Манхэттенский ноктюрн

– А два корейских владельца – это, значит, недавно?

– В течение двух последних лет.

– Что насчет цены?

– Первый раз семьдесят шесть тысяч, второй – тридцать одна тысяча.

– Странно, что она снизилась.

– У меня есть одно предположение. – Она вернулась к своим компьютерам, и я некоторое время наблюдал, как она вставляет и вынимает диски из машины. – Вот… все правильно. Две корейские компании имеют один и тот же адрес. Это значит, что одна из них, вероятно, является просто перерегистрированной как юридическое лицо компанией-правопреемником предыдущей. Мелкие предприниматели все время так поступают, чтобы уйти от безнадежных долгов. Снижение второй покупной цены может быть способом создания убытков в балансовом отчете первой компании. Это могло бы помочь владельцу решить вопрос с налогами. Сниженная цена приносит пользу и при передаче в дар или с точки зрения налогов на недвижимость. Совершенно очевидно, что обеими компаниями руководил один и тот же человек или люди. – Она махнула рукой. – Обычные финансовые беспорядки.

– Но зачем корейской торговой компании из Квинса понадобилось покупать заброшенное здание, сносить его, а потом просто сидеть на этом месте, ничего не предпринимая? Это же не какой-нибудь шикарный участок или что-нибудь в этом роде. – Я подумал о миссис Гарсия, медленно передвигающейся по своему замусоренному садику. – Там же нельзя заниматься никаким бизнесом.

– А поблизости есть корейские гастрономы?

– Да.

– Значит, корейцы решили, что это жизнеспособный район.

– Может быть, может быть. Хотя большими деньгами там не пахнет.

– А вы могли бы там построиться?

– Конечно.

– Вы видели участок?

– Да.

– Какого он размера?

– Ну, возможно, четыре-пять тысяч квадратных футов.

Она снова посмотрела на экран.

– Вы не следите за ценами на недвижимость в Нью-Йорке.

– Я не в курсе цен на пустующие участки.

– Тридцать одна тысяча за большой участок, даже в Нижнем Ист-Сайде, считайте, что это задаром.

Я пожал плечами.

– Ну и ладно.

– А много там народу по соседству?

– Полно.

– А супермаркеты есть?

Я кивнул:

– Видел я там один, через пару кварталов к югу. А я, кажется, догадываюсь, о чем вы думаете. Вы полагаете, что они хотят подать заявку на строительство коммерческого центра. Вряд ли: место уж больно неподходящее. Он находится не на авеню, а в середине улицы, в районе жилом, но бедном.

– А как насчет многоквартирного дома?

– Возможно, – протянул я разочарованно. – Просто не знаю, что еще тут можно откопать.

– Я знаю. Эта оценочная стоимость что-то уж слишком мала. – Миссис Вуд уставилась в считыватель микрофиш. – Смотрите-ка, похожий участок через один квартал к востоку… это отнюдь не лучшее соседство… продан за девяносто девять тысяч.

– Интересно, зачем это компании, владевшей этим участком с самого начала, продавать его по цене ниже рыночной? – спросил я.

– Ну вот, наконец-то вы начали задавать стоящие вопросы!

А миссис Вуд между тем уже делала две вещи: искала в протоколах судебных процессов по гражданским делам предыдущего владельца (им оказалась компания «Сигал Проперти Менеджмент» из Квинса) и название компании, которой он продал этот участок: «Хуа Ким Импорт энд Риэлти Корпорейшн».

– Ara, вот оно, – воскликнула она. – Мистер Йон Ким предъявил иск компании «Сигал Проперти Менеджмент» три года назад. А теперь давайте посмотрим вот это… нашла…

Очень быстро ей удалось выяснить, что за два года до этого фирма «Сигал Проперти Менеджмент» из Квинса подала заявление о защите от признания банкротом в Высший суд южного округа штата Нью-Йорк. Потом с помощью перекрестных справочников она установила, что адрес «Сигал Проперти Менеджмент» был также и адресом Нормы и Ирвинга Сигалов, которые управляли адвокатской фирмой «Сигал энд Сигал», находящейся по тому же адресу. «Сигал энд Сигал» также объявила себя банкротом в тот же день, что и «Сигал Проперти Менеджмент».

– У меня есть другая идея, – сказала миссис Вуд, начиная просмотр микрофиши с учетными документами министерства автомобильного транспорта штата Нью-Йорк. По этим документам она смогла установить, что Норме Сигал было шестьдесят восемь лет, а ее мужу восемьдесят. Они водили семилетний «Меркьюри». – Пожилая еврейская чета, имеющая адвокатскую практику в Квинсе и заброшенный многоквартирный дом в Манхэттене, подвергается судебному преследованию по инициативе пронырливого корейского бизнесмена, – задумчиво произнесла она.

Я начал кое-что понимать.

– Может быть, ошибка и крах, автомобильная катастрофа, все, что угодно.

– У пожилой пары нет никакого другого крупного имущества, – предложила она возможный вариант развития событий. – Они соглашаются отдать многоэтажное жилое здание корейцу, чтобы рассчитаться с ним. Это законная продажа, но по цене, значительно ниже рыночной. Они получают некоторую сумму наличными, кореец же, возможно, срывает солидный куш.

– За исключением того, что здание было снесено вскоре после продажи, – заметил я.

– Ну что ж, цена это и отражает. Она же так низка. Кореец стремился заполучить землю, а не повесить себе на шею старый многоквартирный дом. – Она застенчиво улыбнулась.

– Мне бы очень не хотелось узнать то, что вы могли бы выяснить относительно меня, – сказал я.

– Вас? Ну, это совсем просто.

– Я не хочу касаться этого.

– И правильно, что не хотите.

Я помнил, что мне необходимо попасть на окраину города, в Малайзийский банк, и уже собрался было уходить, но тут мне в голову пришла одна мысль.

– Не могли бы вы выяснить еще кое-что? – спросил я.

– Вам не кажется, что вы уже доставили мне достаточно хлопот?

– Как бы мне подсластить пилюлю? Может быть, сандвич?

– Я хочу сандвич с яичницей и беконом из тех, что продают внизу, и два кофе. И последний номер «Экономиста».

– Вы – железная леди, миссис Вуд. Быть может, в один прекрасный день вы назовете мне свое имя.

– Понятия не имею, зачем вам это нужно, а теперь отправляйтесь за моим заказом.

Но прежде чем отправиться за ним, я назвал ей фамилию и адрес Кэролайн на Восточной Шестьдесят шестой улице, а потом спустился в вестибюль, чтобы добыть ей пропитание. Константин, охранник, увидев меня, передал мне конверт:

– Какой-то парень оставил его для вас.

– Что там?

– Не знаю.

– А, случайно, не двенадцать миллионов долларов?

Константин заулыбался:

– Да я ведь просто как заведенный покупал и покупал лотерейные билеты.

Поднимаясь на лифте обратно, я прочел написанное от руки письмо:

Если быть искренним, мне совсем не хотелось отправляться в путешествие на окраину города и встречаться там с весьма крупным мужчиной по имени Эрнесто. Может быть, кто-то решил надо мной подшутить? И потом, Ланкастер мертв, а значит, все эти сведения уже устарели.

– У Кэролайн Краули нет водительских прав, действительных в штате Нью-Йорк, – объявила миссис Вуд, когда я вернулся, – ее права действительны в Калифорнии и кончаются через несколько месяцев. Она живет в этой квартире два года. Ее покупная цена два и три десятых миллиона с закладной на два миллиона. Налоги на квартиру – девятнадцать тысяч. Она владеет квартирой по доверенности, оформленной от имени некоего Саймона Краули, а это, насколько я помню, покойный персонаж из мира кино. – Миссис Вуд одарила меня слегка насмешливой улыбкой. – Она не зарегистрирована как избиратель. Она не владеет никакой недвижимостью в этом районе. Она в настоящее время не выступает в роли истца или обвинителя. Но за ней числится одно нестандартное нарушение.

– Какое?

– Она нарвалась на штраф за курение в подземке.

– И вы узнали все это оттуда? – спросил я.

Миссис Вуд кивнула с лукавой улыбкой:

– Она из тех богатых девчонок, которые ездят в подземке.

– Ну и что вы об этом думаете?

Миссис Вуд только фыркнула в ответ:

– Неужели не понятно? Ее терзают денежные проблемы.

Мне давно было пора отправляться в Малайзийский банк и досматривать остальные видеоленты, но я замешкался в вестибюле, перечитывая странную записку от «Ральфа», и уже стал подумывать о том, не стоит ли мне выкроить время для визита к нему. Особенно занимала меня фраза: «У меня есть весьма интересные сведения». Ведь никогда не знаешь, а вдруг получится колонка? Ну а если это окажется ерундой, я отправлюсь прямиком оттуда в банк. Я бы не стал упоминать ни об этом послании Ральфа, ни о дальнейших событиях этого дня, но и письмо, и эти события в конечном итоге подтвердили правоту последних слов, некогда услышанных мною от одного старого спившегося репортера, которого я знавал на заре своей карьеры. Это был человек высокого роста, питавший слабость к хорошим костюмам; его звали Кендел Харп, и к 1982 году он уже был способен исключительно на то, чтобы стаканами глушить шотландское виски. Но и в этом его состоянии, что от него осталось, я находил нечто привлекательное, а он понимал, что, прежде чем его окончательно уберут из отдела новостей, ему придется признать меня. «Ладно, малыш, я имею сказать тебе две вещи, – внезапно объявил он в один прекрасный день, когда, слегка пошатываясь, вернулся с ланча. – Первое, если ты застрял так, что невпротык, просто клади кирпичи. Усек? – Он заглянул мне в глаза, проверяя, внимательно ли я его слушаю. – Второе, нет кучи маленьких историй. Нет, все это одна здоровенная история. Запомни это». И после этого он навсегда ушел нетвердой походкой из моей жизни.

Через тридцать минут я стоял на углу Восемьдесят шестой улицы и Бродвея рядом со ступеньками подземки и высматривал парня в бейсболке «Янки». И он там обнаружился – действительно огромный мужчина, ростом, наверно, шесть футов четыре дюйма и весом не меньше двухсот семидесяти фунтов, причем большая часть этих фунтов приходилась на его плечищи и грудь. Он стоял, вытянув руки по швам, словно пребывая в каком-то трансе. Я осторожно перешел улицу, наблюдая за ним, и ступил на край тротуара.

– Я ищу Ральфа.

Он слушал меня внимательно. Я не смог определить, к какой расе он принадлежит. У него были растрепанные вьющиеся волосы темно-русого цвета, зеленые глаза и смуглая кожа.

– Я получил эту записку, – обратился я к нему, вынимая из кармана письмо. – Тут сказано прийти сюда и встретиться с парнем по имени Эрнесто в бейсболке «Янки».

Он кивнул и, повернувшись, пошел прочь, всем своим видом показывая, что я должен следовать за ним. Я догнал его и мы пошли на запад, через Риверсайд Парк, в направлении Вест-сайдской автострады, где машины, главным образом такси, мчались со скоростью семидесяти миль в час. Пройди мы немного дальше, нас бы размазало в лепешку. Эрнесто перепрыгнул через заграждение. Я посмотрел вниз, туда, где он стоял, и, прикинув расстояние, решил, что там будет не меньше десяти футов. Он сделал приглашающий жест рукой, но не мог преодолеть дурацкий страх высоты. Он снова махнул рукой. Я прыгнул и сразу же осознал, какие старые у меня коленки, но, надо сказать, достаточно быстро поднялся на ноги. Взору моему предстали сокровища, типичные для придорожной полосы: отходы жизнедеятельности мобильной и активно борющейся за существование популяции: жестянки и бутылки, зонтики, матрацы, канистры из-под масла, одежда, упаковки всех возможных видов и эпох, перекореженные бытовые приборы. Растительность проникла во все щели и затянула большую часть наваленного там хлама, но при этом стала чахлой и уродливой, словно в борьбе с проявлениями человеческой индивидуальности и суровостью городской среды сама природа претерпела генетические изменения. Эрнесто легко и быстро зашагал по неудобьям этого живописного микроландшафта. Он казался мне существом, не знавшим сомнений, способным и торжественно шествовать, и стремительно нестись сквозь мрак и мерзость запустения. Я прошел за ним через проем, выбитый в каменной стене под автострадой, заросший почти голыми побегами китайского ясеня, из последних сил тянувшимися к живительному свету солнца. На расстоянии нескольких футов от куста начиналась грязная протоптанная тропинка, ведущая к другой стене, но только целой, без проломов. Эрнесто обернулся посмотреть, иду ли я за ним, и быстро двинулся дальше. Какое безрассудство овладело мной! Я шел за Эрнесто вдоль стены, поторапливаясь, чтобы не отстать, и хотя дышалось мне тяжеловато, я все же успевал прочитывать украшавшие стену «граффити»:

Мимо нас в противоположном направлении прошел изможденный беспризорник лет четырнадцати, тащивший мусорные мешки и пустые пластиковые коробки из-под молока. Цвет его лица был землистым. Что-то в его повадке – сгорбленная спина и сомнамбулическая шаркающая походка – наводило на мысль о монотонном изнурительном труде. Стена тянулась еще ярдов сорок. Потом Эрнесто метнулся в узкую щель. Я последовал за ним – в кромешную тьму. Когда мои глаза привыкли к темноте, я обнаружил, что мы находимся в огромном сводчатом помещении футов сто высотой, уходящем куда-то вдаль, возможно, на целую милю. Это был старый железнодорожный тоннель, и на высоте тридцати футов от грязного настила, где некогда проходили рельсовые пути, через каждые ярдов сто или около того висели ржавые трансформаторные платформы. Железные решетчатые конструкции были обиты досками и фанерой и чем-то напоминающим связки тряпья, веревок и пластиковых бутылок из-под воды. И хотя каждая отдельно взятая конструкция отражала индивидуальность своего создателя, все вместе они казались творением огромного и искусного птичьего племени. Оттуда мой взгляд скользнул вниз к лепящимся по стенам лачужкам. Там и сям и вокруг себя и в отдалении я различал движущиеся тени и качающиеся дуги карманных электрических фонариков и мерцающий свет пламени. Я торопливо двигался вслед за Эрнесто по середине тоннеля – как бы главной улице, от которой ответвлялись отмеченные булыжниками тропинки. Под «гнездами» располагались сложенные из разного хлама кольцевые ограды, обозначавшие, как я предположил, клочок земли, принадлежавший к висящему над ним гнезду. Это было целое сообщество своего рода.

– Сюда, – невнятно объявил Эрнесто, и я последовал за ним в темноту. Мы миновали ряд низеньких хибарок, многие из них были открыты для всеобщего обозрения. Внутри спали вповалку человеческие существа мужского и женского пола. Обитатели других, насколько я смог разглядеть, подметали или прибирали, плотно завязывали пластиковые мешки или что-нибудь сколачивали, сидя на стуле. Пробираясь вперед, мы прошли мимо двух мужчин и женщины, стоявших у огня. Женщина лет пятидесяти присматривала за стоявшим на огне котелком, приподнимая его длинной палкой. Языки пламени рвались вверх словно на сильном ветру, и это озадачило меня, пока я не разглядел, что огонь разведен на железной решетке вентиляционной шахты.

– А куда выходит дым? – спросил я Эрнесто.

– В трещины, – ответил он, показывая на потолок.

Продолжив свой путь, мы наконец добрались до кольцевой ограды из всякой дряни, расположенной прямо под очередным «гнездом», сооруженным на трансформаторной платформе.

– Ральф! – выкрикнул Эрнесто.

Над ограждением возникло старое бородатое лицо, и почти тут же в воздухе взметнулся моток веревки, который, разворачиваясь, превращался в веревочную лестницу, сделанную с большим искусством. Эрнесто, поднатужившись, вытащил из кучи мусора длинную железяку и осторожно прижал ею конец лестницы. Затем он, перехватывая веревку руками и ногами, с ловкостью обезьяны полез наверх. Добравшись почти до верха, он остановился и посмотрел вниз:

– Мистер, давайте сюда!

Мне довелось побывать в разных сомнительных и зловещих местах. Так, я хорошо запомнил пропахшую мочой камеру предварительного заключения в «Рикерс-Айленд» и могилу нищего в «Поттер'с Филд», но мне еще никогда не приходилось, находясь под землей, подниматься в такого рода жилище. Я ухватился за лестницу и для начала сильно тряхнул ее, проверяя на прочность, после чего начал подъем. Он, надо признаться, был не из легких, а учитывая, что я не слишком-то страстный поклонник высоты, мне ничего больше не оставалось, как смотреть вверх, где единственным доступным для меня зрелищем был Эрнесто, внимательно наблюдавший за моими упражнениями. Добравшись до верха, я оказался на самодельной площадке перед «вигвамом», сооруженным из досок и прочнейшего материала, используемого для ограждения стройплощадок, по всей вероятности украденного у бригады по обслуживанию городского транспорта. Эрнесто сразу же спустился по лестнице вниз, оставив меня одного.

– Добро пожаловать, мистер Рен, – услышал я голос из «вигвама».

Я прополз внутрь, лавируя между стеллажами, до отказа забитыми книгами. Там я увидел сидящего в глубоком кресле седого мужчину лет пятидесяти или немного старше.

– Меня зовут Ральф Бенсон, – представился он.

Я пожал его руку, оказавшуюся на удивление твердой.

– Спасибо, что отважились на столь дальнее путешествие, – сказал он, – в полном смысле этого слова.

– Да, путешествие веселенькое.

Он с задумчивым видом кивнул:

– Каждый, кто здесь оказался, совершил… гм, как вы говорите… веселенькое путешествие.

Я промолчал, решив, что лучше не мешать ему продолжать монолог.

– Я послал вам записку, потому что регулярно прочитываю вашу колонку вот уже, кгм, несколько лет. Оттуда я и узнал о девушке по фамилии Пелл и уже ничего не мог с собой поделать и все думал о ее родителях… какая нелепая, бессмысленная смерть, мистер Рен, из-за того, что ее любовник оказался трусом… кгм. У меня тоже когда-то была дочь, мистер Рен, и я любил ее… я любил ее, кгм… я не стану рассказывать о том, что случилось… так же бессмысленно… нелепо… я был тогда… дни рождения, и, кгм… ей было всего девятнадцать, когда ее нашли… Все рухнуло после этого, сначала одно, потом другое, дальше – больше, в общем, полный крах. Моя дорогая жена… умерла от горя, по выражению Сола Беллоу, и… и это было ускоряющееся падение по спирали, мистер Рен, я не могу… хм-м-м, это падение… прекратить. Общество слишком хаотично для меня, мистер Рен… Когда-то я был, теперь-то я не имею никакого представления об этом, хм-м-м, когда-то я был профессором античной филологии, мистер Рен, в Колумбийском университете, который я считаю выдающимся даже теперь. Я жил к северу от Нью-Йорка, мистер Рен… В Нью-Рошелле, дом на мысе Код на участке в полакра, грушевое дерево в садике за домом… так красиво, хм-м, удобряешь весной и осенью. Я жил среди… газонокосилок и торговых пассажей, плодов капитализма… небезопасно, нигде не безопасно, насколько мне известно из газет, и когда я прочитал о том трусе, том малодушном говнососе, трусливом зассанном негодяе, которого я действительно мог бы разрезать на тысячу кусков и съесть их сырыми, как изысканный деликатес, как устриц, например, а его кости переработать в клейстер, чтобы я мог размазать его по трещинам… – Он остановился и выглядел удивленным, словно кто-то стоявший поблизости нашептывал ему на ухо. – Хм-м-м. Не тот человек, не тот человек, который… наш… а тот человек, который убил… с подвенечным платьем, Айрис Пелл, кгм, забавная фамилия, напоминает удары свадебных колоколов, хм-м-м, или похоронный звон, а потом у него даже не хватило обыкновенной порядочности, чтобы сразу убить себя, и это стоило налогоплательщикам его больничного счета… как бы то ни было, я просил вас оказать мне любезность и прийти сегодня сюда, чтобы рассказать вам, что молодой Эрнесто бродит по городу гораздо больше, чем многие из живущих здесь. Большинство здешнего люда радо убраться из того мира над нами, который олицетворяет, хм-м-м, неудачу, печаль, смерть, ожесточенность, насилие, наркотики… и тому подобное. Те связи с внешним миром, что у них есть, предназначены исключительно для жизнеобеспечения. Добывания пищи, воды и тому подобного. Пещерные люди, да, хм-м-м. История вечно повторяется, это великая игнорируемая реальность нашей цивилизации, да! Через сотню лет Китай будет смеяться над нами. Как бы то ни было, но Эрнесто живет здесь, потому что нашел людей, которые любят его. Моя новая жена… хм-м-м, я называю ее своей женой, мы вместе уже пять лет, моя жена и я – она вышла, я полагаю, готовит нам обед, – мы заботимся о нем. Я не собираюсь рассказывать во всех подробностях историю его семьи, но достаточно сказать, мистер Рен, что то единственное, что мы с женой можем ему дать – любовь, – есть единственное, что ему необходимо. Пока у него есть любовь одного-двух человек, надежная любовь, он удовлетворен тем образом жизни, который он ведет. Отсутствие привязанности разлагает душу. Как вы могли заметить, он не слишком сообразителен. Доброе сердце и туго соображающая голова. Я полагаю, что ему нравится бродить по городу. Он мои глаза и уши там, наверху, ведь в конце дня он приносит мне все дневные газеты, выброшенные, разумеется. Вот как ко мне попадает ваша колонка. Я читаю, конечно, и Джимми Бреслина, Рассела Бейкера, этого самого Сафира, а еще Морин Дауд, которая, я должен признать, и в самом деле знает… – Он судорожно замигал, посмотрел на меня и неуверенно спросил: – О чем это я?

– Вы рассказывали мне об Эрнесто.

– Да. – Он улыбнулся. – Нет же! – Он нахмурился. – Я говорил о том, что мне интересны газетные репортеры. В целом они очень слабы, совсем неубедительны, хм-м-м, как мне кажется. И вы, кстати, тоже. Бессвязные предложения, не требующие концентрации. Намеренная примитивность. Невыразительные глаголы. Хм-м-м. Нет, это не доктор Сэмюэл Джонсон. Хм-м-м! Но мне все-таки было интересно прочесть ваши комментарии, напечатанные пять дней назад, где вы описывали Бруклинский променад. Если вы помните, женщина, выглядывавшая из окна своей квартиры, увидела, что какой-то человек… вы еще назвали его бомжом… возможно, взял револьвер из руки нашего неудавшегося, истекающего кровью самоубийцы, мистера Ланкастера. Как потом выяснилось, это был Эрнесто. Как раз в тот час он был в Бруклине, поскольку он, как все великие американские поэты, любит Бруклинский мост. Эрнесто забрал и его портфель, который принес мне.

– А куда он дел пистолет? – спросил я.

– Он его продал.

– Кому?

– Кому точно, я не знаю. – Ральф нахмурился. – У него не хватило ума оставить пистолет там, где он был, или принести его сюда и отдать мне. Он побоялся ходить с ним по городу, поэтому он пошел в бар и продал его там кому-то. Он туго соображает, как я уже говорил, но вполне способен ориентироваться в обстановке. Он не преступник, однако может влипнуть в криминал. Необычный поворот, – хм-м-м, – он оказывается в том самом месте и идет прямо к убийце. Итак, да, он продал пистолет, а кому – не знаю, но если бы и знал, вам не сказал бы. Поймите, я не желаю впутывать Эрнесто в эти дела. Он ни в чем не виноват, но за ним числится список мелких правонарушений. Видимо, существует очень старый ордер на его арест на основании, как я предполагаю, какого-то имущественного правонарушения, хотя полностью я в этом и не уверен. У него плохо с памятью, а все из-за того, что отец в детстве бил его и жестоко с ним обращался. Если он в прошлом и совершил какое-то преступление, то уже прочно забыл об этом. Но, так или иначе, я ни во что не хочу его впутывать. Он ступил на стезю добродетели и вполне честен, и отправлять его в «Рикерс-Айленд» по обвинению в давнишней краже автомобиля было бы, по-моему, несправедливо. Общество забрало у Эрнесто гораздо больше, чем он у него. – Он взглянул на меня поверх очков, сидевших на самом кончике его носа, и вернулся к сути дела: – Ну вот, Эрнесто открыл портфель и обнаружил в нем портативный компьютер. Он понятия не имеет, что такое компьютер, знает только, что его нельзя ронять и что он как-то связан с грамотностью. Мы с женой – единственные по-настоящему образованные люди, которых он знает, поэтому-то он и принес компьютер нам. Когда-то я был большим любителем послушать музыку, на высококачественной звуковоспроизводящей аппаратуре, как это обычно называют, это было где-то в семидесятые годы, когда… хм-м-м… все носили брюки клеш, ели сырное фондю и делали вид, что занимаются групповым сексом, и поэтому я сразу сообразил разобраться, как пользоваться ящиком, который мне принесли, и включил его.

– Батарейки еще не сели?

– Нет. Я открыл некоторые файлы и быстро понял, что передо мной. К сожалению, ни одного значительного текста, но, с точки зрения риторики, хм-м-м, убедительно. Вот, позвольте вам продемонстрировать. – Он выудил из беспорядочной груды бумаг и книг портативный компьютер и включил его. – Смотрите, вот датированные файлы… это записки Ланкастера. Я открою вам вот этот, записанный за неделю до того, как он убил Айрис Пелл.

– Улавливаете идею? – заметил Ральф Бенсон. – Это его воспоминания о том, как он преследовал ее. Мы могли бы назвать это «Мемуарами Зверя» и продать за миллион долларов. Вы сможете получить права на экранизацию, кгм. Они достаточно подробны. К тому же есть и рассказ о том, как он стрелял в нее.

– Могу я взглянуть?

– Конечно, и вы поймете, насколько извращенным было его мышление.

Я кивнул. Это определенно тянуло на колонку.

– Вполне убедительно.

– Да.

– Вы можете мне это отдать? – спросил я.

– После того, как договоримся об одном условии.

– Вы хотите, чтобы я опубликовал записки труса и таким образом предостерег невинных девушек против кровожадной натуры всех мужчин?

Ральф прищурился:

– Это, конечно, замечательная мотивировка, но не для меня.

– Так чего же вы хотите?

– Я нуждаюсь в разнообразных благах, мистер Рен, но не могу их обрести. Я не способен добиться даже миллионной доли всех этих благ. Но бутылочка кларета оказалась бы весьма кстати, хм-м. «Вино устраняет чувство голода», – как говорил Гиппократ. Но больше всего мне хотелось бы иметь по паре приличной обуви для моей жены, для себя и для Эрнесто. Люди не выбрасывают и не отдают задаром хорошие новые ботинки. Моя жена в основном ходит в мужских ботинках, которые ей велики. Мне нечего отдать, кроме своей горькой улыбки, своего ума… ха!.. и, наконец, того немного, что я могу выведать у Вавилона, царящего надо мной. – Он посмотрел на меня с выражением отчаяния в глазах. – Я рассчитываю на тысячу долларов.

– Я не покупаю информацию.

– Пять сотен… уверен, это вам по карману.

– Послушайте, я желаю вам, чтобы обстоятельства для вас переменились.

Он взял компьютер и поднял его над головой, словно намереваясь швырнуть его, как волейбольный мяч.

– Я просто выброшу его вот так, как слова на ветер.

– Вы этого не сделаете.

– Неужели? – Похоже, эта мысль заинтересовала его, и он опустил компьютер.

– Скорее вы попытаетесь продать это кому-нибудь еще.

– Я улавливаю в их словах обсуждение условий, мистер Рен. Оттенок возможности! Пятьсот. Должно быть, это близко к вашей цене.

– Это не имеет цены.

– Как это благородно с вашей стороны! – выкрикнул Ральф Бенсон. – Весьма благородно, хм-м-м! Ваша журналистская честность не запятнана и, более того, подобно хорошо одетому джентльмену, может с самодовольным видом пройтись по проспекту благих намерений, восхищаясь чистотой своей обуви и гладкостью своего мундира. – Он воздел руки к небу и в своем гневе на мгновение стал, как мне показалось, тем, кем некогда был. – Очень благородно! Ну что ж, мистер Рен, давайте расставим точки над «i», а? Я – бедняк, неспособный зарабатывать на жизнь. Я настолько не в состоянии действовать в мире наверху, что вынужден жить в темном царстве внизу и заставлять слабоумного гиганта работать мусорщиком ради моего пропитания! Добавление пятисот долларов к моим вкладам увеличило бы эти самые вклады до пятисот долларов. Вы, сэр, практичный, преуспевающий человек, гораздо более могущественный, чем я, занимаете высокое общественное положение, у вас есть доброе имя и капитал. У меня нет ни малейших сомнений, что вам прилично платят за работу. Вы бы даже не заметили вычитания пятисот долларов из ваших сбережений. Эта сумма теперь уже не заслуживает вашего внимания. Пятьсот долларов! Для вас – ничто. Вот я и спрашиваю вас: что было бы более справедливым здесь, в преисподней? Соблюдение вашей самодовольной журналистской этики, которую каждый день нарушают многие ваши коллеги, или пожертвование незначительной суммы бездомному нищему, который предоставит вам за нее найденный клад в виде информации?

Я посмотрел на него, потом на часы. Мне нужно было увидеть видеозаписи Саймона.

– Сколько стоят три пары обуви?

– Хм-м-м, у городских розничных торговцев цена распродажи пятьдесят девять девяносто пять за пару.

– Это около ста восьмидесяти долларов. – Я заглянул в бумажник и проверил содержимое внутреннего кармана пальто. У меня нашлось сто тридцать два доллара, и я протянул их ему. – Это все, что у меня есть, если только вы не принимаете «Америкен экспресс».

– Продано.

Я кивнул, и вид у меня был при этом довольной жалкий.

– Эрнесто! – позвал Ральф Бенсон.

Через минуту Эрнесто резво взобрался по веревке в «вигвам» и, видимо, пользуясь одной рукой, спустил компьютер вниз.

– А как мне связаться с вами, если потребуется? – спросил я Ральфа. – Не проделывая по новой весь этот путь?

– Хм-м-м… да очень просто, – сказал он. – С понедельника по пятницу я отправляю Эрнесто дежурить на углу Восемьдесят шестой и Бродвея в восемь вечера и в полночь. Он стоит там где-то около десяти минут, и всякий, кто хочет связаться со мной или передать мне что-то… по правде говоря, таких немного… просто вручает Эрнесто записку. На следующий день он приносит ответ. Но если у вас срочное дело и вам нужен немедленный ответ, сделайте на вашем письме надлежащую пометку и подождите на углу. Эрнесто, как правило, возвращается минут через двадцать или около того.

Я взглянул ему в глаза и пожал руку на прощание. Он был нормальным стариком и не собирался выклянчивать у меня деньги, а я в свою очередь и не думал их ему давать. Он был человеком со своей философией, каковой у меня, надо признаться не было. Мне, в общем, понравился этот Ральф Бенсон, и, смею надеяться, он понимал, что и я не так уж плох. И очевидно, все обернулось к лучшему, ведь впоследствии мне понадобилась его помощь.

Я миновал Центральный парк с его голыми деревьями, отыскал Малайзийский банк и поставил машину на парковку. Задержавшись на несколько минут перед входом в банк, я сквозь клубы морозного дыхания разглядывал застывшую громаду стекла и стали. Физическое расслоение города редко проявляется столь очевидно; это в прямом смысле был другой город, город высшего класса, мир пентхаусов, дорогих ресторанов и офисов крупных компаний. В Манхэттене вы никогда не удаляетесь от жестоких классовых вертикалей. Войдя внутрь здания, я прошел за сидящего Будду и выяснил, что Кэролайн действительно позвонила и договорилась, чтобы меня пропустили в ее личное хранилище. Ритуал прошлой недели повторился, и, поднявшись на лифте на четырнадцатый этаж и отметившись, я оказался в длинном белом коридоре в сопровождении служительницы, которая открыла мне дверь и удалилась. В хранилище все было так, как я оставил, уходя оттуда.

Я сразу же решил, что если нужная Хоббсу пленка находится здесь, я вынесу ее в кармане пальто, дома сделаю копию, после чего свяжусь с ним. Но сначала мне надо было ее найти. Я достал из стального ящика поддон с видеокассетами, разложил по номерам и, по очереди вставляя кассеты в аппарат, стал быстро прокручивать ленты, нажимая на кнопку воспроизведения и наблюдая, как по экрану судорожно мечутся фигурки, словно сумасшедшие курильщики кокаина, а изображение перерезают две полосы помех. Я все ждал, что вдруг появится кадр с Хоббсом. Как же мне хотелось отыскать его в этой странной куче мусора, сметенного со стройплощадки под названием «человеческая трагедия» и тщательно собранного Саймоном Краули! Насколько бы это облегчило дело! Однако меня ожидало другое открытие, и, рискуя бесполезно потратить время и силы на копание в извращенной чувствительности Саймона Краули, я кратко перечислю сюжеты, которые ему предшествовали.

1. Автомобильная катастрофа, пьяный до беспамятства мужчина, замурованный в том, что осталось от автомобиля, звонит свое жене, на сиденье рядом с ним мертвое тело с многочисленными травмами головы. Он пьян и в шоке. У него весь костюм в крови. Возможно, раздавлены ноги, но он, по-видимому, не знает об этом. Рука пожарного в перчатке на дверной раме. Мужчина обнаруживает, что его жена тяжело осела на сиденье рядом с ним. Плачет и страстно целует ее, берет в руки ее лицо, прижимается к ее окровавленному рту своим ртом. Внезапно решает, что она жива, похоже, настаивает на том, что она жива. Еще и еще целует ее, приподнимает веко, разговаривает с трупом. Пожарный вырезает мужчину из его автомобиля.

– Умственно отсталый мальчик лет двенадцати учится завязывать шнурки на ботинках; множество раз терпит неудачу, но не расстраивается.

– Открытый тюремный двор, снятый с верха башни. Голубое небо, неясные очертания ограждений из свернутой тройной спиралью острой проволоки. Обычная картина тюремной прогулки. Затем драка в глубине двора. Охранники начинают действовать, вытаскивают пистолеты. Заключенные, сплошь чернокожие, лежат. Стражники расхаживают по двору и что-то ищут. Поиски оказываются безуспешными. Стражники расхаживают с пистолетами. Заключенные раздеваются, складывая одежду с одной стороны. Голубое небо. Кадр с обнаженными чернокожими мужчинами. Неясные очертания ограждений.

– Мужчина лет шестидесяти в зеленой форменной одежде с меткой «Фрэнк» спереди и «Квинс эливейтор кампени» сзади. Он присел на корточки на дне шахты лифта. Ящик с инструментами и карманный электрический фонарик. Он что-то там закрепляет и ремонтирует.

– Азиатки, работающие на обувной фабрике «Найк» на Дальнем Востоке; вокруг них кучки различных обувных деталей; швейная машинка и нагнетатели для термоклея; девушка, по-видимому, совершенно измученная, пришивает свой палец к очередной детали, другая женщина помогает ей освободить его; женщины продолжают работать.

– Южная Калифорния. На заднем плане раскачиваются пальмы. Огромный сарай набит газонокосилками и газонными тракторами, их по меньшей мере сотня, большая их часть покрашена в красный цвет, они припаркованы вплотную друг к другу. Мексиканцы ремонтируют газонокосилки. Останавливается полноприводной автомобиль с женщиной-блондинкой за рулем. Солнцезащитные очки. Тонкий ремень. В задней части машины дети. Снабженная ярлыком газонокосилка подготовлена и погружена в заднюю часть авто. Женщина отъезжает. Мексиканцы медленно расхаживают среди газонокосилок. Ни у кого нет солнцезащитных очков.

– Бомбы, сбрасываемые на иракских солдат во время операции «Буря в пустыне». Съемка с земли произведена, вероятно, с помощью дистанционного видеоустройства. Хаотическая беготня, взрывы, песок, падающий на землю как дождь. Изображение не цветное, а странного холодного зеленого цвета, нарушаемое время от времени взрывами, происходящими где-то рядом за кадром. Иракские солдаты пронзительно вопят в тишине.

– Старик на больничной койке, рядом на стуле сидит его жена. Мужчина разглядывает ее, отводит взгляд. С помощью рычагов управления старается поудобней устроиться. Его беспокоит спина. Так проходит минута за минутой. Жена вздыхает, и так далее.

– Камера неотступно следует за негритянкой, переходя из комнаты в комнату. Повсюду тараканы. Она открывает кухонный шкафчик, кишащий тараканами. Камера панорамирует потолок. Тараканы. Женщина вместе с кем-то, скорее всего чиновником по проверке жилищных условий, направляется в спальню; каждая ножка детской кроватки установлена в жестянку из-под кофе, наполненную раствором щелока. В жестянках полно дохлых полурастворившихся тараканов. Чиновник кивает головой. Младенец ревет; мать видит клопа в ухе ребенка. Не может его вытащить. У матери начинается истерика.

– Вечеринка где-то в Лос-Анджелесе. На заднем плане долина огней. Видеосъемка низкого качества. По-видимому, камера закреплена на уровне головы. В кадре появляются лица людей, разговаривающих с Саймоном Краули. Николас Кейдж, Дэвид Джеффен, Шерон Стоун, официант с пустой улыбкой, Том Круз. Снова Шерон Стоун. Разговоры и так далее. Поход в ванную. Саймон Краули разглядывает себя в зеркале. Он проверяет провод. Тонюсенький оптический кабель прикреплен к его очкам вблизи правого шарнира, сбегает под длинными волосами вниз за воротник; в мешковатой куртке спрятано какое-то устройство. Краули в зеркале изучает свое лицо, зубы, глаза. Что-то декламирует самому себе. Хватается за брюки в шагу. Возвращается в компанию. То же самое еще и еще раз, и так далее.

– Сельская местность, съемка с расстояния в несколько сотен ярдов. Человек в комбинезоне, управляющий трактором, тащит за собой под дерево старенький автомобиль. Спрыгивает с трактора на землю. Прикрепляет лебедку к суку дерева. Поднимает капот автомобиля, закрепляет цепи. Поднимает двигатель из машины, при этом ветка дерева опускается все ниже с каждым щелчком храпового механизма лебедки. Двигатель освобождается от капота. Мужчина подгоняет трактор к другой стороне автомобиля, устанавливает цепи, оттаскивает машину. Двигатель свисает с дерева.

– Сумерки или рассвет. Маленькая плоскодонка, управляемая индейцем. Отталкиваясь шестом, он ведет лодку по илистой речке. Он очень худ, кожа да кости, но силен. Лодка скользит вдоль берега мимо древних каменных храмов и ступеней, на которых женщины стирают белье, колотя им по камням. Мимо плывет буйвол. Впереди на берегу виднеется огонь. Человек направляет лодку к нему: огромный погребальный костер, за которыми присматривают два человека с длинными граблями. По земле разбросаны ноготки, а поблизости играют двое детей. Маленькая бурая собачонка охраняет. Лодка подплывает ближе. В пламени угадывается человеческая фигура. Одна из его почерневших рук согнулась вверх от жара. Дети играют как ни в чем не бывало, собака ловит муху. Мимо проплывает еще один буйвол, он втягивает носом воздух и вращает глазами, большими как яблоки.

– Пригородный кинотеатр. Реклама: «Риктус» с Брюсом Уиллисом. Подростки толпами выходят на освещенное место и расходятся. Все белые. Школьницы прогуливаются, смущаясь, школьники сутулятся. В порядке эксперимента курят сигареты. Людской поток выплескивается из кинотеатра: парочки, стайки девушек, группки мальчиков, семейные люди постарше. Ищут ключи от своих машин, разглядывают подростков. Они только что посмотрели фильм. Они лишены какого-либо выражения.

– Очень маленькая женщина с белыми как снег волосами возится в тазу спиной к камере. На ней длинные желтые перчатки, она держит шланг и что-то отмывает в тазу, поливает и отмывает. Она вынимает из таза покрытую маслом птицу, вытирает ее полотенцем, целует маленькую лоснящуюся головку и относит ее во двор. Во дворе находится уже, вероятно, сотня таких же птиц, и все чистые. Женщина исчезает, потом возвращается со следующей замасленной птицей, сажает ее в таз, моет и обсушивает. И снова все повторяется. Все повторяется.

– Нью-Йорк, Нижний Ист-Сайд, ночь, движущийся транспорт. Съемка парка Томпкинс-сквер. Камера панорамирует внутреннюю часть грязного фургона, затем возвращается к съемке парка. Снаружи подходят копы. Потом еще. Наступающая масса людей. Электрические фонарики, горящие факелы. Копы занимают позиции, удобные для сдерживания массовых беспорядков. На расстоянии видны телевизионные осветительные приборы. В сторону полицейских летит град бутылок, консервных банок, палок и мусора. Толпа наступает. Копы встречают ее щитами и полицейскими дубинками, нанося удары по плечам и ногам. Прибывают еще полицейские. На фургон налетают, его раскачивают, протестующие забираются на крышу.

Неожиданно что-то в этих кадрах показалось мне знакомым, и я уменьшил скорость просмотра пленки до нормальной.

Я наклонился вперед и нажал кнопку останова. Мне не было нужды смотреть дальше. Остальное было мне хорошо известно. Ньюйоркцы хорошо помнят, как в начале 1970-х годов парк Томпкинс-сквер превратился в прокопченный лагерь бомжей, самовольных поселенцев (многие из них происходили из и выросли в обедневших районах вроде Аппер-Сэддл-Ривер, штат Нью-Джерси, или Дарьей, штат Коннектикут), наркоманов, всякого рода дармоедов и опустившихся типов, частично занятых проституток й уличных поэтов. В то время я неоднократно освещал эту тему самым подробным образом. Полиция периодически вытаскивала этих поселенцев из их лачуг и палаток, словно только за тем, чтобы они тут же вернулись обратно. Тем временем жители близлежащих домов требовали вернуть им их парк. Представители бездомных заявляли, что им некуда идти, кроме парка, который, во-первых, обеспечивал им безопасность и, во-вторых, позволял бесплатно наслаждаться зеленью. Город занял вполне определенную позицию, а именно: что живущие вокруг парка налогоплательщики и их дети, в свою очередь, имеют право наслаждаться настоящим парком, а не зрелищем людского страдания и нищеты, засравшей то, что осталось от травы.

Конфликт был неизбежен, но мне не хотелось бы углубляться в детали этого вечера или оценивать стратегию, выбранную полицейскими для контроля поведения толпы, или политические умонастроения администрации Динкинса. Важно лишь то, что одного из полицейских, Кита Феллоуза, стоявшего у края тротуара, огрели сзади бейсбольной битой. Как свидетельствовала видеолента Саймона Краули, нападавший метнулся в бушующую толпу и исчез. Я был там, кружил по парку, разговаривал с кем только мог, выпив для бодрости девять или десять чашек кофе и стремясь подзаработать за счет насилия. В какой-то момент мне удалось услышать переданное по полицейским рациям сообщение, что один полицейский сбит с ног и серьезно ранен и у него из носа и ушей хлещет кровь. По логике полицейского командования, подобное сообщение означает: кто-то замахнулся на власть. Когда такое происходит, огромная тыловая структура полицейского управления города Нью-Йорка приходит в движение с ужасающей скоростью: огромные синие машины с личным составом, казалось, материализовались из воздуха; сотни полицейских внезапно затопали по парку, не думая больше ни о каких правах протестующих на свободу собраний, арестовывая их пачками без всяких предлогов и пользуясь пластиковыми наручниками одноразового использования. При ярком свете передвижных прожекторов, придававших всему действу характер какого-то сюрреалистического футбольного матча, играемого ночью, они прочесывали парк. В то же самое время другие полицейские производили тщательный обыск окрестностей, обходя дом за домом во всем районе, забираясь на крыши и в пустующие дома (такие, как дом номер 537 по Восточной Одиннадцатой улице, всего лишь в квартале к северу от парка), на пожарные лестницы и бог знает куда еще. Они подробно расспросили множество людей, и все же эта затея окончилась для полиции полным крахом. В парке находилось порядка тысячи протестующих, ни один из них не пошел на сотрудничество с полицией, и даже угрозы никого не заставили признаться, что они видели, как Феллоузу был нанесен удар по голове. Согласно одной гипотезе, это, по крайней мере отчасти, объяснялось тем, что всего за мгновение до этого протестующие выпустили – и это опять-таки подтверждается видеозаписью Саймона Краули – цветную сигнальную ракету; возможно, в момент удара полицейский Феллоуз как раз повернул голову в направлении внезапной вспышки света.

Наутро от буйной ночи осталось лишь истоптанное грязное поле сражения, охраняемое командой из пятидесяти полицейских. Брошенная бейсбольная бита с начисто стертыми отпечатками пальцев была найдена в сточном колодце. Тем временем полицейский Феллоуз лежал в коме в больнице Бет-Изрейл с опасным отеком мозга. Когда слух о том, что на него напал белый, выдержал более трех выпусков новостей, преподобный Эл Шарптон явился к дверям больницы с толпой своих приверженцев, обвиняя полицейское управление в том, что следствие ведется спустя рукава, «потому что они считают, что жизнь чернокожего копа стоит не так дорого, как жизнь белого», и «город становится театром расовых столкновений», и так далее. Затем последовали обычные пессимистические заявления. По телевидению показали, как жена Феллоуза входит в больницу в окружении их троих детей. Я сообщил в своей колонке, что за предыдущие пятнадцать месяцев полицейский Феллоуз спас никак не меньше четырех жизней, воздержавшись, однако, от упоминания о том, что за свою девятилетнюю карьеру он дважды обвинялся – возможно, несправедливо, а возможно, и по делу – в превышении полномочий. Он не мог ответить на обвинения, и к этому моменту они уже стали неуместными. Кроме того, я поговорил с его женой, пребывавшей в отчаянии по поводу того, что не может объяснить детям, почему полиция не схватила человека, нанесшего удар их папе.

После кончины Феллоуза я в своей колонке дал материал о его похоронах. Полицейское управление хоронит своих покойников с торжественной пышностью, призванной убедить живых, что их тоже похоронят со всеми почестями, если они, не дай бог, погибнут. Служба проходила в Бруклинской церкви Скинии на Флэтбуш-авеню, и полиция по этому поводу расставила по всем окрестным улицам заграждения – нимало не заботясь о возникших в результате транспортных пробках, – чтобы придать району вид, соответствующий скорбным событиям; вдоль всей авеню расставили тысячи полицейских – пять тысяч, если быть точным, – в парадной форме, фуражках и белых перчатках. Все застыло. Огни светофоров последовательно загорались красным, зеленым, желтым, но никто не подчинялся никаким сигналам. Несколько парней с рациями несли службу на плоских крышах. По сигналу цепь полицейских начала уплотняться, окружая могилу и выказывая тем самым достойные подражания благоприличие и уважительность. Мэры приходят и уходят, власть гангстерских группировок учреждается и рушится, наркодельцы достигают процветания и уходят в небытие, меняется все, но только не полицейское управление города Нью-Йорка. На улице, безусловно, была представлена вечная Власть. Затем составляющие основное ядро полиции ирландские ребята с татуировкой в виде зеленого клевера на левом колене с волынками в руках размеренным шагом прошли по улице под мерный бой барабанов; потом на сцену выступили сотни полицейских на громадных мотоциклах в голубых шлемах с зеркальными щитками, ехавшие на своих мотоциклах так медленно, словно законы физики были временно отменены божественным произволением. Следом за ними двигался черный автомобиль-катафалк с цветами, за ним еще полицейские на мотоциклах, далее автомобиль, на котором стоял гроб красного дерева с телом Феллоуза, затем полицейское начальство, полицейские машины и под конец огромный полицейский грузовик-луддит[5] на случай, если какой-нибудь гражданский автомобиль ненароком окажется на пути процессии. И было в такого рода полицейских похоронах, как и во всех, которые я видел, одновременно и что-то стоическое, и отвратительное, и прекрасное.

Со временем почти все, конечно, забыли полицейского Феллоуза, почти все, кроме его семьи и нескольких товарищей – полицейских и детективов, упорно продолжавших расследовать это дело. (Правда, его убийца, скорее всего, тоже помнил о нем, – сразу после того, как орудие убийства обрушилось на голову полицейского, нападавший как безумный метнулся под деревья, врезался в толпу, изо всех сил работая локтями, и, пробившись сквозь нее, убежал по одной из близлежащих улиц.) И теперь у меня была видеозапись этого эпизода, сделанная Саймоном Краули. Было темновато, и камера слегка подпрыгивала, но я знал, что полиция не поскупится на расходы, чтобы увеличить и улучшить качество изображения нападавшего. Просматривая пленку еще раз и нажав кнопку стоп-кадра, я сам смог разглядеть, что это был белый мужчина лет тридцати, ростом шесть футов, с растительностью на лице, весом, вероятно, фунтов двести десять, одетый в старый армейский китель с оторванными рукавами. Он держал бейсбольную биту в правой руке примерно посередине, как участник эстафеты, схвативший слишком большую эстафетную палочку. Я снова и снова останавливал и запускал запись. Там был момент, когда этот человек пересекал сноп света от уличного фонаря, и его можно было разглядеть вполне отчетливо; видна была даже татуировка на его мясистой левой ручище. Я знал, что полиция могла бы многое извлечь из этой информации, возможно, они просто узнали бы этого человека.

И разумеется, они не упустили бы возможности разобраться по полной программе с тем, кто в течение нескольких лет сознательно утаивал подобную информацию, а именно с Кэролайн, если она понимала всю важность пленки. Такой поступок квалифицировался минимум как препятствование отправлению правосудия, а в случае предъявления подобного обвинения ведомство районного прокурора Манхэттена, несомненно, с жадностью ухватилось бы за возможность возбудить против нее дело. Свой интерес был и у меня. Я мог использовать эту пленку. По-настоящему использовать. Она легла бы в основу грандиозного газетного материала; она помогла бы установить полезные контакты с полицией на долгие годы и, возможно, помешала бы Хоббсу уволить меня. По зрелом размышлении я засомневался в этом; он жил в другом измерении и, вознамерившись уволить меня, несомненно, сделал бы это, просто чтобы показать, что его слово тирана было законом. Но после нашумевшей статьи шансы устроиться на работу в какую-нибудь другую газету здорово бы возросли. Все поймут, что у Рена есть еще порох в пороховницах. Я выключил видеомагнитофон и, пытаясь унять участившееся от возбуждения дыхание, вытащил кассету из аппарата и сунул ее в глубокий карман своего пальто. Затем я сунул пустую коробку обратно в стальной ящик с разложенными по коробкам видеокассетами, чтобы не было заметно отсутствие одной из них.

Но что делать? Сбежать из банка с лентой, интересующей полицию, или остаться здесь и хладнокровно продолжить поиски той видеозаписи, которая требовалась Хоббсу? На эти поиски могли уйти часы, ведь мне предстояло просмотреть еще множество кассет, да и потом, я слишком разнервничался, чтобы оставаться на месте. Меня беспокоило и то, что туда могут явиться Кэролайн или один из банковских служащих и что у меня каким-то образом отнимут пленку с заснятыми бесчинствами. В голове билась одна мысль: убраться отсюда, убраться отсюда.

Тем не менее я этого не сделал. Я задержался еще на два часа, быстро прокручивая оставшиеся записи и ища на них Хоббса. В большинстве своем они были достаточно однообразны. В конце концов я закрыл за собой дверь и поспешил к выходу по устланному ковром коридору. Я сдерживал себя, чтобы не идти слишком быстро, и при этом держал руки в карманах, чтобы кассету с Феллоузом нельзя было заметить, – уловка самая примитивная, но охранники и портье, будучи выходцами из низших классов, почтительно относятся к белым людям в дорогих костюмах. Когда лифт оказался на первом этаже и от улицы меня отделяли лишь вестибюль и стеклянные двери, мне пришло в голову, что, если Кэролайн не вылезет с другой пленкой, я смог бы использовать эту новую против нее. Не слишком достойная мысль, но по сравнению со всем тем, что последовало дальше, она оказалась всего лишь мелким прегрешением на фоне великих грехов.

Вернувшись домой, я застал Лайзу на кухне; она стояла, оперевшись на раковину. По ее мертвенно-бледному лицу я сразу догадался, что Джозефина рассказала ей о пистолете.

– Ты знаешь? – спросила она, когда я вошел.

– Про пистолет?

Она кивнула:

– Я хотела тут же ее уволить.

– Я тоже.

Лайза повернулась и подошла ко мне.

– Знаешь, мне трудно на это решиться. Я была… мне кажется, я никогда еще не была так расстроена, даже когда умер папа.

– Ну и как она отреагировала?

– Мы с ней проплакали весь вечер.

– Дети ее обожают, – сказал я.

– Да, и она их любит.

– Я думаю, нам не найти ничего лучше.

Лайза обреченно кивнула, и тут я вспомнил об операции:

– Как у тебя дела?

– Кажется, я сегодня неплохо потрудилась, – сказала она. – Ткани здорово порозовели.

Чуть позднее мы с Лайзой наблюдали за купанием детей. Они визжали от удовольствия и плескались в воде, как две меленькие хорошенькие рыбки. Я, как полагается, покрикивал на них, а они возились с мылом и пластиковыми игрушками, прелестные в своей невинности. Салли, как всегда не стесненная условностями, перекинув ноги через край ванночки, выставила из воды бедра точно таким движением, какое я не раз видел в стриптиз-барах, когда женщины появляются «коленками вперед», чтобы им за бархатную повязку засунули чаевые. Приняв столь фривольную позу, Салли положила руку себе между ног.

– Это моя попка? – спросила она.

Лайза покачала головой:

– Нет, солнышко, это место называется «влагалище».

Девочка смущенно взглянула на меня. «Разве оно называется не Китай?»

– Нет, дружочек, это твое влагалище. А теперь опусти ноги обратно в ванну.

– Но ведь есть же такое место, которое называется Китай.

– Да, есть, но только это нечто совсем другое.

Накупавшись, дети вылезли из ванной и принялись носиться по комнате, еще громче визжа и хохоча. Голый Томми, оседлав свою пожарную машину, начал на ней гоняться за мной, смешно и по-дурацки тряся крошечным пенисом, пока я не сгреб его в охапку, чтобы с ловкостью продавца в магазине деликатесов завернуть в пушистую пеленку. То же самое я проделал и с Салли. За этим следовали пижамы и носочки. Потом питье молока: она из чашки, он из подогретой бутылочки. После того как дети заснули, Лайза позвонила в службу записи информации, чтобы доделать остаток канцелярской работы, связанной с операцией; первую часть сведений она надиктовала сразу же после операции по телефону на стене рядом с операционной, еще не снимая хирургического халата. Это делалось с целью хоть как-то обезопасить себя на случай предъявления иска о врачебной недобросовестности. Из спальни мне было видно, как она, правой рукой расчесывая волосы, разговаривает по мобильному телефону, зажатому в левой:

– Контроль движения в левом плюснефаланговом суставе и межфаланговом суставе. Точка. Ежемесячный контроль экстензии.[6] Точка. Ежемесячный контроль способности к аддукции.[7]

Заметив, что я наблюдаю за ней, она прекратила диктовку и сказала:

– Представляешь, сегодня днем, после операции, ко мне в кабинет явилась очень забавная новая пациентка с жалобами на ревматоидный артрит.

– Но ты ведь хирург.

– Само собой, но она хотела попасть на прием именно ко мне. Она позвонила в больницу и подняла там невообразимый шум.

– А какое отношение ты имеешь к артритам?

– Видишь ли, я иногда устраняю плотные спайки между суставами, если пальцы сильно скрючены.

– А что с той-то приключилось?

– Странное дело, когда она вошла, я прямо обомлела.

– Почему?

– Она ничего себе, – сказала Лайза. – Красивое лицо и глаза, женщина типа Умы Турман, только намного полнее. Причем на вид ей не больше двадцати восьми—двадцати девяти. Ну не бред?

У меня в голове молнией сверкнула мысль: Кэролайн… она, видно, сошла с ума, раз хочет погубить мою жизнь.

– Ну и как ты будешь лечить ее артрит? – спросил я. – Пропишешь ей аспирин или какие-нибудь противовоспалительные средства?

– В ее случае – ничего.

– Почему?

– Потому что у нее нет никакого артрита.

– А что же у нее есть?

– Ничего. У нее совершенно здоровые руки.

– Но, может быть, ее беспокоит боль в руках.

– Да, она сказала мне, что ее мучают сильные боли, но только это неправда.

Я понимал, что Лайза долго размышляла над этим, выстраивая свою аргументацию на результатах наблюдений.

– Почему ты так думаешь?

– Двадцать восемь еще слишком мало для таких приступов, – начала объяснять Лайза ход своих рассуждений. – Вот через десять лет еще куда ни шло. А боли, которые она описывает, не могут быть следствием простого воспаления синовиальной оболочки; это больше походит на деструкцию суставного хряща. И по утрам у нее не наблюдается тугоподвижности суставов, нет ни покраснения, ни опухания, ни симметрии симптомов. Я достаточно сильно давила на ее суставы, а она ни разу даже не вздрогнула. И потом, она вовсе не сосредоточена на своей проблеме. Большинство пациентов требуют дать им какой-нибудь наркотик, ну, понимаешь… чтобы наконец избавиться от боли, или, по крайней мере, все они ждут объяснения. Они хотят знать, что с ними случилось, как это проявляется и все такое прочее, что им можно есть, чтобы стало легче, какие принимать витамины и лекарства и какие делать упражнения и надо ли пользоваться акупунктурой, горячей или холодной водой, а может быть, чем-то еще, что поможет облегчить боль. Эту женщину не мучают боли ни в большом, ни в указательном пальце, ни в первых суставах других пальцев – в общем, нигде.

– А разве у вас не делают нужных анализов?

– Мы можем, конечно, проверить скорость оседания эритроцитов. Это такой анализ крови на выявление воспаления.

Я прислушивался к собственному голосу, пытаясь уловить, не проскальзывают ли в нем нотки лицемерия.

– Ну и что же, ты его сделала?

– Нет.

– А что ты сделала?

– Для начала я решила ничего ей не говорить.

– А потом?

– Потом я увидела, как она вертит в руках свой браслет. Так вот, если бы у нее болели руки так, как она это описывает, она просто не смогла бы этого делать.

– И ты что же, вывела ее на чистую воду?

– Я сказала ей, что не нахожу у нее никакого артрита.

– Это ее удивило?

– Нет, нисколько.

– Нет?

– Но она же знала, что не страдает от артрита и что все это одно только притворство, – сказала Лайза.

Это наверняка была Кэролайн.

– Зачем?

– Загадка.

Не делай этого, – предостерегал я себя. Не спрашивай имя.

– А больше она ничего не сказала? – осведомился я.

– Она расспрашивала меня о профессии хирурга. Почему я занялась этим, ну и так далее. Еще она интересовалась детьми.

– Как это? – ровным тоном спросил я.

– Ну, как я с ними управляюсь, про детский сад и так далее.

– Интересно.

– Еще она спросила, чем занимается мой муж.

– И ты рассказала ей, что он сексуальный монстр.

– Я сказала ей, что он репортер.

– Она читала колонку?

– Не знаю, я не спрашивала.

– А она не сказала, чем занимается?

– Нет, не сказала.

– И?..

– И она дала мне понять, что она знает, что мне известно, что она притворялась. И ни малейшего смущения. Обычно разоблаченные симулянты испытывают хоть какой-нибудь стыд. Но это не ее случай. Я полагаю, что она явилась в мой кабинет, чтобы расспросить меня обо мне и моих детях и показать мне, что ей наплевать, знаю ли я о том, что у нее нет никакого артрита.

– Похоже, чокнутая.

– Вовсе нет.

Я недоуменно покачал головой, показывая, что считаю эту историю совершенно непонятной. Мы молча уселись. В семейной жизни выдаются такие моменты. Молчание представляло собой некую паузу, которую я мог бы заполнить объяснением. Начать сначала и рассказать Лайзе все об этом деле, и она выслушала бы. Пришла бы в ярость, но выслушала до конца, стараясь уловить оттенки слов и интонации, которые подсказали бы ей, как эта история будет развиваться дальше и что она собой представляет – мелкую проблему или катастрофу. Она уже по первой моей фразе поняла бы, к чему все идет. Она знала меня, как самое себя, и, по правде говоря, я ненавидел в ней это свойство. Любил, но и ненавидел. Я видел ценность супружества именно в таком взаимном понимании, но ясно сознавая, что, будучи понятым до конца, остаешься обнаженным, а мне не хотелось обнажаться перед своей женой.

Вместо этого я начал раздеваться.

– Знаешь, я больше не могу говорить о руках, – сказал я ей, – давай займемся другими органами.

Это сработало. Лайза, казалось, вздохнула с облегчением. Оказывается, ее мужу гораздо интереснее было трахаться, чем обсуждать какую-то психопатку. А ведь, если бы дело тут было нечисто, он, разумеется, просто не сумел бы притвориться, что все в порядке, да еще и заняться любовью со своей женой. Не такое же он чудовище!

А он-то как раз таков! А теперь – к постельной сцене: темнота, все накопившееся за день рвется наружу, предвкушение начала, застывшая где-то в глубине спальни далекая музыка тишины ночного города, ты первая или я – первый, решение начать, увертки и, наконец, начало. Мой отец и оба его старших брата перенесли операцию на простате, как в свое время и их отец. Операция, надо сказать, довольно мерзкая, и все они в результате хирургического вмешательства стали импотентами, а поэтому я терзаюсь опасениями, что и меня, по всей вероятности, ожидает та же участь. Возможно, я расскажу об этой частичной смерти моему сыну так же, как в свое время это сделал мой отец. Но, так или иначе, каждая ночь, истекая, приближала меня к неотвратимому, и поэтому я получаю удовольствие, когда и сколько могу, пока я еще достаточно молод, чтобы делать это с легкостью, ибо час наш близок, некая невидимая рука ложится сзади нам на шею и все сильнее начинает давить вниз.

– Ну, иди же сюда, – сказала Лайза.

Я на коленях подвинулся к ее голове, и она открыла рот навстречу мне. Через минуту или около того она просунула одну руку себе между ног. Пока она это делала, я изучал ее, вглядываясь в темноте в ее закрытые или полузакрытые глаза, и ничего не понимал. Я полагаю, что вначале она просто великодушно шла навстречу моим желаниям. Но со временем по тому, как Лайза каждую ночь настаивала на этом, я понял, что она наслаждается близостью, самой возможностью чувственно-грубого совокупления и подбирает для себя какие-то способы расслабления горла. Ей нравилось действовать и зубами, и она стремилась выяснить, с какой силой может кусаться, не причиняя мне боли. Она любила, когда мой член входил в ее рот и выходил из него, преодолевая сопротивление не только ее губ, но и зубов, и не получала удовольствия, если я не загонял его в нее с силой. Она, как правило, давилась, и я тут же давал отбой, но недвусмысленно охватывая рукой мой зад, она снова заставляла меня заталкивать член ей в рот. В результате я начал понимать, что, совокупляясь со мной, моя жена в такой же мере ведет еще и тайный диалог с самой собой, диалог, не нуждающийся ни в каких объяснениях. Диалог, который не требовал объяснений. Ей нравилось вести этот диалог, и найденный ею способ его ведения, по крайней мере, пока заключался в проталкивании моего члена как можно глубже в ее горло.

Теперь я гладил ее волосы, лоб, глаза, нос, ее губы, проводил пальцем по верхней губе. Я чувствовал, как натягивается кожа ее щеки, осязал короткую складочку в уголке ее губ, ощущал тепло ее дыхания через ноздри. Я понимал, что я, мужчина, всего лишь инструмент, на котором играет она, женщина, и находил в этом какую-то странную бесконечную свободу. Затем она издала низкий гортанный крик, ее рот наполнился приглушенным звуком, и я посмотрел на ее закрытые трепещущими веками глаза. Она выгнулась и обмякла. Ее глаза распахнулись, ничего не видя перед собой, и снова закрылись.

Потом она приняла свою любимую позу – на четвереньках, и после того, как я пристроился к ней, оперлась одной рукой о постель, а другую держала на своем лобке. У нее легко наступают оргазмы – пять, шесть, восемь, девять, и иногда я чувствую себя чем-то несущественным, хотя меня это не волнует. И какие бы мысли ни проносились у нас в головах – о детях, о других людях, о неприятностях, о деньгах, о прошлом – все это, к счастью, остается невысказанным; и этой ночью, полностью отдав себя, я рухнул рядом с ней. После такого кажется, что тебя окружает искренность, тепло и надежность.

На самом деле это было не так. Встав с постели, я в чем мать родила прошел к себе в кабинет, не в силах отделаться от тревожной мысли, была ли Кэролайн той визитершей, которая вчера явилась на прием к Лайзе. Если да, то она явно была сумасшедшей и, видимо, опасной. Ну кто еще стал бы настаивать на ненужной консультации за триста долларов, только чтобы расспросить Лайзу о ее муже и детях? Могла ли это быть другая красотка со схожей внешностью, если судить по описанию Лайзы? Я не находил себе места. Закрыв дверь, я сел к телефону. Мне, по-видимому, надо вынудить Кэролайн оставить меня в покое. Я намеревался сообщить полиции о кассете, не ссылаясь на Кэролайн, ведь, назови я ее имя, ей бы мало не показалось.

Я позвонил своему старому другу Хэлу Фицджеральду. При каждом назначении нового комиссара вся верхушка полицейского управления получает повышение, тогда как остальные чины так же внезапно «замораживаются» на неопределенное время. Хэла недавно двинули вверх, назначив помощником комиссара, и я вскоре воочию убедился, как ему повезло. Теперь он носит более дорогие костюмы, у него есть шофер, и в дом проведены три телефонные линии, включая линию срочной связи, каковой я и воспользовался, набрав его номер.

– В чем дело, приятель? – отозвался он.

– Хэл, я тут кое-что достал для тебя и горю желанием вручить тебе эту штуку, но при одном условии.

– Валяй, – сказал он уже совсем другим тоном.

Я в самых общих словах рассказал ему о кассете, умолчав пока и том, что на ней заснят убийца полицейского, и о том, что она имеет прямое отношение к беспорядкам в парке Томпкинс-сквер. Мне надо было пробудить в нем интерес, а не активность. Скажи я ему всю правду, через пять минут у двери моего дома завизжали бы тормоза полицейской машины, и кассету у меня попросту отобрали бы под угрозой ареста.

– Давай твои условия, – сказал Хэл, – хотя я, кажется, догадываюсь, о чем пойдет речь.

– Я не стану тебе сообщать, где взял кассету.

– Ну что ж, с этим, конечно, выйдет загвоздка.

– Понимаешь, тот, у кого была эта пленка, не знал, что на ней.

– Что-то не верится!

– В общем, так: я тебе ничего не скажу. Бери, или до свидания.

Он молчал. Я знал, что он в принципе не имел права вести подобного рода переговоры. Если бы все это получило огласку, то вскоре за дело взялись бы адвокаты газеты, с одной стороны, и адвокаты полицейского управления – с другой, и начали бы дискутировать по поводу вызовов в суд по повестке и законов штата Нью-Йорк, призванных защищать свободу прессы. Ни он, ни я этого, естественно, не хотели.

– Далее: я не желаю выступать в качестве свидетеля.

– Но нам, возможно, потребуется установить всех по очереди ее владельцев…

– Твои ребята вполне в состоянии отдать ее экспертам, а те подтвердят, что это не подделка.

– Пожалуй, – согласился Хэл.

– И последнее! Пусть это будет мой материал.

– Пусть.

– Прошу тебя, не передавай его никому другому.

– Ладно.

– Хэл, ты виляешь.

– Да, я виляю.

Все муниципальные чиновники боялись Джулиани. Он был в курсе всех дел, даже таких. Нет, особенно таких, когда полицейский оказывался жертвой.

– Тебе, видимо, придется заняться проверкой, – предположил я.

– Конечно.

– Ты мне позвонишь? – спросил я.

– При первой возможности. Но мне надо повидаться с комиссаром.

– Сегодня вечером?

– Он в Уолдорфе, на каком-то крупном мероприятии республиканцев.

– А после этого?

– Вряд ли получится.

– Завтра или послезавтра, – сказал Фицджеральд со вздохом. – Я постараюсь вернуться побыстрее.

– У тебя есть номер моего пейджера? – спросил я.

– У меня есть все твои номера.

– Только сделай одолжение, звони мне в редакцию или прямо в кабинет.

– А почему не домой?

– Я только отмечусь на работе. Ты всегда можешь позвать Боба Дили.

– Лайза знает о пленке?

– Я же сказал – на работу!

Спрашивается, где в собственном доме человек может спрятать видеокассету? А что, если пристроить ее среди других кассет? У Салли есть целая полка мультиков. Я вытащил из коробки «Русалочку», поставил на ее место кассету с Феллоузом и, крадучись, вернулся в спальню.

Из темноты раздался тихий встревоженный голос Лайзы:

– Будь добр, скажи мне, что все это значит?

Да, это был вопрос вопросов. А может быть, рассказать ей все, как было? Рвануть на груди рубаху и облегчить перед ней свою нечистую совесть? Нет, ничего хорошего из этого не выйдет. И я ничего ей не рассказал. Вместо этого, по примеру всех мужей, наплел с три короба и, прислушавшись к ее ровному дыханию, понял, что она снова уснула. Лайза устала. Она встала в пять утра, уехала в больницу, где пришила к руке большой палец, потом приняла у себя в кабинете с полдюжины пациентов, в том числе и любовницу собственного мужа, затем отчитывала Джозефину, приготовила обед, выкупала детей, позвонила в службу записи информации и в заключение позанималась любовью со своим мужем. Моя жена была неистощима, знала об этом и каждый день изнуряла себе до предела. Я любил в ней это, но я также и знал, что если бы я выждал какое-то время, причем не очень долго, слушая, как зимний ветер слегка покачивает яблоню за окном, она все равно вскоре заснула бы.

Она и заснула.

А я нет. Мне не давала спать моя тайна. Она ужасала и волновала меня одновременно. Тайна – это клад, сокрытый в лабиринте лжи. Тайна гримирует ваше лицо, превращая его в маску, и заставляет следить за теми, кого вы дурачите своим представлением. Иметь тайну – значит выработать манеру по-новому вести обычные разговоры, заниматься этакой пустой болтовней, ловко скрывающей вопиющую истину. Тайна определяет вашу жизнь. Вам становятся приятны треволнения земного бытия; молча и безропотно перенося их, вы свидетельствуете почтение своей тайне; широко открытыми глазами вы смотрите в темноту.

В какой момент катастрофа становится неизбежной? Конечно, это выясняется, лишь когда оглядываешься назад. Для меня рассвет откровения забрезжил ближе к вечеру следующего дня, когда с кассетой, посвященной Феллоузу, в кармане пальто я свернул за угол Шестьдесят шестой улицы и Мэдисон-авеню и увидел навес в зеленую и белую полоску над входом в дом Кэролайн и все это потемневшее, но изящное строение из известняка с амбразурами, балконами и окнами с довоенными изысками. Ах, великолепие декаданса! Если вдуматься, тон в этом городе задает декаданс. Я задержался на зеленом уличном ковровом покрытии под навесом, а позади меня проносились такси; я заглянул через двери из свинцового стекла в выложенный плиткой вестибюль, где облачко розовых лилий парило над вазой из граненого стекла, стоявшей в центре приставного столика в георгианском стиле. На табурете восседал Наполеон, хмуро уставясь в детективный роман в бумажной обложке. Я очень живо представил себе, как Кэролайн идет через вестибюль по этим скользким маленьким квадратикам, и ее каблучки самоуверенно цокают по ним, розовые лилии дрожат, когда она проходит мимо них, и ее фигура стократно отражается и искажается в ананасных гранях вазы. Наполеон поднял глаза, и я кивнул ему. Он позвонил по телефону в квартиру Кэролайн, что-то пробормотал и одарил меня полной ненависти улыбкой. Между нами произошел короткий, безмолвный мужской разговор. «Ты мне нравишься, приятель». – «Так я тебе и поверил». – «Я ее трахал, а ты нет».

Но моя цель – отнюдь не эротические забавы, – напомнил я себе, я здесь для того, чтобы сделать три заведомо неприятных дела. Во-первых, выяснить у Кэролайн, не она ли побывала у Лайзы в кабинете накануне. Если да, это весьма осложняет наши отношения; мне придется разъяснить ей, что я не собираюсь в дальнейшем терпеть какое бы то ни было вторжение в ту, другую часть моей жизни. Если она не перестанет выходить за определенные границы, я, вероятно, буду вынужден поставить полицию в известность о том, где я обнаружил видеозапись убийства Феллоуза. Второй вопрос касался непосредственно самой пленки с Феллоузом. Если странной пациенткой в кабинете Лайзы была не Кэролайн или если бы она согласилась больше не допускать ничего подобного, то простая честность требовала сообщить ей, что я рассказал о пленке Хэлу Фицджеральду. И что в разговоре с ним я оговорил право не раскрывать, где я ее нашел. Не имея такой информации, полиции было бы затруднительно установить владельца видеокассеты. Сегодня утром, прежде чем состряпать из бредового дневника Ричарда Ланкастера статью для завтрашней колонки, я еще раз полностью просмотрел запись, однако не только не заметил ничего нового, заслуживающего внимания – кроме нескольких реплик, которыми перебросились участники съемок, – но зато обратил внимание, что Саймона никто не назвал по имени. Нигде даже не мелькнули лица ни его, ни Билли. Хотя нет, к Билли один раз кто-то обратился по имени, но разве мало в Нью-Йорке разных Уильямов? Если бы я написал об этой кассете, полиция, вероятно, могла бы подать на газету в суд, но в таком случае газета защищала бы личность Кэролайн. Газеты, даже похотливые бульварные газетенки, принадлежащие иностранцам, несмотря ни на что, «держат оборону» в отношении прав прессы. Что же касается руководства газеты, то теоретически нарвался на неприятности я один, поскольку именно я сообщил копам о пленке, прежде чем обсудил этот вопрос со старшим редактором. Но с моральной точки зрения все было ясно: хладнокровно был убит человек – именно это определило для меня границу дозволенного. Чем быстрее копы решат, какого рода гарантии они могли бы предложить мне, – а это, как я полагаю, должно произойти в тот же день или в крайнем случае на следующий, – тем раньше они получат пленку и начнут устраивать облавы по всему городу, чтобы найти некоего блондина лет тридцати… ну что же, Бог в помощь! Если говорить о газете, то мы хотели иметь исключительные права – первыми раскрутить материал, попытаться заарканить побольше газетных киосков и за несколько дней выкачать из этой истории все возможное. Это придало бы мне определенный вес в глазах начальства; в свое время некоторые из них, вероятно, побывали в шкуре репортера, но в основном они были старыми, полностью выдохшимися служаками; среди них, конечно, попадались и молодые ребята с дипломами МВА, которые больше знали о еженедельных футбольных матчах, чем о том, как найти материал для газетной статьи. Со всеми мне приходилось не раз обсуждать ту или иную проблему; так, с «ветеранами» обычно начинаешь примерно так: «Привет, вы помните, как раньше…» — после чего их глаза добреют и в них появляется особая нежность, которая, как воспоминание о прошлом, служит мерой будущего – чистого времени ожидания смерти. Если бы они не помнили, как было раньше, тогда что бы они вообще делали в редакциях крупных газет? Им платили за то, чтобы они ходили по судам и избавлялись от всяческих проблем. В общем, с такими было легко. Но были и другие, которым еще не было сорока пяти, и вот они-то, видя мою зарплату, воображали, что за эти деньги могли бы с успехом нанять трех молодых репортеров на роль мальчиков на побегушках. Обычно я добросовестно выслушивал их тирады, а когда они замолкали, спрашивал их, советуются ли они с ветеранами. Или говорил им, что они работают в индустрии развлечений, а чтобы развлекать, надо иметь призвание, и что мое призвание шарить среди нью-йоркских маргиналов в поисках нужного материала. А для этого мне необходимо поддерживать тесную связь с полицейскими. Если бы я проявил уважение к своему начальству, сообщив о попавшей ко мне в руки кассете, я услышал бы: «Ну, приятель, тут в городе всего и наберется-то парней пяток, которым регулярно можно предоставлять первую полосу, и ты по праву попадаешь в их число, как Джимми Бреслин, наш корифей». Я даже мог бы сделать это в то утро, воспользовавшись дневником Ланкастера, проданным мне Ральфом Бенсоном. Я сохранил стиль Ланкастера целиком, чтобы показать, как он превращался из ревнивого параноика в убийцу. Рассказ написался сам собой, и к трем я закончил колонку. Больше ни у кого во всем городе не будет этого материала. Редакторам он понравился, и они теперь подбирали заголовок для первой страницы – что-то вроде «ДНЕВНИКА СМЕРТИ». Нет, если мне и следовало ожидать трудностей, то со стороны Кэролайн. Я не думал, что она станет возражать против того, что я позвонил Фицджеральду, ведь, как и вдова полицейского Феллоуза, она знала, что значит вот так внезапно потерять мужа. С другой стороны, я сделал это, не поговорив с нею, и это был опрометчивый поступок, как ни крути.

Третий пункт составляло весьма беспокоившее меня дело Хоббса. Я твердо решил расспросить Кэролайн о требовавшейся ему записи. Знает ли она, где находится эта пленка? Если она ответит отрицательно, я сообщу об этом Хоббсу. Если же знает, я попрошу ее отдать пленку Хоббсу и облегчить тем самым свою жизнь.

Все это казалось вполне логичным. А почему бы и нет? Как легко мы лжем самим себе! Как весело и свободно это получается, пока не вмешивается правда жизни. Но если я и был дураком, то дураком-доброжелателем. Вот женщина, муж которой, возможно, был убит, сама она, по-видимому, восстановила против себя могущественного денежного туза международного масштаба, и к тому же ей принадлежала видеопленка, на которой было заснято убийство нью-йоркского полицейского. Я был уверен, что она видела пленку с Феллоузом, но хотел во что бы то ни стало показать ее ей, и, оставшись один в лифте, после того как пожилая женщина вышла на втором этаже, я вынул кассету из кармана пальто, чтобы еще раз убедиться, что не сгреб случайно один из мультиков Салли. Кассета оказалась той самой. Надпись на наклейке: «ЗАПИСЬ 15», была выполнена особым шрифтом явно не на скорую руку; выходило, что каким бы импульсивным и неистовым по натуре ни был Саймон Краули, он весьма заботился о том, чтобы его коллекция содержалась в порядке. Убедившись, что ошибки не произошло, я снова опустил кассету в карман.

Кэролайн открыла дверь. В руке она держала стакан, а в зубах – кусочек льда.

– А я готовлю тебе выпить, если захочешь сделать глоточек, – объявила она, бросив лед в стакан. – Ты не против, если немного моей слюны загрязнит твои жизненно важные органы?

Ее взгляд встретился с моим, она опустила его на мои губы и снова подняла глаза.

– Позвони по девять-один-один, – сказал я ей, – и немедленно.

– Что? Зачем?

– Мне кажется, у меня сейчас будет сердечный приступ и я умру прямо здесь, прежде чем успею проглотить хоть каплю твоей прекрасной слюны в…

– Прекрати, ради бога. – Она схватила меня за руку и втащила в квартиру, ничуть не изменившуюся за это время: по-прежнему роскошную, идеально убранную и без малейших признаков индивидуальности. Кэролайн наблюдала за тем, как я осматривался вокруг.

– Я точно знаю, о чем ты думаешь. – Она протянула мне стакан, взяла у меня пальто и отнесла его в стенной шкаф.

– Неужели? – отозвался я из гостиной, стоя у окна и глядя на Центральный парк.

– Представь себе!

– Ты ошибаешься.

Она вошла в комнату и, подойдя ко мне, остановилась рядом:

– Нет, не думаю.

– Уверяю тебя, ты не можешь этого знать.

Кэролайн взяла меня за руку выше запястья и, повернув часами вверх, взглянула на циферблат.

– Ровно пять, – сказала она. – Ты сейчас вроде бы должен работать над своей статьей?

– Она уже готова. – Я заметил тушь на ее ресницах. Чертовски сексуальная вещь эта тушь для ресниц!

– Ты сказал жене, когда придешь домой?

– Нет.

– Ты придумал отговорку, чтобы оправдаться, если придешь поздно?

– Я не разговаривал с ней с сегодняшнего утра.

Она коснулась моего галстука и начала водить по нему пальцем вверх и вниз.

– Когда тебе надо быть дома?

– Когда угодно.

– Ни в какое определенное время?

– Ни в какое определенное время.

– Но ведь материал для колонки ты должен отдать в набор в пять тридцать.

Я кивнул.

– А значит, дома тебе надо быть вскоре после этого?

– Не обязательно.

– Почему?

Я взял ее за подбородок:

– Может найтись причина.

– Какая?

– Дальнейшее развитие событий.

По ее голубым глазам я понял, что мой ответ пришелся ей по душе.

– Но ведь твоя статья уже готова?

– Да.

– О чем она?

– Об одном парне, который неделю назад убил ту несчастную девчонку со свадебным платьем.

Ее это, по-видимому, ничуть не тронуло.

– А я вот научилась распознавать психопатов.

– Ну и как ты это делаешь? – спросил я.

– Они же просто сумасшедшие, – рассмеялась она, – уж поверь мне.

Я кивнул:

– Понимаю.

В ее глазах появилось лукавое выражение.

– Возможно, ты и понимаешь. – Она прижала мою руку к своей груди.

– Давай лучше поговорим; мне надо у тебя кое-что выяснить.

– И мне тоже, – сказала она.

– Кто первый?

– Если ты угадаешь насчет меня, будешь первым.

– Давай наоборот.

– У тебя, – начала она, – что-то вроде этого: ты нашел в банке очень интересную видеокассету и хочешь о ней поговорить.

Я взглянул на нее с удивлением, к которому примешивался страх, и спросил:

– Ты нащупала ее в кармане, когда вешала пальто?

– Да, а что на ней?

– Беспорядки в парке Томпкинс-сквер. Это когда убили полицейского.

– Ах эта!

Я кивнул.

– Давай поговорим об этом попозже, – предложила она.

– Пусть позже, но только поскорее.

– Ладно.

Но я никак не мог остановиться:

– Кэролайн, ведь полицейского же убили.

Она отвела глаза в сторону:

– Я не знала об этом, поверь, совершенно ничего не знала!

– Неужели ничего?

Она нахмурилась:

– Стало быть, мы будем говорить об этом сейчас, а не попозже.

– Ничего не поделаешь, Кэролайн, так уж вышло.

– Я видела ее один раз, несколько лет назад.

– Я рассказал о ней копам, – выпалил я.

– Прекрасно. – Она казалась удивительно спокойной.

– Прекрасно?

– Отдай ее в полицию.

– Я так и собираюсь сделать. – Я вздохнул с облегчением. – Знаешь, я ожидал боле бурной реакции.

Она пожала плечами:

– От меня? Почему?

– Я… – Что-то в ее глазах остановило меня.

– Ты – репортер… Я ожидала, что ты найдешь кое-что интересное для себя.

– Ожидала?

– Да. Если бы этого не случилось, я была бы разочарована.

Кэролайн вышла на кухню, достала из сумки свои бумажки и табак и свернула сигарету. Я никак не мог отвязаться от мысли о кассете с Феллоузом. Кэролайн закурила самокрутку и улыбнулась сквозь дым. Теперь мне нужно было выяснить, ходила ли она на прием к моей жене. Возможно, такой вопрос разозлит ее. Тогда лучше спросить ее об этом позже.

Мужчина и женщина одни в комнате, залитой сумеречным светом. Откуда-то сверху доносятся звуки зажигательной латиноамериканской музыки. Барабаны, гитары, кастаньеты и громкие выкрики.

«Что это?» – спрашивает он. «Афроперуанцы, – отвечает она, – здорово весело, они заводят это все время». Он шепчет ей на ухо всякие нежности о том, какие у нее красивые зубы, изумительный рот, точеная шея, а она, словно побуждаемая уязвленным самолюбием, спрашивает его, а что в ней самое прекрасное? И он отвечает ей, что нет ничего совершеннее симметричной плавности, изящных изгибов тела, идеально сходящихся в ямочке у основания ее шеи, повторяющих изгибы, расходящиеся к плечам, и она улыбается, как бы про себя, одними уголками губ, а потом он прижался к ней сбоку, чтобы по достоинству оценить ее грудь, не знавшую ни детских губ, иссосавших ее до безобразия, ни десяти лишних лет, оттянувших ее вниз, чего, к сожалению, нельзя было сказать о груди его жены. Маленькие соски выглядят такими целомудренными. Что за тайна сокрыта в прикосновении к женщине, которая не является его женой, – думает он. Он занимался любовью со своей женой не далее как прошлой ночью и помнит, какое испытал наслаждение, но сейчас все это кажется ему ненастоящим и далеким. Он провел руками по животу женщины и по ее бедрам, по грудям и под ними, взвешивая их в руках, словно на чашечках весов, поражаясь их тяжести и ощущая при этом легкую узловатую волнистость желез, перекатывающихся под гладкой кожей и жиром. Посмотрев в окно, он заметил, что небо на западе окрасилось в черновато-синие тона с оранжево-розовой оторочкой. Он перевел взгляд на женщину. Она лежала с закрытыми глазами и дышала глубоко и спокойно. Их любовную связь питало исключительно чувственное влечение, что и объясняло, почему он отдавал ей предпочтение.

– Если ты вознамерился меня убить, – прошептала женщина, – ты мог бы уже начать.

Позднее, в темноте спальни Кэролайн первой нарушила молчание:

– Ты не скажешь мне, почему занимаешься со мной любовью?

Ее голос звучал со странной живостью и совсем не сонно.

– Нет.

– Твоя жена привлекательна, так ведь?

Я хмыкнул:

– Держу пари, ты и сама знаешь ответ.

– Может, и знаю.

Я повернулся так, чтобы видеть ее лицо:

– Ты ходила…

– Да.

– К ней на прием?

– Да.

– Зачем?

– Из любопытства.

– Она поняла, что ты притворяешься.

– Я так и думала.

– Черт тебя дернул выкинуть такой финт!

Кэролайн подалась назад:

– Прости, у меня и в мыслях ничего такого не было.

– Она умна и талантлива, пойми это, Кэролайн, она очень-очень умна.

– Умнее меня?

– Да.

Ей явно не понравился мой ответ:

– Почему ты так думаешь?

– Нет человека умнее и способнее моей жены, уж ты мне поверь.

– Даже умнее тебя?

– Вдвое, втрое.

Кэролайн молчала. Я почему-то сразу почувствовал нашу разницу в возрасте.

– Моя жена – необыкновенный человек, Кэролайн, – сказал я, – и, право же, я не хочу причинять ей боль.

– Мне не следовало этого делать.

– Конечно!

– Знаешь, меня толкало какое-то любопытство, как-никак я собираюсь когда-нибудь тоже стать замужней женщиной.

– Но ты уже была замужней женщиной.

– Как-то не по-настоящему. Я не чувствовала себя замужем. Наш брак напоминал некое странное соглашение. Мне кажется, Саймон никогда меня не понимал.

– Неужели никогда?

– Да нет, он знал меня, и довольно хорошо, в некоторых отношениях, но в остальном не имел никакого понятия. Он хотел узнать лучше и все время пытался вывернуть меня наизнанку.

– Но это же не тот случай, когда время тратится просто так, ни на что.

– Я, по сути, никогда не была ему настоящей женой.

– А кем же ты была?

– Чем-то… я была… ну, что ли, образцом.

– Образом чего?

– В том-то и вопрос.

– Полагаю, ты действительно превосходный образец.

– Ты же понимаешь, что я имею в виду, – сказала она.

– Так ты правда образец чего-то?

– Возможно… вероятно. Но никак не замужней женщины. Поэтому я и расспрашиваю о твоей жене.

– Я не намерен читать тебе нравоучения, но только больше с ней не встречайся.

– Ладно.

Я промолчал.

– Я же сказала, ладно.

– Хорошо.

– А можно я задам тебе один вопрос?

– Конечно.

– Она хороша в постели?

– Изумительна.

– Ты любишь ее, а она любит тебя?

– Да, очень.

– Тогда в чем же разница?

– Если у тебя нет детей, я думаю, это трудно понять.

– Попробуй объяснить.

Ее вопрос казался мне наивным, но я попытался ответить на него.

– После рождения детей в секс проникает смерть. Ты начинаешь понимать ясно, как никогда прежде, что рано или поздно умрешь. Я этого не понимал, пока у меня не было детей. Теперь я все время боюсь, что они заболеют или умрут, и я знаю, что моя жена тоже боится. Я думаю: что случится, если я умру? Что случится, если она умрет? И кто умрет первым? Кто останется один? Что случится, если умрет один из наших детей? И вот все это как бы проникает в секс. Я имею в виду, что наблюдал за рождением обоих детей.

Кэролайн снова придвинулась ко мне:

– Ну и как это происходит?

– Голова похожа на маленький мокрый теннисный мяч. Когда Лайза рожала Салли, роды были аномальные.

– Что это значит?

– Ребенок отталкивался от позвоночника, задевая спинномозговой нерв. Лайза обезумела от боли. Я попросил врача сделать ей «эпидурал».

– Это обезболивающий укол?

– Они втыкают длинную иглу в спинной мозг. Им приходится выбирать момент между схватками.

– А ты видел пуповину и все остальное?

– Я ее перерезал.

– На что это похоже?

– Это что-то вроде толстой синеватой веревки.

– А послед очень противный?

– Да ничего там противного нет.

– Плаценту вытаскивают?

– Ее укладывают в трубку из нержавеющей стали, и на нее можно взглянуть. Выглядит как кусок печенки размером с телефонный справочник.

– С обоими детьми все было в порядке, ну и все такое?

– У Салли была желтуха, это не так уж страшно, хотя ее и пришлось потом класть в больницу, а Томми появился на свет посиневшим.

– Почему?

– Пуповина обвилась вокруг его шеи, – при воспоминании у меня от жалости перехватило дыхание, – но тогда все обошлось, а через девять дней он подхватил пневмонию. Нам тогда было не до смеха. Кислородная палатка и тому подобные вещи.

– А сейчас он в порядке?

– Более чем.

Она помолчала с минуту:

– И все это входит в ваши занятия любовью?

– Да вроде того.

– Когда ты с ней, ты думаешь о других женщинах?

– Да.

– О ком?

– О воображаемых соблазнительницах.

– А ты занимался с ней любовью после того раза, когда мы были вместе?

– Да.

– Один раз?

– Да.

– Когда?

– Прошлой ночью.

– Это значит, около восемнадцати часов назад.

– Да.

– Ты принял душ?

– Да.

– Хорошо. А ты думал обо мне, когда был с ней?

– Конечно.

– Но не просто потому, что чувствовал себя виноватым перед ней из-за меня?

– Нет.

– Выходит, ты, трахая ее, представлял, что трахаешь меня?

– Да. – Я посмотрел на нее. – Я умею вроде как переключаться туда-сюда сразу, без перерыва.

– Издеваешься?

– Ничего подобного.

– А ты думал о ней прямо сейчас, когда мы занимались любовью?

– Да.

– Но не из-за чувства вины?

– Нет.

Она повысила голос:

– Ты думал о ней вот только что, несколько минут назад?

– Да.

– Как о других воображаемых соблазнительницах?

– Да…

– А о мужчинах ты думаешь?

– Иногда.

Она задумалась:

– А ты с ними занимаешься любовью?

– Нет.

– А кто они?

– Это мужчины, которые не являются в точности мною, но я – это уж точно они; и я наблюдаю, как они занимаются сексом с моими воображаемыми соблазнительницами.

Мой ответ ее явно не удовлетворил:

– Ну а чем еще мы отличаемся друг от друга?

– Тебе не надо вникать во все это, – сказал я.

– Нет, это тебе не надо вникать в это.

Я пожал плечами.

– А есть какое-нибудь физическое различие? – спросила она. – Ну, внутренне ощущается какая-то разница?

– Да.

– Какая?

– У нее двое детей, а у тебя, насколько мне известно, ни одного.

– Неужели это имеет такое значение?

Вопрос повис в темноте комнаты, а где-то над нами едва слышно звучала быстрая музыка. За окнами повалил снег.

– В том-то и дело.

– И что же, ты смотришь на свою жену, когда вы занимаетесь сексом, и думаешь: «Я собираюсь жить с ней до самой смерти»?

– Да.

– И что ты думаешь об этом?

– Что это одновременно и утешение и ужас.

– Почему?

– Потому что утешительно думать, что мы будем вместе, и при этом я прихожу в ужас от мысли о том, сколько времени отпущено нам, всем нам. Меня это ужасает. Так вот, вернемся к твоему первому вопросу: разница между тобой и моей женой, помимо всех очевидных различий, состоит в том, что с тобой я не чувствую ответственности за наше будущее. Я ничем не обязан тебе, а ты мне. Все происходит здесь и сейчас. На подоконнике лежит только что выпавший снег. Сейчас он просто восхитителен, а потом растает. Ты уйдешь и будешь делать бог знает что, выйдешь замуж за Чарли, я вернусь к Лайзе, и, я полагаю, мы оба это знаем. Ты есть сейчас. И не будешь стареть у меня на глазах в ближайшие сорок лет. Ты будешь здесь, и это будет то, что надо. Я смогу быть с тобой и при этом не интересоваться, любишь ли ты меня.

– А ты любишь меня?

– С той самой минуты, когда увидел тебя.

Она довольно улыбнулась:

– Может, это было просто грубое вожделение?

– Да, скорее всего.

– В самом деле? – Она слегка ткнула меня кулачком. – Ну, что ж, может быть, и я была просто не воображаемой соблазнительницей, поймавшей тебя в свою легкую сеть.

– Для меня это не имеет значения.

– Тебя это не волнует?

– Нет.

– Но, может быть, я строю тайные планы и плету интриги…

– Мне все равно.

Она взяла сигарету и спички со столика рядом с кроватью:

– Почему?

– Я достаточно умен, чтобы улизнуть.

Она чиркнула спичкой:

– Ты уверен?

– Да.

– А ты не допускаешь, что я очень, ну просто очень, умная и ты не выпутаешься из моих сетей?

– Выпутаюсь.

– Почему ты так в этом уверен?

– Я умен.

– Умнее меня?

Перебрав в уме разные ответы, я сказал:

– Пока мы еще этого не знаем, не так ли?

Я повернулся, чтобы увидеть ее реакцию, но глаза ее были закрыты; густые длинные ресницы лежали на нежных щеках двумя пушистыми веерами. Я проклинал себя за то, что до такой степени поддался ее чарам. Ну что за жалкий тупица. Ведь у меня была Салли, которая, возможно, в эту самую минуту резала ножницами с закругленными концами кусок красной бумаги, был Томми, купавший своих замызганных мягких зверушек в луже яблочного сока, который он только что пролил на стол, и была Лайза, наполнявшая ванну теплой водой; а в это время я, отец, муж, защитник, валялся с другой женщиной на широченной кровати в другом конце города, с влажным и вялым членом на ноге. Да, я проклинал свое увлечение Кэролайн, но в то же время был безмерно счастлив.

– Расскажи мне еще что-нибудь о различиях между нами, – сказала она.

Я задумался:

– В общем, есть еще одно неприятное отличие.

– Да ну? – воскликнула она с интересом.

– Мы с женой занимаемся сексом в конце дня. Уставшие. Она устает. Работает как лошадь, дети совершенно выматывают нас – обед, купание, пижамы, сказки и так далее, и мы без сил. Обычно она некоторое время читает, пока…

– Что она читает?

– Какую-нибудь самую жуткую чепуху, какую только ей удается найти. Теперь вот это нечто под названием «Отрава». Как бы то ни было, укладываясь в постель и собираясь проспать всю ночь, мы вместе кое-что делаем, а потом это переходит в сон, в бессознательное состояние, в смерть в будущем. А с тобой… ты не устала, и в твоей жизни не так уж много дел. Может быть, ты потренировалась. Может, почта пришла. Несколько счетов, какие-то каталоги. Возможно, ты смахнула пыль с кофейного столика, или звякнула Чарли, или велела прислуге вымыть душ…

– Ох, да пошел ты!

– Дай мне договорить. Суть в том, что я – развлечение, игра. Пустячок. Конфетка после обеда. Я это знаю. Я не вожу тебя туда, куда ты хочешь пойти. Я увожу тебя из того места, где ты не хочешь находиться. Я не воображаю, что ты много думаешь обо мне, когда меня здесь нет. Ты посещаешь гимнастический зал, болтаешь с друзьями и ходишь в «Блумингдейл» или в кино или куда-то там еще, но я не составляю часть твоей жизни и вовсе не являюсь в ней чем-то важным. Мы просто трахаемся друг с другом. Вот что это такое, Кэролайн. Ни больше ни меньше. И ты это знаешь. Все на поверхности, и ничего в глубине. В наших отношениях нет ничего знаменательного, никакой летальности.

– Это довольно грубо.

– Я поднимаю тебя на следующий уровень.

– Ну, конечно.

– У мужчин более зрелого возраста это единственное преимущество.

Она улыбнулась, повернулась и поцеловала меня:

– Ну, раз уж тебе взбрело в голову, что смерть-есть-жизнь, то расскажи мне какую-нибудь историю о смерти, дорогой.

Теперь она, догадался я, пожелала узнать меня. Я посмотрел за окно и снова увидел снег:

– Налей мне еще выпить.

Она налила и себе тоже, и мы натянули на себя голубое одеяло; я вдруг припомнил по ее просьбе одну зиму в моем маленьком городке в северной части штата Нью-Йорк. Мне было тогда двенадцать лет. Три дня шел сильный снег, и мы с друзьями прослышали, что грузовые вагоны примерзли к рельсам. Для двенадцатилетнего воображения это звучало захватывающе, ведь мы проводили целые часы, наблюдая за поездами, проносящимися вперед и назад, швыряли в них палками и камнями, подкладывали на рельсы монеты в один цент, а один раз даже дохлого енота, останки которого мы долго изучали со всей серьезностью, на какую были способны. В тот день мы топали по глубокому снегу в дальний конец станции, где было много запасных путей. Там, в пятнадцати ярдах к югу от станции, давно стояли рядом два товарных поезда, и мы бродили вокруг них, осматривая локомотивы в поисках хотя бы малейших признаков жизни. Но их не было. Мы знали, что нам нельзя находиться рядом с поездом, но никто из нас не перелезал ни через какие заборы или ворота, чтобы попасть туда, но, так или иначе, мы пребывали в блаженной мальчишеской уверенности, что город принадлежит нам и создан для наших расследований. Мы взобрались на локомотив и стали ползать по крыше, сбрасывая сверху толстые пласты снега и пытаясь через узкие, обтекаемой формы окна разглядеть датчики и рычаги управления и то, что, видимо, было небольшим и неудобным сиденьем. Потом мы слезли вниз и обнаружили, что ветром намело массу снега, который забил пространство между смежными вагонами обоих поездов почти до самой крыши на высоте около шестнадцати футов. Тоннель! Вот о чем в первую очередь думают мальчишки, и мы принялись рыть проход между двумя крытыми вагонами, освещая углубление в снегу карманным фонариком. Вот о чем думают мальчишки, а вовсе не о том, что они могут там найти, раскапывая снег, к примеру башмак…

– Ой, – громко выдохнула Кэролайн.

…который, через мгновение обернулся башмаком на окоченевшей ноге, и вдобавок кончики пальцев чьей-то руки. Двое моих приятелей, пронзительно закричав, отскочили назад. Я стоял в стороне и ничего этого не видел. Остальные с воплями побежали прочь через товарный двор, неуклюже проваливаясь в снег, не в силах скрыть охвативший их ужас и взывая к помощи кого-нибудь из взрослых служащих вокзала. Оставшись в одиночестве, я попытался убежать, но не смог, вернулся в безымянной ноге, встал между вагонами одного из поездов и, балансируя на перемычке, отодрал голую ветку с молодого клена. Этой веткой я смахнул снег с тела. Башмак и нога превратились в две ноги, а кисть руки – в целую руку и плечо. Я осторожно смахнул снег с одной стороны лица. Голова была низко опущена на грудь. Подбородок. Щека. Замерзший остекленевший глаз. Это был старик; снег скопился на его непокрытой лысой голове и на глазах. Второй глаз был почти закрыт, и в оба глаза набился снег. К воротнику примерз окурок сигареты. В этот момент я испытывал ужас, но к нему примешивалось какое-то странное нервное возбуждение. Я продолжил сметать веткой снег с тела, иногда даже чуть-чуть помогая себе руками. Мы, казалось, вступили в близкие отношения друг с другом. Я снял перчатку, оглянулся через плечо, а потом коснулся пальцем его щеки. Она была твердой как лед. Я разглядел, что он разложил рядом с собой небольшой бесполезный костерок. Маленькая бутылка в бумажном пакете, газета недельной давности, без сомнения выуженная из одной из урн на станции, шляпа, валяющаяся на земле. Это была яркая картина крайнего отчаяния, и я долго смотрел на нее, страстно желая выведать таящиеся в ней секреты и не надеясь понять, что происходит со мной самим, пока я смотрю на эту картину. Потом за моей спиной раздались возбужденные возгласы моих друзей, бежавших впереди начальника станции, тучного мужчины лет, наверно, пятидесяти, который пыхтел как паровоз и вопил на меня в пылу раздражения, требуя отойти от тела. Вскоре после этого городской шериф велел нам убираться и топать по домам, и я держался отдельно от своих друзей, чувствуя, что как-то изменился после всего случившегося.

Я замолчал и взглянул на Кэролайн.

– Это потрясающая история. – Она придвинулась в темноте вплотную ко мне, по улице внизу пронеслась сирена. – Расскажи мне что-нибудь еще.

– Это у нас такое развлечение? Валяться всю ночь и рассказывать истории про покойников?

– Да. – Она стряхнула пепел со своей груди. – Это забавно, и ты это знаешь. Во всяком случае, меня вполне устраивают твои извращения.

Сигаретный дым проникал в мои ноздри сладкой отравой.

– Ты знаешь меня не настолько хорошо, чтобы разбираться в моих извращениях.

– Нет, знаю, – рассмеялась она.

– Так расскажи мне о них.

– Ты же не хочешь знать.

– Рассказывай!

Молчание. Потом она проговорила:

– Ты ищешь смерти. Я думаю, это своего рода извращение.

– Ты была права, – сказал я, немного подумав.

– В чем?

– Я не желаю в этом копаться.

– Расскажи мне еще что-нибудь, – сказала она.

– Хочешь, я расскажу тебе о первом трупе, который я увидел, будучи репортером?

– Давай.

– Мне тогда было девятнадцать.

– Ну и многое ли ты к тому времени узнал?

– Нет, – ответил я, – а ты много успела узнать к девятнадцати годам?

– Я узнала, как нажить себе неприятностей. Но сначала давай свою историю.

– Я тогда работал в Джексонвилле, во Флориде, летним репортером в крупной региональной газете «Флорида таймс-юнион». Мы с моей девчонкой ехали на ее заржавленном «Эм-Джи» шестьдесят девятого года, с откинутым верхом, чтобы ничто не мешало наблюдать, как дорога убегает под колеса. Мы сняли небольшую квартиру с тараканами. Она нанялась официанткой в коктейль-бар, а я работал в газете. Вначале меня определили в отдел новостей, но потом перевели в отдел очерков и статей, потому что местных новостей было немного, и они все больше были связаны с махинациями с недвижимостью и летчиками морской авиации, гробящими свои самолеты; а до кого-то там в руководстве дошло, что я могу писать неплохие очерки. Так вот, какой-то из моих очерков был посвящен одному дню работы бригады «скорой помощи». Вполне банальная история, но я в этих делах был ребенком и ни в чем еще толком не разбирался. Мы катали по городу в машине «скорой помощи». Вызовов было невпроворот: сердечные приступы, всякого рода…

Я проследил за ее рукой:

– Ты что, занимаешься тем, чем, по-моему, ты занимаешься?

– Да, у тебя очень сексуальный голос.

– А ты не хотела бы?..

– Продолжай свою историю.

Я уставился в потолок.

– Ну, пожалуйста, милый, рассказывай дальше.

Я вздохнул:

– Поступил вызов, и мы поехали в парк трейлеров. Место, надо сказать, унылое до предела. Кругом песок и низенькие кривые сосны, а между ними старые машины и разбитые трейлеры. Мы остановились возле одного из них… Тебе и в самом деле так нравится?

– Да, я слушаю и занимаюсь этим самым… получается самое оно.

– Когда мы подошли ближе, я увидел, что сосед уводит от трейлера маленького мальчика. Этот высокий тощий парень щеголял в брюках клеш. Он был моряком. В том районе располагалась крупная военно-морская база. На высоком малом не было рубашки. Он помахал нам рукой, чтобы мы подошли поближе. Это был невозможно тощий блондин примерно одного со мной возраста. Я хочу сказать, что он точно был моим ровесником, но только жили мы совершенно по-разному. Так что мы быстро выгрузились, а он был очень встревожен и расстроен и бормотал: «Мой ребенок, моя доченька». Господи, я не могу рассказывать об этом, ты лежишь там и мастурбируешь.

– Рассказывай дальше.

– Это же гнусное святотатство.

– Да говори же!

– Мы по ступенькам взобрались в трейлер, а там внутри оказалась хорошенькая пуэрто-риканская девушка; она плакала, поднимала свои кулачки высоко над головой и била ими себя по ногам – со всей силы; она действительно причиняла себе боль. А моряк провел нас по всему этому тесному трейлеру в крошечную детскую без единой картинки на стенах, без Микки-Мауса или чего-нибудь в этом роде, где в детской кроватке лежала лицом вверх шестимесячная девочка. Бригада неотложной медицинской помощи немедленно занялась ребенком, они пытались спасти ее в течение некоторого времени, пока женщина стенала в другой комнатенке. А я просто стоял там как самое нелепое чучело на свете.

Рука Кэролайн коснулась моего пениса.

– Они давали ребенку кислород и старались заставить сердце биться, а потом сдались и позвонили по коду; один из них вышел поговорить с матерью и отцом. В детской остались только я и этот пожилой мужчина из бригады неотложной помощи, и он принялся очень внимательно разглядывать ребенка, даже развернул пеленку. Я спросил его, что он делает, понимаешь, я все еще был совершенно не в себе, но должен был расспросить его. Он ответил, что проверяет, нет ли на ребенке следов жестокого обращения, синяков – словом, чего-нибудь в этом роде. Тогда я поинтересовался, что он видит. Он объяснил, что белье в кроватке чистое, ребенок упитанный, на нем нет никаких кровоподтеков, порезов или шрамов; у девочки были чистые волосы, ногти подстрижены, пеленка чистая, малышка… Тебе обязательно нужно это делать?

Теперь она действовала ртом. Подняв голову, она сказала:

– Говори, я слушаю.

Я перевел дух.

– Младенец был чистым, никакой опрелости, ни малейшего пятнышка. Врач неотложной помощи посмотрел на меня и сказал, что ребенок получал отличный уход. Отличный. Затем он перевернул девочку на животик и указал на две багряных полоски по обе стороны от позвоночника. Это была синюшность, осаждение крови в трупе. Он перевернул девочку обратно, закрыл ее глаза, убрал маленькие кусочки оберток, трубки и лекарства из кроватки и велел другому члену бригады позвать родителей. Я был там, когда они вошли, и лицо женщины… она увидела свою дочь… ох… она увидела свою дочь, это выглядело… в общем, на ней лица не было… Я перевел взгляд на мужчину, отца; он был военным, его научили не показывать своих чувств; он так сильно кусал нижнюю губу, что у него на зубах была кровь. Я видел – ах… я видел это и никогда – никогда – не забывал.