Манхэттенский ноктюрн

Утро в Манхэттене, ясное и чудесное. Вымытые желтые такси мчатся в центр города. Мужчины-мексиканцы возятся с тюльпанами перед корейскими гастрономами. Ранние пешеходы идут на работу, довольные собой. Поезда подземки мелькают как передаваемые сообщения. Свет почти ощутимо разливается по фасадам зданий. На задворках баров, клубов и ресторанов выметают, поливают из шлангов, выводя сто тысяч жанровых картин. Мать причесывает дочку. Сегодня надо делать миллионы, приятель. Городской греческий хор читает страницу обзорных статей и политических комментариев. Проезжает подметальная машина, прихватывая пустой бумажник. Солнечный свет пронизывает ирисы. Как приятно зажмуриться! Какой-то мужчина разглядывает свой живот и видит бесформенную кучу. Женщина тешит себя губной помадой. Какие туфли она наденет? Мечты за чашкой кофе о солнечном свете и спасении. Потрепанные фургоны, откормленные рыбы, спешат в жилые кварталы на окраине. Формирование и разрушение. Я теряю здесь деньги. Вы должны быть на работе вовремя. Это могло бы быть здорово. Ничего не выходит. Китаянка сидит за промышленной швейной машиной. По переулку за агентством ветер гонит кучу фотографий моделей. Кто-то ограбил угловой гастроном, унеся два черствых бублика. Я передам тебе это по факсу. Задымление на Сорок девятой улице. Вуди Аллен вышел из моды. Посыльный-велосипедист прицепился к городскому автобусу сорокового номера, идущему по Бродвею. Мне повысили квартирную плату. Охрана тюрьмы «Рикерс-Айленд» выдает инструкции своему ночному улову: «Поднимите руки, покажите подмышки, откройте рот, покажите язык, поднимите мошонку, затем наклонитесь, раздвиньте жопу и перните пять раз погромче». Подержи, пожалуйста. Собираюсь попробовать новый антидепрессант. Делопроизводитель, ведущий счета клиентов, разглядывает визитную карточку, врученную ему женщиной прошлой ночью. Пожар в Гарлеме, шестеро погибших, пять детей. Я вас соединю. Эвинг стареет, приятель. Сходи, пожалуйста, к врачу, Харри. Какой кредитной карточкой вы воспользуетесь при этой сделке? Это говорит Сэл из Бруклина. Паром, идущий из Стейтн-Айленд, налетает на сваи. Ни в ком уже больше нет почтительности. На большой стоянке, рядом с Вестсайдской автострадой, какой-то человек закачивает воздух в шины мусороуборочных машин. Не забудь свою коробку с завтраком. Женщина сидит на краю кровати, вспоминая, что вчерашний тест на СПИД дал положительный результат. Говорю вам, что Ассоциация городского транспорта выбрасывает на ветер миллионы. В наркологической клинике, где лечат фенадоном, из двери торчит очередь. А в «Тайме Сквер» этого нет. У нас в городе возникают серьезные расовые проблемы. Президент в городе, уличное движение превращается в ночной кошмар. Вы нам должны деньги. Это не принесло ни копейки денег. Это не деньги. На этом можно заработать деньги. У меня нет денег. Это стоит больших денег. Туристические автобусы забиты жителями Среднего Запада. Они поехали в Нью-Джерси. Судмедэксперт надевает резиновые перчатки, включает радио. Я не гомик, я квиер, объясняет мужчина своей матери в ее квартире на Риверсайд-драйв. Кокаин доставили в целости и сохранности, и сегодня испанский Гарлем выглядит словно рай. Я слишком много смотрю телевизор. Хорошенькая квартирка в этом диапазоне цен. Поставьте свою подпись вот здесь. Воистину демократии пришел конец. В офисе в Мидтауне все двери заперты: начальник уволен. Позвони и закажи билеты, а почему не ты. На площадке перед отелем «Плаза» таксист с улыбкой обсчитывает своего пассажира. Я собираюсь сделать липосакцию. Мужчина быстрым шагом идет на юг по Лафайетт-стрит, ощущая ключ в одном кармане брюк и осколок камня в другом, затем входит в ресторан на углу. Он – первый посетитель. Он зарос щетиной. Он весь покрыт засохшей грязью. У него в руках небольшой сверток. Официант разворачивает свежую скатерть.

– Доброе утро, сэр.

– Доброе утро. – Я демонстративно пересчитываю наличные. – Прошу прощения, я грязный как черт.

– Какие пустяки.

Я сидел, наблюдая за кипящей вокруг жизнью. Входят еще несколько посетителей. Завтрак – самое радостное принятие пищи, он полон оптимизма, и это хорошо видно по лицам мужчин и женщин. В туалете я осмотрел себя в зеркале. Грязь была на волосах, вокруг глаз и на ушах. Мои десны обнажали чуть не до корней зубы, ставшие коричневатыми, волосы поседели. Тут-то уж точно все идет только в одном направлении.

Было ли это убийством? Кэролайн всадила нож Саймону в шею, когда он опустил незаряженный пистолет. Такое не назовешь самозащитой. Спору нет, напряжение достигло предела, Саймон вел себя дико – кричал, срываясь на визг, но я никак не мог понять, почему она не воспользовалась лифтом, после того как Саймон назвал ей код. Или она могла бы кричать из окна и звать на помощь. Проглатывание ключа, вероятно, имело целью произвести эффект. Саймон, должно быть, знал другой способ, как выбраться из здания, и для этого ему потребовалась бы только пара заранее припрятанных кусачек. Ведь если он озаботился налить воды в картонку из-под молока, поставить там кровать, принести аккумуляторную батарею, лампу и видеомагнитофон, то явно не надорвался бы, добавив к этому еще и пару кусачек. Билли Мансон сказал, что фургон отца Саймона был набит разными приборами и арматурой. Невероятно было, что Кэролайн размышляла обо всем этом в тот момент, и столь же невероятно, что она могла ударить Саймона ножом просто потому, что он бесновался и нес всякую чушь. Я просмотрел этот эпизод в своем кабинете раз десять– двенадцать и заметил, что между мгновением, когда Саймон опустил пистолет, и тем, когда Кэролайн нанесла удар ножом, была длинная пауза. Пауза, когда каждый смотрел на другого, пытаясь понять, что будет дальше. Это была пауза, когда он оказался незащищенным, а она воспользовалась удобным случаем. Так, по крайней мере, увидел эту ситуацию я.

Что же произошло дальше? Я предположил, что она выждала, сколько смогла, в темном подвале за дверями. Она ждала допоздна, пока на улице почти никого нельзя было встретить. Потом, когда стихли все звуки, она отперла замок ключом, открыла одну из дверей и бесшумно поднялась по ступенькам, неся в маленькой картонной коробке из-под молока пистолет и нож, заперла двери снаружи и стрелой метнулась за угол. Это можно было проделать меньше чем за минуту. И случилось это либо в последние часы 6 августа, либо в первые часы 7-го. Если было достаточно поздно, то, возможно, ее никто не заметил или никто не вспомнил, что видел ее. В конце концов, тело Саймона обнаружили только 15 августа, и этот период оказался, разумеется, достаточно долгим, чтобы любой человек забыл, что он видел. Но о виновности Кэролайн свидетельствовало не только то, что она сделала сразу после убийства. Она тщательно продумала, как действовать дальше, чтобы скрыть то, что случилось на самом деле. Она солгала в полиции относительно обстоятельств исчезновения Саймона. Она заявила, что не узнает маленький кусочек нефритовой фигурки. У нее хватило ума нанять частного следователя, чтобы тот попытался выяснить, что произошло с Саймоном. Это был ловкий ход, поскольку следователь мог по неосведомленности сообщить ей сведения, важные для нее и позволявшие ей предугадать сложности. Самое остроумное было то, что этот факт мог полностью убедить полицию, что она не преступница. Следователь, разумеется, не обнаружил никакой полезной информации, потому что если бы он проверил, кто является владельцем дома 537 по Восточной Одиннадцатой улице, то выяснил бы, что дом принадлежит какому-то корейцу, а не Сигалам. И если бы он так же, как и полиция, поговорил с собственником-корейцем, то этот собственник ничего не смог бы ему рассказать, потому что, будучи незнаком с устройством предназначенного к сносу дома, он не знал о существовании странных подвальных дверей. Не знал о них и прораб из «Джек-Э Демелишн», обнаруживший кусок веревки. У детективов не было причин разыскивать Сигалов, а миссис Сигал из-за своей сомнительной сделки с корейцами имела, как она считала, достаточно веские основания их не искать. Полиция разговаривала с комендантом дома номер 535, но их разговор вертелся вокруг подходов к двери на крыше дома номер 535, и никто ни словом не обмолвился о подвальных дверях дома номер 537. Но, по правде говоря, если в полиции просмотрели документы на имущество Саймона, это, возможно, привело бы их к миссис Сигал, как в свое время привело и меня. Однако я ее нашел, когда разыскивал конкретный предмет, пленку с Хоббсом, а не информацию о том, как Саймон попал в здание, – единственное, что тогда интересовало полицию. В этом заключалось некое логическое хитросплетение возможности с намерением. Никто не оперировал полными сведениями, никто, и Кэролайн в том числе, не задавал ход событий. Так все же, было ли то, что я видел, убийством? По моему мнению, да.

Красивая женщина в норковой шубке и джинсах вошла в ресторан в ореоле солнечного света. Один черный ковбойский сапожок из шкурки ящерицы изящно встает впереди другого. С видом уверенного в себе человека она улыбнулась всему миру, официанту, мне.

– Привет, малыш, – сказала она, подставляя холодную щеку, которую я поцеловал с особым чувством, поскольку прежде никогда сознательно не целовал убийцу, и нежность ее кожи, казалось, усиливалась жестокостью этой женщины.

Но я не мог ни слова сказать о переполнившем меня вдруг невыразимом отвращении. Нет, я даже виду не смел подать.

– Ты что, долго валялся в грязи?

– Я же вообще грязный тип, как тебе известно.

– Что случилось?

Я потрогал голову разбитой фигурки, лежавшей у меня в кармане.

– Это длинная история.

– Можно послушать?

– Конечно.

Ресторан начинал заполняться посетителями.

– Давай сначала закажем завтрак.

Мы сели. Заметно было, что ее переполняет радость. Вчера я освободил ее от Хоббса, а сегодня она улетала в Китай. Впервые с момента нашего знакомства она была полностью уверена, что ей уже не о чем беспокоиться. У нее ярко блестели глаза, а губы сами собой складывались в улыбку. Она больше во мне не нуждалась, ей надо было как можно безболезненней поставить в этом деле точку. Откуда-то из глубины ресторана лилась музыка Вивальди, светлая и прозрачная, и я понимал, что всего через несколько минут мы оба станем другими, поэтому я просто наблюдал за ней, что доставляло мне немалое удовольствие. Она болтала о том о сем, оставляя след губной помады на краю стакана с водой, и пока она говорила, мой разум воображал себя серебристым омутом вожделения у ее ног, омутом, который испарялся в подвижную дымку желания, и эта дымка, обволакивая ее, поднималась вверх по ее туфлям и лодыжкам, по ее коленям, бедрам и между ног и дальше вверх, глубоко в ее лоно, вторгаясь все глубже и глубже, а затем, выскользнув оттуда и едва коснувшись крошечного скрытого шрама, продолжала свой путь вверх мимо талии и пупка, вдоль плавных очертаний ее спины и живота, беспомощно замешкалась у тяжелых складок ее грудей, мягко возвышавшихся над грудной клеткой, а потом отхлынула и снова поползла вверх и перекатилась через них, коснувшись ладонями моего воображения ее сосков, и заструилась дальше вверх, к хрупким косточкам шеи, а от них – в стороны, к плечам, обволакивая их и скользя по рукам вниз, к пальцам, державшим нож. К кончикам пальцев. К восхитительным, наманикюренным ноготкам отличной формы. А потом снова устремилась вверх по рукам, повторив очертания ее подбородка, и протиснулась глубоко в рот, за ее розовый язычок, который ласкал меня. Блестящая дымка моего желания все скользила и скользила вверх по ее скулам и глазам – при этом ее веки чуть вздрагивали, а ресницы легко распушались, – и дальше по лбу, как пальцами по всей длине расчесывая душистые светлые волосы, и еще дальше вверх, улетая прочь и отпуская ее навсегда. Вот чем я занимался, сидя за столиком и наблюдая за Кэролайн. Наверное, я буду скучать по ней. Если бы я был стариком, я наверняка бы скучал по этой женщине.

– Я принесла кое-что тебе показать, – сказала она.

Это была одна из тех брошюр с глянцевой обложкой, какие печатают компании по операциям с недвижимостью в более престижных районах.

– Я только что просматривала ее, когда ехала в такси. – Она бросила развернутую брошюру на стол. – Взгляни-ка вот на это.

Я увидел цветное фото большого белого дома с ухоженным газоном, множеством окон, террас, стрельчатых фронтонов, венчающих карнизов. Он был похож на яхту или свадебный торт.

– Думаю, Чарли это понравится, – заметила она. – Агент по недвижимости говорит, что он находится в семи минутах ходьбы от железнодорожной станции.

Она продолжила изучать фото, а я разглядывал ее лицо и в первый раз ясно увидел, что время начинает накладывать свой отпечаток на кожу вокруг ее глаз. Мне как-то не верилось, что она хотела окончить свои дни в большом белом доме или что она мечтала о жизни с Чарли. Я думаю, что в подобной перспективе она искала своего рода забвение, которому могла бы предаваться – изредка и ненадолго. Но влечения всегда возвращаются, и если я хоть что-то понял в этой женщине, так это то, что ее влечения будут не наталкивать ее, а уводить от мысли о надежных белых домах. Но с другой стороны, теперь я видел, как отчаянно стремится она к новой жизни, которая была здесь, прямо перед ней, и ей, по-моему, казалось, что эта жизнь совсем близко, стоит только протянуть руку; а еще она, вероятно, искренне верила, что ее долгому странному путешествию наконец-то пришел конец. Сейчас уже не в моде полная зависимость молодой женщины от мужчины, и для такой женщины, к примеру, как моя жена, получившей все преимущества образования, которое она считала главным в жизни, идея подобной зависимости, понятное дело, означала бы нечто вроде экзистенциальной смерти. Но если в Кэролайн и таилась неотчетливое желание сделать карьеру или получить работу, оно было подчинено куда более определенному стремлению перейти в общество, далекое от того, в каком она до сих пор пребывала, общество, в котором она, в первый раз в жизни, могла бы почувствовать себя в безопасности… от других и от самой себя.

– И у меня для тебя есть несколько вещей, – сказал я.

– Правда? А они так же интересны, как и моя?

– Трудно сказать.

– Тогда показывай первую.

Я сунул руку в карман и сжал в пальцах осколок фигурки из нефрита. Я мог бы на этом остановиться, мог бы сказать, что пошутил, и все просто было бы похерено. Но я поступил иначе, я положил кусочек нефритовой лошадки на стол. Уши у нее были отбиты, но глаза и морда выглядели превосходно.

Она нахмурилась, потом взяла ее в руки.

– Очень красивая вещица, – сказала она. – Что это? То есть откуда это?

Я смотрел на это очаровательное лицо, эти голубые глаза, на эту маску и понимал, что никогда не знал ее и никогда не узнаю.

Я прошептал:

– Не лги мне хотя бы сейчас, Кэролайн.

Она опустила глаза, потом отвела взгляд в сторону.

– Это был подарок, – сказал я, – тебе, я полагаю.

– Да.

– От Хоббса?

– Да.

– Ценная вещица.

– Надо думать, что да. Она долго принадлежала ему.

– А Саймон нашел ее и взбесился.

– Да. Я же говорила тебе об этом.

– И ты не стала повторять Саймону ту историю, которую рассказала Хоббсу, потому что это было нечто, что ты желала утаить от него, нечто, что принадлежало только тебе.

– Да. – Она кивнула. – Мы уже говорили об этом прошлой ночью, Портер.

– Он швырнул ее в тебя в доме на Одиннадцатой улице, она разбилась о стенку лифта, и ты не потрудилась подобрать этот кусок.

Теперь она смотрела прямо на меня, и в ее глазах было все: страх, ненависть, изумление и даже, по-моему, что-то похожее на любовь, потому что я в конце концов понял ее.

– Да, – согласилась она.

Я выдержал ее взгляд, не произнеся ни слова, а потом сосредоточил все свое внимание на омлете, цепляя вилкой маленькие кусочки зеленого лука. Вокруг нас слышалось легкое царапанье серебряных приборов по фарфору, журчали разговоры, двигались и общались люди – величественные декорации и реквизит к спектаклю манхэттенской жизни.

– Портер?

Я поднял глаза, а потом подвинул по столу к ней ключ.

Она уставилась на него:

– Ключ?!

– Он самый.

Она вызывающе смотрела прямо на меня. Голубыми глазами. Коснувшись ключа сначала одним ноготком, она зажала его между большим и указательным пальцами и взяла со стола.

– Хоббс вернул мне этот ключ, – сказал я. – Его люди…

– Я знаю, знаю.

Официантка принесла мне стакан томатного сока.

– Тебе известно, что там была видеопленка? – спросил я.

Она прожевала кусок яичницы:

– Ну и что на ней было?

– Он установил портативную камеру в механизм управления лифтом. А объектив был скрыт в отверстии кнопки десятого этажа.

Казалось, до нее начинало доходить, о чем шла речь.

– На седьмом этаже здания лифт остановился, и когда дверь кабины открылась, объектив нацелился прямо на ту самую комнату, где…

– О чем ты говоришь?

– Пленка здесь, Кэролайн, со всем, что там произошло. – Я наклонился вперед, чтобы никто из сидевших рядом не расслышал мои слова. – Секунда за секундой. Ссора, нож, ключ.

Она кивнула, на этот раз уже явно через силу.

– Я думаю, он справлялся у своего отца, как установить там камеру, лифт ведь был старой конструкции.

– Наверное.

– Со стороны Саймона это, скорее всего, была игра. Он хотел посмотреть, что из этого выйдет на пленке.

– Он подначивал меня.

Я посмотрел на нее:

– Ты думаешь?

Она не ответила, да и что на это можно было ответить.

– У меня есть оригинал пленки, – сказал я, – и есть одна копия. Оригинал спрятан в надежном месте, и тебе до него не добраться, а копия у меня с собой.

Я сунул руку под стол. Она внимательно следила за моими манипуляциями. Я достал пленку, положил на стол и подтолкнул ее к ней поближе.

– Вот, это тебе. Можешь смотреть, уединившись в укромном уголке собственного дома.

Кэролайн коснулась кассеты кончиками пальцев.

– Я не ожидал подобного сюрприза, – сказал я.

– Это было сюрпризом и для меня.

– Так что же там была за история? – спросил я.

– Какая история?

– Ну та самая, которую Саймон все требовал ему поведать.

– Ах эта, да ничего особенного. Я рассказала ее Хоббсу. О том, что случилось, когда я была маленькой.

– Зачем?

– Он хотел послушать.

– Знаешь, мне трудно это понять.

Ее лицо приняло странное выражение.

– Он просто понимал меня, и это и было самым удивительным. В каком-то смысле это никому не удавалось, ни разу. И вот это-то и вызывало такую ненависть Саймона. Ты же видел пленку, значит, видел, насколько это сводило его с ума.

Она смотрела в окно на идущих мимо людей, и я чувствовал, как в эту минуту весь наш роман идет прахом; это оказалось делом получаса, а может, и того меньше.

– Я не знаю, на самом деле, нельзя сказать, что это бог весть какая история, нет, правда. Он просто хотел узнать, что помогло мне стать сильной, и я рассказала ему о том времени, когда была маленькой девочкой.

В детстве, начала она, ей очень, просто ужасно хотелось иметь лошадь, но Рону вовсе не улыбалось делать ей такой подарок, а ее матери не стоило даже пытаться выступить на стороне дочери. У них был один из тех неудачных браков, которые сплетены из ненависти. Ко всему прочему, Рон совсем зациклился на Джекки Онассис и собрал изрядную коллекцию книг и журнальных статей о ней. Среди коллекционеров существовал даже небольшой рынок вещей, так или иначе связанных с Джекки, и он был страстным покупателем, обещавшим своей жене, что когда-нибудь все эти вещи будут стоить кучу денег. А если она протестовала, он, случалось, поколачивал ее. А ко всему прочему, пьянство, не оправдавшее ожиданий предприятие по автомобильным грузоперевозкам, кровоточащая язва. Понятно, что этот человек тихо и мирно переступил тонкую грань здравого рассудка. И все же десятилетняя Кэролайн клянчила у Рона лошадь, прося подарить ее ей ко дню рождения в феврале. Он несколько раз бил ее, но, как ей казалось, не всерьез, несравнимо с тем, что он сделал с ее младшим братом прошлым летом, когда он вышвырнул мальчика из моторной лодки, так что ребенок завертелся волчком прежде чем удариться о воду на скорости тридцать миль в час и сломать руку. Лошадь, она хотела лошадь. И просила ее каждый день. И вот в одно холодное февральское утро Рон велел ей забраться в микроавтобус, сказав, что они едут кататься. Они молча ехали по замерзшей прерии в штате Дакота, неудачник мужчина сорока с лишним лет в старом черном пальто ниже колен и маленькая светловолосая девочка, уже обращавшая на себя внимание; сорок минут спустя, проехав пятьдесят миль, они подъехали и остановились у какого-то огороженного участка и полуразвалившейся конюшни. Рон вылез из машины, с грохотом захлопнул дверцу и пошел по скрипящему снегу. Она поспешила за ним, нырнула под перекладину ограждения, стараясь не отставать от шагавшей впереди высокой черной фигуры, резко выделявшейся на засыпанном снегом дворе. Повсюду были видны отпечатки копыт и смерзшиеся шарики конского навоза. Неподалеку, в стороне, она увидела старую клячу, которая от холода переступала ногами, пытаясь согреться. Это добрый знак, подумала она, но где же тут ее лошадь? Ведь та кляча была слишком стара и немощна, чтобы ездить на ней верхом, и страдала какой-то болезнью, изъевшей ее копыта, однако Рон направился прямо к ней, и ей ничего не оставалось, как последовать за ним. Она догнала его, когда он остановился возле лошади, до того замерзшей, что ей трудно было сделать даже малейшее движение. Так они простояли с минуту. Она ничего не понимала. «С днем рождения, Кэролайн, – сказал Рон. – Вот твоя лошадь». С этими словами он вынул из кармана пальто большой старый револьвер, взвел курок и выстрелил лошади в голову, а потом еще и еще раз, пока та не упала замертво. Кэролайн отскочила назад, боясь, как бы ее не задела падающая туша, из которой полила кровь, огромной лужей разлившаяся по замерзшей траве.

– Вот и вся история, – закончила свой рассказ Кэролайн. По ее ясным глазам я понял, что она сейчас слишком далеко оттуда – и во времени, и в пространстве.

– И это все, что хотел узнать Саймон?

– Он уже все отнял у меня. Я рассказала ему все мои истории.

– Ты убила его, просто воспользовавшись ситуацией?

– Нет, все совсем не так!

– Пленка лучший свидетель.

Официантка принесла мне счет, и я заплатил наличными, так что теперь не оставалось никаких письменных подтверждений нашего завтрака.

– Зачем ты ее искал?

– Знаешь, Кэролайн, мне кажется, ты сама этого хотела.

Она промолчала.

– Тебе надо было выговориться, а кому – не важно. – Она сидела, низко опустив голову; ее пробор был безупречен. – Бывает, что-то иногда случается и люди чувствуют потребность с кем-нибудь этим поделиться. Тебе никогда по-настоящему не было нужно, чтобы я нашел эту пленку с Хоббсом. Ты знала, где она была. Требовалось только проверить, за что производятся дополнительные выплаты из состояния Саймона. Я был нужен тебе, Кэролайн, не для занятий сексом, а совсем для других целей. И каким же идиотом я оказался, что не понял этого сразу. Черт побери, Кэролайн, да ведь тебе надо было просто облегчить душу, прежде чем выйти замуж за Чарли.

Она подняла на меня глаза полные слез, но я ей не верил.

– С меня хватит, понятно тебе? – закончил я вопросом.

Она кивнула.

– У меня было некое… я чувствовал некое… но продолжать в том же духе я теперь больше не смогу. Тебе всегда было на меня плевать, но ты считала, что я мог бы оказаться тебе полезным. Ты могла втянуть меня в это дело и выдавать историю небольшими порциями, а Хоббс был просто частью всего сюжета.

Она достала из сумочки привычную сигарету.

– Мисс, – обратилась к ней проходивший мимо официант, – здесь нельзя курить. Это новый закон.

– Да-да, – откликнулась она, взволнованно махнув рукой. – Ты же понимаешь, я не могла рассказать все Чарли, и если бы я вышла за него, не разобравшись в этом… – Ей не пришлось договаривать. Я не сомневался, что Чарли бросил бы ее, если бы узнал правду; он наверняка не только стал бы презирать ее за то, что она ничего ему не рассказала, но и побоялся бы, что ее прошлое так или иначе испортит его карьеру, а если он и стал бы что-нибудь защищать, так именно карьеру. Выйдя бы замуж за Чарли и взяв его фамилию, она моментально превратила бы свои проблемы в его. Тот факт, что финансирование компании Хоббса частично осуществлялось через банк Чарли, означал, как полагала Кэролайн, что Хоббс мог бы сбросить Чарли со счетов, возможно, даже уволить его. Теперь я понял, почему она выбрала Чарли. Это был идеальный мужчина, безупречный в своей красивой пустопорожности, в своей надежной правильности.

– Так как же ты смогла прийти на вечеринку, которую устраивал Хоббс?

– Я пошла, потому что искала случая поговорить с ним еще раз. Я готова была поклясться, что у меня нет этой пленки. Что Саймон наверняка что-то с ней сделал, но я никак не могла прорваться к нему. Вокруг него крутились его люди. Они все время кого-то к нему подводили для знакомства, ну и всякое такое. Я стояла с Чарли, но продолжала следить… и в самом деле, я видела, что тебя представили Хоббсу, видела, как они подвели тебя к нему… А тебя я узнала по фотографии.

Устремив взгляд через зал, Кэролайн призналась мне, что увидела человека, который копается в чужих жизнях, хотя меньше всего ей хотелось, чтобы история с видеозаписью, которую Хоббс требовал вернуть, попала в газету. Если она и собиралась навязать мне поиски этой пленки с Хоббсом, то это ей удалось только потому, что я лично захотел это сделать. И все это она поняла, как только взглянула на меня и увидела, что я смотрю на нее. Потом она извинилась перед Чарли и его маленьким кружком управленцев и направилась ко мне. Проговорив со мной всего лишь минуту или две, она знала, что сможет переспать со мной, если захочет. В конце концов, она, возможно, и наделала колоссальных ошибок, но она умела заарканивать мужчин. Возможно, она что-то не учла, возможно, тоже почувствовала ко мне влечение. В общем, все пошло не так, как она предполагала. Ей жутко понравилось, как я отвечал ей в том первом разговоре, даром что я, надо признаться, полностью утратил последние крохи здравого рассудка. Кроме того, ей отчасти льстило, что я женат, и к тому же это давало дополнительное средство управлять мною, если это потребуется.

Официантка принесла еще кофе.

– Тебе, конечно, хочется знать, не собираюсь ли я отнести в полицию копию этой пленки.

Она взглянула на меня с несколько затравленным видом и прошептала:

– Да.

– Так вот, если каким-то образом ты сообщишь моей жене о том, что было между нами, тогда полиция получит эту пленку. И одному Богу известно, как они ее употребят. Было ли то, что произошло, убийством? Трудно сказать. Саймон, безусловно, угрожал тебе. Была ли это самозащита? Ответить очень трудно. Я подчеркиваю: очень трудно. Ведь ты вполне могла бы войти в лифт и попытаться уехать оттуда, могла не убивать его…

– Он хотел меня прикончить.

– Нет, не хотел. Он просто разыгрывал сцену перед камерой, как на съемочной площадке. Какую-то жуткую психопатическую сцену. Он не стал бы тратить столько усилий, запрятывая камеры в панель управления лифтом, если бы у него не было…

– Я клянусь тебе, что в тот самый момент он хотел меня убить.

– Посмотри как следует, что снято на пленке, Кэролайн. Он опускает пистолет. Там довольно долгая пауза, а потом ты ударяешь его ножом. Все это есть на пленке.

– Нет, все не так…

Я вдруг почувствовал, что опротивел сам себе.

– Ну, ладно, Кэролайн, все, прощай.

Меня вдруг охватило отвращение к самому себе.

– Не уходи просто так. Скажи мне что-нибудь.

Я посмотрел на нее, и у меня не возникло никаких сомнений, что ее абсолютно не интересовало, о чем я думаю, а волновало лишь то, что, когда я уйду, она вновь останется наедине с собой, как это бывало всегда. Я нагнулся и нежно поцеловал ее в щеку.

– Будь счастлива, – сказал я, – как только сможешь.

С этими словами я повернулся и пошел к выходу, проталкиваясь сквозь посетителей, не оборачиваясь назад, радуясь, что ухожу, готовый вернуться в привычную обстановку, готовый вновь заняться своим делом. Мне еще надо было подготовить материал по пленке с Феллоузом. У двери мне пришло в голову оглянуться, и даже захотелось это сделать, чтобы в последний раз увидеть Кэролайн, но я так и не оглянулся; а когда уже завернул за угол, почувствовал, что у меня будто гора свалилась с плеч.

Омерзительность этой истории и того, что я ныне собой представляю, сильнее всего ощущается теперь, когда я снова вместе со своей женой и детьми. Когда они играют на берегу, когда мы вместе обедаем, когда я дотрагиваюсь до шрама на руке у Томми. Я мог бы рассказать жене о своей связи с Кэролайн, и она, я думаю, со временем простила бы меня. У нее искреннее и верное сердце. Но если она во что-то и верит, так это в семью, и трещина осталась бы навсегда и всегда была бы видна как на склеенной чайной чашке. Возможно, я всего лишь жалкий трус, но уж лучше я буду держать свою вину при себе, чем заставлю жену страдать из-за нее.

Я постарался обмозговать все это и предусмотреть все риски нашего с Кэролайн соглашения. У нас обоих были козыри на руках. Мы оба могли бы разбить друг другу жизнь. Я задавался вопросом, не предаю ли я тех, кто некогда любили и по-прежнему любят Саймона Краули, оставив Кэролайн безнаказанной. Это был сложный вопрос. Миссис Сигал любила его так, как только может любить неродная мать. Она все еще переживала его смерть и будет переживать, пока жива, однако я подозревал и, вероятно, не без оснований, что факт его смерти не слишком удивил ее, если принять во внимание его образ жизни. Чего можно было бы добиться, рассказав ей, что Саймона убила его собственная жена? Она выглядела достаточно старой, чтобы все печали растворились в более тяжелой доле – доле быть человеком, и я сомневался, что это знание что-нибудь добавит к ее горю, которое уже само по себе было полным.

Что касалось отца Саймона, то тут я не находил ответа. Человек, с которым я познакомился, угасал; что толку пытаться объяснить ему все это? Он сделал все, что мог, чтобы предоставить единственный ключ к разгадке смерти своего сына, – нуждается ли он в признании этого? Или стоит оставить его в покое? Он может умереть в любой момент: сейчас, сегодня, завтра или на следующей неделе, и это будет счастье, если не для него, то, по крайней мере, для меня.

Мысленно перебирая все это, я понял, что не могу определить, где начинается эта история и где она действительно заканчивается. Можно ли назвать ее историей Саймона? Историей о том, как мальчик стал выдающимся кинорежиссером, а этот кинорежиссер – трупом? Или это рассказ о том, как корейский бизнесмен предъявил иск старому юристу-еврею и его жене в Квинсе, и что из этого вышло? Или повесть о женщине-хирурге, которая взяла на себя труд положить смокинг в машину своего мужа, чтобы он смог пойти на деловой прием? Или о тупом малом из Бей-Риджа, что в Бруклине, который вырос, стал работать в охранной фирме и прострелил бицепс полуторагодовалого мальчика, сына хирурга, и поэтому был, как я в конце концов узнал, тремя неделями позже спущен полицейскими с какой-то лестницы, сломал себе обе руки и лишился нескольких зубов? (Каким же до странности несчастным почувствовал я себя от этого!) Или это история о вдове полицейского Феллоуза, которая после звонка детективов, сообщивших, что они поймали человека, убившего ее мужа, стояла на кухне и плакала? Я знаю об этом, потому что делал на эту тему колонку. Или, на худой конец, это история о стареющем и страдающем ожирением миллиардере, который однажды ночью в гостиничном номере открыл свою душу очаровательной женщине, а потом раскаялся в своем поступке?

Как сказал бы тот старый спившийся репортер, с которым я некогда был знаком, все это одна история, и, по-моему, так оно и есть, но была во всей этой истории одна сюжетная линия, в которой у меня никак не вяжутся концы с концами, я имею в виду конечно же Кэролайн, и даже теперь, когда я, по возможности, точно восстанавливаю ход событий, многое остается для меня таким же загадочным, как и прежде. Как, спрашиваю я себя, могло случиться, что маленькая девочка, стоявшая на каком-то дворе где-то в Южной Дакоте над мертвой лошадью, превратилась в юную девушку, которую изнасиловал Мерк, а потом в женщину, спускавшуюся вниз на лифте в здании, предназначенном на снос, с ключом в руке, и, наконец, в элегантную спутницу управляющего высокого ранга, возможно, прямо сейчас летевшую на самолете в Китай? Аналогичный вопрос, безусловно, можно было бы отнести и ко мне. И хотя моя жизнь отнюдь не изобиловала драматическими событиями, я все же не могу понять, как тихий мальчуган, ловивший рыбу в черной проруби замерзшего озера, превратился через двадцать пять лет в мужчину, целующего на прощание убийцу в манхэттенской забегаловке, в мужчину, допустившего, чтобы она ушла безнаказанной. Кэролайн и я ворвались в жизнь друг друга с бешеной быстротой или, как выразился бы Хэл Фицджеральд, на неуправляемой скорости.

Почему я не выдал Кэролайн полиции? А не сделал я этого вовсе не потому, что любил ее. Просто для меня была невыносима сама мысль, что она окажется в тюрьме. Но тем не менее я сохранил ту самую злополучную кассету в сейфе для хранения ценностей в одном скромном банке города Нью-Йорка. Я дал указание банку не выписывать мне каждый год отдельный счет, вместо этого я договорился об уплате сразу всей суммы за последующие сорок лет. Банковский служащий посчитал это странным, но когда я напомнил им, что весьма выгодно для их банка ссудил их приличной суммой денег без процентов, они нашли этот аргумент вполне убедительным. Так что пленка, на которой заснято, как Кэролайн Краули убивает своего мужа, Саймона, в одной из квартир дома номер 537 по Восточной Одиннадцатой улице, хранится в находящемся в Бруклине на Седьмой авеню отделении Главного нью-йоркского сберегательного банка, который я выбрал не потому, что там у меня был открыт счет, а потому, что у меня там не было счета, и еще потому, что, собирая недавно в тех местах материал, я случайно заметил, что банк этот совершенно новый, что называется «с иголочки», а значит, можно не опасаться, что в скором времени его снесут или продадут. Две пластмассовые катушки, одна из них с видеопленкой, обе в черной пластмассовой коробке с наклейкой, на которой рукой Саймона Краули написано: «Пленка 78 (использована повторно)». Кассета завернута в полиэтиленовый пакет из корейского гастронома. Все вместе вложено в маленькую металлическую камеру. А где же ключ от этого сейфа? Куда я его положил? Мне пришлось основательно поразмышлять об этом. Он сделан из латуни и очень маленький – ну, может, дюйм в длину и что-то около одной восьмой дюйма толщиной. Мне надо было иметь возможность в один прекрасный день добраться до него, и, может быть, даже очень скоро. Но я не хотел держать его в доме, и не потому, что Лайза или кто-нибудь из детей найдут его, просто он являл собой нечто такое, что не пристало хранить дома. И все-таки, ломал я голову, куда же его пристроить? (А где хранила Кэролайн свой ключ?) Конечно, не в другой банковский сейф; ведь в таком случае появляется еще один ключ. И не в служебный кабинет; оттуда его могут украсть, или, что более вероятно, я сам же его и потеряю. Я продумал вариант с закапыванием его в саду у дома, можно было бы даже прикрепить его к куску медной проволочки или к чему-нибудь вроде того; но опять же я не смог бы вынести этого зрелища – мои дети, играющие на траве, прямо над ним. Нет и еще раз нет, сад тоже был исключен. Я обдумал и другую возможность: спрятать ключ где-нибудь в Манхэттене, например, под камнем в Центральном парке, однако и этот план не показался мне привлекательным. Каждый день остров Манхэттен накрывает людскою волной; всякое может случиться, всякое и случается.

Я понял, что делать с ключом, лишь благодаря случаю. Однажды в воскресенье я осматривал калитку в конце тоннеля и заметил не только, что ее нужно покрасить, но и то, что ключик вполне мог бы поместиться в маленький зазор между двумя сварными планками рядом с нижней петлей. Я взял ключ и попробовал пристроить его в щели. Он идеально поместился между планками. Идеально. Выглядело все так, будто старый мастер по металлу знал, что в один прекрасный день мне может понадобиться такое крошечное пространство. Ключа совершенно не было видно. Раз десять я с силой захлопнул калитку. Ключ оставался на месте. Тогда я грохнул калиткой уже изо всех сил. Ключ не шелохнулся. Я сказал Лайзе, что собираюсь сходить в скобяную лавку. Там я купил кварту черной краски марки «Раст-олеум», густой и глянцевой, и заново прокрасил калитку целиком, и даже поверх ключа. Когда краска высохла, я еще разок прошелся по ключу, накладывая краску толстым слоем, так что теперь, даже если разглядывать с самого близкого расстояния, он кажется частью самой калитки, небольшим дефектом металла, краски и ржавчины. Я проверяю его время от времени, и он всегда оказывается на месте. Он превратился в часть механизма, который удерживает мир вовне или, вернее, не выпускает меня из моего мира.

Все идет, как и запланировано, и когда-нибудь в далеком будущем, к примеру, когда мне стукнет пятьдесят или шестьдесят, я достану эту видеопленку и уничтожу ее. Интересно, захочу ли я снова просмотреть то, что на ней заснято, при условии, конечно, что сумею раздобыть уже устаревший к тому времени видеомагнитофон, и стану спрашивать себя, сохранила ли Кэролайн свою копию, смотрит ли она ее вообще или хотя бы изредка и где и показала ли кому-то еще. Вопросы, вопросы, много разных вопросов, которые, скорее всего, так и останутся без ответов. За этот период произойдет немало событий, и среди них наверняка будут и не слишком приятные. Но обязательно придет такое время, когда моя семья покинет наш маленький дом с яблонькой у крыльца. Мы переедем в другой дом. Нашу кровать разберут, и рабочие спустят наматрасник и пружинный матрас вниз по лестнице. Фотографии с каминной полки и детские игрушки упакуют и унесут вместе со стульями из столовой и всем остальным. Я боюсь этого дня, поскольку он будет означать, что или с нами случилась беда, или прошло очень много времени, нашего времени. Дом снова опустеет, в нем воцарятся покой и тишина, пока кто-то следующий не войдет внутрь и, остановившись в прихожей, не станет оглядывать стены, окна и двери, размышляя о том, что последние обитатели, моя жена, дети и я, были здесь только временными постояльцами.

Мимоходом о разном. Этим записям надлежало стать итогом моих размышлений о пережитых событиях. Я закончил их несколько месяцев назад, когда наконец уверился, что в душе все уладилось и улеглось. Однако я ошибался. Итак, вот мое последнее признание, не такое невразумительное, как предыдущие, но, боюсь, вполне откровенно раскрывающее главную слабость моего характера – трухлявую сентиментальность, неспособность предоставить событиям дойти до их логического конца.

Наступил сентябрь, я работал над материалом на основе довольно печальной истории об уже забытом ныне тройном убийстве в испанском Гарлеме. Двое парней с пистолетами совершили налет на гастроном. Очевидцем происшествия была пожилая женщина, которая при появлении грабителей сразу же распласталась на полу магазина. По ее словам, один из вооруженных бандитов, опустошив кассу и убив владельца, выстрелил в зеркальную дверь, думая, что прибывшие полицейские входят в магазин. Но там не было ни души… просто он увидел в зеркале свое отражение. Вместо полицейского он попал в сообщника – своего брата, который скончался на месте. Тогда, обезумев от мысли, что убил собственного брата, он приставил дуло своего полуавтомата к сердцу и выстрелил. На следующее утро я записал отличное интервью со старушкой, которая слушала пластинки Тито Пуэнтэ, держала длиннохвостых попугаев и помнила этих двух мужчин еще мальчишками. Колонку нужно было закончить в тот же день, и я, возвращаясь на машине с открытыми окнами по Пятой авеню, проехал мимо навеса в белую и зеленую полоску на Шестьдесят шестой улице. Воспоминания о Кэролайн снова нахлынули на меня с беспощадной ясностью. Я скучал по ней с нелепым безрассудством. Разум бывает так жесток. Я подъехал к пожарному гидранту и остался сидеть в машине, время от времени поглядывая в зеркало заднего вида. Я почти не сомневался, что Кэролайн больше не живет в этом доме, теперь она уже, наверное, была замужем за Чарли и уехала из города. Я снял трубку нового телефона, установленного в моей машине, и, припомнив, в каком районе находится трехэтажный белый дом, фотографию которого Кэролайн мне показывала, позвонил в справочную. Кэролайн Краули у них не значилась, но были сведения о Чарли и Кэролайн Форстер, и я получил их адрес.

Через час с небольшим я уже был на месте и, мучимый внутренним нетерпением, ехал по тенистым улицам, дважды остановившись, чтобы пропустить школьные автобусы. Каждый дом величественно возвышался на своем участке; каждый был красив или поражал пышностью. Мимо проехал фургон спецобслуживания, то ли красный, то ли зеленый, с аккуратно написанной на боку фамилией торговца. Я отыскал нужный мне дом; он был в точности таким, как на фото: два древних бука, растущие по обеим сторонам застекленного крыльца, подъездная аллея, огибающая дом, газон – огромной длины травяной ковер, вытянувшийся на пятьдесят ярдов в сторону улицы. Я остановился. На подъездной аллее стояла большущая машина, но никого не было видно. Подъезжать к дому я, разумеется, не стал. Я сидел, размышляя о том, каким дураком я был, насколько идиотична эта моя сентиментальность и как опасно мое любопытство. Ветер налетал на листья буков и сильно встряхивал, словно пытаясь их оторвать. Это зрелище привело бы детей в восторг.

Не знаю, сколько времени просидел я там, задумавшись. Эта история так и осталась у меня в душе большим и тяжким грузом, и, как видно, навсегда. Но тогда, сказал я себе, в этом виноват я сам. Каким же болваном я был, что даже не рассказал Лайзе правду, после ее возвращения с детьми из Калифорнии, а вместо этого позволил этой тяжести постепенно утонуть в илистой грязи супружества, замаскированной внешней стороной: детьми, работой и повседневной жизнью. Много вечеров Лайза смотрела на меня, ожидая разговора, и однажды даже начала его сама, но, видимо, решила, что нечто, глубоко сокрытое и невысказанное в моей душе, настолько мрачно и безобразно, что лучше ничего не трогать и оставить все как есть. При таком положении дел наш брак, скажем так, дал течь.

А сейчас, наблюдая, как порывистый ветер, закручивая сухие листья, швырял их высоко вверх, я подумал, что неплохо бы вернуться и заняться подготовкой материала к сегодняшнему вечеру. Но не успел я сдвинуться с места, как вдруг заметил у дальней стены дома в кустах рододендронов фигуру женщины, присевшей на корточки, в рабочей одежде, с лопаткой в руке и корзиной, стоявшей рядом. Ее белокурые волосы были собраны в высокую прическу. Боже правый! Это была Кэролайн. Я чуть было не проглядел ее из-за густых кустов. Она копала землю лопаткой, время от времени что-то доставая из корзины, и была настолько погружена в свою работу, что не заметила мой автомобиль. Судя по ее движениям, она сажала луковицы каких-то цветов к будущей весне. Поработав так несколько минут, она распрямилась и вытерла лоб рукой. Весь ее облик говорил о том, что здесь она ощущает ненарушимый покой безвестности. Почему-то всегда бывает так, что мы узнаем о других людях гораздо больше, когда они не подозревают, что мы наблюдаем за ними. Саймон Краули отлично это понимал. По изощренной иронии судьбы, он, пытаясь изучить собственную жену и узнать, какая она на самом деле, создал, можно сказать, лучший свой фильм о том, каким в действительности был он сам. Это стало его последним творением, хотя ему и не суждено было его увидеть. А сейчас, в этот самый момент, его бывшая жена, та, что его убила, та, кого я по-своему, как-то по-дурацки, любил, снова натянула перчатки и вернулась к прерванному занятию. Это вывело меня из оцепенения. Я отпустил тормоз, и, когда машина тронулась с места, я с ощущением сладкой боли в душе пожелал, чтобы Кэролайн, при всей ее черствости, предоставили возможность совершить нечто во искупление, и чтобы, несмотря на предательство тех, кого я любил больше всего на свете, я все-таки смог доказать, что достоин их любви. И мне подумалось тогда, что наверняка для всех было бы лучше, если бы исповеди каждого из нас так и остались невыслушанными, чтобы все они постепенно сами собой растворились во времени. Ведь обязательно появится – я это знал – множество других вопросов и поводов для волнений, и в будущем не избежать душевных кризисов и крушений всяческих надежд. Рано или поздно жизнь всех нас заставит испытать страдание в той или иной форме. Но всегда ли оно будет нам по силам?

А может быть, эта мысль всего лишь притворство в приступе слезливой чувствительности? Может быть, мы просто превратились в общество убийц – убийц и их сообщников?