Мои слова, казалось, отдавались эхом в темноте. Возможно, лучше было бы сказать, что мой рассказ в конце концов отравил наше вождение, но это было бы неправдой, а репортер обязан говорить правду. Кэролайн уселась на меня верхом и, ритмично двигаясь, по-видимому, задалась целью доказать, что никакие истории о женах, замерзших пьяницах и мертвых младенцах не могут притупить ее половых потребностей. И в этом отношении я воспринимал ее как свою учительницу. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы на стенах спальни возникали картины Холокоста, полные грузовики изнуренных тел землистого цвета, как попало сброшенные в братские могилы трупы, я все равно без зазрения совести овладевал бы ею, а на моем лице выражалось бы при этом удовлетворенность и торжество. Быть может, это превращает меня в отвратительного безбожника. Но я так не думаю. Потому что я считаю, что, когда мы занимаемся сексом, пространство нашего воображения всегда наполняется телами, медленно и скорбно соскальзывающими в братскую могилу времени. Да, в этом я уверен. Эти тела всегда там; они – люди за стенами комнаты и ушедшие люди, грядущие люди, наши родители и наши дети; они – наши потерянные в юности «я», наши сиюминутные «я» и «я» завтрашнего дня, и все они обречены.
Мы в изнеможении откинулись на постель.
– Я – всё, – сообщил я ей. – Ухайдакался.
– Пыл иссяк?
– Нет, завод.
Она встала, провела щеткой по волосам, задержавшись у туалетного столика, и взяла наши стаканы.
– Проголодался?
– Да.
– Пойду приготовлю что-нибудь. – И она вышла из комнаты.
Было уже около восьми. Лайза наверняка укладывает детей спать и ждет моего звонка. Но я не был к нему готов. Голос мог меня подвести. Возможно, стоило выпить, а может быть, и нет. Но было тут и кое-что еще. Если вы репортер, то вам приходится разговаривать с тысячами незнакомых людей. Одни разговоры проходят легко, другие выматывают все душу. Но в удачном интервью всегда наступает четко уловимый момент, который, как я уже говорил, можно назвать моментом откровения, когда говорящий раскрывается. Собирался ли я брать интервью у Кэролайн? В некотором смысле да. Момент откровения приближался, я это чувствовал. Я знал, что теперь, когда я разговорился, она тоже заговорит. Именно поэтому люди и откровенничают друг с другом. Им хочется, чтобы о них знали. История – это что-то вроде валюты. Если ты расскажешь что-нибудь, то и в ответ почти наверняка услышишь какой-нибудь рассказ. Я не хотел звонить Лайзе, потому что боялся все испортить с Кэролайн; либо она нечаянно услышит телефонный разговор, либо, положив трубку, я буду подавлен сознанием вины. Шанс будет упущен, и, может быть, навсегда.
Но кое-какие звонки я вполне мог себе позволить. Я поднял трубку телефона, стоявшего рядом с постелью, и набрал номер Бобби Дили, который только что заступил на ночное дежурство.
– Что слышно? – спросил я.
– Горит здание в Гарлеме, тревога первой степени, женщина утверждает, что у нее сгорел сандвич с жареным сыром. – Его голос звучал монотонно и скучно. – Мужчина забыл змею на автобусной остановке у собора Святого Патрика. Коп ранен в ногу в Бронксе. Несколько нубийцев арестовано как вызвавшие подозрение. Так, посмотрим, что дальше. Два парня из Нью-Джерси набросились на двух гомосексуалистов в Виллидже, обозвав их «педиками», а те здорово им врезали. Да, вот еще, в одной частной лечебнице девица, пролежавшая в коме лет двадцать, оказалась беременной.
– Изнасилована?
– Точно. Дело в том, что у нее глаза движутся. Следят за теми, кто находится в палате.
– Какой-то парень изнасиловал женщину в коме, а она, может быть, все еще следит за ним?
– Там все забито телевизионщиками.
Я вздохнул:
– Что еще?
– В Рокфеллеровском центре в отделе паспортов арестован философ с ножом.
– Что еще за история?
– Это произошло в очереди за срочным оформлением паспортов, – ответил Бобби. – Этот малый хотел рвануть из Соединенных Штатов. Страна, которая катится в тартарары, не может стоять в одном ряду с другими.
– Дальше.
– На скоростной автомагистрали Вайтстоун найден труп.
– На или рядом?
– На.
– Передозировка наркотика, в машине?
– Верно.
Кэролайн вернулась в комнату с двумя бутылками красного вина и двумя стаканами.
– Есть еще что-нибудь? – с надеждой спросил я у Бобби.
– Считай, что завтра первая полоса твоя.
– Дневник Ланкастера.
– Да, где ты раздобыл его?
– Один тип увел его у Ланкастера. – Я взял одну из бутылок. На ней все еще красовался ценник. Сорок пять девяносто пять.
– Тут еще приятный пустячок, – сказал Бобби.
– С дневником, что ли?
– Нет, тебе звонил Фицджеральд.
– Он дома?
– Да.
Я позвонил Хэлу.
– Мы согласны на твои условия, – сообщил он.
– Это решено?
– Да.
– Никаких свидетельских показаний, никаких упоминаний об источнике информации, ни слова об этой истории в первые двадцать четыре часа.
– Согласен.
– Я закину кассету в твою контору завтра утром.
– Отлично, – сказал Хэл. – Так в чем там дело?
Я рассказал. Хэл оживился:
– Ну, знаешь ли, это грандиозно!
– Конечно, Хэл.
– Ты уверен, что это Феллоуз?
– Парк Томпкинс-сквер. Громилы дрались с копами. Полицейский Феллоуз стоял у края тротуара. Высокий негр лет тридцати. Где-то за парком пускали фейерверки. Феллоузу здорово врезали сзади, преступник смылся, толпа хлынула мимо тела, копы заметили его и оттеснили толпу. Остальное ты знаешь.
– Я сейчас пришлю машину за кассетой.
– Нет.
– Это самое простое.
– Я не дома.
– А где?
– Не важно!
– Мы можем прислать машину и туда.
– Последовала пауза, пока до него доходило, что я не собираюсь распространяться на эту тему.
– Завтра утром, обещаю.
– Первым делом!
– Считай, что пленка у вас.
– Спасибо, Портер.
Порядок. Я положил трубку, потому что Кэролайн вернулась в комнату, неся поднос с горячим супом и хлебом. Обнаженная женщина с серебряным подносом в руках.
– Есть новости? – спросила она.
– Еще какие!
Она поставил поднос:
– «Еще какие» – это хорошо?
– Иногда.
– А я думаю, что всегда.
– Маленькая проблема лучше, чем большая.
– Пожалуй. – Она протянула мне миску. – Звонил кому-нибудь?
– Да, в полицию.
– Зачем?
– Поболтать.
– Обо мне?
– Нет.
– Честно?
– Честное слово, нет.
– Ты меня не выдашь?
– А разве есть за что?
– За правонарушения, разумеется.
– И за какие?
– Ну, например, за непристойные выражения.
– Ни одного не слышал.
– Ты просто не слушал.
– Я слушал все, что ты говорила, и помню каждое слово.
– В самом деле?
Я глотнул немного супа.
– Можешь проверить.
– Что первое я сказала тебе сегодня вечером?
– Ты сказала: «Сейчас приготовлю тебе чего-нибудь выпить».
– А что последнее я сказала тебе вчера по телефону?
– «Заканчивай свою колонку».
Она покачала головой:
– Это какой-то ужас.
– Вовсе нет.
– А не припомнишь ли самые первые слова, которые я тебе сказала?
Это было уже чуточку труднее. Я вспомнил вечеринку у Хоббса и то, как Кэролайн прошествовала через всю комнату, направляясь ко мне, и села рядом.
– Вы паршиво выглядите, мистер Рен, – вот что ты сказала.
– Неужели?
– Точно.
Дальше мы ели молча, а потом поставили тарелки на пол.
– Мы еще никогда не проводили столько времени вместе, – сказала она.
– Да.
– Это здорово.
– А что делала ты, – спросил я, – когда я был начинающим репортером и написал о том младенце в трейлере?
– Наверно, мне тогда было лет девять, – ответила Кэролайн, допивая свой стакан. – Мы жили в Южной Дакоте. Моя мать забеременела мною, когда ей было семнадцать. Она из Флориды и как-то зимой переспала с мальчиком из богатой коннектикутской семьи, который проводил там каникулы. Жениться он не захотел, и она осталась жить со своими родителями, а потом, через пару лет, она познакомилась с этим пугалом Роном Гелбспеном, дальнобойщиком. Потом они переехали в Южную Дакоту, и у них родился мой брат. Сначала у меня была девичья фамилия матери, затем она заменила ее фамилией моего отца – Келли, а потом еще раз поменяла ее, выйдя замуж за Гелбспена, которого я ненавидела. Я всегда считала себя Келли. Мне и в голову не приходило менять свою фамилию на Краули. Иногда я думаю, что если я выйду замуж за Чарли и возьму его фамилию, то у меня будет пять фамилий, а это уже просто смешно. Полагаю, что через некоторое время фамилия вообще перестает иметь значение. Как бы то ни было, а моя мать работала в «Визе».[8] Она целыми днями сидела на телефоне, рассказывая людям о предоставляемых ими кредитах. Мы жили в маленьком домике милях в десяти от города. Я получила два письма от своего настоящего отца, последнее пришло, когда мне было около десяти лет – ну, да, так оно и было. А Рон был просто сумасшедший, он хотел стать владельцем компании, занимающейся дальними перевозками грузов. Он, видите ли, пытался заняться бизнесом. Совершенный псих. У него дома был алтарь Джекки Онассис, этакий уголок, где он собрал уйму книг о ней и ее фотографий. А еще у него было множество ружей, особенно дробовиков. Он поколачивал нас, а однажды, когда мы катались на катере, он швырнул брата за борт. – Она снова наполнила стаканы, сначала свой, потом мой. – Ну, как бы то ни было, а к тому времени, когда мне стукнуло лет, наверно, восемь, я захотела иметь лошадь, так захотела, ну просто до смерти. Некоторые девчонки в то время уже катались верхом, и мне тоже понадобилась лошадь. При общении с Роном надо было знать одну важную вещь. Я приспособилась изводить его этой лошадью, и… – Она сделала паузу. Ее голубые глаза сверкнули. – Ну, в общем, это не сработало. В школе у меня были приятели и все такое, но я принялась расспрашивать мать о своем настоящем отце – кто он, где он, ну и все остальное; сначала она не хотела говорить, но я не отставала, и она сказала, что, кажется, он жил в Санта-Монике, в Калифорнии. Это звучало для меня как музыка. Санта-Моника, Калифорния. Я отрастила длинные, очень длинные волосы, где-то до середины спины; и мама, и брат, и сестра, и Рон были шатенами; поэтому я спросила маму, как выглядит мой отец. Она ответила, что он – блондин с голубыми глазами; он не попал во Вьетнам, потому что у него был сколиоз позвоночника, этого оказалось достаточно, а может, врачу заплатили, чтобы он поставил такой диагноз. Его отец был руководящим работником «Этлэнтик ричфилд ойл кампени» здесь, в Нью-Йорке, ну, знаешь, это прежнее название ЭРКО. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, ему должно было быть около тридцати семи. Мама не видела его почти пятнадцать лет. Я спросила ее, скучает ли она по нему, и она сказала, что ей интересно, как сложилась его жизнь. Она рассказала мне, какой необыкновенной красавицей была его мать, и с таким же фасадом, как у меня. Моя мать была такой забитой. Целыми днями она отвечала на вопросы о кредитах. Я сказала ей, что хочу поехать навестить своего папочку, и спросила, есть ли у нее номер его телефона в Санта-Монике. Она не знала его телефон, а вот его сестра в Нью-Йорке вполне могла знать. И летом после окончания двенадцатого класса я отправилась автобусом в Лос-Анджелес.
Уже через два дня, – продолжала Кэролайн, – впервые увидев океан и вдохнув его запах, она стояла на большой автостоянке в Венис-бич, разглядывая тощего человека с длинными светлыми, уже седеющими волосами, который мыл древний, изъеденный ржавчиной жилой автофургон «Фольксваген», поставленный там, по-видимому, на вечную стоянку. Когда она подошла и остановилась перед фургоном, он ни о чем не догадался, но с явным интересом разглядывал, как покачиваются под блузкой ее груди, как переступают ее длинные ноги. «Эй, чем могу служить?» Он расправил плечи, пытаясь придать себе более привлекательный вид, хотя это вряд ли было возможно при его дряблом, казавшемся истощенным теле с худыми руками и ногами и впалой грудью. Она остановилась футах в пятнадцати от него и спросила, как его зовут.
– Все зависит от того, кто спрашивает, – ответил он.
– Ну, допустим, ваша дочь, – сказала она.
Мужчина напрягся:
– Что это вы, черт побери, болтаете?
Она отметила про себя, как сильно обгорело его лицо на солнце, опалившем кожу головы сквозь редеющие волосы, нос и плечи.
– Я сказала, допустим, ваша дочь.
Он поморщился:
– Хотел бы я знать, что ей нужно.
– Возможно, она хочет познакомиться с вами.
– Тогда я посоветовал бы ей забыть об этом.
– Почему?
– Потому что я знать ее не желаю.
Так они и стояли под сияющим безоблачным небом. Неподалеку бездомная собака рылась в отбросах, валявшихся вокруг мусорного ящика. Она снова взглянула на отца:
– Вы – мой отец. Меня зовут Кэролайн Келли Гелбспен, а вас – Джон Джей Келли-третий, вы выросли в Гринвиче, в штате Коннектикут; ваш отец работал в компании «Этлэнтик ричфилд ойл кампени». Вы познакомились с моей матерью во время каникул, когда учились в колледже, и она забеременела мной – от вас. Она помнит о вас все. И рассказывала мне все это раз пятьдесят.
Он по-прежнему стоял на месте, только руки вытер о шорты.
– Убирайся отсюда!
– Вас считали моим отцом.
– Я не шучу. – Он взмахнул рукой, словно отталкивая ее. – Я не знаю ни тебя, ни того, что ты мне тут заливаешь.
Собака что-то отыскала среди отбросов и теперь пожирала, глядя на них.
– Я приехала сюда из Южной Дакоты. Хотела повидаться с вами.
– А мне плевать, хоть с дерьмового Марса! Я знать не знаю ни кто ты есть, ни ту чушь собачью, которую ты тут несешь. А ну, пошла вон отсюда. Мне никакого дела нет до всего этого бреда.
– У меня не слишком много денег.
– А это не мои трудности. Между прочим, у меня их тоже мало.
Она взглянула ему прямо в глаза:
– Когда-то вы сказали маме, что собираетесь…
– Эгей, я говорил тогда многим цыпочкам много чего, а больше всего, что могу их трахнуть.
Это было почти признание.
– Но, повторяю, я не знаю, кой черт надоумил тебя припереться сюда и лезть тут со своими претензиями, что вроде бы я твой отец, а мне вообще до хрена все это.
Она не двинулась с места.
– Убирайся! Проваливай ко всем чертям, и чтоб я тебя больше не видел!
Она помедлила еще с минуту.
– Разве что ты не прочь заняться со мной минетом.
Кэролайн рассказала также, что всю следующую неделю она спала на песке вместе с другими подростками, обретавшимися вдоль Венис-бич и болтавшимися вокруг магазинчиков, торгующих футболками, и пунктов проката велосипедов, стараясь, чтобы ее длинные волосы всегда оставались чистыми, и стирая вещи в общественных уборных. Впечатление новизны океана быстро стерлось. Ей все время твердили, что она могла бы стать моделью, ведь у нее красивые волосы. Там была другая девушка, похожая на Кэролайн; так она получила такую работу, и с тех пор от нее больше не было никаких известий. Все разговоры вертелись вокруг музыки, татуировок, полиции, того, какие наркотики лучше, как заняться торговлей на пляже и как стать артистом. Это была обычная школьная болтовня, не слишком отличавшаяся от той, которую она слышала в Южной Дакоте. Она позвонила домой, но мать не застала. Рон сказал, чтобы она заботилась о себе сама, ведь у матери теперь неполный рабочий день. Над взморьем возвышалась огромная новая гостиница, этакая многоэтажная розовая бонбоньерка, «Лоуэс Санта-Моника». Неожиданно для себя она начала наблюдать за людьми, которые не спеша выходили из нее на прогулку. Обычно они брали на прокат велосипеды или тратили деньги в магазинах. И она дала себе слово, что станет такой же. Она зашла в ресторан при гостинице и спросила, не найдется ли для нее работы. Вежливая женщина в костюме сообщила, что они нанимают на работу только через профсоюз. Направляясь к выходу, она обратила внимание на большую группу белых молодых людей с отличными данными, рассевшихся вокруг бассейна-джакузи. «Парни из «Монреаль Канадиенс», – шепнул мальчик, подававший полотенца, – они всегда здесь останавливаются, когда приезжают в город». Один из игроков кивнул Кэролайн, подзывая ее, но она даже не остановилась.
Через час, очень туго заплетя волосы в косу, она уже стояла в кафе, находившемся в двух милях ниже по бульвару, и спрашивала у пожилой женщины насчет работы. «Дома в Южной Дакоте я работала на стоянке грузовиков», – солгала Кэролайн. «Такие хорошенькие девушки, да еще с такими прическами сроду не работают», – ответила женщина. «Позвольте мне обслуживать столики, ну хоть неделю, и если от меня не будет толку, если я не справляюсь, вам не придется мне платить. Просто дадите мне чего-нибудь поесть». Она решила, что сможет оставаться опрятной в течение недели, и оказалась права.
Таким образом она удачно сняла комнату за сотню долларов в неделю, и ей удавалось кое-как сводить концы с концами, но и здесь ей, как оказалось, ничего не светило. Один из постоянных посетителей ресторана, подтянутый мужчина лет тридцати с уже тронутыми сединой волосами, назвал ей свой номер в гостинице; он собирался пробыть там неделю, так что, если она захочет, сказал он, то пусть зайдет навестить его. Она зашла и осталась у него, валяясь в комнате, пока он обсуждал свои дела по телефону. Он купил ей кое-что из одежды и был ласков с ней. Она наблюдала, как он делает зарядку по утрам. В нем было что-то внушавшее доверие. Он был чистоплотен. И у него была «платиновая» карточка «Америкен экспресс». В конце недели он сказал, что знает, что никогда больше не увидит ее, но искренне хочет дать ей добрый совет. Тебе необходима программа действий. Ты красива, но тут полно красивых девчонок, и большинство из них сбивается с пути. «Знаю», – ответила она. «Нет, не знаешь, – возразил он, – не можешь знать. Если у тебя не будет программы действий, тебе придется туго. Постепенно это заведет тебя в такие места, в которых ты не захочешь бывать». – «Откуда ты все это знаешь?» – поинтересовалась она. «Знаю, поверь мне, мне уже достаточно лет, чтобы знать такие вещи. Тебе уже приходится несладко». – «Откуда ты знаешь?» – «Ну-ка, скажи, со сколькими мужчинами ты спала?» Она задумалась. С ним, наверно, наберется с десяток. «Это уже много, – заявил он. – Тебе нужно учиться, выбрать этот путь, ты достаточна умна, и у тебя хватит для этого способностей». – «А где ты учился?» – «Я учился в Йельском университете, – ответил он. – На юридическом факультете». – «А я достаточно способная, чтобы поступить в Йель?» – спросила она. «Да, – подтвердил он, – но у тебя нет подготовки». – «Я могла бы подготовиться». Он взглянул на нее с грустью, и она вдруг чуть не задохнулась от презрения к нему. «Ненавижу богатых! – заявил она. – Они воображают, что они лучше других». – «Но они действительно лучше – в некоторых отношениях, – возразил мужчина. – И ты ведь хочешь быть богатой, не так ли?» – «Ну разумеется», – ответила она. «Ладно, тогда последний совет», – продолжил он. «Что еще?» Она понимала, что разговор становится невыносимым. «Мужчины всегда будут стремиться только получать от тебя, помни об этом». – «Мне это уже известно», – заявила она ему. «Что ж, может быть, и так». – Он пожал плечами. «И ты хотел получить от меня?» – спросила она. «Конечно», – подтвердил он. «И получил?» – «Да, вполне». – «Да?» – «Да, но я стараюсь и хоть что-нибудь дать взамен».
Она решила, что он – ничтожество с большим самомнением, и пожалела о времени, проведенном с ним, но то, что он сказал, встревожило ее. Через несколько недель она узнала о барах и клубах, расположенных в других районах города, и ее в равной степени заинтересовало и то, что там происходит, и возможность заработать. Одна из официанток знала некое местечко рядом с аэропортом – ночной клуб «Команчи»; днем это была всего лишь дверь в стене, с наружной стороны которой неизменно торчал какой-нибудь парень; но в одиннадцать вечера там закипала ночная жизнь – мотоциклисты, иранцы, полицейские, свободные от дежурства, местные бизнесмены, не носившие на работе галстук, никому не нужные сценаристы и чернокожие парни в хороших костюмах. Девушки попадали туда в трех случаях: либо это были чьи-то подружки, либо с милостивого разрешения клуба они рассчитывали стать чьими-нибудь подружками хотя бы на ночь, либо щеголяли в коротких маленьких красных платьицах и черных чулках в сеточку, разнося полные стаканы на подносах в одном направлении и деньги и пустые стаканы в другом. Субботними ночами пятьдесят женщин работали для удовлетворения сексуальных потребностей мужчин и тридцать – для удовлетворения их потребностей в спиртном. За год это заведение превратилось в настоящий стриптиз-клуб, рассказывала Кэролайн, причем вовсе не подходящий для нее, потому что они стремились поправить свои дела, но в то время это заведение представляло собой нечто среднее между дешевым баром и закусочной. Она позвонила туда, и ей велели прийти, когда будет Мерк, парень, который беседовал с каждой новой девушкой. Она провела утро в мучительных раздумьях, что ей надеть, и в конце концов появилась там дождливым субботним вечером в свитере и джинсах с подколотыми длинными волосами. В проулке ожесточенно спорили мужчина и женщина, и это отнюдь не добавило ей уверенности, но она все же постучала в дверь, портьеры раздвинулись, и ее впустили. Мерка еще не было, но ей сказали, что она может подождать в задней комнате, где официантки держали свои вещи. В стенном шкафу висело несколько форменных платьев. Ей разрешили примерить одно из них, так как Мерк все равно попросил бы ее об этом, чтобы посмотреть, как она будет в нем выглядеть. Поэтому она разделась в комнате, в которой не было ничего, кроме двери, нескольких запирающихся шкафчиков, драной кушетки, трех раковин и трех туалетных столиков. Мусорная корзина была набита пустыми пачками от сигарет, коробками из-под «тампаксов» и пивными бутылками. Не успела она выбрать платье шестого размера, выглядевшее не слишком грязным, и стояла в одних трусиках и лифчике, как вдруг вошел Мерк, уже придерживая рукой пенис, и велел ей лечь на кушетку. Он был невысок, но его мощные телеса сразу вызывали мысль о насилии. О, да ты прелесть, в жизни не видел таких телок, пропел он, ой, какие большие сиськи, ох, черт побери, здорово, а когда она попробовала сопротивляться, он схватил ее за руку и повалил на кушетку. «Подними ноги», – скомандовал он, и ей и в голову не пришло сопротивляться. Он знал все с самого начала, наверно подсматривал, пока остальные ее готовили. «И лифчик сними!» Она повиновалась, и он снова воскликнул: «О, вот это да! Очень больно не будет, – добавил он, – я помазал тут вазелином». И в самом деле все так и было, он медленно вводил свой член в ее влагалище, проявляя при этом гораздо больше умения, чем мальчики в Южной Дакоте и те двое парней на пирсе Санта-Моники, с которыми она имела дело уже после приезда в этот город. Но это вовсе не значило, что это ей нравилось, и так как он лежал на ней, то она вызывающе уставилась на него. «Что ты пялишься?» – спросил он, переводя дыхание. «Привет, – сказала она, – меня зовут Кэролайн Келли, и я пришла сюда по поводу работы». Мерк расплылся в улыбке, превратившись в сплошные зубы. «Ну, держись, малышка, мне только дай!» – И он принялся за дело уже довольно грубо, так что она почувствовала боль в пояснице; ей было уже достаточно известно о способности мужской половой системы к дозаправке, чтобы понять, что совсем недавно он трахал кого-то еще и теперь собирался еще немного потрудиться. Напрягаясь и решительно сопя, он доводил начатое до конца, ведь клубная жизнь – это не самый здоровый образ жизни, и когда вершина была уже почти взята, на его лицо вернулась уверенность; и он принялся рассказывать ей, что собирается трахать ее каждый день, который она там проработает, потому что она самая красивая деваха, какую он когда-либо имел, – и именно в этот момент в проулке за клубом раздались пронзительные крики. Это кричала женщина, когда в нее всадили нож и почти так же резко вытащили его; она просила: «Пожалуйста, не делай этого, ну пожалуйста, умоляю!» – но кого бы она ни умоляла, он сделал это еще три раза. Мерк грязно выругался, и у него тотчас же прекратилась эрекция, по-видимому, в этой распущенной скотине все еще сохранились какие-то крохи морали. В расстегнутых штанах, придерживая член рукой, он с грохотом распахнул дверь пожарного выхода как раз в тот момент, когда женщина, спорившая с мужчиной на улице, тяжело ввалилась в дверной проем. Из раны на ее шее хлестала кровь, лицо побелело, а глаза, словно ища сестринской поддержки, безумно уставились на Кэролайн.
Полиция допрашивала ее, и, стоя рядом с Мерком, она рассказала им все, что видела, ни разу не упомянув об изнасиловании. Когда они ушли, она повернулась к нему и сказала: «Теперь тебе придется дать мне работу». Он кивнул и сдержал обещание. Так завершилась первая часть лос-анджелесского образования Кэролайн.
Она сидела, подтянув колени к груди и погрузившись в воспоминания. Это была совсем скверная история, и я вполне отдавал себе в этом отчет, но мне нужно было расспросить ее о записи, интересующей Хоббса, мне было просто необходимо вновь вернуть наш разговор к этой теме. Тем не менее интуиция подсказывала мне, что надо еще немного подождать, возможно, это произойдет само собой. Но вначале мне пришлось уладить еще одну мучившую меня проблему. Я спросил разрешения и вышел в кухню, чтобы наконец позвонить домой, намереваясь оставить короткое сообщение, которое Лайза прослушает утром. На третьем гудке трубку подняла Джозефина.
– Квартира Рена, – сонно промямлила она.
– Это Портер, – сказал я удивленно.
– Лайза попросила меня прийти, – тихо ответила Джозефина. – У чьей-то маленькой дочки отрезало палец.
Дочки кого-то достаточно важного, чтобы пригласить специалиста среди ночи. Так бывает: если пострадавший достаточно богат или важная персона, то может затребовать себе лучшего манхэттенского хирурга. Пребывающая в панике особа звонит кому-нибудь, кто знает председателя правления больницы, вращаясь с ним в одних кругах, а тот в свою очередь главному управляющему врачебным персоналом и объясняет ему, что у весьма важной персоны возникла проблема. Если речь идет о травме руки, управляющий врачебным персоналом позвонит заведующему ортопедическим отделением, который сообразит, какому микроваскулярному хирургу звонить, у кого ночью окажется легкая рука, кто не напился и кто произведет на родителей благоприятное впечатление. Поэтому он и звонит Лайзе. Все может произойти так быстро, что хирург прибудет в больницу раньше вертолета. Я знаю, что, когда поступил вызов, Лайза согласилась, проклиная меня за отсутствие, и набрала номер Джозефины.
– Передайте, пожалуйста, Лайзе, что я вернусь домой очень поздно, – попросил я. – Скажите, что у меня все хорошо, просто я работаю над статьей для газеты.
Джозефина – я всегда этого опасался – читает все мысли, мелькающие у меня в голове.
– Я передам, Портер.
– Ну, тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Повесив трубку, я обвел взглядом кухню Кэролайн и неожиданно задержал его на холодильнике, на дверце которого, кстати, не было ни магнитика, ни фотографии, ни календаря, ни открытки – ничего. Он был девственно чист, как и все остальные предметы в кухне. У меня возникло мучительное желание повыдвигать ящики и пораспахивать дверцы шкафчиков, чтобы узнать, что скрывается за всей этой стерильной чистотой.
Но в этот момент из темного коридора, ведущего к ее спальне, донесся голос Кэролайн, и когда я вернулся, она спросила:
– Ты звонил домой?
– Да.
– И что ты сказал?
– Неправду.
Она кивнула. За время моего отсутствия она успела открыть вторую бутылку вина.
– Ты рассказывала, как ты дошла до жизни лос-анджелесской телки. Полагаю, что в тот раз ты получила работу в клубе и в течение двух-трех лет позанималась сексом со многими, включая, возможно, и нескольких девиц – для освежающего контраста с мужчинами, перепробовала множество наркотиков и повидала множество бассейнов в Бель-Эйр или Малибу. Возможно, с несколькими кинозвездами, продюсерами или профессиональными спортсменами.
– Да пошел ты!
– Разве я не прав?
– Не прав. Совсем.
– Не может того быть!
– Ну, был Волшебник Джонсон. – Она вздохнула, словно пытаясь вспомнить фильм, который когда-то видела. – Со мной и еще одной девушкой по имени Шари. Он велел нам называть его Эрвином. Он, как ни странно, был очень славный. Мы все валялись на огромной кровати. Я, правда, не слишком много помню, за исключением того, что мне было очень, ну очень скверно от мексиканского кваалюда.[9] Я пошла в ванную, там нашлась пара домашних туфель; я сунула в них ноги и просто расхохоталась, такие они были большие. Кажется, меня тогда вырвало прямо на его комнатные туфли.
– Очень красиво. – Я начал действовать более энергично. Был уже час ночи. Мне следовало наконец заняться делом Хоббса. – Зачем ты приехала в Нью-Йорк?
– Ну, вроде как из-за знакомства с Мерком. – Это звучало довольно странно, но между ними, по словам Кэролайн, возникло нечто вроде дружбы. – Мне он действительно нравился. Он даже подарил мне татуировку. Заплатил за нее. Чтобы ее сделать, понадобилась уйма времени. И крылышки переливались множеством разных красок. Это было здорово. – Она рассмеялась. – Мне ее не хватает.
– Зачем же ты ее удалила? – поинтересовался я.
– О, это все Чарли. Знаешь, это особый мир, а Мерк говорил, ему было жаль.
– Я думаю. Все это на самом деле страшно запутано.
Мерк снабжал ее одним наркотиком, к которому она по-настоящему пристрастилась – кристаллическим метедрином, продолжала она, и вскоре они уже со смехом вспоминали, как он ее изнасиловал.
– Знаешь, я здорово пристрастилась к кристлу,[10] вовсю трахалась, а потом по пять часов приводила себя в порядок, такая вот фигня, – вспоминала Кэролайн. – Он тоже смолил крэк. Мы пару раз попробовали двойной мастер-бластер,[11] когда я, ну, ты знаешь, делала ртом, и когда он почти кончил, он как следует затянулся. У него сразу все получилось. Мы попробовали и со мной. Он начал работать языком, но ничего не вышло. Он не сумел по-настоящему сконцентрироваться на мне. Еще что мне хотелось попробовать, так это героин, но я сказала ему, что не хотела бы колоться. Он достал немного героина, который можно курить. Понимаешь, так можно покурить раз или два, ну, может, три раза, и не привыкнуть.
– Ну и сколько же раз ты пробовала?
Она хихикнула:
– Три.
Как-то раз апрельским вечером, когда они баловались наркотиком перед открытием клуба, продолжала Кэролайн, приехал знакомый Мерка байкер, известный как Чейнз, и предложил прокатиться до Южной центральной телефонной станции. Чейнз слыхал, что на пересечении Флоренс и Норменди-авеню начинается какая-то заварушка, и хотел взглянуть. Он сказал, что черномазые собираются спалить город дотла. Никогда не знаешь, когда-то еще удастся воспользоваться удобным случаем и поглазеть на такие бесчинства. А уж посмотреть на буйство, нанюхавшись кристла, – это, брат, вообще бывает раз в жизни. Они плюхнулись в машину Мерка вместе с каким-то приятелем Чейнза и покатили от одной бандитской территории к другой: Ист-Коустс, Бримс, Гувере, Андерграунд-Крипс, Реймонд-авеню-Крипс, Вотергейтс, Роллин-Сикстиз, Эйт-Трейз. За исключением красных из «Бладз» и голубых из «Крипе», никто не смог бы держать их всех в рамках, если он не был членом банды или копом. В небе было полно дыма и вертолетов, и сирены завывали вблизи и вдали. «Ребята, кроме меня кто-нибудь захватил пушку?» – спросил Мерк. Остальные покачали головами. Они ехали мимо горящих машин и мародеров, и тут черный малый в голубом платке, стоявший на краю тротуара, крикнул им какую-то мерзость. «Давайте остановимся здесь и разберемся с ним», – объявил Мерк. «Нет, приятель, – возразил Чейнз, – не стоит». Но Мерк подкатил к стоянке, и как раз в этот момент в капот угодила банка с пивом. Еще один черномазый подскочил с дробовиком, прицелился из него через открытое окно в Мерка, рванул дверцу, вытащил Мерка из машины и принялся пинать его ногами, держа под прицелом всех остальных. Чейнз с ножом выскочил с переднего сиденья и обогнул нос машины, а парень, ухмыляясь, выстрелил и отстрелил Чейнзу кисть руки. Кэролайн в это время, визжа, пыталась спрятаться на заднем сиденье. Следующий залп дробовика высадил боковое стекло. Она знала, что это двустволка, по коллекции ружей Рона, и подняла голову, чтобы посмотреть, не перезаряжает ли этот малый ружье. Убедившись, что нет, она выбралась из машины, пока парень спокойно стоял и читал Чейнзу нотацию об уважении к чернокожему человеку. Кэролайн втащила Мерка на заднее сиденье, по его лицу текла кровь. Из кармана его рубашки выпал пистолет, и она подняла его. «Эй, сучка, – рассмеялся юноша с дробовиком, – что это с ним?» Кэролайн выстрелила, не целясь. Пуля пролетела мимо парня, но на противоположной стороне улицы другой человек схватился за лодыжку и пронзительно закричал. Тем временем Чейнз обрел присутствие духа, впрыгнул на переднее сиденье, прижимая к себе окровавленную культю руки, и стал взглядом искать жгут. Какие-то люди перебегали широкую улицу. Бандит с ружьем хлопал себя по карманам в поисках патронов. Устроив Мерка на заднем сиденье, Кэролайн подала машину назад и пригнула голову. Развернувшись посреди Норменди-авеню, она помчалась прямиком в больницу. Остаток ночи она следила за беспорядками по телевизору с другими девушками из своего дома, покуривая марихуану. В глазу у Мерка образовался сгусток крови, и его хотели оставить в больнице на пару недель. Она позвонила матери, чтобы сообщить ей, что у нее все в порядке, и выслушать плач на другом конце провода. Для слез не было никаких особых причин, просто ее мать плакала почти каждый раз, когда они разговаривали. К телефону подошел Рон и сказал, что видел эти бесчинства по телевизору, потом проверил по карте, не оказалась ли она поблизости от событий. Нет, ответила она как во сне, у нее все отлично.
Спустя два дня, после того как Лос-Анджелес подсчитал своих покойников и на Южной центральной телефонной станции прозвучали последние выстрелы, Кэролайн приехала в Нью-Йорк.
За годы работы репортером я понял, что людей, видимо, гораздо больше волнуют события, спровоцированные ими самими, чем подлинные неожиданности. Непредсказуемое происшествие не может вызвать истинного сожаления, тогда как событие, которому кто-то поспособствовал, может бесконечно вызывать гнев или раскаяние. Так было и с Кэролайн. Насилие, совершенное над ней Мерком в клубе, было жестокой неожиданностью, но никоим образом не ее виной; однако последующие события проистекали из цепи осознанных поступков. И все же эти два события связаны между собой; эти два типа событий связаны между собой. Первое было зверским, и тем не менее оно показало Кэролайн, что с ней могут обойтись по-скотски, и она это переживет, – если и не совсем целой и невредимой, то, по крайней мере, без функциональных нарушений. Таким образом расширялся спектр пережитых ею оскорблений и унижений. Если она по-прежнему боялась насилия, то уже какого-то иного. Если она столкнулась с тем, что другое человеческое существо воспринимает ее всего лишь как вещь, то могла, если хотела сама, воспринимать себя лишь как вещь; выражаясь языком феминистской теории, она могла «принять свое овеществление», и это очень точно и правильно. Если с ней обошлись по-скотски, то теперь она могла, по крайней мере, оценить различие между самим изнасилованием и восприятием его.
Есть люди, которые получают удовольствие от унижения или стремятся к нему, думая, что будут наслаждаться им. В конце концов, проверка опытом в их власти. Возможно, они пережили унижение и даже нашли в нем удовольствие. Или, может, они обнаружили, что в процессе унижения происходит своего рода самоосвобождение; человек недееспособен; ответственность снимается. Я описываю не то, что составляет содержание подлинного события, а последующие мысли по поводу этого события, накапливающиеся в голове человека. Один товарищ-репортер как-то рассказал мне, что, когда ему было семнадцать лет, его изнасиловали в парке три мужика. Они проделали с ним все, что могли, и он пролежал в больнице две недели. Теперь этот юноша стал взрослым мужчиной, у него четверо детей и вполне довольная жена. Он ничем не провоцировал нападение. По просьбе матери он отправился в бакалейную лавку на велосипеде. Мужчины стащили его с велосипеда и отволокли в парк. И вот что странно: он не жалел об этом инциденте. Он признался, что если бы ему представилась возможность стереть этот случай из памяти, он не стал бы этого делать. Он по-прежнему думал об этом случае; этот эпизод оказался важным для него и дал ему возможность поразмышлять о других проявлениях сексуальности. Он стал болезненно любопытен – факт, который он без всякого сожаления связывал с этим инцидентом.
В случае с Кэролайн взаимодействие случайностей и событий, у истоков которых стояла она сама, оказалось слишком сложным для моего понимания, но тем не менее оно имело место. Я полагаю, именно это предвидел выпускник Йельского университета, когда предупреждал Кэролайн, что ей придется трудно. Он знал, что раз она так легко переспала с ним, она точно так же будет спать и с другими, и поэтому можно с уверенностью предсказать, что другие не будут так добры, как он. Когда мы становимся родителями, у нас быстро наступает отрезвление: мы видим, как впечатлителен ребенок и как легкое новое впечатление быстро превращается в привычку, которая в итоге наносит ущерб личности. Слушая рассказ Кэролайн о ее одиссее из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, я не мог не испытывать странные смешанные чувства беспристрастного журналиста, любовника и отца. Без сомнения, я рассуждал с некоторой долей самодовольства, но все мои рассуждения рассыпались из-за слабых мест в аргументации, и все же они начали объединяться вокруг одного решающего вопроса. Погрузившись в размышления, я догадался, что еще задолго до приезда в Лос-Анджелес Кэролайн должна была пережить некое грубое насилие, некий стресс, сорвавший ее с нормальной траектории, по которой протекает жизнь большинства маленьких девочек, и загнавший в странный зигзаг насилия и половой жизни, который она описала. Это переживание, должно быть, оказалось переносимым – ведь она выжила – и все же необычным даже для девочки из сельской семьи, принадлежащей к нижним слоям среднего класса, с затюканной матерью и отчимом с сомнительными намерениями и ненадежной психикой. Я вдруг понял, что это событие – хоть и ужасное – было таким же типичным, как кровосмешение или какое-нибудь аналогичное противоправное половое сношение. И все же я чувствовал, что было что-то еще, что-то, не вписывающееся в социологические построения, но обладавшее для маленькой девочки поэтическим единством и силой. Умы детей не загромождены житейским мусором. Мир сверкает новизной, язык могуч и ярок, образы пока еще не сформированы. Какой была та девочка, гадал я, которая превратилась в эту женщину? И если что-то произошло, то что именно?
Но потом, выглянув из окна квартиры Кэролайн, я проклял себя за то, что в полупьяном состоянии развлекался такими дурацкими рассуждениями. В данном случае сентиментальное воспитание было ни при чем; просто я, как полнейший болван, оказался в одной комнате с непотребной женщиной, которая спит со всеми подряд. В этом городе в других комнатах всегда есть люди, занимающиеся другими делами. Теперь я стал одним из них. С этой мыслью я и вернулся к постели, чтобы выслушать что-нибудь еще из того, что собиралась поведать мне Кэролайн. Тогда я еще не знал, что вопрос относительно детства Кэролайн, сформулированный мною в процессе таких утомительных размышлений, был до жути похож на тот, за который инстинктивно ухватился Саймон Краули перед смертью. Одно из существенных различий между нами заключалось в том, что я интересовался ответом, а он его требовал. И тем не менее, как это ни странно, именно Хоббс услышал его – от самой Кэролайн. Таким образом, между нами троими существовала связь, не известная ни одному из нас; таким образом, нить из клубка наших отношений непостижимым образом тянулась к событию, в котором ни один из нас не участвовал.
Но только позднее, намного позднее, все это прояснится для меня; пока же я слушал Кэролайн, которая описывала первое время своей жизни в Нью-Йорке. Был апрель, и вначале она остановилась в дешевой гостинице прямо у парка Вашингтон-сквер; подходя к окну, она наблюдала, как распускаются листья, разглядывала лица, здания, уличное движение, тени, скользящие вдоль авеню и пересекающие улицы, особенно Мидтаун, где по улицам ходили деньги, воплотившиеся в человеческие существа. Она сказала бы, что в Нью-Йорке женщин воспринимали серьезнее; выглядели они хуже, чем женщины в Лос-Анджелесе, но у них было больше прав; они участвовали в игре. Куда бы она ни пошла, она понимала, что той Америке, которую она знала до сих пор, недоставало сплоченности и целеустремленности. Даже Лос-Анджелес казался распутным, разодранным автострадами, вывернутым напоказ, песчинкой под солнцем. В Нью-Йорке же все было шито-крыто. Даже бедные и несчастные наделены были каким-то особым величием в своих страданиях. Безобразного вида мужчины в лохмотьях шли подобно великанам сквозь толпу, протискиваясь мимо, ну, скажем, похожей на ястреба женщины лет сорока пяти, которая могла бы перечислить по памяти все квартиры, продающиеся за миллион долларов и выше в данном квартале на Парк-авеню, разговаривающей по мобильному телефону с мужчиной, каждый вечер составляющим видеоряд крупнейшего в стране послеполуночного ток-шоу, определяющим по одиннадцати мониторам телекамер плавную последовательность дальних и крупных планов, – панорамный план массовки, предельно крупный план улыбающегося гостя, быстрое переключение на ведущего, насмешливо играющего бровями; здесь делались состояния, и Кэролайн поняла, почуяла, что происходящие дробление и распад Америки хоть и проявлялись в Лос-Анджелесе, но предопределялись и в Нью-Йорке. Здесь были культурные разрывы, разломы, ниши, были люди, которые знали, как ворваться в них со своими программами, образами, словами и анализом. Она видела людей, торгующихся в ресторанах, фотосъемки на улицах, отношения, говорившие о том, что общество ничего не раздает задаром, что-то хорошее приходится покупать или совращать или в открытую воровать. А где она найдет себе применение в этом городе, она не знала, но в тот момент это ее и не беспокоило; в первое время она чувствовала себя свободной от всего, от чего она уехала, свободной даже от себя самой, и хотя в Лос-Анджелесе она жаждала доставлять удовольствие, смеяться и трахаться с другими, теперь она взяла себя в руки и блюла себя. Много лет назад она жила в прохладном климате, и это ей нравилось, нравилось, что приходится кутаться в пальто, нравилось бывать в кафе и музеях, нравилась ее первая манхэттенская квартира на Западной Девяносто седьмой улице, из которой она могла глазеть на толпы, движущиеся внизу вдоль мокрой ленты Бродвея, с его жалкими продавцами книг, мокнущими под моросящим дождем, с его скоплениями такси, останавливающихся и едущих и снова останавливающихся и снова едущих, с его хмурой сосредоточенностью; на старые здания и глубоко въевшуюся грязь и сознавать, что на ее памяти это первый раз, когда она может назвать себя счастливой.
Она рассказала мне, что первая любовная связь в этом городе была у нее с молодым врачом, с которым она познакомилась однажды ночью на улице у корейской бакалейной лавки, и в течение тех нескольких недель, что она встречалась с ним, он неизменно был несчастным и измученным. У него было стройное тело, возбуждавшее ее, но у него то и дело возникали затруднения с эрекцией; он работал врачом-стажером в онкологическом отделении больницы и целыми днями смотрел в глаза страдающих и умирающих, вдыхал испарения живых трупов, наблюдал красноту опухолей, разжижение костей, божественную прелесть морфина. Каждый день он тратил свои душевные силы в больнице, и хотя она и полюбила его, правда не слишком сильно, она не удивилась, когда он ушел от нее и больше ей не звонил.
В течение некоторого времени она оставалась одна, не работая и тратя сбережения.
– Ты работала? – спросил я.
– По правде говоря, нет.
– Как же ты жила?
– Я отказалась от своей квартиры, – ответила она.
– А где ты жила?
Объяснение крылось во внешности Кэролайн и ограниченных возможностях богатства. Ведь даже самые богатые люди могут находиться одновременно лишь в одном месте. Хотя у них может быть две, три и более резиденций. И однажды, находясь в квартире подобной персоны, она сообразила, что люди порой уезжают на шесть месяцев в Италию или их, например, переводят в Гонконг. Это были люди, принадлежавшие не к какой-то определенной нации, а к стране богатства. И они нуждаются в том, чтобы кто-нибудь передавал сообщения, пересылал корреспонденцию или поливал плакучие вишневые деревца в пентхаусе. Соглашения всегда бывали временными, и упоминание о том, что Кэролайн пребывала «между квартирами», «еще не устроившись в городе», еще больше упрощали их. Владельцы квартир, разумеется, знали правду или догадывались о том, что единственным ходатаем Кэролайн выступает ее красота, но им было также известно, что ее привлекательность наводит на мысль о том, что хозяин апартаментов – человек щедрый и утонченный. Присутствие Кэролайн было чем-то вроде лести самому себе.
Так она и перемещалась из одной квартиры в другую, едва сводя концы с концами среди роскоши, постоянно испытывая недостаток в наличных деньгах и все же тем или иным образом удерживаясь на плаву. В каждом месте она пристально изучала ковры, книги и фарфор. Еще она всегда прочитывала найденные письма и дневники и поражалась, какими несчастными бывают богатые или какими несчастными они себя воображают. Она знала, что ей надлежит быть осторожной относительно тех, кого она приводит в квартиру, чтобы до владельцев не дошли слухи о том, что она марает их доброе имя и ковры вместе с мужчинами, топающими по ним. А в многоквартирных домах всегда попадались мужчины «в возрасте», находившие ее интригующей, которые не могли не предложить ей «совет относительно капиталовложений» или маленькие подарки, стоившие больших денег, пока она помнила, что не стоит здороваться с мужчинами в присутствии их жен.
Тут я прерву изложение длинного рассказа Кэролайн, чтобы упомянуть, что даже слушая описание первых дней ее пребывания в Нью-Йорке, я не мог отделаться от странной мысли, что придет время, когда постаревшая Кэролайн будет кому-нибудь живописать эти дни. Если она не упомянет меня прямо, то, по крайней мере, распишет период, когда в возрасте чуть за тридцать она жила в двух шагах от Центрального парка и была обручена с Чарли. Я предполагал, что не захочу встретиться с нею в будущем, и в этом мне чудился отзвук печали, ибо сейчас, когда мне почти сорок, я нахожу женщин, всех женщин прекрасными. Нет, это неправда – не всех женщин. Но многих из них. Конечно, маленьких девочек, подростков и девушек между двадцатью и тридцатью годами. Но и женщины постарше, шестидесятилетние, семидесятилетние и даже восьмидесятилетние, бывают в равной степени неотразимыми. Кажется, что они знают так много. Они взирают на всех, кто моложе, мужчин ли, женщин, не важно, с мягкой ясностью во взгляде. Они прожили свой век или большую его часть и, наблюдая, как другие борятся за любовь, за самих себя, за уверенность в будущем, они вспоминают свою собственную борьбу. А еще есть пятидесятилетние женщины, они достигли возраста мудрости; они опустошены, и в них иногда ощущается горечь, но чаще они бывают сильными и выносливыми от долгого восхождения. В конечном счете они кажутся более уверенными в своих возможностях, в то время как мужчины их возраста начинают сдавать, потихоньку превращаясь в развалины, и остаток пути приносит им грузность или, наоборот, костлявость, сутулость, шишковатые и больные пальцы ног. Ну и, конечно, сорокалетние женщины. Этих воспламеняет сила желаний. Возможно, нет никого более сексуально привлекательного для мужчин, чем женщина от сорока до пятидесяти лет. Ей доступна безграничная свобода, и все же она знает, что время многое отнимает у нее даже тогда, когда преподносит более щедрые дары. Когда я был молодым человеком двадцати пяти лет от роду, я не мог разглядеть сексуальность – часто добытую ценой больших усилий – женщины лет, скажем, сорока трех. Но теперь я ее вижу. Это что-то вроде ореола.
Глядя на Кэролайн, я вполне мог представить себе, как она будет выглядеть в пятьдесят лет – рот и зубы по-прежнему изумительны, солнцезащитные очки и губная помада, черточки в уголках глаз, лодыжки все так же тонки, а вот чтобы ее волосы оставались белокурыми, требуется все больше денег, – но я знал ее недостаточно хорошо, чтобы угадать, какими окажутся ближайшие два десятилетия. Я задавался вопросом, неужели она каким-то непонятным образом достигла момента сведения счетов с самой собой. Нет, она рассказывала свою историю не только мне. Ее собственное будущее «я» тоже слушало ее.
Это случилось примерно через год после ее приезда в Нью-Йорк, сказала Кэролайн. Она получила письмо от матери, в котором та сообщила ей, что ее отец умер в Калифорнии. О причине смерти не было известно ничего, за исключением того, что он в течение нескольких месяцев медленно умирал в своем стареньком автофургоне. Кэролайн просидела, уставившись в письмо, почти час и все пыталась понять, почему это известие причинило ей такую боль. Она совсем не знала своего отца и видела его всего лишь раз в жизни, в тот день в Венис-бич, и все же его смерть потрясла ее; даже Вселенная, казалось, стала меньше. Теперь их неудачная короткая встреча принадлежала вечности. Если она в глубине души надеялась, что в один прекрасный день они снова встретятся и так или иначе спасут друг друга, то теперь этой возможности больше не существовало. И она умрет, так и не узнав своего отца; она умрет, не зная, любил ли он ее, скучал ли по ней и думал ли он о ней хоть когда-нибудь.
После этого появился некий израильский бизнесмен, весь в курчавых черных волосах и золоте. Казалось, он черпает энергию в ненависти, ненависти к тем, над кем он взял верх в торговле, к арабам, к малодушным американцам, к черномазым, к мошенникам русским, ко всем, кто живет не так круто, как он. Она не знала, почему она вообще терпела его, возможно, потому, что один его рассказ ранил ее в самое сердце. Однажды ночью, после занятий любовью, он поведал ей, что однажды, еще будучи мальчишкой, он услыхал взрыв, раздавшийся дальше по улице, и когда подбежал к автобусу, в который палестинцы бросили бомбу, первое, что он увидел, была верхняя половина тела его матери, заброшенная как тряпичная кукла на голое дерево. После этого признания Кэролайн почувствовала, что готова простить ему его жестокость. Но как-то раз ночью он в ярости дал ей увесистую оплеуху, и она поняла, что этому конца не будет, что взрыв бомбы, прогремевший двадцать лет назад, повторяется снова день за днем и что его погубит бушующая в нем ярость.
К настоящему времени она поняла, что ее тянуло к мужчинам, в каком-то смысле не знающим меры. В барах, оздоровительных клубах и административных зданиях было полно благовоспитанных и скучных мужчин, в чьей рассудительности и здоровом чувстве юмора не было для нее ничего привлекательного. Они интересовались взаимными фондами и профессиональным футболом и были слишком остроумными при первом знакомстве и слишком вежливыми в постели. Они называли себя политиками, но не понимали жизни улиц. Они казались штамповкой; они блистали бессильной иронией своего поколения; они являли собой продукт телевидения. Она обнаружила, что мужчины на грани куда интереснее; они больше рискуют и вынуждены жить с большим осознанием.
Следующим был Саймон. Почти все время он проводил на Западном побережье и не хотел брать ее с собой. Бывая в Манхэттене, он исчезал вместе с Билли. Или врывался в город со списком встреч, людей, с которыми надо увидеться, вечеринок, номеров программ в ночных клубах, представлений, шоу с одним действующим лицом. Она ходила с ним, и временами он, казалось, забывал о ее присутствии в комнате, настолько громко спорил он с другими. А она восхищенно наблюдала за ним. Он воплощал некую долгоиграющую мелодию. Он занимался разговорами, нюансами и наблюдениями, и тем лучше, если это происходило в ресторане с дюжиной других людей и счет исчислялся тысячами долларов. А потом, в час, два или три ночи, они плюхались в такси и мчались домой.
– Мы приезжали домой, ложились в постель и, бывало, занимались сексом, – вспоминала Кэролайн. – Но, как правило, Саймону хотелось посмотреть кино. Его интересовало освещение сцены или как были смонтированы кадры, составлявшие эпизод, – с «длинными» кадрами или с «короткими». – Она поняла, что ему лучше всего думается по ночам, что только загрузив голову дневными разговорами и образами, он мог сосредоточиться, чтобы днем снова выдать все это обратно. – А потом он отправлялся в Лос-Анджелес, не обременяя себя багажом. Он просто брал лимузин до аэропорта и улетал. Ему нравились самолеты…
– Ну, ладно, – прервал я ее.
– Что это значит?
– Это значит «ладно».
– Тебе надоело меня слушать и ты хочешь, чтобы я замолчала?
– Нет, я хочу узнать…
– Ну что, что ты хочешь узнать? Что я…
Она не закончила фразу, и с минуту, а может быть, и больше мы оба молчали. Ночь достигла апогея, и по-прежнему шел снег. Я часто думал об этих долгих часах, проведенных в комнате квартиры стоимостью миллион долларов (в которой теперь живет кто-то другой), с мерцающим за окном Манхэттеном и нескончаемым потоком машин внизу, перебирая в памяти мгновения той ночи, ее фазы и уровни. Эта ночь была в своем роде театральным действом, и мне думается, до конца я ее еще не понял. И, как оказалось, наши отношения отнюдь не кончились, нет. Кэролайн в конце концов встала и пошла в уборную, а я, голый, стоял у окна, и в моей голове бродило дорогое вино. Каким-то образом я вдруг разглядел красоту темных контуров домов на фоне неба, чего со мною прежде не бывало, ощутил огромные размеры и тяжесть каждого здания, вырисовывавшегося передо мной, призрачные силуэты, вырезанные случайно вспыхнувшим окном, жизни, обнаруживающиеся там с той же самой предсказуемостью и таинственностью, что и моя собственная.
– У твоей истории есть еще одна глава, которую я хотел бы услышать, – сказал я, когда Кэролайн вернулась.
– Скверная?
– Вероятно.
– У нас кончилось вино.
– Я мог бы вернуться к джину, продолжить пить вино или переключиться на виски.
– А вдруг ты пожалеешь об этом?
– Я мог бы пожалеть о многом.
Она скрылась в кухне и вернулась с бутылкой и двумя стопками. Наполнила их.
– Так о чем идет речь?
– Я хочу услышать ту часть истории, в которой ты знакомишься с Хоббсом и это заканчивается тем, что ему присылают видеоленту, на которой запечатлен он сам.
– Себастьен Хоббс? – спросила она.
– Ты его знаешь? – поинтересовался я.
– А ты его знаешь?
– К сожалению, да. – Я рассказал ей о нашем разговоре в его офисе: об угрозах, африканских масках – в общем, обо всем.
Кэролайн опустилась на постель:
– Продолжай!
– Нет, я серьезно. Ты мне не веришь?
Кэролайн начала смеяться как сумасшедшая, а потом откинулась назад, и ее смех перешел в какой-то жуткий кашель.
– Я не могу поверить в это, – воскликнула она, – я не могу, черт возьми, поверить в это!
– О чем это ты? А? – спросил я.
Она подняла на меня огромные испуганные глаза:
– Я хочу, чтобы ты нашел эту пленку для меня.
– Что?
– Для меня.
Я взял ее лицо в ладони. Но это ничего не дало. Она с силой закусила нижнюю губу, ее глаза наполнились слезами. Она смотрела на меня с ужасом.
– Мне действительно необходимо найти эту пленку, – выдавила она между глубокими вздохами. – Он продолжает угрожать мне, говорит, что собирается возбудить против меня дело о причинении беспокойства, что собирается купить права на фильмы Саймона и изъять их из магазинов. Он сказал, что все расскажет Чарли. Я думаю, у него есть люди, следящие за мной. Те, что рылись в моей квартире. Это звучит как бред, но это правда.
– Что заснято на пленке?
– Я не знаю, – выкрикнула она. – Я хочу сказать, я знаю, нечто вроде, ну, в общем, это не вполне пристойно. – Она жалобно посмотрела на меня. – Это нехорошо. Это было нечто, что Саймон… – Она отвернулась и уткнулась в подушку. – Вот почему я хотела, чтобы ты просмотрел все ленты Саймона. Я думала, тебе нужно было увидеть, какие именно вещи ему нравились, как он собирал пленки со всякими извращениями… людей в Руанде и всякое такое… как он испытывал болезненное любопытство к гениталиям.
– Да, я понял.
– Это очень трудно объяснить, ведь это выставляет меня как какую-нибудь шлюху или что-то в этом роде. Мы почему-то оказались в «Уолдорфе», на каком-то вечере на верхнем этаже, который устраивала студия, и мы с Саймоном сбежали с него. Он все говорил мне, что много путешествует и не знает, а как я, сумею ли я быть не хуже его. А я, естественно, злилась из-за этого, и мы ссорились, а тут мы оказались в баре, в задней его части, в одном из отдельных кабинетов, и он заговорил без обиняков. Он сказал, что сделал бы все, о чем бы я его ни попросила, пока это никого не задевает, и он попросил меня ответить ему тем же. Я хочу сказать, это было смешно, но цели он достиг. Я имею в виду, мне это понравилось, я думала, ладно, этот парень, этот человек интересуется, насколько я сильная, и если мы это сделаем, то мы что-то сделаем вместе, значит, будет такой уговор, и поэтому я сказала: идет, прекрасно, черт с тобой, Саймон, я согласна. Ну и он ответил: порядок, нам надо добыть доказательства. Я сказала: отлично. После этого он спросил: когда мы приступим к этому? Я сказала: сегодня вечером, мы оба сделаем это сегодня вечером, здесь для этого масса возможностей – клубы, бары, улицы. Было еще довольно рано, часов одиннадцать, наверно. И тут я принялась гадать, что же это за дело такое, которое он действительно не хотел делать. Поэтому я спросила что-то в этом роде, ты, мол, уверен, что хочешь этого? Я имею в виду, что я знала, чего он хочет от меня: чтобы я пошла и занялась с кем-нибудь сексом или что-нибудь в этом роде. Довольно предсказуемо. Ну, он и сказал: знаешь, о чем я собирался попросить тебя? Я ответила: да, ты хочешь, чтоб я пошла и трахнулась с кем-нибудь. И он сказал: верно. Все, что мне нужно, – чтобы это был кто-то совершенно неожиданный. Ты должна удивить меня, ты должна по-настоящему удивить меня. Он сказал: понимаешь, этим человеком не может быть коридорный в гостинице или один из продюсеров или ребят со студии тут, наверху. Потом он сказал, что это не может быть и женщина, это не будет считаться. Должен быть мужчина. Я хочу сказать, психология всего этого вполне очевидна, я понимаю, но дело в том, что если ты на самом деле собираешься сыграть в такую игру, то это становится весьма интересным, это начинает возбуждать, что ли. Может, я не умею это объяснить. Ну, как бы там ни было, я согласилась. Трахнуться. Но тогда и он должен что-нибудь сделать для меня. Я не собиралась просить его пойти и заняться сексом с какой-нибудь женщиной, это было слишком просто, это ничего не стоило. Тогда я было решила попросить его пойти и трахнуться с мужчиной, но тут я вспомнила про СПИД и побоялась. Я делала анализы на СПИД, слава богу, что все отрицательные. Кроме того, Саймон, вероятно, просто напился бы в стельку, а потом затрахал бы кого-нибудь до полного изнеможения в Ист-Сайде или что-нибудь в этом роде. Или пошел бы в какой-нибудь бар геев и просто… ну, ты знаешь что. Может, он и испытал бы омерзение, но это бы его не потрясло. Я решила придумать что-нибудь, что поразит его, может быть, даже окажется поучительным в каком-то отношении, так чтобы мы перестали играть в эти мудацкие игры друг с другом. Поэтому я вроде как решила, что это удобный случай, и тут меня осенило, и я сказала: хочу, чтобы он был сегодня ночью с кем-нибудь, когда этот человек – он или она – умрет. Я желаю, чтобы ты находился прямо там и даже, если это возможно, касался этого человека. А еще я сказала, что не хочу, чтобы он ушел и кого-нибудь задавил машиной или чем-нибудь, а чтоб действительно попал в какое-то место или ситуацию, ну вроде, может быть, палаты для безнадежных больных, что-то в этом роде, и просто побыл с кем-нибудь, когда этот кто-нибудь будет умирать. Я хочу сказать, что Саймон мог бы договориться, чтобы его пустили куда угодно. И когда я сказала ему это, это вроде бы поразило его, это как бы заставило его осознать, что раз он смог попросить меня торговать собой ради него, ради его прихоти, ради его развлечения, то я собираюсь дать сдачи, я собираюсь сыграть еще круче. И я думаю, это был единственный известный мне способ завоевать его уважение. Наши отношения не сдвинулись бы с мертвой точки, если бы он не зауважал меня. Ну, я все это ему и выдала, он с минуту помолчал, потом посмотрел на меня, и я увидела, что он все понял. Он видел, что я делаю, и принял вызов. Что ж, прекрасно! Он послал одного типа со студии в свой офис и велел принести два микровидеомагнитофона с проводами и маленькими батарейками, безумно дорогие штучки, и засунул одну в мою сумочку; он вырезал в ней отверстие и показал мне, как запускать ленту и начинать запись, когда я буду готова. Потом мы договорились встретиться там же на следующее утро в девять часов. Он покажет мне свою запись, а я ему свою. Учти, мы оба напились пьяными, были в раздражении и возбуждении. Он позвонил Билли из бара и велел ему заехать за ним. Билли – я полагаю, ты уже понял это по видеозаписям, – Билли был кем-то вроде его помощника, они вместе делали материал. Они прятали камеру в пальто Билли или где-то там еще. Короче говоря, Билли приехал и припарковался на улице, а потом они вместе уехали. А я была там. В какой-то момент я подумала, что вся эта затея идиотская, унизительная и смешная. И так оно и было. Но если бы я не довела это до конца, он бы взбесился. И у меня вроде было такое чувство, что я его разочаровываю. И себя тоже. Что, собственно, случилось бы, если бы я и не довела все это до конца, а он довел? Тогда дело было бы дрянь, получилось бы так, что я его обманула. Ну конечно, я подумала и о том, что все может получиться с точностью до наоборот. Я выйду, подцеплю какого-нибудь парня, пересплю с ним, а потом окажется, что Саймон ничего не сделал, отправился себе в клуб или что-нибудь еще в этом роде. Тут я начала размышлять об этом. В гостинице было полно туристов и бизнесменов, и все мужики как мужики. Я могла бы и пойти куда-нибудь и найти парня, но которого? Я имею в виду, найти какого-нибудь бывалого парня было раз плюнуть. Я подумала, что могла бы наведаться в один из баров, куда, как я знала, заходили некоторые из «Янки» после своих игр, но и в этом не было ничего особенного. Многие из этих парней не прочь поразвлечься. Все это я уже видела в Лос-Анджелесе. Я взяла такси и велела шоферу покатать меня по городу, а сама пыталась что-нибудь придумать. Я даже заставила его проехать мимо резиденции мэра, но все огни были погашены. В конце концов я просто-напросто вернулась в гостиницу. Мне пришло в голову посидеть в вестибюле и понаблюдать за входящими. Я просидела там, ну, может, полчаса. Ко мне подошли двое мужчин, и я поболтала с ними, выяснив, кто они такие. Они оказались вполне приятными бизнесменами из Филадельфии, или чиновниками из Вашингтона, или чем-то в этом роде. Я продолжала там сидеть, и тут появилась группа людей, энергичных и очень суетливых. Похоже, они освобождали кому-то дорогу. Я заметила, что парень за конторкой повесил телефонную трубку и подал знак рукой парочке других служащих гостиницы, я хочу сказать, они сильно нервничали, это было очевидно, и тут вошел этот громадный жирный человечище…
– Хоббс?
– Да. Но тогда я этого не знала. Все, что я смогла разглядеть, это то, что он был огромен и к тому же высок, а его костюм стоил, должно быть, никак не меньше десяти тысяч долларов. На голове у него был надет здоровенный котелок. Он даже не взглянул ни на конторку, ни на кого вообще, а прошествовал прямиком к лифту. Потом он исчез. Его люди зарегистрировались у стойки администратора и направились к другому лифту. Все стихло. Это продолжалось не более минуты. Он просто не мог ходить очень быстро и все же пробыл в вестибюле самое большее секунд пятнадцать. Я спросила одного из посыльных, кто это был. Он ответил – Хоббс, австралиец, которому принадлежат газеты по всему миру. Миллиардер, добавил он. Я помню это. Я переспросила: миллиардер? И он посмотрел на меня как на идиотку. Он всегда останавливается здесь, когда бывает в городе, добавил он. Тогда я сказала, что хочу кое-что узнать. А посыльный вдруг говорит: нет, мадам, ни в коем случае, не могу. И качает головой. И вы даже номера комнаты не знаете? – спрашиваю я. О, знаю, конечно, мадам, но не могу сказать. Я пообещала ему заплатить, если он скажет. Хватит об этом, заявил он, а то я могу остаться без работы. Пятьсот баксов, говорю. Он опять – нет, черт возьми, мадам. Тогда я ему – тысяча. А он в ответ: у вас нет тысячи. А вот и есть. Знаешь, Саймон делал такие деньги, что у нас при себе везде была чуть ли не тонна, просто так, на всякий случай. Я показала ему деньги. Он был смуглый, невозможно тощий, наверно, пакистанец или что-то в этом роде. Он назвал номер, сказал, это главный номер люкс, а где там спальня, он не знал. Я спросила, как узнать, правду ли он говорит, и он ответил, что если он лжет, я спущусь вниз, все расскажу управляющему и он потеряет работу. Звучало это вполне здраво, так что я дала ему деньги. Я рассчитывала, что поднимусь туда раньше, чем Хоббс отправится спать. Если он приехал из Англии или еще откуда-нибудь, тогда он действительно устал, а если с Западного побережья, то ляжет спать не сразу, а немного погодя. Я рассуждала примерно так, а еще хотела бы знать, что, черт возьми, поделывает Саймон. Так вот, я поднялась наверх и постучала в дверь. Она открылась, там торчал парень, говоривший по телефону. Я улыбнулась и сказала, что я к мистеру Хоббсу. Парень взглянул на меня и просто махнул рукой, чтобы я вошла. Это был большущий, ну просто огромный люкс, комнат, наверно, шесть. Парень знаком показал мне, чтобы я прошла в следующую комнату. Там сидел Хоббс и читал газету. Он сказал, ну, чем мы тут займемся, что-то в этом роде, ну, ты знаешь, а остальное ты вполне можешь представить сам или, по крайней мере, хоть что-нибудь из этого. Он бывал разным, и приятным в том числе.
– И ты засняла это на пленку?
– Это оказалось очень просто. Я положила сумочку на туалетный столик и включила камеру. Она работала бесшумно, и у нее был объектив «рыбий глаз». Она брала всю комнату.
Я ничего не сказал, только кивнул.
– Я вернулась в квартиру на следующее утро, и Саймон тут же вцепился в сумочку. Он вынул пленку и так никогда и не дал мне ее посмотреть. К тому же оказалось, что он и не думал выполнять свою часть уговора. – Она с горечью вздохнула. – Я ненавидела его за то, что со мной случилось, за то, что я зачем-то захотела сделать что-то. Я простояла под душем, наверно, часа три, не меньше, и сказала себе: больше никогда. Мы крупно поцапались из-за пленки, но он ее не вернул, а после того, как он просмотрел ее, мы на самом деле разругались в пух и прах. Чего он ждал? Позднее, после смерти Саймона, я думала найти эту запись в его коллекции, но ее там не оказалось.
– Ну почему я? – спросил я, пытаясь не поддаваться раздражению.
– О, ну я не знаю, – выдохнула Кэролайн, ее голос звучал устало и исповедально. – Я думала, может, хоть ты поможешь мне. Ну, просто посоветуешь что-нибудь, что ли. Я нанимала частных сыщиков, или как они там себя называют, и они не могут мне помочь. Я не знаю, где пленка. Я не знаю, я правда не знаю, что на ней такого ужасного.
Я пристально смотрел на нее.
– Все, что было между нами, понадобилось только для того, чтобы заставить меня помочь тебе найти эту запись?
– Ну…
– Скажи мне правду.
– Да.
Я посмотрел в сторону окна.
– Ты прощаешь меня? – спросила она.
– Нет. И себя тоже.
– Ты мне нравишься, Портер, мне нравится быть с тобой. Но я надеялась, что мне удастся заставить тебя помочь… Я хочу сказать, если я не найду эту пленку… Я полагала, что могу не обращать на нее внимания, просто не думать о Хоббсе. Смотри, у меня есть…
С этими словами она щелкнула выключателем настольной лампы и, нервно пошарив в ящике, вытащила связку документов по крупному долговому обязательству. Занимавшаяся этим адвокатская фирма находилась в Лондоне и имела крупную контору в Нью-Йорке.
– Я получила это на прошлой неделе, – сказала она. – А это еще раньше, и…
Дорогая миссис Краули,
Согласно нашему последнему уведомлению от 12 января, мы по-прежнему стремимся довести до вашего сведения всю серьезность этого вопроса. Ваше решительное нежелание позвонить в данную контору или ответить на прямые запросы мистера Хоббса вызывают большое беспокойство. Мы все еще придерживаемся того мнения, что вы владеете…
Ну и так далее.
– Почему бы тебе не нанять адвоката, чтобы он занимался всем этим? – спросил я. – У Саймона наверняка был поверенный, который распоряжался имуществом.
– Да.
– Значит, имелась полная отчетность по имуществу, не так ли?
– Да.
– Почему бы не попросить этого адвоката ответить Хоббсу? Напиши ему и объясни, что в момент смерти у Саймона не было никакой такой пленки, ну, что-нибудь в этом роде. Я хочу сказать, что это довольно простое дело.
– Я не хотела иметь дела с адвокатами. С этим имуществом все было так запутано. – Она взглянула на меня с надеждой и взяла за руку. – Пожалуйста, помоги мне, Портер.
Но я не чувствовал ничего, кроме затаенной ярости; я молча встал и пошел в ванную. Там я умылся и посмотрел в зеркало. Я уловил ложь в голосе Кэролайн, и, может быть, не один раз; так что мне хотелось внимательно обдумать то, что она мне рассказала. Но я устал, и голова кружилась от выпитого. И сейчас домашний очаг казался мне лучшим место в мире.
Наполеон сменился с дежурства и без своих впечатляющих пуговиц и воротничка превратился в простого парня в футболке, спящего в дешевой квартирке и видящего мрачные сны, навеянные депрессией. На его месте в вестибюле многоквартирного дома сидел старик с настолько отвисшими нижними веками, что казалось, он не спал лет двадцать—тридцать. Один из персонажей нью-йоркской ночи, словно сошедший с полотна Эдвада Хоппера. Он наблюдал, как я шел по коридору к выходу, мимо давешних лилий, несколько розовых лепестков которых теперь валялись на столе, намекая на то, что время, как всегда, предательски утекает. Он квакнул: «Такси, приятель?»
Я кивнул; его глаза казались слишком усталыми, чтобы оторваться от моего лица, тогда как рука проползла по истертой столешнице красного дерева к круглому медному выключателю, который он принялся дергать взад и вперед с раздражающей энергией, как человек, настойчиво возвещающий конец света. К этому времени я выбрался на улицу, там стояло такси, а кружащийся снег создавал светлый ореол; водитель прихлебывал кофе.
– Ну и холодина, приятель, – сказал он, когда я влез в машину. – Я говорю, ночь холодная.
– Угу.
– Ну, сейчас начнем реально зарабатывать.
Я мотнул головой в знак согласия. Из приемника лился спокойный джаз, нежный и убаюкивающий, и я плотно запахнул пальто и сонно откинулся на спинку сиденья. Я был измучен и непонятно почему встревожен. Было около пяти утра. Таксист тронулся с места, вливаясь в редкий поток машин, и бросил взгляд в зеркало:
– У вас там сзади все в порядке?
– Ааа, и да, и нет.
– И да, и нет? Уж не собираетесь ли вы тут меня обгадить или еще чего, а? Мне как-то раз попался парень с сердечным приступом. Мало не показалось, доложу я вам.
Такси плавно катило мимо просвечивавших сквозь снежную завесу огней светофоров, мимо редких теней, бредущих, сгорбившись, по белым тротуарам, по городу, приснившемуся во сне городу, в котором никогда не наступит утро. Я следил, как водитель меняет полосы движения, не сигналя. Внутренность такси заливал голубоватый свет, из приемника еле слышно доносилось соло саксофона. Вся эта ночь казалась мне невероятной, невероятной и реальной. Мы проплыли мимо белого безразмерного лимузина. Парни в нем – юнги или футболисты из школьной команды – сняли рубашки и высовывались из окон и сидели на крыше. «Вы только посмотрите на этих гаденышей», – пробормотал таксист.
Мы остановились в двух шагах от моей кирпичной стены. Улица была тиха и безлюдна. Я расплатился с водителем и, тяжело ступая, побрел к воротам. Подняв глаза, я увидел, как футах в десяти резко остановилась машина. Из нее выпрыгнули двое мужчин в дорогих шерстяных пальто, один, я помню, был без шляпы. Мне не понравился их интерес ко мне, и я достал ключ.
– Рен!
Я не успел запереть калитку, как они оказались рядом со мной. Тот, что покрупнее, просунул ногу в створ калитки. По виду они походили на бизнесменов и точно не копы. Никто не мог видеть меня в тоннеле.
– Чем могу быть вам полезен, парни, в этот дивный вечер?
– Отдай нам кассету.
Снег заставлял меня часто моргать.
– У меня ее еще нет.
– Кассета у тебя в пальто.
Я был поражен.
– Это не та.
– Сейчас же отдай нам кассету, и все будет в порядке.
Тот тип, что был ближе ко мне, что-то выхватил из-под пальто и замахнулся на меня. Я отпрыгнул назад, но потерял равновесие и упал. Другой ударил меня между ног, и я мгновенно обделался, а кал так и остался прямо у меня в брюках. После чего я отправился в нокдаун, глубокий нокдаун. Рука в перчатке уперлась мне сзади в шею, прижимая правую щеку к холодной кирпичной дорожке. Они обшарили пальто и забрали пленку.
Над самым моим ухом раздался голос:
– Эй, Рен, ты – вонючий засранец, понял?
Я услышал шипение аэрозольного баллончика, а затем мой левый глаз, нос и горло обожгла боль, рот превратился в огромное дыхательное отверстие, и, корчась, я слышал собственные завывания, доносившиеся словно издалека. Они нанесли мне еще несколько ударов – раз по голове, пару раз в живот и еще раз по яйцам, а я, изо всех сил сжавших в клубок, умолял о пощаде, и каждый звук громко прокатывался по тоннелю. Ответа не последовало, и, в ожидании новых ударов, я сжался еще сильнее, закрыв голову и подтянув ноги к груди. И вдруг я понял, что ничего не происходит. В мой правый глаз, тот, что был прижат к холодному кирпичу, газа попало немного, так что я сумел приоткрыть его до размеров слезящейся и моргающей щелки и начал подползать к открытой калитке. До нее было от силы футов шесть. Мне хотелось плакать. Я пытался ползти дальше, но не продвинулся ни на шаг. Многие части моего тела нуждались во внимании. Я рухнул на живот. В конце концов мне удалось осторожно придать былую форму яйцам, убедившись заодно, что они более или менее на месте. Я перекатился на спину, чувствуя, как экскременты перемещаются у меня в штанах. Жжение в носу почти прекратилось. Я снова заставил все тот же правый глаз открыться и посмотреть с водянистой ясностью сквозь открытую калитку в январское небо, где одна припозднившаяся звезда мерцала на фоне рассеивающейся тьмы, холодная и прекрасная. Это был как раз тот момент, когда ночь уступает место дню. Все еще падал снег. Мне было видно, как его заносит во входной тоннель и он садится на рукав моего пальто. Я ощущал его на щеке, на ресницах. Я вспомнил, что рассказал Кэролайн о том, как в снегу нашли мертвеца. Шел снег, но я не был покойником. И у меня все будет отлично. В общем, я слишком много пил, занимался черт знает чем и был избит, но чувствовал себя превосходно. Да, я буду чувствовать себя превосходно через несколько минут. Но странная штука минуты. Ничего не делаешь, а они проходят. Ничего не делаешь, просто лежишь себе на выложенной кирпичом дорожке, да и калитка все еще открыта, в шерстяном пальто довольно тепло, лицо замерзло, лежишь и ждешь чего-то, возможно, ответа. Я очень надеялся, что мои яйца не перестанут действовать. Теперь я понял, что больше не владею ситуацией. События проносились мимо и надо мной. Я испытывал какую-то тревогу, а это означало, что все, что сейчас было плохо, скоро станет еще хуже.
Потом за воротами остановилась машина. Мне был слышен шум работающего двигателя. Дверь открылась, звук шагов по снегу, шаги все ближе и ближе, звуки отчетливо раздаются в неподвижном холодном воздухе. Калитка осталась незапертой. Неужели эти люди возвращаются? Я изо всех сил пытался подняться. Безрезультатно. Руки совершенно онемели. Звук шагов все приближался. Ну, вставай же, пьяная тварь, спасай свою шкуру! Будь героем. Шаги. Один человек. Я кое-как встал на колени.
– Пожалуйста, – выкрикнул я.
Ответа не последовало. Что-то влетело через открытую калитку и ударило меня в грудь. Я грохнулся на землю.
Газета. Первая страница. ПОРТЕР РЕН. «ДНЕВНИК СУМАСШЕДШЕГО».
Доброе утро! У вас разъяренная жена, кровь в моче и еще та история в газете. Но после того, как Лайза бросила на меня ледяной взгляд, направляясь к выходной двери вместе с Салли, я не мог думать об этих вещах. Нет, Хоббсу определенно не стоило посылать двух своих бизнесменов. Нетрудно догадаться, что, поняв, что к ним попала не та видеопленка, они не преминут устроить еще что-нибудь похлеще. Известно ли им, что именно теперь, когда Лайза ушла и Джозефины с Томми тоже нет, я один в доме? И как они узнали, что у меня с собой видеопленка? После того, как я вышел из Малайзийского банка и за исключением того короткого промежутка, в течение которого пленка была спрятана дома, она оставалась в кармане моего пальто. Я никогда не доставал ее оттуда на людях и никому не показывал. Мне пришло в голову, что Кэролайн лгала насчет Хоббса и насчет почти всего остального и позвонила Хоббсу или Кэмпбеллу или двум сотрудникам и сообщила, что я с видеопленкой еду вниз в лифте. В конце концов ей единственной было известно, что она лежит у меня в кармане. Но после нашей долгой беседы предыдущей ночью я не был готов поверить в подобное; это не имело смысла. Возможно, Хоббс прослушивал ее квартиру с помощью установленных в ней потайных микрофонов. Это было слегка притянуто за уши, хотя и возможно. Можно подкупить администрацию дома и попасть внутрь. Очевидно, швейцарам уже заплатили и они следили за входящими и выходящими людьми – просто это не было очевидным для меня. Потом я вспомнил, что вынимал пленку из кармана, пока ехал в лифте наверх, чтобы убедиться, что это не одна из пленок Салли. В таком крутом здании, как дом Кэролайн, в лифте наверняка была скрытая камера внутренней системы видеонаблюдения, которой при необходимости можно воспользоваться для слежки. Они видели, как я поднимался, вероятно, заметили, как я глупо улыбнулся пожилой женщине, вышедшей на третьем этаже, а затем сунул руку в карман пальто за кассетой. А значит, это был вопрос всего лишь телефонного звонка. Поджидали ли они меня у дома, рассчитывая завладеть ею, когда я выйду из такси? Это не имело смысла: я мог запросто оставить кассету у Кэролайн.
От этой последней мысли мне хотелось завыть. Как им пришло в голову следовать за мной? Они должны были сначала нанести визит Кэролайн. Я позвонил ей и ждал ответа, слушая гудки. Пять, десять, пятнадцать мерзких гудков. Было одиннадцать тридцать утра. Кэролайн не включила автоответчик. Я подождал еще пятнадцать гудков. И тут, когда я уже было собрался повесть трубку, на другом конце провода ее подняли.
– Да?
– Кэролайн?
– Что? – Я не узнал ее голос – глухой, полный ненависти, гораздо грубее, чем я когда-нибудь слышал.
– Это Портер.
– Да?
– Я тебя разбудил?
– Да. И я не желаю, черт побери, чтобы кто-нибудь трезвонил по восемьсот раз, когда я сплю.
– Привет, это…
– Позвони мне позже.
Она грохнула трубку. Я тут же судорожно нажал кнопку повторного набора. Она сняла трубку, но ничего не сказала.
– Кто-нибудь заходил поискать…
– Да. Я сказала, что у меня ее нет.
– Они ушли?
– Ну, сначала они мне не поверили.
– А потом?
– А потом поверили. Им для этого хватило всего лишь пары минут. Эти сволочи могли бы меня убить. – Она тревожно всхлипнула. – Теперь ты понимаешь, почему я так боюсь Хоббса. После их ухода я чуть не позвонила тебе.
– Но у тебя нет моего домашнего номера, – напомнил я.
– Странно. – Ее голос звучал горько. – Но я беспокоилась. Я проверяла по справочной.
– Телефон не включен в телефонную книгу.
– Да. Совершенно недосягаем.
Нужно было изменить характер разговора, а то она снова бросила бы трубку. Мне не приходило в голову ничего оригинального.
– Ладно, почему ты так злишься на меня?
– Почему? Ты еще спрашиваешь почему? – взвилась она. – Да потому что до тебя только полдвенадцатого утра дошло, что у меня, возможно, возникли некоторые затруднения. Ты, вероятно, раскладывал чертовы сахарные кукурузные хлопья и лил молочко в мисочки для кашки своим детишкам и целовал на прощание свою очаровательную женушку, отправляясь на работу, а я в это время могла бы валяться на кухне мертвой с ножом в шее!
– Да, такое вполне могло случиться.
– Ну?
– Но ведь не случилось же.
– Тогда что же, черт возьми, так задержало тебя?
– Мне пришлось объяснить жене, почему я не хочу завтракать.
– Что? – заорала она. – Это все?
– Еще мне пришлось объяснять, почему в нашей постели оказалась кровь, кровь на снегу у дома, в лопнувших капиллярах моего левого глаза, на волосах, на рубашке, на галстуке и в унитазе.
– Ох, вот черт!
– Вот именно!
– Заткнись!
– Я полагаю, мне действительно придется заткнуться на несколько дней, пока моя яичница не превратится снова в яйца.
Она рассмеялась:
– У тебя все в порядке?
На моем туалетном столике стояла фотография Лайзы. Я взял ее в руки.
– Я трюхаю на трех колесах, но со мной все в порядке.
– Ну и хорошо. – Она вздохнула, и я услышал, что она закурила. – Что ты сказал жене?
– Я сказал, что трое парней набросились на меня и отняли деньги.
– И она поверила тебе?
– Не знаю.
Я слышал, как она выдыхает дым. «Я никогда бы не смогла снова выйти замуж».
– А как же Чарли? Что с этим недотепой?
– С этим недотепой? Ну…
– Подожди, давай поговорим о пленке, которая нужна Хоббсу.
– Давай.
– Скажи мне наконец правду – ты действительно не знаешь, где она или у кого?
– Не знаю, – прошептала она. – Понятия не имею.
– Ты можешь солгать мне еще миллион раз в других вещах, но, пожалуйста, на этот раз скажи мне правду.
– Я готова.
– Отлично. Что Саймон делал со своими записями?
– Таскал их с собой повсюду, оставлял в своей машине, они были с ним в Лос-Анджелесе и в его офисе здесь. Ну не знаю я, не знаю.
– Следовательно, кто-нибудь мог бы сделать копию?
– Думаю, это возможно. Но он не терял вещей. Он был безалаберным, но ничего не терял. К тому же он здорово ревновал меня, поэтому просто не допустил бы, чтобы именно та пленка ходила по рукам.
– Что на ней заснято?
– Уф…
– Предполагаю, что это вы с Хоббсом трахаетесь, что-нибудь вроде этого?
– Но я действительно никогда не видела эту пленку. Мы не… ну, главным образом мы просто разговаривали.
– Что в ней самое компрометирующее? Я имею в виду Хоббса.
– Не знаю. Правда мы в основном просто разговаривали. Пустая болтовня между девушкой и австралийским миллиардером – типичный, видишь ли, случай.
Это было скверно.
– Кто заправляет всеми делами Саймона?
– Адвокаты.
– Это сложно?
– Очень.
– Здесь, в городе?
– Да.
– У него есть состояние?
– Ну…
Она явно темнила, не будучи уверенной, стоит ли рассказывать мне о финансовой структуре своей жизни.
– Кэролайн, я уже знаю, что твоя квартира принадлежит доверительному фонду, который распоряжается от имени Саймона, и что она стоит два и три десятых миллиона долларов. Между прочим, ежегодные налоги на нее составляют девяносто тысяч.
– Откуда ты все это знаешь?
– Репортеры знают все. Итак, я хочу просмотреть распоряжения Саймона в адвокатской фирме. Ну, скажем, сегодня в час дня. Позвони им, пожалуйста, объединим усилия.
Она сообщила мне название фирмы.
– Одна из лучших.
– Не понимаю, чем может помочь адвокатская фирма, – сказала она. – Это просто куча счетов и бумаг.
– Ну что ж, взгляни на это дело так: ты сняла что-то на пленку, потом Саймон ее забрал. Если бы он ее уничтожил, у нас не было бы сейчас неприятностей. Если бы он отдал ее, это, по твоим словам, противоречило бы его характеру. У него не было причин продавать ее, денег ему хватало с избытком. По-моему, это означает, что он сохранил пленку, он ею дорожил. Быть может, в своем финансовом плане он сделал…
Кэролайн рассмеялась:
– Саймон? Да он ничегошеньки не мог держать в порядке. Он ужасно относился к деньгам. Ничего в этом не смыслил.
– А ты-то сама что-нибудь смыслишь в денежных делах?
– Нет, но я сразу вижу, если кто-то смыслит.
– Например?
– Например, Чарли, – быстро ответила она.
– Понимаю. Это, несомненно, еще одна причина выйти за него замуж. – Это был идиотский разговор; я валялся в своей спальне, смотрел на фотографию жены и слушал женщину, с которой спал, как она сравнивала своего покойного мужа с женихом. – Возможно, фирма оплачивает сейф для хранения ценностей или что-нибудь, о чем ты не знаешь.
– Возможно.
В ее ответе слышались сомнение и нежелание иметь дело с юридической фирмой.
– Почему ты сама не распоряжаешься деньгами? – продолжал настойчиво расспрашивать я. – Я хочу сказать, они могли бы обокрасть тебя подчистую, понимаешь?
– Ты думаешь?
– Конечно, они на этом собаку съели.
Это подействовало. Время – час. Угол Пятой авеню и Сорок девятой улицы.
– Как я тебя узнаю? – спросила Кэролайн.
Шутки. Мы по-прежнему шутили.
Я стоял на парадном крыльце, наблюдая за паром, образующимся на холоде от моего дыхания, и прикидывал, каких неприятностей мне следовало вскоре ожидать. Мне определенно предстоит крупный разговор с Хэлом Фицджеральдом. Наверно, и с Хоббсом у меня скоро состоится неприятная беседа. Однако я надеюсь, что хотя бы мы с Лайзой обойдемся без такого разговора. Возможно, мужчинам нравится стоять на крыльце, размышляя о скверных новостях; возможно, во время оно какой-нибудь фермер – противник отделения американских колоний от Англии стоял на этом же самом крыльце или на том, что находилось на этом месте ранее, прилаживая свои деревянные челюсти или почесывая сифилитическую промежность и терзаясь по поводу революции, и смотрел свысока на грунтовую дорогу или поле и видел, как генерал Джордж Вашингтон проезжает мимо верхом на лошади. История пожирает лучших из них. У меня болели пах, ребра и голова, но как после игры в футбол; после нее все чертовски болит, но испытываешь тайное удовольствие. Боль напоминает вам, что вы трехмерны и занимаете место во вселенной, вы – некто, с кем миру приходится считаться. С другой стороны, я совершенно не хотел общаться с миром со своего парадного крыльца. Двое деловых ребят могли вернуться, а за моей стеной никто не увидит и не услышит, что они будут делать. Они знали, где я живу.
Поэтому я решил провернуть одно небольшое дельце, прежде чем отправиться в адвокатскую фирму Кэролайн. Я проковылял по дорожке, по тоннелю и через калитку и завернул за угол Восьмой авеню. Шел ли кто-нибудь за мной по пятам? Наверняка существовал способ выяснить это. Я нырнул в один из тех книжных магазинов, торгующих альтернативными видеокомиксами, которые специализируются на японской мультипликационной порнографии. Я пробыл в магазине несколько минут, купил дешевый видеомагнитофон, содрал упаковку и этикетку, выбросил мусор и вышел с видеомагнитофоном в руках. Потом я отправился в гастроном и попросил бумажный пакет; меня могли видеть выходящим из гастронома на зимнее солнышко и запихивающим видеомагнитофон в бумажный пакет, который я сунул под мышку; так я брел в течение минут пятнадцати прочь от своего квартала.
Этот ресторанчик был скромным заведением с кафельным полом, влажным от снега, и тесно стоявшими маленькими столиками. Его постоянную клиентуру составлял главным образом персонал расположенных неподалеку крупных галерей или туристы, желавшие видеть персонал расположенных неподалеку крупных галерей. В баре торчал мужик в костюме с прической «конский хвост» лет, наверное, сорока пяти. Я точно разговаривал с ним дважды; у него имелась одна история, которую он рассказывал туристам и которая начиналась так: «Этот город, позвольте вам заметить, этот город бросает тебе вызов, парень. Он, черт подери, все время бросает тебе вызов. Так-то вот. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как какой-нибудь туз поманит тебя пальчиком. Да что там, и со мной случилось такое, давно, правда, еще в восемьдесят седьмом. Я тогда был не последней спицей в колеснице Моргана Стелли». В этом заведении на стене были развешаны лицензии на алкогольные напитки, восходившие к 1883 году. Там много говорили об искусстве, и все эти разговоры вертелись вокруг денег. Я набрал номер нью-йоркского офиса Хоббса из телефона-автомата. Три передачи через последовательные ряды секретарей. Мне сообщили, что он в Бразилии. Но я уже беседовал с мэрами, сенаторами и бандитами; до «шишек» всегда можно добраться; это просто вопрос того, кто сегодня сидит на телефонах. Я повесил трубку, перезвонил и попросил к телефону Кэмпбелла. «Я его сосед по дому. Ничего особо важного, – сказал я, – просто наш дом горит, и я подумал, что ему, быть может, это небезразлично».
Это сработало.
– Кэмпбелл, – сказал я, когда он подошел, – пленка, которую ваши парни отняли у меня прошлой ночью, вовсе не та, которая нужна Хоббсу. Сейчас, вероятно, вам это уже известно. Это пленка с полицейским, получившим неслабый удар. Так вот, копы знают об этой пленке. И она им нужна. Я собираюсь рассказать им, что она у вас и что вы отобрали ее у меня.
Паузы для размышлений не последовало.
– Мистер Рен, меня не интересует ваша весьма странная история. Между тем сегодня я очень занят и…
– Послушайте вы, несчастный британский идиот! Вы не знаете полицейское управление города Нью-Йорка. Все, что мне нужно сделать, это сообщить им, что пленка с избитым копом у ваших болванов, и это их весьма порадует. Они любят разбираться с парнями в костюмчиках. Это классовая война. Помощник комиссара полиции знает о пленке. Нужен всего один телефонный звонок, чтобы он узнал, что она у вас. А потом об этой истории узнают все. Особенно другие газеты в Нью-Йорке.
– Значит, у нас сложится очень интересная ситуация, мистер Рен. – Кэмпбелл говорил с тихой яростью человека, которому платили большие деньги за то, чтобы возвращать проблемы тем, кто их создавал. – Получится, что владелец вашей газеты возбудит против одного из своих бывших обозревателей дело о диффамации. И выиграет его. Он будет также преследовать судебным порядком любую другую газету, которая наймет этого обозревателя, чтобы он поведал свою клеветническую историю. Но опять-таки все это, как говорится, пустая болтовня, потому что я убежден, что дело не дойдет до такого несчастливого финала. Я полагаю, что вы проявите благоразумие и осторожность.
– Верните мне пленку, Кэмпбелл. И передайте Хоббсу, что мне на вас положить.
– Насколько я могу судить, нам нечего больше обсуждать в данном случае, мистер Рен. – И он повесил трубку.
Я бросил в автомат еще один четвертак и позвонил Хэлу Фицджеральду:
– Нам надо поговорить, Хэл. У меня возникла проблема.
– Проблемы проблемами! Пленка все еще у тебя?
– Нет.
– Где ты находишься?
Я объяснил ему, затем попросил у официантки место у окна. Я вышел из ресторана и мимоходом бросил бумажный пакет с видеомагнитофоном в мусорную урну на углу. Не оглядываясь назад, я вернулся в ресторан, заметив мельком, как солнечный свет падает на окно. Мне будет удобно смотреть наружу, но с другой стороны улицы никто не разглядит меня, сидящего в ресторане. Со своего места я наблюдал со слетающимися на ланч ранними пташками. Кто-то из них уселся рядом с мужиком с «конским хвостом», созерцавшим дымок своей сигареты.
Через двадцать минут полицейский автомобиль без опознавательных знаков, на заднем сиденье которого сидел Хэл, остановился перед рестораном. Я следил, как он выходит из машины; он закрыл дверцу и поправил галстук. Эту привычку он приобрел, поднимаясь по служебной лестнице. С годами он становился франтом; скоро появятся итальянские мягкие кожаные туфли типа мокасин и рубашки с монограммой. Мы обменялись рукопожатием без особого энтузиазма.
– Мне удалось сюда добраться вроде бы, – он высунул запястье из рукава и взглянул на крупные золотые часы, – вроде бы за сорок пять минут.
– Возьми чили.
– Да. Хорошо, слушай, эта история с пленкой? Нам нужна эта пленка, Портер.
– Это мне нужна пленка.
– Что, кто-то отнял ее у тебя?
Я кивнул:
– Вчера ночью. Они приняли ее за нечто другое. Они думали, это другая пленка.
– Они отобрали ее прямо у тебя?
Я бросил взгляд на улицу. Если за мной кто-нибудь следил, то он наверняка видел, что я что-то положил в мусорный ящик.
– Да.
– Как они это сделали, показали тебе пушку?
– Они показали мне и пушку, и свои ботинки.
– Избили?
– Я кивнул:
– Со мной-то все обошлось.
– А что на другой пленке?
– Вряд ли это представляет для вас интерес. Я имею в виду, с профессиональной точки зрения.
– Кто-то трахается?
– Может быть, точно не знаю.
– Я всегда интересовался траханьем.
– Мы заказали чили.
– Ты их знаешь?
– Более или менее.
– Кто они?
– Я не могу ввязываться в это.
– Не можешь?
– Нет, Хэл, не могу.
– Мне необходима эта пленка.
– Когда я раздобуду ту, другую вещь, ту самую другую пленку, я смогу обменять ее на эту, с Феллоузом. Они вернут ее мне. Им она не нужна.
– Ты видел запись с Феллоузом?
– Да.
– Может, ты мне скажешь точно, что там заснято?
– Здоровенный белый бугай ударил Феллоуза бейсбольной битой и убежал.
– Что еще?
– Он бежал прямо на камеру.
– Дальше.
– Блондин лет двадцати восьми—тридцати. Здоровенный амбал. Все произошло очень быстро. Я видел запись только один раз. Вашим парням пришлось бы…
– Они перевели бы эту запись на стандартную пленку, и все. Они бы разобрались, что к чему. А ты не мог бы опознать кого-нибудь по картотеке?
– Нет. Все произошло очень быстро.
– Нам нужна эта пленка.
Рядом с мусорной урной стоял мужчина в костюме. Он вполне мог быть одним из участников ночного представления.
– Посмотрим, как пойдут дела через неделю, – сказал я.
– Портер, ты не понимаешь. Я должен вернуться туда с чем-нибудь.
– Пять дней.
– Три.
Тот тип запустил руку в урну, касаясь мусора рукавом своего элегантного костюма. Быстро опустившись на колени, он завладел бумажным пакетом и удалился.
– Я делаю все, что могу, Хэл, – промямлил я. – Тут на меня сильно жмут.
– Ну уж нет, Портер, я не желаю начинать разговор о нажиме. – Хэл подался вперед над своей порцией чили. Если бы он захотел, у него вмиг нашлись бы детективы, которые за пятнадцать минут обыскали бы мои водосточные трубы. – Ты, черт побери, звонишь нам и сообщаешь, что у тебя есть пленка, раскрывающая картину убийства Феллоуза, и ты можешь ее нам отдать, а потом вдруг заявляешь, что не можешь ее отдать. Уж очень запутанно получается. Я хочу сказать, что поручился за тебя, сказал, знаете, этот парень хорошо относится к копам, он честный и все такое прочее, а теперь дело обрастает сложностями. Это выставляет меня в дурном свете и даже компрометирует, а я не таков. Знаешь, приятель, все, что я сделал, так это снял трубку, когда ты позвонил; потом, естественно, пошел к своему начальнику, у которого своих проблем невпроворот, ты, надеюсь, и сам это понимаешь; я сообщаю ему что-то хорошее, ободряю его, мы собираемся схватить подонка, который убил полицейского Феллоуза пару лет тому назад; это отличная новость для копов и детективов, которые по-прежнему занимаются этим делом. Благотворительная ассоциация патрульных считает, что было ассигновано достаточно средств, потому что это – один из пятидесяти восьми пустячков, которые им досаждают. Я хочу сказать, у нас тут убили молоденького парнишку в районе патрулирования неделю назад, и отчасти из-за неисправной работы радио, понятно?
Я утвердительно кивнул.
– Ты должен понять: после того, как ты рассказал мне все это, я, естественно, отправился к своему начальнику и сообщил ему хорошую новость, и тут мне придется снова топать к нему и сообщать плохую? Уж больно сложно. Он посмотрит на меня так, словно вот-вот вырвет мои несчастные глаза и, может, даже проглотит их, доволен? Ты не понимаешь, что такое бюджетный пресс. У Джулиани вообще денег нет ни хрена; Динкинс отдал их профсоюзу учителей. Так что потом я начну ему мозги пудрить, извините, мол, произошла задержка, у моего парня возникло что-то вроде небольшой проблемы, была какая-то другая пленка, где кто-то кого-то трахает, и эти пленки перепутались, и поэтому мы в конце концов, возможно, так и не получим пленку с Феллоузом? Ты думаешь, это кончится добром? Ничего подобного. Тебе известно любимое выражение моего начальника? Изволь, он повторяет его все время, он говорит: «Извинениями кошку не накормишь». Вот так-то вот. «Извинениями кошку не накормишь». Я явлюсь к нему ни с чем, и он наверняка скажет это мне.
– Хэл…
– Нет-нет, это ты меня послушай. Не считай меня другом, Портер. – Он размахивал у меня перед носом руками так, словно приказывал самолету не приземляться. – Вот что важно. Считай меня растертым плевком. Это тебе поможет. Я по другую сторону черты. Я хочу сказать, ты знаешь, что бывает, когда подается сигнал десять-тринадцать? Когда застрелен полицейский? Радио замолкает, болтовня прекращается. Становится чертовски торжественно и тихо. Потом копы начинают выходить на связь – выяснили что-нибудь, поймали этого подонка?
– Я все это знаю, Хэл.
– Ты знаешь, но не чувствуешь этого. Ты не коп, Портер, Ты не знаешь жизни. – Я знал, что он должен сказать все это; это было частью переговорного процесса. – Ты не знаешь, что такое преданность, Портер.
Я вытер мисочку куском хлеба.
– Расскажи-ка мне поподробней о том, чего я не понимаю.
– А тебе известно, что коп может уйти в отставку, оставить свой значок в специальном хранилище, а потом распорядиться так, чтобы его значок носил его сын или внук? И на самом деле несколько парней ходят со значками с трехзначными номерами, значками, которым, может быть, лет сто. Это ведь кое-что значит, а? Это в жизни. Коп нанимается на службу, он знает свое дело. Копы ненавидят друг друга, белые ненавидят черных, черные ненавидят белых, мужчины ненавидят женщин, мужики ненавидят гомосексуалистов. Система пропитана этой проклятой ненавистью. Кабинетные парни ненавидят патрульных, и наоборот. У нас постоянно эдакий иерархический стресс; куда ни глянь, всюду коррупция, у нас трения между профсоюзом и командованием, мы испытываем всяческое давление и ненависть, будь они неладны, но, черт подери, Портер, есть же, мать их, и преданность! Любому полицейскому из этих мест известно, что за много лет где-то около восьмисот копов были убиты на посту, и каждое такое убийство раскрывается! У нас сейчас всего два нераскрытых случая, включая Феллоуза. И мы их обязательно раскроем! Оба, раньше или позже! Не промахнемся и не спустим на тормозах. Это как камень на шее, Портер. Это висит на мне, это висит на тебе. Это единственное, что я действительно могу сделать в этой ситуации. Игра уже началась, понимаешь? А теперь ты хочешь притормозить ее, перевести часы? Не выйдет. Тебе придется взять трудный мяч. Двенадцатиметровый удар и всего три секунды времени. И не моя вина, если это кажется почти невозможным. Усек? Кое-кто из этих начальников полицейских округов тертые калачи, и они гроша ломаного не дадут за такого человека, как ты. Для них это война, и она будет продолжаться всегда. Я не всегда могу управлять ими, этими ребятами. Я имею в виду вот что: ты говоришь мне, что кассеты у тебя нет, но если завтра копы обнаружат у тебя в портфеле наркотики, я ничего не смогу с этим поделать. И да поможет тебе Бог, если мой человек выложит все Джулиани. Будем надеяться, что этого не случится. Если тебе приспичит помолиться, молись об этом. – Хэл отправил в рот ложку чили. – Это слишком серьезно, Портер, и развивается слишком быстро. Я хочу сказать, что согласен с этой теорией насчет того, что общество в самом деле идет на рысях.
– В самом деле?
– Если не контролировать свою скорость, попадешь в беду.
– Звучит весьма разумно.
– Подумай об этом.
– Непременно.
Он встал, швырнул салфетку на стол и взглянул на часы.
– Пять дней.
– Три, Портер, три.
– Мне нужно пять, в крайнем случае четыре.
– Три.
Он сверлил меня взглядом.
– Ладно, – сказал я. – Пусть будет три.
В вестибюле адвокатской фирмы стояла жена руководящего работника. Туфли лодочки, жемчуг, шерстяной костюм. Кэролайн. Косметика и аксессуары были выдержаны в строгом стиле. Вид невозмутимый и сверхрассудительный. Я думаю, она даже сменила наручные часы. Передо мной, без сомнения, было видение, на котором хотел жениться Чарли, а не женщина, которая напивалась до потери сознания, пока ее трахал Волшебник Джонсон.
Нас проводили в кабинет, недостаточно большой, чтобы быть кабинетом владельца фирмы, где мы оказались лицом к лицу с Джейн Чжун, адвокатом, управляющим имуществом Саймона Краули.
Кэролайн представила меня, и я заметил, как насторожилась Джейн Чжун.
– В каком качестве он здесь присутствует? В качестве репортера?
– Просто в качестве друга, – ответила Кэролайн.
– И у него нет финансовой заинтересованности в этом имуществе?
– Ни малейшей.
– Вообще никакой, – подтвердил я.
Джейн Чжун села за письменный стол, и я понял, что она снова вполне овладела собой. Она имела дело со всевозможными странными семейными соглашениями по имущественным вопросам, и мудрые «бороды» из адвокатской фирмы, несомненно, выбрали ее за такт и рассудительность.
– Как я уже упоминала по телефону, – начала Кэролайн, – мы здесь потому, что мне хотелось бы взглянуть на отчет о расходах по управлению имуществом, обо всех, даже мелких, издержках, ну и так далее.
– У меня есть распечатка. – Джейн Чжун протянула каждому из нас по пачке бумаг толщиной в полдюйма. – Как вы можете заметить, платежей довольно много.
Так оно и было на самом деле. Я бросил взгляд на первые:
«Салли Жиро Инк.», Нью-Йорк [служба связи с общественностью] $15 000,00
«Салли Жиро, Лим.», Лондон [служба связи с общественностью, Европа] $15 000,00
Лечебное учреждение по уходу за больными «Гринпарк», Квинс, Нью-Йорк [личное] $6 698,19
«Блумингдейлс», Нью-Йорк [личное] $3 227,03
«Рэго Парк Хиэринг Эйде, Инк.», Квинс, Нью-Йорк [личное] $1 267,08
Фотодубликаторы, Нью-Йорк [служебные расходы] $174,23
Налог на неакционерное предприятие города Нью-Йорка [налоги] $23 917,00
Услуги прачечной ФК [личное] $892,02
«Федерал Экспресс», Нью-Йорк [служебные расходы] $189,45
Обслуживание закладной в «Ситибэнк» [личное] $17 650,90
«Мясные продукты от Харви», Нью-Йорк [личное] $217,87
– К состоянию прибавляются доходы и авторские гонорары в результате постоянного лицензирования и повторного проката фильмов мистера Краули. – Джейн Чжун прищурилась, словно прислушиваясь к собственным словам. – Это поступления. Расходы включают затраты на содержание производства и деловые операции, взносы в платный интернат, где находится его отец, ежемесячные выплаты вам, Кэролайн, плата за квартиру, ну и так далее.
Кэролайн быстро просматривала длинную распечатку. Казалось, она была растеряна и даже потрясена. Помню, я тогда подумал, что она вряд ли способна разобраться во всех этих цифрах и записях.
– Все это очень сложно, – наконец проговорила она.
– А как насчет вещественного содержания имущества? – спросил я. – Есть какое-нибудь упоминание об этом в завещании Саймона?
– Нет, – ответила Чжун, – его завещание касается только состояния в целом, никакие конкретные объекты не упомянуты.
Я кивнул:
– Тогда давайте вернемся к распечатке.
Кэролайн вздохнула:
– Давайте.
Джейн Чжун раздраженно наблюдала за Кэролайн:
– Я в вашем распоряжении. Итак, у вас есть какие-нибудь конкретные вопросы?
Кэролайн уставилась на распечатку.
– Кэролайн! – окликнул я ее.
– Ну что же, кажется, здесь есть все, – сказала она с покорностью в голосе, словно смирившись с судьбой.
Я повернулся к Джейн Чжун:
– Мы пытаемся кое-что отыскать здесь, Джейн, поэтому мы сюда и пришли. Мы ищем свидетельства определенных деловых операций Саймона, когда он еще был жив.
– Пожалуй, мы можем… а могу я вас спросить, какого характера были эти операции или с кем он их вел?
– О нет, – сказал я.
Она взглянула на Кэролайн:
– Я ничего не понимаю.
Кэролайн выпрямилась:
– Просто я поручаю Портеру решать здесь все проблемы за меня. Все это, честно говоря, так утомительно.
Джейн снова повернулась ко мне:
– Мистер Рен, но я действительно не могу понять, что…
– Джейн, послушайте меня, я попробую вам все объяснить как можно понятнее. Мы, Кэролайн и я, ищем некоторые сведения, касающиеся Саймона. Нам позарез нужна эта информация, но мы не намерены сообщать вам зачем. Это наше личное дело. Уверяю вас, что наше расследование не навлечет неприятности на вашу адвокатскую фирму и не возложит на вас никакой ответственности, хотя, как мне кажется, если наши поиски не увенчаются успехом, это, возможно, создаст ответственность за его состояние. Так вот, мы действуем сейчас, можно сказать, наобум, поскольку толком не знаем, стоит ли дальше копаться в этих записях или нет; более того, мы даже не представляем, с чего начать. А сегодня нам хотелось бы посмотреть индивидуальные счета, полученные вашей фирмой по каждой статье этих колоссальных расходов, просто просмотреть каждый счет и попытаться понять…
Но она, даже не дослушав меня, покачала головой:
– Простите, это крайне необычно. Эти записи, вероятнее всего, уже в архиве, и потребуется немало времени, чтобы сделать подборку. Этой суммарной сводки расходов обычно вполне достаточно, чтобы установить…
– Почему бы вам просто не дать нам посмотреть исходные документы?
– Потому что нет…
– Нет чего?
Она прикрыла глаза, стараясь подавить раздражение.
– Все-таки это совершенно невероятно.
– Итак?
– Итак, мистер Рен, у нас существует определенная процедура, которую мы разрабатывали специально и довольно долго, чтобы достичь максимальной оперативности в нашей работе. Я уверена, что вы меня понимаете.
– Для фонда управления имуществом все это время подлежит включению в счет, так в чем же затруднение?
– Знаете, честно говоря, у меня весь день расписан, и я не смогу проследить…
– Следить нет никакой надобности. Все мы взрослые люди. Просто оставите нас в комнате с ящиками, а мы сами посмотрим.
– Извините, но столь необычное требование действительно должно рассматриваться комиссией по контролю деятельности имущественного отдела, которая заседает раз в месяц. – Она пожала плечами и улыбнулась. – Этот вопрос касается методов работы фирмы.
– Это потому, что я репортер?
– Нет.
Я посмотрел на Кэролайн:
– Ну что ж, теперь я собираюсь поговорить начистоту, разумеется, от твоего имени, Кэролайн. Ты согласна?
Она кивнула, и я снова повернулся к Джейн Чжун:
– Джейн, давайте сразу договоримся, что состояние Саймона Краули – это не типичное состояние. Говоря вашими же словами, это «совершенно необычное» состояние. Оно приносит деньги. Оно делает деньги для себя, для своих кредиторов, для присутствующей здесь Кэролайн и главное – с моей точки зрения – оно делает их для вашей фирмы, для вас. Когда вы, Джейн, покупаете зубную пасту, какая-то толика этих денег берется из состояния Саймона Краули. Мне кажется просто необъяснимым, что вы не хотите пойти навстречу вдове Саймона Краули.
– Мистер Рен, подобные угрозы бесполезны.
Я наклонился к самому уху Кэролайн и прошептал:
– Помнишь ту невероятно несговорчивую бабу, о которой ты мне рассказывала прошлой ночью?
– Кто? – переспросила она, удивленно вытаращив глаза.
– Ты, – сказал я. – Мне необходимо здесь ее разоблачить.
В ее голубых глазах появилось радостное удивление, но когда она повернулась к Джейн, ее лицо приняло холодное выражение.
– Джейн, помогите нам, или я передам состояние другой фирме.
Джейн издала сухой короткий смешок:
– Думаю, вы не представляете себе, насколько это сложно. Подобная процедура обычно занимает несколько лет. Вам придется подать ходатайство о…
– Нет, не придется, – прервала ее Кэролайн каким-то стервозным от нескрываемого раздражения голосом. – Я всего лишь позвоню своим знакомым в студию и скажу им, что в этой идиотской адвокатской фирме творится нечто незаконное и не будут ли они так любезны прислать этот идиотский чек прямо мне, чтобы я могла оплатить мои идиотские счета.
Через несколько минут я уже сидел в небольшом уставленном книжными стеллажами конференц-зале на другом этаже. Кэролайн, после нервной разрядки, решила покинуть контору, и мы договорились с ней встретиться через час в кафе неподалеку. Дверь зала отворилась, и через нее вкатилась уставленная ящиками ручная тележка, которую толкал появившийся вслед за ней рыжеволосый парень с прыщавым лицом.
– Приветствую вас, уважаемый клиент нашей почтенной фирмы, – сказал он, сложив руки вместе и отвешивая мне поклоны. – Меня зовут Боб Доул. Ох, нет, простите, не то. На самом деле я Рауль Мак-Карти.
– Как у рыжего парня могло появиться такое имя, как Рауль? – спросил я.
– А что такого? Моя мать, если хотите знать, в семидесятые годы жила в Верхнем Вест-Сайде.
– Понятно.
– Ну так! Вот то, что вам нужно. Здесь ценности за последний год.
– А где они были? – спросил я.
– О боже, они уже давно были… – Он закатил глаза. – Мы называем это место Сараем. Там складывается все старье.
– Ты что, юрист без диплома, так сказать, полуюрист?
– Полураб, хотите вы сказать. У Джейн есть три полураба. – Он начал ставить ящики на стол. – Я лично просто переставляю бумаги с места на место. Кучи бумаг в таком вот месте, я имею в виду Сарай. Там можно было бы снимать фильм о Фредди Крюгере. У нас тут на прошлой неделе на одного малого ящики свалились, так он чуть сразу коньки не откинул. Адвокаты туда никогда не ходят.
– Так уж и никогда? – спросил я.
– Да вы что, шутите, что ли? Это же Сарай.
– А как насчет компьютеров, сканеров для считывания документов и тому подобных штучек? – поинтересовался я. – Все ж таки новое тысячелетие.
Он воззрился на меня: