров — чапы, чувствующие себя в лесу как дома, казались ему прирожденными разведчиками. Но вот поди ж ты, из семи разведгрупп — ни одного землянина, только здешние ребята, охотники, — вернулись две, не встретившие противника; остальные пять канули бесследно.

Сегодня на подводах привезли самолет, поначалу похожий на несколько больших вязанок хвороста. Голенастый лопоухий пилот и страшного вида — обгорелое лицо, обгорелый, сплошные рубцы, скальп — механик быстро превратили этот «хворост» во что-то осмысленное, и завтра с утра начнутся полеты. Если повезет, армия обретет хоть какие-то глаза…

Пришел Дупак, принес ужин: горячая лапша с густой мясо-овощной подливкой, то есть что-то вроде местного лагмана или спагетти, и чай с медом.

— Личный состав поел? — спросил полковник, хотя и знал, конечно, что уж без ужина-то легионеры не останутся ни при каких обстоятельствах.

— Так точно, — вяло ответил Дупак, глядя куда-то в сторону.

— В чем проблема?

— Да страшно, товарищ полковник, — сказал Дупак как-то обреченно. — Похоже, не выберемся отсюда, крандец подвалил. Ребята тоже такие грустные…

— Это вы зря, — сказал полковник. — Ладно, ты иди, я пока поем.

Дупак, зацепившись сапогами, развернулся и вышел. Полковник подсел к столу, намотал на длинную трехзубую вилку моток лапши, отправил в рот. Недосолили, а со специями опять перебор…

Лапша кончилась, а он все сидел над котелком, прихлебывая чай. Плохо, что такие настроения у личного состава… Полковник допил чай, вытер запястьем лоб и вышел наружу.

Вернее, хотел выйти наружу. Почти вышел. Он так и не вспомнил потом, что именно заставило его насторожиться. Какой звук, или отсутствие звука, или движение, угаданное за старой плащ-палаткой, прикрывающей проем двери, или что-то еще. Но факт: перед самой дверью он пригнулся и левой рукой вытянул из кармана револьвер, местного производства «смит-и-вессон» 42-й модели, снаряженный патронами с разрывными пулями…

Дальше все происходило мгновенно и в то же время очень медленно.

Он откинул занавеску. Свет упал на огромные сапоги — на стесанные подошвы огромных сапог.

Сапоги лежали на дне хода сообщения каблуками к земле и носками в стороны.

Что-то шевельнулось в темноте, какая-то темная масса, и сапоги тут же дернулись и как будто бы втянулись в нее. Полковник шагнул вперед, и тут же кто-то кинулся на него сверху, обхватив за шею и блокируя правую руку. Он ожидал этого. Выстрелил первый раз прямо перед собой, а потом, ткнув стволом мимо левого уха, — дважды назад и вниз.

Казалось, после первого выстрела револьвер взорвался, как граната, второго он уже не услышал.

Потом Стриженов понял, что лежит. Кто-то тяжело и неподвижно придавил его сверху. Он попытался высвободиться, но не мог опереться.

Засверкали выстрелы.

Он снова напрягся, и вдруг то, что его держало, исчезло, он перевернулся через плечо и оказался на спине и опять без опоры, как черепашка. Казалось, что он барахтается то ли в воде, то ли в сухом глубоком песке.

Темный силуэт загораживал проем двери. Полковник лягнул ногой — и во что-то попал. Силуэт сложился комом и исчез внутри блиндажа.

В голове гудело, как в колоколе. Он попытался приподняться на локте, и тут ударила острая боль — из локтя через плечо в шею и мозг. Это было как молния. Он упал и, наверное, застонал.

Кто-то в черном возник из темноты, наступил ему на грудь, отпрыгнул, полез на стенку окопа. Черного настигла трассирующая очередь, выпущенная шагов с пяти. Нижняя часть тела сползла вниз и, дергаясь, легла рядом с полковником, верхняя осталась наверху.

Потом был провал. Потом ему помогали встать и оттирали лицо, а кровь не оттиралась. Потом был Урванцев, полковник возражал, но док был непреклонен, взмахнул шприцем, и полковник мирно уплыл направо и вниз по зеленовато-голубой реке…

…Он очнулся, наверное, очень скоро, но уже на госпитальной койке, голый и с гипсом от шеи до кончиков пальцев. Закованная в гипс правая рука висела на какой-то сложной системе блоков и противовесов. Все тело чертовски болело, будто из него долго и добросовестно выколачивали пыль.

— О дьявол, — прохрипел полковник и попытался шевельнуться; подвес опасно зашатался. — Урванцев? Или кто-нибудь? Есть тут живые?

— Есть, товарищ полковник! — Полог качнулся, пропуская тощего фельдшера Хрекова. — Живых у нас еще полно… Утку вам?

— Холодно зверски, дай еще одеяло… Ну и утку, чтоб два раза не ходить. А где док?

— Оперирует.

— Бой был?

— Да нет, не то чтобы бой… Разведку ихнюю медным тазом накрыли. Не ту, что вас обидеть пыталась, а другой отряд — человек двадцать, за нашими позициями маскировались. Явно в тыл нам боднуть хотели…

— Понятно. Потери большие?

— Убитых шестеро и раненных тяжело тоже шестеро, пятерых уже прооперировали, последний остался… не, вон идет наш доктор, так что уже все…

Вошел усталый Урванцев.

— Ну, как дела, мон женераль? — Пожалуй, он был единственным, кто не признал разжалования Стриженова и продолжал звать его по-прежнему. Это была даже не фронда, а так — неотъемлемое свойство характера.

— Это, док, лучше уж ты мне скажи. Наверняка будет точнее.

— Все было бы просто класс, но ты ухитрился сломать в двух местах плечо. Ума не приложу, как это могло получиться. Кость я тебе кое-как сложил, но закрепить отломки нечем, так что тебе придется соблюдать абсолютную неподвижность.

— Ни хрена себе… И как долго?

— Месяц минимум. Но скорее всего, что дольше. Ты уж извини, это не моя прихоть, а суровая реальность…

Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее — исправиться. Но все осталось как было.

— Урванцев, — сказал он. — Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.

— Бредишь, — сказал Урванцев.

Полковник неуступчиво промолчал.

— Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же все равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию еще пережить надо, с твоим-то сердцем…

— Ты подави мозгом, Урванцев, — сказал полковник. — Заодно отдохнешь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.

Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели как кошки, но вели себя вполне по-человечески — например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжелую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» — спрашивали ее. «От Морского флота», — отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зеленые человечки — маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще — отвезите меня домой, в родную Палестину», — и Стриженов вдруг понял, что Мыша — это Иисус…

Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.

— Есть только один выход, — сказал он.

— Что-то произошло? — спросил полковник.

— Пленный дал показания.

— О. У нас еще и пленный есть?

— Ты же его сам… Не помнишь, что ли?

— Не помню. Ладно, не важно. Так что?

— Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.

— Ой-е… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?

Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.

— Ну, давай. Раньше сядем…

— Руку я попробую сохранить, потом пришьем обратно…

— Для этого нужно будет выжить.

— Да. Как минимум.

— Хлебнуть для храбрости дашь?

— Дам. Но не очень много.

— А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… — Полковник длинно вздохнул. — Ну, поехали?

— Чуть позже, — сказал Урванцев. — Операционную моют… — Он вытащил из кармана флягу. — Местный бурбон. Как говорится, все, что могу…

— Долго будешь возиться? — Полковник показал глазами на обреченную руку.

— Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…

Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…

— Вот и мне нравится, — глядя на него, усмехнулся Урванцев. — А главное, сон снимает на счет «раз». И голова потом свежая.

— Отлично, — кивнул полковник. — Возьму на вооружение.

Появился Хреков, с ним еще один незнакомый санитар. Втроем они медленно подняли Стриженова — то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников — закованную в гипс руку. И все равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной — там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах — и уложили на холодный железный стол.

Широкий ремень вокруг груди, другой — вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогапсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, черные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.

Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Все равно сейчас долго будут готовиться…

Вьются тучи, как знамена,

Небо — цвета кумача.

Мчится конная колонна…

Шевельнулись сломанные кости, и показалось, что стол качнулся.

…Бить Емельку Пугача.

А Емелька, царь Емелька,

Страхолюдина-бандит,

Бородатый, пьяный в стельку

В чистой горнице сидит.

Прикосновение огромного квача с йодом, этот йодный запах, потом Хреков перекинул салфетку через поручень, и стало не видно, чем они там занимаются. Укол, еще укол, потом стало казаться, что в руку безболезненно впихивают что-то тупое. Потом ему перемотали плечо жгутом, защемив кожу, и это была довольно сильная боль, которую почему-то хотелось чувствовать…

Говорит: «У всех достану

Требушину из пупа.

Одного губить не стану

Православного попа.

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,

Кружку браги раздави.

И мои степные рати

В правый бой благослови!..»

Полковник видел только две головы, две пары глаз в прорезях масок. Над головами сияли лампы в жестяных тарелках-отражателях. За лампами был брезентовый потолок, но почему-то мерещилось, что там переплетенные лапы деревьев.

Так было в Слюдянке, возле гостиницы: черное небо, переплетенные ветви старых сосен, а под ними качалась даже в безветрие жестяная тарелка фонаря. А рядом, буквально через два дома, был книжный магазин, совершенно феноменальный: в нем были книга! И он набрал тогда полрюкзака тоненьких и толстеньких книжек поэтов, известных и неизвестных, хороших и так себе… с тех пор из этого мало что осталось, но вот томик Самойлова уцелел, хотя и лишился переплета…

Впрочем, почти все Стриженов уже знал наизусть.

Поп ему: «Послушай, сыне!

По степям копытный звон.

Слушай, сыне, ты отныне

На погибель обречен…»

Несколько раз полковник чувствовал, как скрежещут обломки костей, но это было уже совсем не больно и не страшно.

Как поднялся царь Емеля: «Гей вы, бражники-друзья! Или силой оскудели Мои князи и графья?»

Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»

Как ударил кулаком,

Конь всхрапнул у коновязи

Под ковровым чепраком…

Потом он увидел, как маску Урванцева пересекла очередь маленьких капелек крови, зацепила глаз. Тот встряхнул головой, заморгал, но продолжал сосредоточенно работать.

— Как ты, Игорь? — Голос Урванцева будто проходил сквозь стену тумана, а из-за того, что не было видно губ, вообще казался не его голосом.

— Нормально, — сказал полковник и удивился, что губы деревянные.

— Сейчас самое неприятное, терпи. Джильи сюда, — скомандовал он Хрекову. Тот кивнул.

Как прощался он с Устиньей,

Как коснулся алых губ.

Разорвал он ворот синий

И заплакал, душегуб.

Звук был самый что ни есть слесарный: пила по чему-то твердому. Вибрация отдавалась по всему телу, в затылке и пятках забегали мурашки.

— Еще немножко… Дай-ка рашпиль, Хреков.

Шкряб… шкряб… шкряб…

«Ты зови меня Емелькой,

Не зови меня Петром.

Был, мужик, я птахой мелкой,

Возмечтал парить орлом!

Предадут меня сегодня,

Слава Богу — предадут!

Быть, на это власть Господня,

Государем не дадут…»

— Шьем. Давай сюда кетгут… так, это срежь… еще кетгут… хватит. Шелк — и понеслась…

Как его бояре встали

От тесового стола.

«Ну, вяжи его, — сказали, —

Снова наша не взяла».

— Жгут снимаем… отлично! Все, Дима, рыхлую с полуспиртом — бинтуй…

Урванцев исчез справа и тут же возник рядом, сдирая маску и перчатки.

— Готово, Игорь. До утра спи. Я тут пока клешню твою замариную, а потом, если повезет… Впрочем, я это уже говорил.

— Говорил. Спасибо тебе, старик…

— Да ладно… Прости, что так вышло.

— Не болтай глупостей.

— Проще сдохнуть. Ладно, ты иди спи, пока дают… мон женераль. Ребята, ведите командира.

Полковник сдержанно покосился направо. Культя была толстая и довольно длинная — а может, просто санитар Дима не пожалел перевязочного материала. Он сел — чувствуя себя необыкновенно, как утром после громадной усталости. Поднялся; ребята подхватили, боялись, что упадет. Но он никуда не упал, потому что стал очень легким.

Когда он проснулся снова, почти рассвело, и все, что было ночью, имело смысл хотя бы отчасти считать дурным сном. Рядом, скрючившись на стуле, сопел санитар Дима. Как только полковник шевельнулся, санитар вскочил. Стул с грохотом отлетел.

— Так точно, товарищ по!..

— Тихо-тихо-тихо… — пробормотал Стриженов. — Вообрази себе, что я с крутого бодуна…

— Так точно… — теперь уже прошептал санитар.

— Где Дупак?

— Так он же… товарищ полковник… Его ж убили. Я думал, вы знаете…

Полковник помолчал.

— Вот как… Нет, не знал.

Помолчал еще.

— Ну что ж. Легкой дороги к дому… — произнес он формулу прощания легионеров. — Легкой дороги…

Многие верили в это буквально: что после смерти легионеры возвращаются домой. Другие не хотели в этом признаваться, говорили, что это своего рода игра, род суеверия, но в конечном итоге — тоже верили. Наверное, были и такие, кто честно не верил. Одного из них полковник знал: это был он сам. Однако все — и верующие, и нет — над идеей посмертного возвращение подтрунивали. Всегда, за исключением истинных моментов недавней смерти.

— Товарищ полковник, ваша форма запасная где?

— В снарядном ящике.

— А то старую изрезать пришлось…

— Тихо было, пока я спал?

— Да какое тихо, товарищ полковник! Только-только замолчали, а до этого часа два такой перепалки было, любо-дорого! Подробностей не знаю, мне доктор велел глаз с вас не спускать…

— Понял. Ладно, солдат, помоги мне одеться. Побудешь пока при мне порученцем…

— Так точно.

— Зовут тебя Дима, а фамилия?

— Чигишев. Старший сержант Чигишев.

— Запомнил. С медициной у тебя всерьез или так, случайная связь?

— Всерьез, товарищ полковник. С четвертого курса медицинского ушел, завербовался, деньги нужны были фантастически…

— Тогда долго у себя не задержу… нет, этого не надо, просто тельник давай сюда и летний китель…

Отсутствующая рука болела тупо, как будто по ней недавно врезали доской. Болела вся, от шеи до кончиков пальцев. Он знал, что так и будет — и слышал от других, и читал. Но, как и в возвращения после смерти домой, — не верил. Теперь убедился. Если забыть, что руки нет, и не пытаться шевелить ею — все ощущения на месте. И боль от переломов — тоже…

Но эта хрень хотя бы не мешала двигаться. А когда заживут швы, все будет просто прекрасно.