Мальчишки в сорок первом

ВОЛШЕБНЫЕ ЗВУКИ

— Нам Екатерину Ивановну! — сказал я.

— У неё муж на фронте,- добавил Женька. — Мы к ней по делу.

Женщина улыбнулась. В больших голубых глазах как огоньки блеснули. «Где-то я видел её», — мелькнула мысль.

— Проходите, ребята, - сказала женщина, захлопывая входную дверь.

Женщина привела нас в комнату, в которой стоял рояль и висел портрет какой-то красавицы. Я посмотрел на портрет, потом на незнакомку и догадался: это она. Только теперь одета по-другому и похудее стала. Но где же Екатерина Ивановна? Мы по делу пришли, к семье фронтовика.

— Володя, Женя, садитесь, — говорит вдруг женщина и спрашивает: — Вы меня совсем не узнаёте? — А сама смеётся. Мы с Женькой пялим на неё глаза п никак не узнаём. Совсем сбила она нас с толку — даже имена паши знает.

— Вы вон на портрете, — нашёлся Женька, — мы вас видели зимой, когда здесь были... Вы двоюродная сестра Екатерины Ивановны...

Женщина залилась смехом. Меня даже зло взяло — война кругом, мы пришли помочь фронтовой семье, а она...

— Мы по делу, — сказал я, меряя терпение.

— Я и есть Екатерина Ивановна, — сказала она серьёзно. Я даже рот раскрыл от удивления.

- В тот день, когда вы меня спасли, — рассказывала Екатерина Ивановна, — я встретила мужа. Он командует полком артиллерийским под Ленинградом. Муж взял меня с собой и прямо в штаб армии. Там меня зачислили в красноармейский ансамбль — я ведь до войны в филармонии работала. В ансамбле пришла в себя. Теперь вернулась в город. Работаю в концертной бригаде.

У меня даже дух захватило — мамка усиленное питание получает, уже работает. И я ничего, даже без тросточки хожу. Теперь в самый раз на фронт... Я только хотел об этом сказать, но Женька опередил.

— Мы тоже хотим в артиллерийский полк, — сказал он.— Вы помогите нам воспитанниками поступить.

Екатерина Ивановна с сомнением покачала головой.

— Думаю, что это невозможно, — сказала она. Но в конце концов пообещала разузнать всё, а нам велела сначала договориться с матерями.

Потом мы пили чай с сахарином и ели настоящие красноармейские галеты. Екатерина Ивановна дала нам по две штуки. Галеты похожи на печенье, только не сладкие. Они очень вкусные, и чай с сахарином отличный, как с сахаром. Сахарину в чашку положишь несколько крупинок — и сладко. От чая пахло смородиной — наверное, заварен он был смородинным листом, В блокадном Ленинграде любители чая делали заварку из листьев и даже из коры разных кустов и деревьев.

Напоследок Екатерина Ивановна села за рояль. Тонкие длинные пальцы скользили по клавишам. Сначала я только и следил за этими пальцами да за отражением Екатерины Ивановны на полированной, блестящей, как зеркало, крышке рояля.

Я узнал музыку — «Танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Сначала мне даже обидно стало тратить время на такое дело. Помню: до войны мама хотела купить билеты на этот балет и меня с собой взять. Я уговорил её лучше ещё раз пустить меня на кинофильм «Чапаев».

Не прекращая игры, Екатерина Ивановна сказала:

— Я исполняю отрывок из балета Чайковского «Лебединое озеро».

Постепенно меня захватывала музыка, и я уже не следил за пианисткой — только слушал. Женька тоже притих, чуть вздрагивали его белёсые ресницы.

Звуки музыки то весело резвились, то плыли куда-то — лёгкие, чистые, изящные. Мне вспомнилась наша дача, косогор у реки. Чуть плещется вода возле кустов ивняка, и когда она набежит на камень, то пойдут, искрясь и постепенно растворяясь, гибкие, мягкие круги... А вода всё бежит и бежит. Белые облака плывут в синей вышине. Лес машет им зелёными ветвями. Птицы поют. Вот они вспорхнули и летят, дружно взмахивая крыльями. Они спешат к горе, по прозванию Светляк. Там, на макушках высоченных сосен, больше всего бывает солнца.

Неожиданно музыка резко изменилась. В ней слышались теперь тревога и боль. Порою возникали иные — радостные звуки, но они скоро снова угасали Казалось, на них давит непомерная тяжесть.

И как-то сам собой возник в памяти вокзал, заплаканная Галка и жмущаяся к моим ногам, присмиревшая, понимающая все собака... В музыке нарастали леденящие, надрывные звуки...

Передо мной снова был отец с застывшими навсегда, обращёнными в потомок глазами; снег, хрустящий под полозьями санок, на которых я с отцом Пети Ершова везу гроб, везу в последний путь своего папку...

На какой-то момент пальцы застыли на клавишах рояля, а когда они снова двинулись, в музыке появилось что-то новое. Будто оживало всё. И чувство у меня появилось такое, как в тот день, когда нам с мамкой карточки дали на усиленное питание.

Музыка оборвалась, но ещё звучал её последний аккорд. Я сидел как во сне. Я даже не сразу вспомнил, где нахожусь. Легонько стукнула крышка рояля. Я очнулся. Женька сидел, упёршись руками в колени, и смотрел так, будто сквозь стену видит.

Екатерина Ивановна поднялась со стула и зашагала по комнате. Женька очнулся и, волнуясь, спросил:

— А это из какого балета? Его будут показывать?

Екатерина Ивановна улыбнулась.

— Это отрывки из Седьмой симфонии нашего ленинградского композитора Шостаковича. Симфония посвящена нашему городу, блокаде и написана здесь, в Ленинграде.

— А композитор Шуберт, — тихо спросил Жека, — тоже хорошую музыку делал?

— Очень хорошую, — ответила Екатерина Ивановна.

Когда мы вышли на улицу, Жека задумчиво сказал:

— Сеня, наверно, тоже здорово играл бы... Как Екатерина Ивановна и тот скрипач, что у нас на новогодней ёлке был... Помнишь?..

Я ничего не ответил.