Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

1928

1-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

3-го января 1928 г.


Милая Анна Антоновна, еще неохотно вывожу 1928 г. — как каждый новый, впрочем. Заминка руки и сердца, под заминкой — измена. Не сомневаюсь, что стерпится — слюбится. (Кстати, люблю эту поговорку только навыворот, та́к — только терплю.)

Огромное и нежнейшее спасибо за новогодний подарок, прямо в сердце, а осуществление — чудное серебряное старинное кольцо Але, с камеей: амуром-Муром, и столик Муру. Получат послезавтра под елкой. Будет столько гостей, а Вас не будет. Будет, кстати, герой моей Поэмы Конца [1] — с женой [2], наши близкие соседи, постоянно видимся, дружественное благодушие и равнодушие, вместе ходим в кинематограф, вместе покупаем подарки: я — своим, она — ему. Ключ к этому сердцу я сбросила с одного из пражских мостов, и покоится он, с Любушиным кладом, на дне Влтавы — а может быть — и Леты [3]. Кстати, в Праге, определенно, что-то летейское, в ветвях, в мостах, в вечерах. Прага для меня не точка на карте.

Новый Год встречала с евразийцами [4], встречали у нас. Лучшая из политических идеологий, но… что мне до них? Скажу по правде, что я в каждом кругу — чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов. Мой круг — круг вселенной (души: то же) и круг человека, его человеческого одиночества, отъединения. И еще — забыла! — круг: площадь с царем (вождем, героем). С меня — хватит. Среди людей какого бы то ни было круга я не в цене: разбиваю, сжимаюсь. Поэтому мне под Новый Год было — пустынно. (Чем полней комната — тем…) То, что я Вам рассказываю, Вам не новость: нам не новость.

После-завтра елка, в Париже игрушки от 5 сант<имов> (блестящие пилки, ножницы, молоточки), елка будет вся обвешана. Есть еще и пражские игрушки. Да! третьего дня, когда ездила в Париж за подарками, на старинной площади St Germain des-Prés (жила там, когда мне было 16 лет) [5] — моя спутница, вдруг: «Слоним!» — «Где?» — «Окликнуть?» И я, неожиданно: «А ну его к чертям!» — без злобы, добродушно. До того не нужен. («К чертям, конечно не в ад, а к его обычным делам, заботам, удачам.) Думал ли он, и — главное — думала ли я тогда под Рождество 1924 г., что через три года и т. д. Лучше — не знать будущего!

«Вёрсты» вышли, но своих номеров у нас еще нет, как будут — вышлем. Получите их, надеюсь, еще до газетной травли, чтобы знать, за что травят. Номер боевой: чуть ли не четыре статьи о евреях [6].

Получила вчера большое милое письмо от В<алентина> Ф<едоровича> Булгакова, как Вы думаете — не притянуть ли его к устройству моего вечера? Он сам рад будет повидаться. Неужели не наскребем тысячи крон?

Волосы мои порядочно отросли, но — новая напасть: нарыв за нарывом, живого места нет, взрезывания, компрессы, — словом уж три недели мучаюсь. Причина 1) трупный яд, которым заражена вся Франция, 2) худосочие. Есть впрыскивание, излечивающее раз навсегда, но 40-градусный жар и лежать 10 дней. Не по возможностям. М<ожет> б<ыть> когда-нибудь… А пока хожу Иовом [7].

_____

Алино рисованье подвигается: очень способна и старается. Но моя работа сокращена ровно на три дня в неделю, ибо я с 11 ч<асов> утра до 6 ч<асов> вечера одна с Муром. Вот, кстати, наша сегодняшняя с ним беседа:

— «Мама, ты любишь машину?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что я люблю ноги». — «А червяки тебя любят?» — «Нет, и я их не люблю». (Пауза, и — тоном утверждения): — «Пауки — тебя любят!»

«Машина» у него, как у русских шоферов, — автомобиль.

От меня, т. е. от Вас к Рождеству получает столик, от С<ергея> Я<ковлевича> стройку, от Али цветные карандаши. Странно он будет помнить заграницу, где Рождество после Нового Года (Новый Год все русские празднуют по-новому, Рождество — почти все — по-старому).

О елке Вам напишет Аля, это ее праздник.

_____

Спасибо за чудную мечту о совместной Праге и далее. Как Ваше здоровье? В Париже климат неизмеримо-хуже, чем в Праге, не зима, а болото. Все кругом простужены. Вспоминаю чудные вшенорские холмы: холод, хворост. Мне хорошо было там жить, хотя мальчишки и кидались камнями.

Целую Вас нежно, сердечный привет Вашим, Шопена [8] люблю и узнаю как никого.

М.

Очень рада, что Вам понравился Мур. Вот Вам Аля с ним, посылаю ради Али, он засмеялся и расплылся.


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 58–59 (с купюрами). СС-6. С. 363–364. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 78–80.

2-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

9-го января 1928 г.


Дорогая Саломея,

Всячески сочувствую: то же и хуже, — кроме харка, сморка и хорка (у меня) еще короста, честное слово! т. е. вся голова в нарывах, выстрижена в 10-ти местах, несколько дней ходила перебинтованная как солдат, в самочувствии Иова [9], — и резали, и мазали, — все новые и новые, теперь лечусь дрожжами и кажется вылечиваюсь.

Во вторник боевая лекция Алексеева, первое открытое выступление Евразийцев [10], афишу прилагаю, а в среду доклад Слонима о молодых писателях за рубежом [11] (где он их видел?? [12]), пойду исключительно в целях Вашей книги и его посрамления. Давайте так: Вера С<увчин>ская Вам позвонит и Вы с ней сговоритесь, а она меня известит. Алексеев, к сожалению, уезжает на днях.

До свидания, желаю здоровья, сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу> [13]. Целую Вас.

М.Ц.


Впервые — СС-7. С. 111. Печ. по СС-7.

3-28. Б.Л. Пастернаку

<1 февраля 1928 г.>

Борису. Трехлетие Мура. Je n’y re pas de si près [14]. Отъезд Т<омашевских> [15]. — Орша [16]. — Туда в страну чудес, глухую, неучтимую. Изв<лекла> тебя к себе, себя — к тебе! Провалилась, проп<ала> как в сон нын<ешней> ночи. Москва опоганена Ланнами (воспоминаниями) [17], заселена нечест<ивыми>, перенаселена. Глухие места! Я и ты правы, п<отому> ч<то> Г-жа Ролан умирала с портретом Бриссо, а Бриссо с портретом Г-жи Ролан [18]. И об этом пишут в учебн<иках> для юношества.

Из-за тебя я в первый раз выслушала 1½-часовой доклад о формальном методе, из которого впервые узнала об Опоязе и несбывшемся каком-то Емельке (М.Л.К.)[19], несколько хороших мыслей Шкловского [20] (наследие по линии дядя — племянник: из которого след<овало> что Пушкин наследник не Державина. Я: А кого же? — Не исследовано. Сложный узел и т. д. — «А м<ожет> б<ыть> негрской крови?» — Он не был негром, а эфиопом).


Впервые — Души начинают видеть. С. 466. Печ. по тексту первой публикации.

4-28. Н.П. Гронскому

Медон, 4-го февраля 1928 г., суббота.


Милый Николай Павлович,

Чтение Федры [21] будет в четверг, в Кламаре, у знакомых [22]. Приходите в 7 ч<асов>, поужинаем вместе и отправимся в Кламар пешком. Дорогой расскажу Вам кто и что.

Лучше не запаздывайте, может быть будет дождь и придется ехать поездом, а поезда редки.

До свидания.

МЦ.


Впервые — Русская мысль. 1991.7 июня (публ. А. А. Саакянц). СС-7. С. 198. Печ. по СС-7.

5-28. Л.О. Пастернаку

5-го февраля 1928 г.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc


Дорогой Леонид Осипович,

Пишу Вам после 16-часового рабочего дня, усталая не от работы, а от заботы: целый день кручусь, топчусь, верчусь, от газа к умывальнику, от умывальника к бельевому шкафу, от шкафа к ведру с углями, от углей к газу, — если бы таксометр! В голове достукивают последние заботы: выставить бутылку — сварить Муру на утро кашу — заперт ли газ? Так — каждый день, вот уже — сколько? — да уж шесть лет, с приезда заграницу. России не считаю, то (1917 г<од> — 1922 г<од>, Москва) — неучтимо.

Времени на себя, т. е. стихи, совсем нет, всю жизнь работала по утрам, днем не могу, но хуже, вечером и ночью — совсем не могу, не та голова. А утра — непреложно — не мои. Утра́ — метла.

Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую, не мою. Дело не в детях — они помогают: дочь (14 лет, я вышла замуж 17-ти) [23] вполне реально, сын (3 года) — тем, что существует. Дело — всю жизнь, даже в Революцию не верила! — может быть действительно — в деньгах?

Были бы деньги, села бы в поезд и приехала бы к вам (Вам и маме Бориса) в Берлин, посетила бы Вашу выставку [24], послушала бы о Вашей молодости и Борисином детстве, я люблю слушать, прирожденный слушатель — только не лекций и не докладов, на них сплю. Вы бы меня оба полюбили, знаю, потому что я вас обоих уже люблю. Борис мне чудно писал о своей маме — отрывками — полюбила ее с того письма [25].

А Борис совсем замечательный, и как его мало понимают — даже любящие! «Работа над словом»… «Слово как самоцель»… «Самостоятельная жизнь слова»… — когда все его творчество, каждая строка — борьба за суть, когда кроме сути (естественно, для поэта, высвобождающейся через слово!) ему ни до чего дела нет. «Трудная форма»… Не трудная форма, а трудная суть. Его письма, написанные с лету, ничуть не «легче» его стихов. — Согласны ли Вы?

По его последним письмам вижу, что он очень одинок в своем труде. Похвалы большинства ведь относятся к теме 1905 года, то есть нечто вроде похвальных листов за благонравие. Маяковский и Асеев? Не знаю последнего, но — люди не его толка, не его воспитания, а главное — не его духа. Хотелось бы даже сказать — не его века, ибо сам-то Борис — не 20-го! Нас с ним роднят наши общие германские корни, где-то глубоко в детстве, «О Tannenbaum, о Tannenbaum» [26] — и всё отсюда разросшееся. И одинаковая одинокость. Мы ведь с Борисом собирались ехать к Рильке — и сейчас не отказались — к этой могиле дорожка не зарастет, не мы первые, не мы последние. — Дорогой Леонид Осипович, когда освободитесь, — запишите Рильке! Вы ведь помните его молодым [27].

_____

Много и с большим увлечением рассказывала о вас обоих Анна Ильинична Андреева, восхищалась московскостью жизненного уклада — «совсем арбатский переулочек!», а главное вашей — обоих — юностью и неутомимостью. Она меня очень благодарила за эту встречу, а я — ее за рассказ.

Горячо радуюсь делам выставки. Бесконечно жалею, что не увижу. Я Вас видела раз в Берлине, в 1922 г<оду>, где-то около Prager-Platz, Вы шли с совсем счастливым лицом, минуя людей, навстречу закату. Я Вас очень точно помню, отпечаталось.

Ради Бога, не считайтесь сроками и письмами, для меня большая радость Вам писать. Давайте так: Ваша мысль в ответ пойдет за письмо.

МЦ.


Да! Недавно, с оказией, послала Борису чудный портсигар с металлическим (змейкой) затвором и зажигалку, самую лучшую, — ее мне недавно подарили. Что раньше потеряет?


Впервые — НП. С. 254–257. СС-6. С. 295–297. Печ. по СС-6.

6-28. П.П. Сувчинскому

<Начало февраля 1928 г.> [28]


Милый Петр Петрович,

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: сделайте все возможное, чтобы пристроить прилагаемые билеты, издатель взял на себя 25, на мою долю пало 15, тогда только книга начнет печататься [29].

Техника такова: подписчик заполняет бланк (нужно для нумерации) [30] и направляет по указанному адресу, издателю. С<ергей> Я<ковлевич> доскажет остальное.

Бланк важен только с деньгами, иначе он называется посул. Простите, ради Бога, за просьбу.

МЦ.


Впервые — Revue des Etudes slaves. С. 220. CC-6. С. 325. Печ. по СС-6.

7-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

5-го февраля 1928 г.


Дорогая Саломея, две больших просьбы. Ради Бога — иждивение или хоть часть, в этом месяце С<ережа> не играл [31], а я ни строки не напечатала, нечем жить, и каждый день может нагрянуть газ. Опускаю и молочников и булочников. Положение поганое, меня хоть в Сов<етской> России и наградили богемским миросозерцанием, но в отношении задолженности (зависимости) трагически-буржуазна. — Выручайте! — Второе: ПУ — ТЕР — МАН. Что́?! Где?! КАК?! В из<дательст>ве домашнего адреса не дают, как узнать? Со всех сторон расспросы о книге — что отвечать? Вообще, что мне с ним делать? [32] Посоветуйте. Уже дважды просили на отзыв. От факта книги (какова бы ни была!) многое зависит, могла бы съездить напр<имер> почитать в Чехию, мне об этом писали. И — пустые руки. Расскажите ему об этом, если позвонит. Ради Бога, простите за лишние заботы. Целую Вас.

МЦ.


<Приписки на полях:>

Пишу хорошую вещь [33].

Саломея! Достаньте и прочтите упоительную книгу сов<етского> писателя Вячеслава ШИШКОВА «Бисерная рожа». (Рассказы) [34].


Впервые — СС-7. С. 111–112. Печ. по СС-7.

8-28. Л.О. Пастернаку

9-го февраля 1928 г.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc


Дорогой Леонид Осипович!

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: не найдете ли Вы мне нескольких подписчиков на мою книгу стихов «После России»? Посылаю в отдельном конверте 5 бланков.

Техника такова: подписчик заполняет бланк и отсылает его издателю с соответствующей суммой. Деньги идут не мне, а в типографию в уплату за книгу, — чтобы только не выглядело, что я прошу на себя! Я со всей книги наверное ничего не получу.

Если окажутся желающие, поторопите их с осуществлением, от него зависит появление книги.

Это называется изданием по подписке, так издаюсь в первый раз и, по совести сказать — неприятно. Не по мне — «роскошная» бумага и нумерованные (хотя бы от руки!) экземпляры [35]. Моя нумерация — сердечная.

Ради Бога, не думайте, что нужно устроить все 5 подписок, посылаю на всякий случай. Мне вообще очень стыдно за эту просьбу. Как за всё, касающееся денег, которые — если только не старинная монета! — ненавижу.

Это не письмо, в счет не идет, откликнетесь, когда сможете.

Сердечный привет Вам и Вашим.

МЦветаева


Впервые — НП. С. 257–258. СС-6. С. 297. Печ. по СС-6.

9-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

10-го февраля 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна, обращаюсь к Вам со следующей большой просьбой, — не найдете ли Вы мне подписчиков на мою книгу «После России», — посылаю Вам три бланка в отдельном конверте.

Дело с книгой таково: по внесении в типографию 2/3 стоимости книги (4000 фр<анков>) книга, совсем готовая, начнет печататься. Издатель разместил уже 25 подписок, но больше не может, остальные 15 должна разместить я. Вот и прошу Вас, может быть удастся? Техника такова: подписчик заполняет бланк и отсылает его издателю, по указанному адресу, с приложением соответствующей суммы. Проще будет, если эти деньги будут сразу вручены Вам, Вы, с заполненными бланками, перешлете их издателю. (Заполненные бланки важны для нумерации, каждый подписчик получит свой №.) М<ожет> б<ыть> та редакторша подпишется? Хорошо бы разместить все три, и поскорее: от быстроты зависит появление книги.

Ясно ли Вам? Дорогими экземплярами мы с издателем окупаем часть издания, ибо наличных ни у него, ни у меня нет. Деньги идут не мне, а в типографию.

Издатель очень торопит, книга залежалась, пора выпускать. Хотела просить Вас сделать все возможное, но Вы и так всегда делаете — больше, чем можете!

В субботу у нас Брэй [36], побеседуем, расскажет о Вас, о Праге. Спасибо за открыточку, — жаль, что не зашел, но уезжающий, как сумасшедший, судить нельзя [37].

Целую Вас нежно, тороплюсь отправить

МЦ.


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 60–61 (с купюрой). СС-6. С. 364–365. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 80–81.

10-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

11-го февраля 1928 г.


Дорогая Саломея, огромное спасибо за двойное спасение. Конечно нам нужно повидаться до Вашего отъезда (завидую!). В ответ на предложение П<утер>мана встретиться у Вас в один из трех последних дней недели (оцените долготу периода!) я назначила ему воскресенье, — он должен был запросить Вас и оповестить меня. Но приезд А<лександра> Я<ковлевича> меняет дело. Давайте так, — со следующей среды когда хотите.

Вчера целый день рассылала челобитные в сопровождении подписных бланков [38], — вплоть до России! Посмотрим.

Хожу в Вашем в серо-синем осином свитере, Аля не влезла. Но обе юбочки ей как раз.

До свидания, еще раз от всего сердца спасибо за мужски-молниеносную помощь (NB! старинных времен-мужски!) Буду ждать Вашего оклика, а — паче чаяния уедете раньше среды — добрый путь. Сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу>.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 112. Печ. по СС-7.

11-28. Б.Л. Пастернаку

<Первая половина февраля 1928 г.>


Дорогой Борис, хочу тебе покаяться в одних страшных <вариант: ужасных> вещах, в которых мы, как во всем, что не наше действие, неповинны. Ужасные вещи три и они есть одна: в первый раз за жизнь — скука, в первый раз за жизнь отвиливание от писанья, точно такое же самочувствие, как у других во время беременности — равнодушие, неохота, пониженный жизненный тон вплоть до тошноты от всего — состояние, знакомое мне только по рассказам, ибо все (3x9=27) 27 месяцев своих жила, как всегда (NB! не подумай, ибо этого не может быть и не потому, почему 99 раз на 100 не может быть, мой случай — сотый: изъятие себя из числа <вариант: выбытие из строя> вот уже около 4 лет). Итак, неохота к тетради, всё чаще и чаще, сбегаю, ища поводов и находя их, естественно, в излишке. Не Россия, Борис, а м<ожет> б<ыть> любовь. Когда мне в любви не везло (всегда), я отыгрывалась, мое писанье было отыгрыванье от человека (если бы ты знал историю Царь-Девицы и Красного Коня, — да всего!) [39]. Последняя моя вещь — Попытка комнаты [40] — почти мертвая. И наивно утверждение окружающих: «Поэма конца (или Горы) мне нравится больше»… — точно она написана не на костях (не только моих!) [41]. Я просто, как Ася говорила в детстве, «задушилась». С 1924 г., Борис, — четыре года — ни одного рассвета, ни одного ожидания, ни одних проводов. Да, был Рильке, был — твой приезд, но всё это было еще или уже в Царствии Небесном, всё под черепом. Не принимай меня за то, что я не есть, мне мало нужно, знать, например, что через столько-то месяцев я тебя увижу. Но знать. Ждать. А я сейчас никого не жду. Это — основное. Второе — отсутствие собеседников, мое вечное в чужом кругу и в своем соку. Из меня возносится, в меня же падает, обрушивается. Фонтан. А я — река. Мне нужно берега, мимо которых, и м<ожет> б<ыть> несуществ<ующее> море, в которое. Мне нужно клонящееся и глядящееся в меня, хотя бы, чтобы ветки по-иному (по-моему!) двигались и дома по-иному стояли: не стояли. Я плеч<ами>, и грудью, и головою чувствую себя рекою, которая ничто иное как ПЛОВЕЦ, несущая других пловцов. В Медоне нет реки, и в Медоне я не река, меня застояли.


Продолжение

Вот из этой несостоявшейся застоявшейся реки и прост<ой> женской моей скуки, п<отому> ч<то> я никого не жду («Только пела и ждала» [42], отсеки ждала — и петь перестанешь) и выведи, Борис, меня настоящего дня: без бер<егов> р<ека> (NB! болезнь ведь тоже бер<ег>, корм<лю> собой недуг (врага), что — меня ест и усыпляет и обескровливает. Как только свободная минута — сплю, могла бы спать

Und schlafen möcht ich schlafen Bis meine Zeit herum [43].


Впервые — Души начинают видеть. С. 466-467. Печ. по тексту первой публикации.

12-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

Февраль 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна, отвечаю Вам тотчас же. На Прагу я никогда не надеялась, — слишком хотелось. Тешила себя мечтой, но знала, что тешу. Читали ли Вы когда-нибудь Der Trompeter von Säckingen? [44] Там песенка, с припевом:

Behüt Dich Gott — es wär zu schön gewesen!

Behüt Dich Gott — es hat nicht sollen sein! [45]

Так у меня всю жизнь. Меньше бы хотела к Вам — наверное бы сбылось. Я к Вам хотела и хочу — сказать просто? — Лю-бить. Я никого не люблю — давно, Пастернака люблю, но он далёко, всё письма, никакой приметы этого света, должно быть и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали, я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушённая и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь. Вы же знаете, что пол и возраст не при чем. Мне к Вам хочется домой: ins Freie [46]: на чужбину, за окно. И — о очарование — в этом ins Freie — уютно, в нем живется: облако, на котором можно стоять ногами. Не тот свет и не этот, — третий: сна, сказки, мой. Потому что Вы совершенно сказочны (о, не говорите, что я «преувеличиваю», я только — додаю!). Словом — к Вам, в тепло и в родной холод. И, возвращаясь к Trompeter’y — не правильнее ли было бы:

Behüt Dich Gott — es wär zu schön gewesen,

Behüt Dich Gott — es hat nicht wollen sein? [47]

Месть жизни за все те света́.

Вы спрашиваете о «После России»? Сложно. Книга, говорят, вышла месяц назад, но никто ее не видел [48]. Издатель (неврастеник) ушел из издательства и переехал на другую квартиру, на письма не отвечает. Издавал он книгу самолично, на свой риск, в издательстве о ней ничего не знают. С Вёрстами вышла передряга: очень большое количество экземпляров было, по недосмотру, отпечатано так слабо, что пришлось их в типографию вернуть. Отсюда задержка. Надеюсь, что на днях получите. О них уже был отзыв в «Возрождении» [49] (орган крайне-правых, бывший струвовский). В них мои обе вещи «С моря» и «Новогоднее» (поэмы) названы набором слов, дамским рукоделием и слабым сколком с Пастернака, как и все мое творчество [50]. (NB! Пастернака впервые прочла за границей, в 1922 г., а печатаюсь с 1911 г. [51], кроме того Пастернак, в стихах, видит, а я слышу, но — как правильно сказала Аля: «Они и Вас и П<астерна>ка одинаково не понимают, вот им и кажется»… Всё дело в том, что я о П<астерна>ке написала хвалебную статью и посвятила ему «Мо́лодца») [52].

Была бы я в России, всё было бы иначе, ннно — России (звука) нет, есть буквы: СССР, — не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся. (Sesam, thue Dich auf!) [53] В России я поэт без книг, здесь — поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно.

Да! О М<арке> Л<ьвовиче>. Живет рядом, по той же дороге, через остановку. Медон, еще что-то и Vanves, в этом Vanves у него чудная вилла — говорят — я не была. Не был у меня ни разу, видела раз у А<нны> И<льиничны> <Андреевой>, на чтении Федры (II ч<асть> Тезея). Был как ни в чем не бывало. И я — ничего.

Я очень одинока, бывают у нас только евразийцы, им я неинтересна, или так же мало интересна, как мне — они. Не те — миры, не тот язык, им мое все равно, мне — их. Дружеское равнодушие. У меня никого нет. С молодыми поэтами я не дружу: слабые стихи и сильное самомнение, хвалят друг друга по взаимному уговору, мне там делать нечего.

А Мур чудный. Ровно 1-го февраля, в день своего трехлетия, начал говорить Р, и так увлекся, что часто вместо «глаза»«граза» (гроза!) и «на полу»«На пору́» (пару!). Сегодня он, занимая гостя (племянник С<ергея> В<ладиславовича> Завадского, — тоже евразиец) [54] — «Владик, когда я на тебе женюсь — я буду угощать тебя чаем, и кашами, и макаронами». Обожает шахматы, не дает играть. — «Вот красная собака (NB! Конь) съела королеву». — «А королева съела лошадь, проглотила и убежала». Скоро опять будем снимать, увидите. Пишу поздно вечером, устала. В субботу у нас будет Брэй, расскажет о Вас и о Праге. Заранее спасибо за Алину книжку и Муркины штаны. Вы бесконечнотрогательны. Не считайтесь письмами и сроками. Да! получила милое и грустное письмо от С<ергея> В<ладиславовича> Завадского, очень его люблю, а Вы?


<Приписка на полях>: Аля напишет отдельно — и о Муркиных елках, и о дне рождения, — она прирожденный летописец. И, кажется, хочет послать Вам рисуночки. Но это сюрприз.

Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича>, от меня же — больше чем могу сказать.

МЦ


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 61–62 (с купюрами). СС-6. С. 365–366. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 81–84.

13-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

25-го февраля 1928 г.


Дорогая Саломея, сгораю от самой черной зависти, но у нас тоже весна, — обскакавшая себя на месяц! Погода трогательна донельзя, уже не сидится, а идти некуда, потому что парк знаю наизусть, а в лесу хулиганы.

Виделась с П<утер>маном, дела неплохи, есть надежда на выход книги в марте. Огромное спасибо за чудо десяти билетов, мною пока продано три. Остальные (адресаты) молчат. Есть надежда еще на подписчиков в России.

Да! В Печати и Рев<олюции> огромная статья об «эмигрантских писателях», больше всего о Бунине и обо мне [55]. № у меня есть, приедете покажу. Кое в чем упреки — мне — правильны, но не так направлены. Я бы упрекнула себя лучше. (Говорю о малоумии, — Вы ведь читали отчет?) [56].

Дорогая Саломея, огромная просьба, я бы очень хотела устроить Алю в студию Шухаева [57], но он берет 200 фр<анков> в месяц, а мне и 100 невозможно. Нельзя ли было бы бесплатно, тем более, что она, по обстоятельствам нашей жизни, могла бы ездить только через день, в послеобеденные часы. (У Шухаева от 9 ч<асов> до 4 ч<асов>.)

Она очень способна, с осени учится во франц<узской> школе рисования, но — безнадежной, как большинство таких школ. Вы настолько знаете меня, что не заподозрите ни в материнском преувеличении данных, ни в материнской же излишней требовательности к школе. Просто — Аля очень способна, а школа «pour dames et demoiselles» [58], ерунда, жалко моего времени, которое на это уходит (с 12 ч<асов> до 6 ч<асов>, в эти дни, пасу Мура и ничего своего не делаю).

Подумайте. И если что-нибудь возможно — сделайте. Я знаю двух учеников этой Студии, оба они меньше одарены чем Аля. Но — платежеспособны. И мне обидно. Как лучше — написать ему (Вам) или отложить до Вашего приезда? Вам виднее.

Пишу русскую вещь, начатую еще в России. Хорошая вещь. Замечаю, что весь русский словарь во мне, что источник его — я, т. е. изнутри бьет.

Целую Вас, поправляйтесь, бегство у таких как Вы — победа.

МЦ.


Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 171–172. СС-7. С. 112–113. Печ. по СС-7.

14-28. Б.Л. Пастернаку

<4 марта 1928 г.>


Дорогой Борис, я всегда буду тебя уступать, не п<отому> ч<то> я добра или не вправе, а п<отому> ч<то> мне всего мало, чем больше — тем меньше, и на этот свет я все равно давно плюнула — или махнула рукой. Когда я вижу как сходятся и расходятся, сводят и разводят, меня охватывает ужас от их уверенности / устойчивости, тот же ужас (недоумения) охватывал меня в первые месяцы <19>18 г., когда я увидела как все вокруг стали устраиваться накрепко в воздухе, как все поверили, — и еще раньше, после землетрясения Мессины. Я тогда в Сицилии, сев в цинковую ванну, чуть не умерла от иной достоверн<ости> [59].

— К чему всё это? Чтобы сказать тебе, что никому из твоих и моих ничего не грозит, не п<отому> ч<то> я не гроза, а п<отому> ч<то> моя гроза, я, гроза, семей — чужих и моих — иду мимо, эти поля миную, разражаюсь не так и не здесь.

Ннно, Борис, уступив заранее всё здесь, ничего не уступаю внутри, ничего не включаю и не совмещаю. Женю твою любить не смогу, как твой не мною согретый сердечный левый бок. Я всегда буду думать, что ты со мной был бы — нет, не то — что своего ребенка от тебя я бы любила больше, т. е. en plus gr connaissance de cause [60], чем она своего, и много других вещей буду знать. Я буду задушена всей своей правотой, равняющейся здесь бесправию. Не надо мне ей писать, мне очень легко любить, меня очень легко любить, меня все женщины любят, самые разные, я им тот homme rêvé [61], всем, всем —. И именно п<отому> ч<то> так начинать эту любовь между Женей и мной — бесполезно, лишняя боль, п<отому> ч<то> человека напополам не раздерешь. Всё это — голое, грубое, —

О другом. Чтобы понять тебе меня в другом, в моем соответств<енном>, нужно было бы тебе говорить вещи, которые написать нельзя, я большой трус, рука не отваж<ится>. Из-за трусости руки, да что — руки: языка! я и загубила свою ж<изнь>. Из-за невозможности сказать.

А внутри выла и орала (выло и орало) с первой минуты. Борис, пойми меня: я всю жизнь и в данный час не на воле и не на привязи, жена и не жена, не чья-нибудь и не ничья, я со всей моей четкостью так напутала… Есть грубые слова и всё, и здесь бы многое дал формальный метод. И главное: что я всё чудесно знаю: гениальный врач над безнадежным больным (это я, кстати, сказала о Прусте [62]).

Борис, я всегда жила любовью. Только это и двигало мною. Все вещи напереч<ет>, н<и> одной безымянной, хотя чаще: псы, а не отцы. Сейчас — до-олгое сейчас — полных четыре года я никого не любила, ни одного поцелуя никому — 4 года. Сначала (Поэмы конца, горы, Крысолов, Тезей) жила старым порохом. Письмо с моря — игра (с морем!), Попытка комнаты — <пропуск одного слова>. Федру я уже писала в окончательном тупике, абсолютно равнодушная к ее судьбе / ко всем в ней, так же. Начало иссякновения. Прорыв — Письмо к Рильке, единственная после Крысолова моя необходимость за эти годы. Был бы жив Рильке, приехал бы ты. —


С 1925 г. ни одной строки стихов [63]. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как человек, любви — источник. Поэт мне будет служить до последнего вздоха, живой на службе мертвого, о, поэт не выдаст, а накричит и наплачет, но я-то буду знать. Просто: такая жизнь не по мне, в Чехии был колодец, и ведро, и деревья, и нищенство, и всё, что ты знаешь и чего не знаешь, в общем я всю Чехию насквозь пролюбила, отсюда — всё. А сейчас тоска без тоски: всё же промчится скорей песней обманутый день [64]. И я их гоню, да, загоняю, зовут — иду, в музей так в музей, на лекцию так на лекцию, и ничего мне этого не нужно, мне нужен физический стук чужого сердца в ухо, иногда завидую врачам.

Мне нужна моя собственная душа из чужого дыхания, пить себя. Та сушь, которой я сначала так радовалась, губит меня.

Сейчас Егорушка по долгу чести [65]. Сказка, небывалая сказка, сама себя завораживаю — о как я знаю свою кривую. С 42° Поэмы конца к 35° Федры, к 32° Поэмы Воздуха.

Пойми меня правильно. Крысоловом (мною во мне) я отыгрывалась, как когда-то Царь-Девицей [66]. Ведь две возможности справиться: либо Поэма Конца (ты, тебя, тебе, тобой и т. д.), либо Крысолов / либо войти в рану, поселиться в ней, либо засыпать ее горящей золой, на которой новый дом. Этой золой и домом был Крысолов. В рану — над раной — но всегда РАНА.

А — с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко. Я смотрю на рост своих волос и радуюсь гущине. И радуюсь погоде. И всему очередному, вплоть до блинов у Карсавина [67], которые пеку не я. В ушах жужж<ание> Ев<разийцев> (сл<овно> <пчелиный рой?>), в глазах пробеги очередного фильма, вчера например Декабристы [68]. Кстати, вчера впервые <с> России услышала ушами слово «товарищ» (зал был советский), очевидно здешние опаздывают. Смотрела, думая о тебе, на всех молодых советских барышень, в меру нарядных, в меру сознательных, улыбалась.

Да, Борис, сейчас умирает брат моей подруги, брат Вашего московского Чацкого (Завадский), Володя [69], которого мы с С<ережей> угов<орили> сделать операцию. Он совсем умирал (туберкулез кишок), мы понадеялись на нож, Алексинский сделал чудо [70], больной стал было поправляться, но с удесятеренной силой перекинулось на легкие, словом общий туберкулез, безнадежн<ый>. Если бы меня через стену родных, врачей и сиделок допустили к нему, я бы сказала ему: «Володечка, на час раньше или на час позже… Позвольте мне открыть окно, впустить к вам солнышко и взбрызнуть вам столько морфия, чтобы вам стало совсем хорошо — навсегда». Я бы говорила с ним весело и деловито, как лучшие врачи — наверняка. И — м<ожет> б<ыть>, не знаю, скорей да — предложила бы ему поменяться, уступая бы ему свои остающиеся годы, как всегда всю жизнь и особенно в Советской России уступала вещи тому кто наиболее — более меня! — в ней нуждался, будь то хлеб или книга или <оборвано>. Принадлежность вещи по признаку наипервейшей в ней необходимости, вот мое освящение и освещение собственности.

Так Володя прекрасно, ничтоже сумняшеся, употребил бы мои даром-зрящие дни, не гнал бы их и не <пропуск одного слова> бы так бесполезно. У меня всё время, Борис, сознание как у некой старухи, что я заедаю чью-то жизнь. Не от того, что я даю меньше, а другой дал бы больше: нет! беру меньше. Не в коня корм. Клянусь тебе, что пишу это письмо в полном сознании и твердой памяти, у него нет числа, «de toutes les h de ma vie» [71].

«— Hy, a я <<подчеркнуто трижды>?!!»

Ты? Последнее здесь, как Рильке первое там, то последнее, чего я захотела и не получ<ила>. И еще, Борис, Россия так далёко, после вчерашнего смотра войск (в отд<еле> Смесь) [72] еще дальше, после сегодняшней крестьянки М<арьи>, учащейся стрелять по портрету Чемберлена [73] — еще дальше, Рильке на том свете, а Россия всей прор<вой> сво<ей> так<ой> ту-свет, что м<ожет> б<ыть> вру, говоря последнее здесь, м<ожет> б<ыть> — перв<ое> там.

Вот тебе отчет.


Впервые — Души начинают видеть. С. 473–477. Печ. по тексту первой публикации.

15-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

11-го марта 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна, пишу Вам в тесном соседстве — Мура, у меня под левым локтем доламывающего игрушечные часы. — «Я уже сломал. Нужно в починку отдать одной Мадам. Я ей дам свои, а она мне даст новые». Убегает в коридор и стоя у входной двери: «Откро-ойте! Пожалуйста! Покупать мне нужно часы! Вот эту дверь самую! Раскрашенную!»

Мур в Ваших чудесных зеленых штанах (Jägerhose, Wildleder [74]) и Вашей — еще той посылки — зеленой рубашечке, подтяжки — третья зелень, сын лесника — или браконьера. (Я часто думаю об обратных союзах: судьи и подсудимого, лесника и браконьера, вплоть до палача и жертвы. Родство.)

Книжка чудесна, Аля каждый вечер раскрашивает по картинке, чешскому еще не разучилась, понимает всё. Очень трогательно со стороны Г-жи Жегулиной [75], что сама занесла, я очень благодарила ее и приглашала зайти посидеть, но она торопилась. Сказала, что вторую часть посылки доставит Евреинов [76]. Я его знаю, встречалась с ним в Праге, его дочь училась в Тшебовской гимназии одновременно с Алей.

Как благодарить? У Мура в жизни не было таких чудесных штанишек, всё, что он носит — всегда ношенное, обжитое, как приятно влезть в новую вещь. Кроме того они никогда не проносятся. Словом, если бы я выбирала сама, я бы других не выбрала.

_____

— Милое лицо у художницы, и здоровое и болезненное, вроде dolcezza е dolore [77]. И очень славянское. То есть, у писательницы, это муж — художник.

Огромное спасибо за устройство подписок, Вы сделали чудо. Тэффи [78], напр<имер>, у которой такие связи (Великие Князья, генералы, актрисы, французская знать), не могла устроить ни одного. Три билета мне еще устроил отец Б. Пастернака, Леонид Пастернак, художник (живет в Берлине) [79]. Вообще мне на заочность везет, мое царство. — Книга скоро выйдет, к несчастью издатель вроде автора: всё на Божию милость. «Где-нибудь, когда-нибудь». У нас в России бывали такие ямщики: он спит, а лошадь везет. А иногда: он спит и лошадь спит.

Недавно, на самых днях, пережила очередную встречу со смертью (помните, в «Твоя смерть» — кто следующий?). Умер от туберкулеза кишок брат моей подруги, Володя, 28 лет, на вид и по всему — 18. Доброволец, затем банковский служащий в Лондоне [80]. Содержал мать и больную сестру, — она-то и есть моя подруга, 11 лет больна туберкулезом, от обоих легких один полумесяц, остальное съедено, ни работать ни ходить не может, красавица, 32 года. Работал, работал, посылал деньги, посылал деньги, приезжает в Париж к матери повидаться — жар. Пошли к врачу: туберкулез обоих легких. Подлечился, поступил на службу уже здесь, простудился, кровохарканье, туберкулез кишок. Никто дома не догадывался:…«слабый желудок», врачи, видя безнадежность, молчали. С<ережа> настоял на операции, сделана была Алексинским (гениальный московский хирург и добрейший человек) блестяще. Вырезано было пол слепой кишки (не только отросток), но зараза оказалась по всему кишечнику. Зашили. Прожил еще месяц.

Ни секунду за всю болезнь не подозревал об опасности. «Вот поправлюсь»… А жизнь ему нужна была не для себя, а для других. Жить, чтобы работать и работать, чтобы другие жили. Умер тихо, всю ночь видел сны. — «Мама, какой мне веселый сон снился: точно за мной красный бычок по зеленой траве гонится»… А утром уснул навсегда. Это было 8-го, — вчера, 10-го хоронили. У французов не закапывают при родственниках, родные оставляют голый гроб. Насилу добились у могильщика, чтобы заровняли яму при нас, и длилось это 1 час 20 мин<ут>. Час 20 мин<ут> мать стояла и смотрела как зарывают ее сына. Лопаты маленькие, могильщики ленивые, снег, жидкая глина под ногами. А за день погода была летняя, все деревья цвели. Точно природа, пожалев о безродном, захотела подарить ему на этот последний час русские небо и землю. Проводила мать и сестру до дому, зашла — тетушка накрывает на стол, кто-то одалживает у соседей три яйца, говорят про вчерашнее мясо. — Жизнь. — В тот же вечер мать принялась за бисерные сумочки, этим живут. Вот и будет метать бисер и слезы.

_____

— Огромное спасибо за всё: подарки, билеты, а главное — долгую память любви.


<Рукой М. Цветаевой письмо от лица Мура>:

Милая тетя Аня! У меня есть перо, я могу сам написать на бумажке чернилом, пером. Спасибо за штаны, я в них поеду в Москву и буду тете покупать гребенку, вел’сипед, еще другой вел’сипед, много. Я ей еще куплю чулки в Бомарше (Bon Marché, больш<ой> магазин) и башмаки, такие но-овые! [81]


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 62–63 (с купюрами). СС-6. С. 366–367. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 84–86.

16-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

14-го марта 1928 г.


Дорогая Саломея!

Где Вы и что Вы? (Où suis-je? Que vois-je? [82]) Если Вы целы и невредимы, зримы и видимы, назначьте мне какой-нибудь день (вечер) в начале следующей недели (начиная с понедельника), захвачу Федру, если захочется почитаем, можно ведь не всё.

Сейчас читаю Пруста, с первой книги, (Swann) [83], читаю легко, как себя и все думаю: у него всё есть, чего у него нет??

Итак, жду оклика, а пока целую Вас.

МЦ.

P.S. Хорошо бы по поводу Федры вытянуть моего дорогого издателя и совместно — бархатными лапами — на него напасть [84].


Впервые — СС-7. С. 113. Печ. по СС-7.

17-28. В КОМИТЕТ ПОМОЩИ РУССКИМ ПИСАТЕЛЯМ И УЧЕНЫМ В ПАРИЖЕ

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

18-го марта 1928 г.


Марины Ивановны Цветаевой-Эфрон

Прошение [85]

Находясь в крайне-затруднительном материальном положении сердечно прошу Комитет оказать мне посильную помощь.

М. Цветаева-Эфрон


Впервые — Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб.: Пушкинский фонд. 1994. № 1. С. 301 (публ. В.Е. Кельнера и В.Г. Познер). СС-6. С. 663. Печ. по СС-6.

18-28. Н.П. Гронскому

<Конец марта — начало апреля 1928> [86]


Милый Николай Павлович,

Только что получила Волю России с «Попыткой комнаты» [87]. Будьте очень милы, если вернете мне ее завтра, посылаю Вам ее по горячему следу слова «Эйфель» [88]. Вещь маленькая, прочесть успеете. Завтра на прогулке побеседуем.

До завтра!

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 198. Печ. по СС-7.

19-28. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

20-го марта 1928 г.


Дорогая Вера Николаевна,

Вы незаслуженно-добры ко мне. Это не фраза. Сейчас обосную. Если бы Вы любили мои стихи — или любили бы меня — но ни тех ни другой Вы не знаете (может быть и знали бы — не любили бы!) — поэтому Ваш жест совершенно чист, с моей же стороны — ничем незаслужен. И, честное слово, в данную минуту, когда пишу, он совершенно затмевает (прочтите производя от света, наоборот) мне все то, что реально несет. Вроде как: когда есть такие хорошие люди — черт с деньгами!

Когда мне говорят: «хочу, но не знаю выйдет ли» или «хотел, но ничего не вышло», я слышу только «хочу» и «хотел», — «ничего» никогда не доходит. — «Спасибо за хочу».

— Ну вот. А засим, со стыдом, как от всего денежного, которое ненавижу и которое мне платит тем же (кто кого перененавидит: я ли деньги, деньги ли меня??) — вот прошение [89]. И наперед, выйдет или не выйдет, — спасибо за хочу.

МЦ.


— Да! Скоро выйдет моя книга «После России», все стихи написанные за границей, я Вам ее пришлю [90], не давайте мужу, пусть это будет вне литературы, не книга стихов, Ваше со мной. Очень хочу, чтобы Вы ее как-то — приняли, — а если ничего не выйдет, Вы мне тоже скажите: — Спасибо за хочу!


Впервые — НП. С. 397. СС-7. С. 234. Печ. по СС-7.

20-28. Л.О. Пастернаку

20-го марта 1928 г.

Meudon (S. et 0.)

2, Avenue Jeanne d’Arc


Дорогой Леонид Осипович,

Сердечное и, к большому стыду моему, сильно запоздавшее спасибо за подписки. Каждый день хотела благодарить и каждый день откладывала из-за желания сделать это по существу. Но очевидно и сегодня не удастся. Знаете ли Вы гениальное стихотворение какого-то нашего современника (сама не читала, говорю со слов), кончающееся припевом — «у нас есть всё: то-то, то-то и еще это — nur Zeit» [91]. (Стихотворение о рабочих) [92] — Так и я.

Часто получаю письма от Бориса, он по-моему замучен людьми, — не оборотная, а лицевая сторона славы!

Поэты, не умеющие писать стихи и приходящие к нему за рецептом, не думая о том, что он-то сам — ни к кому не ходил! В России 10 тыс<яч> зарегистрированных поэтов — нет, ошибаюсь: в одной Москве! В России-то, наверное, тысяч сто!

Всячески внушаю Борису жёсткость, если не жестокость. День состоит из часов, часы из минут. «На минутку»…. Мой рецепт Борису — формула: «Вас много, а я один».

— О книжках. Как только будут пришлю все три Вам, Вы раздадите.

Еще раз, дорогой Леонид Осипович, от всего сердца спасибо за помощь. Сердечный привет и наилучшие пожелания Вам и Розе Исаевне [93].

МЦ.


Впервые — НП. С. 258–259. СС-6. 298. Печ. по СС-6.

21-28. Н.П. Гронскому

Милый Николай Павлович,

Очень жаль, что меня не застали. Хотела сговориться с Вами насчет Версаля и дале [94]. М<ожет> б<ыть> у нас временно будет одна старушка [95], тогда я буду более свободна, и мы сможем с Вами походить пешком, — предмет моей вечной тоски. Я чудный ходок.

Еще: очень хочу, чтобы Вы меня научили снимать: С<ергей> Я<ковлевич> сейчас занят до поздней ночи, совести не хватает к нему с аппаратом, да еще в 1 ч<ас> ночи! а Мур растет. И пластинки заряжены.

Приходите как только сможете. Часы: до 2/4 ч<асов> или же после 5 ч<асов> Вечерами я иногда отсутствую. Побеседовали бы о прозе Пастернака и сговорились бы о поездке и снимании.

Итак, жду.

МЦ.


Медон, 2-го апреля 1928 г., понедельник.

— Завтра я ухожу в 5 ч<асов>, если успеете зайдите утром, т. е. до 2½ ч<асов>. Или уже в среду.


<Приписка на полях:>

Я не была ни в Fontainebleau, ни в Мальмэзоне [96] — нигде. Очень хочу.

P.S. Как-нибудь расскажу Вам и о Вас. Когда (и если) будет старушка. Такой рассказ требует спокойного часа. Лучше всего на воле, на равных правах с деревьями.

Та́к — а может быть и что́ — Вам скажу, Вам никто не скажет. Родные не умеют, чужие не смеют. Но не напоминайте: само, в свой час.


Впервые — Мир России. С. 161. СС-7. С. 199 (с неточностями). Печ. по кн.: Несколько ударов сердца. С. 10.

22-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

10-го апреля 1928 г.


Христос Воскресе, дорогая Анна Антоновна!

Окликаю Вас на перегибе вашей и нашей Пасхи, в лучший час дерева, уже не зимы, еще не лета. Ранней весной самый четкий ствол и самый легкий лист. Лето берет количеством.

Как у вас в Праге? В Медоне чудно. Первые зазеленели каштаны, нет — до них какие-то кусты с сережками. Но, нужно сказать, французская весна мне не по темпераменту, — какая-то стоячая, тянущаяся месяцы. В России весна начиналась, т. е. был день, когда всякий знал: «весна!» И воробьи, и собаки, и люди. И, начавшись, безостановочно: «рачьте дале!» [97] как кричат ваши кондуктора. Но худа или хороша — всё же весна, то есть: желание уехать, ехать — не доехать: заехать (Два смысла: 1) завернуть 2) не вернуться. Беру во втором.)

У нас в доме неожиданная удача в виде чужой родственницы [98], временно находящейся у нас. Для дома — порядок, для меня — досуг, — первый за 10 лет. Первое чувство не: «могу писать!», а: «могу ходить!» Во второй же день ее водворения — пешком в Версаль, 15 километров, блаженство. Мой спутник [99] — породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) — я его — всему, чему в тетради. (Писанье — ученье, не в жизни же учишься!) Обмениваемся школами. Только я — самоучка. И оба отличные ходоки.

— Сердечное, к большому стыду сильно запозд<алое> спасибо за шоколад. Угощались и угощали.

— Читали ли в Воле России «Попытку комнаты»? Эту вещь осуждает все мое окружение. Что́ скажете? Действительно ли непонятно? [100] Не могу понять.

Как встречали Пасху? Были ли за-городом? Как здоровье — Ваше и Ваших? Что думаете о лете? Как работается? Счастлива буду получить от Вас весточку.

Простите за короткое письмо, оно не в счет, просто хочется окликнуть. Посылаю Вам Мура в Wildleder-Jäger-штанах [101], его любимых. Он «чешское» употребляет как похвалу. — «Хорошая погода: чешская», «красивая машина: чешская». Оттого, что из Чехии для него, пока, одна радость. Снимали его в медонском лесу, в 7 мин<утах> от нашего дома. Нежно Вас целую, отдыхайте, поправляйтесь на Пасху.


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 63–64 (с купюрой). СС-6. С. 367–368. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 87–88.

23-28. Н.П. Гронскому

<19 апреля 1928 г.> [102]


Дорогой Николай Павлович,

Жду Вас не в субботу, а в воскресенье (Волконский [103]), к 4 ч<асам>, с тем, чтобы мы, посидев или погуляв с Сергеем Михайловичем и проводив его на вокзал, остаток вечера провели вместе. Словом, субботний вечер переносится на воскресный. (В субботу у меня народ: приезжие — проезжие — из Праги, отменить нельзя.) Захватите тетрадь и готовность говорить и слушать.

Всего доброго.

МЦ.

Медон, четверг.


Впервые — СС-7. С. 199. Печ. по СС-7.

24-28. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

20-го апреля 1928 г.


Милая Раиса Николаевна,

Экспресс пришел без меня, я на три дня уезжала загород, за чужой загород, потому что Медон, в котором я живу, тоже загород. Только потому не отозвалась тотчас же.

Сердечное спасибо за Бориса Леонидовича и за себя [104].

Способ пересылки, как видите, очень хорош, но мне очень совестно утруждать Вас.

Два года назад, даже меньше, я была в Лондоне, у меня там был вечер стихов, могли бы встретиться. Но может быть — Вас там не было? [105] (Стихи с предварительным докладом Кн<язя> Святополка-Мирского, из которого я поняла только собственное имя, да и то в английской звуковой транскрипции!)

Еще раз сердечное спасибо.

Марина Цветаева


— Да, Пастернак мой большой друг и в жизни и в работе. И — что самое лучшее — никогда не знаешь, кто в нем больше: поэт или человек? Оба больше!

Редчайший случай с людьми творчества, хотя, по-моему, — законный. Таков был и Гёте — и Пушкин — и, из наших дней, Блок. А Ломоносова забываю, Вашего однофамильца, а может быть — предка? [106]


Впервые — Минувшее. С. 211. СС-7. С. 313. Печ. по СС-7.

25-28. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.) 2,

Avenue Jeanne d’Arc

21-го апреля 1928 г.


Дорогая Вера Николаевна,

Не будет ли с моей стороны нескромным запросить Вас, вышло ли что-нибудь из моей писательской получки [107] — от журналистов через С.В. Познера я уже получила [108].

Может быть еще и собрания не было?

Простите, ради Бога, за хлопоты.

Сердечный привет и благодарность.

М. Цветаева.


Впервые — НП. С. 398. СС-7. С. 234. Печ. по СС-7.

26-28. Н.П. Гронскому

Медон, 22-го апреля 1928 г., понедельник.


Дорогой друг,

Оставьте на всякий случай среду-вечер свободным, может быть и, кажется, наверное — достану 3 билета — Вам, Але и мне — на вечер Ремизова [109], большого писателя и изумительного чтеца [110]. (Не были на прошлом?)

Хочу, или — что́ лучше: жизнь хочет! чтобы Вы после Волконского [111] услышали Ремизова, его полный полюс.

Такие сопоставления полезны, как некое испытание душевной вместимости (подтверждение безмерности последней). Если душа — круг (а так оно и есть), в ней все точки, а в Ремизове Вам дана обратная Волконскому. Так, в искаженном зеркале непонимания, понятию «волхонщина» можно противуставить «ремизовщина». В Ремизове Вам дана органика (рожденность, суть) обратная органике Волконского [112]. Точки (В<олконского> и Р<емизова>) чужды, дело третьего, Вас, круга — в себе — породнить.

Ничего полезнее растяжения душевных жил, — только так душа и растет!

_____

Итак, жду Вас не позже половины восьмого, в среду. Поедем вместе, так как билет, м<ожет> б<ыть> будет общий.

Да! очень важное!

Никогда не буду отрывать Вас от Ваших занятий и обязанностей, но — в данный раз: Ремизов сто́ит лекции, какая бы ни была. Его во второй раз не будет [113].

Любуюсь на Ваши янтари.

МЦ.

Просьба: захватите в среду пленки с Муром, боюсь, что они так и сгинут, хочу отдать проявить, не примите за укор, знаю, что заняты [114].


Впервые — Поэзия. Альм. М.: Молодая гвардия, 1983. № 37. С. 141, неполный текст (публ. Е.Б. Коркиной). СС-7. С. 199–200 (то же). Печ. по кн.: Несколько ударов сердца. С. 11–12.

27-28. Н.П. Гронскому

<29 апреля 1928 г.>

Медом, воскресенье вечером


Дружочек!

Просьба, вроде: поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что́ (помните Ваш вопрос, бывший уже ответом? Начинаю думать, учитывая и сопоставляя разное, что из Вас ничего не выйдет, кроме всего, т. е. поэта. Философ есть вопрос человека вещи, поэт есть человеку — вещи — ответ. Или же: вещь спрашивает через философа, и отвечает через поэта.)

Но — отвлекаюсь — (вовлекаюсь) — извлекаюсь!

Голубчик, до среды, т. е. к Вашему приходу, узнайте мне (см. начало) лучшую, полнейшую биографию Ninon de Lenclos [115], мне нужен один эпизод из ее жизни, до зарезу, для вещи, которую, в срочном порядке необходимости, хочу писать, не хочу выдумывать бывшего. Вещь, касающаяся Вас, имеющая Вас коснуться.

Если бы где-нибудь посмотреть в однофамильном — полу-одно, четверть-однофамильном мне словаре (верно ли я считаю? у словаря — две, у меня — две, одна общая, — какова степень родства?) [116] — там всегда есть библиография. Сделайте это для меня, мне кажется, это будет первая живая, насущная вещь за годы.

Приходите не позже, а то и раньше ½ 9-го, у нас с Вами так мало времени на все.

Непременно — стихи, старые и новые.

МЦ.


<Приписка поперек страницы:>

Понедельник. <30 апреля 1928 г.>

Хорошо, что не запечатала (правда, в этом жесте невозвратность, чувство, что все кончено, что не в твоей воле изменить. Заметьте, что не отсылаются только незапечатанные письма. Первая невозвратность: запечатание, вторая — ящик (берите мои слова вне содержания письма, в абсолютности понятия письма!) Собственный язык, зализывающий, и жестяной ящик — формы Рока. Письмо — стрела — книга стихов — три самодержавности = стийности — САМОСТИ. (Как я люблю Ваш слух, как физически ощущаю проникновение в Вас СЛОВА: звука, смысла. Помните Пушкина: в горах — отзы́в? [117] (Есть и в низах — отзы́в: в безднах!) Ведь горе, чтобы отозваться, надо услышать, отдать — ПРИНЯТЬ! — Видите, опять не могу кончить!

За-ночь моя просьба разрослась: узнайте, а может быть уже знаете, одежды того времени (половины XVII в<ека>), мне нужно знать как их одеть, не хочу гадать. Очень хочется до начала вещи поговорить с Вами о ней, услышать Ваше толкование данных, совместно скрепить духовный костяк.

— Привыкаете к почерку? В него нужно вовлечься.

_____

Учитесь, пожалуйста!


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 12–13. Печ. по тексту первой публикации.

28-28. А.И. Цветаевой

Триумф<альная> Арка

Медон, 3-го мая 1928 г.


Дорогая Ася, у меня для тебя целая коллекция таких открыток — нумерую. А ты мне сразу ответь — дошли ли, тогда буду посылать.

Видела я Асю О<боленскую> [118], приезжала ко мне в Медон. Вот что от нее узнала о смерти В<али> [119]. С первого дня Пасхи ей стало несравненно лучше, умирая — стала оживать. Доктора дивились, ибо уж с месяц каждые минуты были сочтены. В<аля> за время умирания со смертью свыклась, смирилась, — пришлось заново привыкать жить. Жить ей с 1-го дня Пасхи страстно хотелось, поверила, что будет — и Асю уверила. Ей было настолько — непрерывно — неуклонно — лучше, что Ася уже не стояла над ней, как над умирающим, встречалась с радостью, расставалась без страха. И вот — шел сильный дождь, Ася промокла — «пойду переоденусь и вернусь часа через три». Вернулась — В<али> уже не было. Попросила у сестры бульона, та пошла за ним, В<аля> закашлялась — хлынула кровь — одна из больницы побежала предупредить сестру — та пошла — все было кончено. От кашля до смерти не прошло и двух минут. Можно сказать, что смерть мгновенная.

Напиши про Бориса, про здоровье. Я ему писала, но он не отвечает [120]. Совсем ли поправился? Целую тебя и А<ндрюшу> [121].

М.

Аля твой Зоол<огический> Сад развесила над Муриною кроватью.


Впервые — НП. С. 381–382. СС-6. С. 193–194. Печ. по СС-6.

29-28. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

4-го мая 1928 г.


Дорогая Вера (можно?)

Дела с билетами хуже нельзя [122]. Все отказываются. Из тех по Вашим адресам продано пока два — по 25 фр<анков>. Вечерами объелись и опились. Последний вечер — ремизовский [123] — окончательно подкосил. Отказы складываю в один конверт, — не деньги, так опыт (бесполезный, ибо знала наперед). Познер, напр<имер>, не ручается ни за один и трогательно просит забрать — «может быть еще как-нибудь пристроите». Таких писем у меня уже 7. Зал будет полный (входные по 5 фр<анков>, дороже нельзя из-за налога), а касса пустая. Я в полном огорчении. У Мура (сына) кашель уже 8-ой месяц, как начал после скарлатины так и не кончил. Его необходимо увезти, ибо наследственность с обеих сторон дурная (у мужа 16-ти лет был процесс, возобновившийся в Галлиполи, а с моей стороны — умерла от легочного туберкулеза мать). Я слишком умна, чтобы ненавидеть буржуазию — она ПРАВА, потому что я в ней — ЧУЖОЙ, куда чужее самого архи-коммуниста. (NB! Обратное буржуа — поэт, а не коммунист, ибо поэт — ПРИРОДА, а не миросозерцание. Поэт: КОНТР-БУРЖУА!

Итак, все правы и всё в порядке, кроме Муркиных бронх, — и это единственное, по существу, до чего мне, кроме стихов, дело.

— Читаю сейчас вересаевскую летопись «Пушкин в жизни» — знаете? (Сплошь свидетельства современников или их близких потомков, одно например такое:) [124]

«Плохие кони у Пушкина были, вовсе плохие! Один был вороной, а другой гнедко — гнедой… Козьяком звали… по мужику, у которого его жеребеночком взяли. (Козьяк, а то Козляк, — тоже болотный гриб такой). Этот самый Козьяк совсем дрянной конь был, а только долго жил. А вороной, тот скоро подох».

Михайловский старик-крестьянин по записи И.Л. Щеглова.

Новое о Пушкине. С. П. Б. 1902, стр. 202.

_____

Спасибо за Надю [125]. О ней, бывшей, речь еще впереди. А знаете полностью тот стих Рильке?

Vergangenheit steht noch bevor.

Und in der Zukunft liegen Leichen… [126]

Не хотелось — Leichen (начертания).

Целую Вас, пишите.

МЦ.


Впервые — НП. С. 400–401. СС-7. С. 235. Печ. по СС-7.

30-28. Н.П. Гронскому

Медон, 4-го мая 1928 г.


Мой родной,

10 — не среда, а четверг — а нынче пятница (до-олго!)

Хотите во вторник на Экипаж (Convention) [127]. Если да, безотлагательно сообщите мне точный поезд с Вашего медонского вокзала (Montparnasse) — поезд, на который не опоздаю — не опоздаете?

Начало в 8½ ч<асов> Convention от Montparnass’a близко.

Если не можете, тоже сообщите.

Пишу Вам, молча проговорив с Вами целый час: ПО-ЗВУ-ЧИЕ, крайний звук которого есть ПРЕДЗВУЧИЕ.

Не бойтесь потерять мундштук [128], у Вас в руках — больше, чем в руках, ближе чем в губах! — несравненно большее.

Если бы Вы знали всю бездну [129] нежности, которую Вы во мне разверзаете. Но есть страх слов.

МЦ.

Все это не в жизни, а в самом сонном сне.


<Приписка на полях:>

Нынче пятница, до вторника долго, учитесь, пожалуйста! Напишите, на когда условились с С<ергеем> М<ихайловичем> [130], чтобы я заранее оставила вечер.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 13–14. Печ. по тексту первой публикации.

31-28. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

5-го мая 1928 г.


Дорогая Вера Николаевна,

Я все еще под ударом Вашего письма [131]. Дом в Трехпрудном — общая колыбель — глазам не поверила! Первое, что увидела: малиновый бархат, на нем альбом, в альбоме — личико. Голые руки, открытые плечи. Первое, что услышала: «Вера Муромцева» (Раечка Оболенская, Настя Нарышкина, Лидия Эверс [132], никогда не виденные, — лица легенды!) Я росла за границей, Вы бывали в доме без меня, я Вас в нем не помню, но Ваше имя помню. Вы в нем жили как звук.

«Вера Муромцева» — мое раннее детство (Валерия меня старше на 12 лет) [133], «Вера Муромцева», приезды Валерии из института — прерываю! — раз Вы меня видели. Я была в гостях у Валерии (4 года) в приемный день, Валерия меня таскала по всему институту, — все меня целовали и смеялись, что я такая серьезная — помню перегородку, над которой меня подняли. За ней был лазарет, а в лазарете — скарлатина. Поэтому до сего дня «скарлатина» для меня ощущение себя в воздухе, на многих вытянутых руках. (Меня подняли всем классом.)

Валерия нас с Асей (сестрой) любила только в детстве, когда мы выросли — возненавидела нас за сходство с матерью, особенно меня. Впервые после моей свадьбы (<19>12 г.) мы увиделись с ней в 1921 г. — случайно — в кафе, где я читала стихи.

Есть у нас еще родство, о нем в другой раз, — семейная легенда, которую Вы может быть знаете.

Но [134] — как Вы могли, когда я была у Вас, меня не окликнуть? Ведь «Трехпрудный» — пароль, я бы Вас сразу полюбила, поверх всех евразийств и монархизмов, и старых и новых поэзий, — всей этой вздорной внешней розни. — Уже люблю. —

Целую Вас.

МЦ.


Если Вам любопытна дальнейшая судьба «Лёры» — расскажу Вам, что знаю.


<Приписка на полях:>

«Вера Муромцева». «Жена Бунина». Понимаете, что это два разных человека, друг с другом незнакомых. (Говорю о своем восприятии, до Вашего письма.)

— Пишу «Вере Муромцевой», ДОМОЙ.


Впервые — НП. С. 400–401. СС-7. С. 236. Печ. по СС-7.

32-28. А.В. Бахраху

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

6-го мая 1928 г.


Милый Александр Васильевич,

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: помогите мне распространить билеты на мой вечер, имеющий быть 17-го [135]. Посылаю 10, распространите что́ сможете. Цена билета не менее 25 фр<анков>, больше — лучше, (NB! Думаю, что у меня будет полный зал и пустая касса!)

Посылаю книгу [136].

Всего лучшего, простите за просьбу.

МЦветаева.


Впервые — Мосты. Мюнхен. 1961. № 6. С. 341 (с купюрой) (публ. А.В. Бахраха); ЛО. М., 1991. С. 111 (полностью) (публ. Дж. Мальмстада); СС-6. С. 6 М. Печ. по СС-6.

53

Марина Цветаева

33-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

10-го мая 1928 г.


Дорогая Саломея,

Почему мы с Вами так долго не видимся? Теряюсь в догадках.

Может быть Вы обиделись на мое внезапное исчезновение из поля Вашего зрения на Евразийцах? [137] Дело было не во мне, С<ергей> Я<ковлевич> внезапно меня увел, — ему нужно было исчезнуть незаметно и безвозвратно. Я не успела опомниться, как уже оказалась на улице.

Можно попросить Вас об очередном иждивении? Когда увидимся? Хочу прочесть Вам Красного бычка [138].

(замогильным, нет — заупокойным голосом:) — Что Путерман?? [139]

Целую Вас.

МЦ.


Впервые — СС- 7. С. 113–114. Печ. по СС-7.

34-28. Н.П. Гронскому

Милый Николай Павлович,

До последней минуты думала, что поеду, но никак невозможно, — у меня на виске была ранка, я заклеила пластырем — загрязнение — зараза поползла дальше. Сижу с компрессом. Если не боитесь видеть меня в таком виде, заходите завтра, когда хотите, сказать о театре с С<ергеем> М<ихайловичем> и рассказать о докладе [140].

Всего лучшего, передайте пожалуйста письмо С<ергею> М<ихайловичу>.

МЦ.


Медон, 10-го мая 1928 г.


— завидую Вам! а Вы — хвали́те за меня!

_____

Принесите мне что-нибудь почитать.


Впервые — СС-7. С. 200. Печ. по СС-7.

35-28. Н.П. Гронскому

Медон, 17-го мая 1928 г.


Ко́люшка, может быть я плохо делаю, что говорю с Вами беспощадно — как с собой.

Например сегодняшнее — о простоте, доброте, чистоте. Кто был со мной — если не проще — то добрее и чище Вас? Мы мне начинаем напоминать такую быль. Кто-то — Италия, Возрождение — приревновал свою жену к какому-то юноше. Мечта «застать с поличным». И застает — сомолящимися [141].

Что мы с Вами — как не вместе молимся? (Каким богам?)

А о простоте — что ж! не дано ни мне ни Вам. То есть — слепости в простоте, как вообще ни одной слепости.

А «зеленью светел Праотец-Змей» [142]МАГИЧЕСКАЯ строка, вся как драгоценный камень, не «как», а — сам драгоценный камень. Эта строка не аллегорический, а живой изумруд, оборот его в руках.

Никакого дела в Париже не сделала, вошла в тот дом и вышла, вернулась домой и вот, с тоской в сердце (может быть — по СЛЕПОСТИ в простоте!) — пишу Вам.

Спасибо за цветы В<олконскому>, переписку В<олконского>, за тот песочный овраг, за «среду» взамен «завтра».

За вся и за все.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 14–15. Печ. по тексту первой публикации.

36-28. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

23-го мая 1928 г.


Дорогая Вера Николаевна,

Ваше письмо совершенно изумительно. Вы мне пишете о Наде Иловайской, любовью к которой — нет, просто КОТОРОЙ — я болела — дай-те вспомнить! — год, полтора. Это было мое наваждение. Началось это с ее смерти — я тогда была в Германии, в закрытом учебном заведении, мне было 10 лет. «Умерла Надя Иловайская» (письмо отца). Последнюю Надю я помнила в Нерви — розу на гробах! — (все вокруг умирали, она цвела) — Надю на Карнавале, Надю на bataille de fleurs [143]. Я ей нравилась, она всегда меня защищала от матери, которой я тогда — et pour cause! [144] — не нравилась. Но дружны мы не были — не из-за разницы возраста — это вздор! — а из-за моей робости перед ее красотой, с которой я тогда в стихах не могла справиться (пишу с 6-ти лет, в Нерви мне было 8 л<ет> [145] — проще: дружны мы не были, потому что я ее любила. И вот — неполных 2 года спустя — смерть. Тут я дала себе волю — полную — два года напролет пролюбила, про-видела во сне — и сны помню! — и как тогда не умерла (не сорвалась вслед) — не знаю.

Об этом — о, странность! — я Вам говорю ПЕРВОЙ. Помню голос и похолодание спинного хребта, которым — с которым я спрашивала отца на каком-нибудь Ausflug [146] в Шварцвальде (лето 1904 г.) — «А… Надя Иловайская… когда умирала… очень мучилась?» Эту любовь я протаила в себе до — да до нынешнего часа! и пронесла ее сквозь весь 1905 г. Она затмила мне смерть матери (июль 1906 г. — от того же).

«Надя Иловайская» для меня — вся я 10 лет: БЕЗДНА. С тех пор я — что? научилась писать и разучилась любить. (И первое не совсем, и второе не совсем, — даст Бог на том свете — первому разучусь совсем, второму научусь за́ново!)

— В первый раз «Трехпрудный», во второй раз «Надя Иловайская» — Вы шагаете в меня гигантскими шагами — шагом — души.

_____

А поэтессу, о которой Вы говорите, я знаю, имею даже одно письмо от нее [147] (1925 г., тогда только что приехала в Париж) — по письму и по встрече с ней (одной) не полюбила, может быть из Ваших рук — полюблю, но это будете Вы. Предпочитаю из Ваших — Вас же. Как и Вас (говорю о книге, которая до сих пор не вышла) [148] прошу любить или не любить — но без ПОСРЕДНИКА. Почему Вы думаете, что поэтесса лучше поймет? И может быть мне Ваше непонимание (ОРГАНИЧЕСКОЕ) дороже. И ведь можно — совсем без стихов! Стихи, может быть. — pis aller [149], — а?

Еще одно: не бойтесь моего жара к Вам, переносите его со спокойствием природы — стихов — музыки, знающих род этого жара и его истоки. Вы на меня действуете МАГИЧЕСКИ, «Трехпрудный», «Н<адя> И<ловайская>» — слова заклятья. При чем тут Вы? И при чем тут я?

Этих времен никто не знает, не помнит, Вы мне возвращаете меня тех лет — незапамятных, допотопных, дальше чем ассири<яне?> и вавилоняне. Я там никогда не бываю, живу свой день, в холоде, в заботе, в жесткости — и вдруг «Sesam, thue dich auf!» [150] (моя «контр-революция» распространяется и на немецкое правописание: Thor, That [151] и т. д. Ненавижу ущерб).

Как же горе́, раскрывшейся (проследите сказку с точки зрения горы, а не героя. Совпадение желаний — мало! — необходимость) — как же горе, раскрывшейся, не благодарить, не обнять, не замкнуться на нем? Подумайте об одиночестве Сезама!

_____

О другом. Скоро мой вечер [152], хочу заработать на летний отъезд. Куда ехать на Средиземное море? Пансион не нужен (нас четверо), нужно самое скромное, распроубогое — но — жилище — minimum 2 комн<аты> с кухней, моя максимальная платежеспособность — 350 фр<анков> в месяц. (Хочу на 3 месяца.) В город не хочу ни за что, хочу дыры. Может быть Вы́ знаете? Что-нибудь около 1000 фр<анков> за три месяца, немножко больше. Дико соскучилась по югу, на котором не была — да уже 11 лет! Мой последний юг — октябрь 1917 г., Крым.

Мур (сын) всю зиму напролет прокашлял, Сережа (муж) еле таскает ноги (болезнь печени, а главное — истощение), я вся в нарывах (малокровие), всё это святая правда. Была бы Вам очень благодарна, дорогая Вера Николаевна, за совет. Еще: кто бы мне из Ваших знакомых здесь в Париже помог с билетами (25 фр<анков>), на эти билеты вся надежда, остальные входные по 5 фр<анков> (больше нельзя из-за налога). Вечер 17-го июня, меньше месяца.

А летом Вы бы ко мне приехали в гости, ведь Grasse не так далеко от — предположим Hyères [153] (все говорят об Hyères и его окружении, но ни одной достоверности). Познакомились бы со всеми нами. Аля (14 лет) выше меня ростом, огромная, но девочка будет красивая. Мур уже сейчас красив, но по-своему. Громадный породистый — не то амур, не то кот. А когда серьезен — ангел. Все: «он у Вас с какого-то старинного мастера»… один даже определил месторождение: «с Севера Италии, из Ломбардии».

В следующем письме пришлю его карточку, сегодняшнее бы перетяжелило.

Да! никаких 300 фр<анков> от журналистов, естественно (отнесите последнее не к своей доброй воле, а к моему злосчастию!) не получила. А как были — есть — будут нужны!

Целую Вас нежно. Зовите меня Мариной.

МЦ.


Впервые — НП. С. 402-405. СС-7. С. 236-238. Печ. по СС-7.

37-28. Т.Л. Толстой

Meudon (S. el О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

27-го мая 1928 г.


Дорогая Татьяна Львовна!

Мне очень стыдно, что мое первое письмо к Вам — просьба, а именно: не помогли бы Вы мне распространить билеты на мой вечер стихов — 17-го июня [154]. Цена билета minimum 25 фр<анков>, больше — лучше. Посылаю 5. Шестой — приложение Вам и дочке [155].

Очень хочу побывать у Вас, боюсь помешать. Кроме того, хотелось бы видеть Вас не на людях, а более или менее одну. Возможно ли это? Если да — черкните словечко, приеду, очень хочу.

Целую Вас. Еще раз — простите за просьбу.

М Цветаева.


Впервые — в кн.: Неизвестный Толстой в архивах России и США. Рукописи. Письма. Воспоминания. Наблюдения. Версии. М.: АО-Техна-2, 1994. С. 415 (публ. Н.А. Калининой). СС-7. С. 349. Печ. по СС-7.

38-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

27-го мая 1928 г.


Дорогая Саломея,

Разлетелась к Вам и …Madame est partie [156]. Почему не окликнули? Праздный вопрос и еще более праздный укор.

Милая Саломея, быка за рога, посылаю Вам 10 билетов на мой вечер 17-го июня с докладом обо мне [157] (достаточно странно?) — угадайте кого? — похитителя Фернандэза [158]: Слонима. Слоним будет читать, а я буду молчать, потом я буду читать, а Слоним молчать (ему труднее, чем мне!)

Постарайтесь распространить в Лондоне, докажите пострадавшим, что они, в конце концов, в выигрыше: билет есть, а идти не только не надо: НЕВОЗМОЖНО.

За билет берите сколько заблагорассудится, — т. е. не меньше чем дадут. Этот вечер — вся моя надежда на лето. Опишите положение, т. е. ОСВЕЖИТЕ скарлатину (из-за которой мы в прошлом году прогадали море), — кроме того у Мура уже 7 мес<яцев> бронхит, не сдвигающийся с места несмотря на жару, мне необходимо его увезти. С<ергей> Я<ковлевич> недавно был у Алексинского [159]: резать-не резать, но всяческие недуги, режим, а главное — отдых. В Медоне его быть не может.

Настоящее письмо напишу Вам на днях, бумага не терпит иных сожительств.

Целую Вас, буду рада, если напишете.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 114. Печ. по СС-7.

39-28. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

29-го мая 1928 г.


Дорогая Раиса Владимировна [160],

Простите великодушно: замоталась с вечером, имеющим быть 17-го июня. Нужно ловить людей, устраивать и развозить билеты, всего этого я не умею, а без вечера мне не уехать [161].

Париж раскаленный, 49° на солнце, 34° в тени. Люблю жару, но речную и морскую. Сущность камня — холод, в пышущем камне нарушена его природа.

Непосредственно после Вашего письма написала Борису [162] — все письмо было о Вас, как жалко, что получил его он, а не Вы!

А перед Вами я осталась невежей. Знаю. Пишу между двумя поездами, т. е. билетными поездками. Моя сущность — [одиночество] [163] сам по себе. Во мне, предлагающей билеты, нарушена моя природа.

Простите за несвязность речи и безобразный почерк. Все хотелось написать Вам по-настоящему — хотя бы про поэтов и соловьев. Не вышло. Вышло — невежа.

Не сердитесь! Сама сержусь.

Сердечный привет и благодарность

М. Цветаева

P.S. Мой поезд конечно ушел.


Впервые — Минувшее. С. 212. СС-7. С. 313. Печ. по СС-7.

40-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

7-го июня 1928 г.


Дорогая Саломея, очень обрадовалась Вашему письму, я по Вас соскучилась. Обескураживает отсутствие прямого адреса (Ваша прислуга мне давала, но что-то странное, вроде: Лондон — Саломея!) не верю в достоверность Мирского, на которого пишу, — когда у меня с человеком кончается, кончается человек, следовательно и дом, где он живет, а уж во всяком случае номер, — нет! только номер остается, как в царстве будущего (О или О bis!)

С вечером у меня очень плохо: никто не берет. Цветник отказов, храню. Одни (Т.Л. Сухотина [164], жена Эренбурга [165], значит: одне!) не видаются с русской эмиграцией (чем французы-туземцы хуже? — для вечера! а налетчики-американцы??) другие издержали весь свой запас дружественной действенности на недавний вечер Ремизова [166], — вообще вечеров, Саломея! вот 13-го вечер Рощина (писателя, читали? я нет) и с какой программой: Рощина-Инсарова, Кошиц, Дон-Аминадо, еще кто-то [167] — не то что НАШ тощий Слоним!

Г<оспо>жа Фундаминская (Амалия? какая жуть!) [168] по всем отзывам могущая взять 20 — и по — 100! (ни секунды не верила!) взяла, на всякий случай, 4 по 25. Единственно неунывающие — Прокофьевы, у них, должно быть, какое-нибудь слово [169].

С<ув>чинский, знающий всех музыкантов и не давший мне ни одного!

Друг тот кто делает — согласны? Все иное я называю слизанием сливок (кошки).

И кончится все, согласно прошлогодней поговорке Мура — его первой фразе — «Народу масса, денег мало», — видите, не всегда рифмуют МАССА и КАССА.

— Рада, что рады книжке [170]. Я ее еще не читала, наверное никогда и не прочту в страхе заведомых опечаток.

Милая Саломея, мне билеты важнее чем подписки, с книги я все равно никогда ничего не получу, горестно уверена.

С П<утер>маном мы встретились средне: я ему сказала, что Поволоцкий [171] жулик, а оказался его друг. Сначала мы оба злились и надписывали, нет! он взрезал (страницы, как животы) я же: № 1, № 2, № 3 — Марина Цветаева Марина Цветаева Марина Цветаева [172] — до полного одурения — потом отходили и пили чай. Все это на фоне огромной безмолвной Али, весьма напоминавшей полежаевских «молодцов» [173]. П<уте>рман даже, не без робости: «А дочка у Вас атлетического сложения», на что я: «Да и я ничего». (Тут-то он и дал чаю.)

До свидания, милая Саломея, обрываю из-за билетных дел — опять к кому-то идти, кого-то улещать.

Мне очень жалко, что П<утер>ман Вам послал книжку без надписи, но тогда, у него, я бы двух слов не выжала. Хотите — пусть эта пойдет А<лександру> Я<ковлевичу>, а я Вам дам другую?

МЦ.

Спасибо Мирскому за чек. Пусть, когда поедет (он ведь собирается в Париж?) захватит книгу, я ему надпишу [174]. Деньги пока не высылайте, буду тратить «мирские»[175], а Ваши пойдут на терм (1-го июля).


Впервые — СС-7. С. 114–115. Печ. по СС-7.

41-28. А.И. Цветаевой

Grand Opéra.

<Июнь 1928>


Да! Идиотская публикация А<ста>фьева (мужа и жены) [176]. Такой-то извещает о смерти Валентины Павловны (Валечки) [177] — опять вроде восстановления титула. Добросердечные, но — дураки, а? Впрочем, Бог с ними.

_____

Вышла моя книга. Надписала и отложила тебе нумерованный (на хорошей бумаге) экз<емпляр> [178], — когда получишь? Отзывов еще нет [179]. 17-го мой вечер, билеты («дорогие», т. е. 25 фр<анков>), идут плохо, объелись вечерами. Будет полный зал (входные по 5 фр<анков>) и пустая касса, словами прошлогоднего Мура: «Народу масса, денег мало». Вечер мне нужен для лета: отъезда.

Жел<езная> дор<ога> дико дорога, все дорого, страшно трудно уехать. Но хочу ради Мура (кашляет 8 мес<яцев> и Сережи). М<ожет> б<ыть> поедем на Средиземное море, мое любимое, к<оторо>го не видала с Палермо (1912 г. — почти что 1812 г.!) [180].

Мур все растет, недавно остригла — жарко. Но тут же — остатками — корешками — завился. Чудесно говорит. Как-нибудь напишу о нем отдельно. Аля учится у Шухаева [181], но предоставленная самой себе (Шухаев в студии бывает раз в неделю — 15 мин<ут>), ленится. Меня переросла на полголовы, а тяжелее на пуд с лишним.

Мы очень плохо живем, куда хуже, чем в прошлом году [182], и конских котлет (Алина невозбранная услада!) уже нет. Мяса и яйца не едим никогда [183].


Впервые — НП. С. 382–383. СС-6. С. 194. Печ. по СС-6.

42-28. Т.Л. Толстой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

18-го июня 1928 г.


Дорогая Татьяна Львовна,

Приношу Вам сердечную благодарность за проданный билет [184] и милую приписку. Как-нибудь буду у Ивонны [185] и зайду поблагодарить Вас лично.

А книжку [186] послала Вам не для чтения, а просто как знак внимания и симпатии, — на стихи нужно время, знаю, что у Вас его нет. Целую Вас, привет дочери.

М Цветаева


Впервые — в кн.: Неизвестный Толстой в архивах России и США. Рукописи. Письма. Воспоминания. Наблюдения. Версии. М.: АО-Техна-2, 1994. С. 415 (публ. Н.А. Калининой). СС-7. С. 349. Печ. по СС-7.

43-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея?

Вопросительный знак (случайный) относится к: почему не были на вечере?

Сидели потом всей компанией: Мирский, Сувчинский, еще разные, и вспоминали Вас. Мирский был ЧУДНЫЙ.

Милая Саломея, если возможно, пришлите иждивение, а то придется грабить тощую вечеровую кассу. Мне не повезло: вчера и единств<енный> спектакль Антония [187], и половина моей публики ушла туда.

Целую Вас, когда увидимся? Пока занята только в среду.

МЦ.

18-го июня 1928 г.


Впервые — СС-7. С. 115–116. Печ. по СС-7.

44-28. Б.Л. Пастернаку

<Июнь 1928 г.>


Б<орис>, наши нынешние письма — письма людей отчаявшихся: примирившихся. Сначала были сроки, имена городов — хотя бы — в 1922 г. — 1925 г. [188] Из нашей переписки исчезли сроки, нам стало стыдно — что? — просто — врать. Ты ведь отлично знаешь — то, что я отлично знаю. Со сроками исчезла срочность (не наоборот!), дозарезность друг в друге. Мы ничего не ждем. О Б<орис>, Б<орис>, это так. Мы просто живем, а то (мы!) — сбоку. Нет, быв впереди, стало — вокруг, растворилось.


Ты мне (я — тебе) постепенно стал просто другом, которому я жалуюсь: больно — залижи. (Раньше: — больно — выжги!)


Впервые — НСТ. С. 388–389. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 490–491.

45-28. Н.П. Гронскому

<28 июня 1928 г>


Дорогой! Приходите на авось завтра в пятницу не позже 6 ч<асов>. М<ожет> б<ыть> удастся провести весь вечер вместе. Если же нет — сговоримся на субботу вечером наверное.

Много новостей (чуть-чуть не уехала завтра в La Rochelle [189], уже горевала).

Итак, жду.

МЦ.

Сонет хороший, по-итальянски, должно быть, чудесный. А еще лучше стихи о любви (ГЛЫБЫ О ЛЮБВИ!) Микель-Анджело [190].

Тема прихода — нынешний экзамен Волконского [191].

_____

Итак, жду.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 15–16. Печ. по тексту первой публикации.

46-28. А.В. Бахраху

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

29-го июня 1928 г.


Милый друг,

Две радости, начнем с меньшей: деньги за билеты, которых я вовсе не ждала (думала, что Вам дала только пять, которые Вы и вернули), вторая — наличность твердых знаков в Вашей приписке, знаков явно приставленных, т. е. идущих от адресата. Спасибо за долгую память, за такую долгую память, твердый знак в конце слова, обращенного ко мне, для меня больше, чем слово, каким бы оно ни было. Та́к: «я всегда помнил Вас», с радостью отдам за «совсемъ забылъ Васъ». (Ъ — значит помните, т. е. рука помнит, сущность помнит!) [192].

Я перед Вами виновата, знаю, — знаете в чем? В неуместной веселости нашей встречи. Хотите другую — ПЕРВУЮ — всерьез?

Я скоро уезжаю — в конце следующей недели [193].

Серьезно, хочу снять с себя — угрызение-не угрызение, что-то вроде. (А Вы еще читаете мой почерк?)

А у Вас сейчас — я-переписки и я-встречи — в глазах двоюсь, хочу восстановить единство.

Хотите — приезжайте ко мне, хотите встретимся где-нибудь в городе, остановка электр<ического> поезда Champ de Mars, например, выход один. Хорошо бы часов в 6, вместе пообедаем, побеседуем, потом погуляем, обожаю летний Париж. Итак, назначайте день (можно и к 7 ч<асам>). Только узнавайте меня Вы́, я очень робкая и боюсь глядеть.

Дружочек, м<ожет б<ыть> Вы очень заняты или особенной охоты видеться со мной не имеете, — не стесняйтесь, не обижусь.

Но если хотите — торопитесь, скоро еду. (Если не смогу, извещу телеграммой, молчание — согласие.)

МЦ.

Других мест не предлагаю, п<отому> ч<то> Париж не знаю. Лучше ответьте телеграммой, к нам pneu [194] не ходят.


Впервые — Мосты. Мюнхен. 1961. № 6. С. 341 (неполный тест; публ. А.В. Бахраха); ЛО. М. 1991. С. 111–112 (полностью; публ. Дж. Мальмстада); СС-6. С. 624–625. Печ. по СС-6.

47-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

29-го июня 1928 г.


Дорогая Саломея,

Спасибо за иждивение и не считайте меня невежей, после вечера столько дел, еще больше, чем до. Мечемся по всей карте в поисках 2 pièces et cuisine [195] на фоне моря, — занятье гиблое, вечер дал гроши, а ради отъезда все и делалось.

Надеюсь уехать в конце следующей недели (С<ергей> Я<ковлевич> на днях едет вперед, искать), непременно забегу проститься — на счастье. Предстоят все предотъездные хлопоты, голова кругом идет. Напишите словечко, в какие часы Вас легче застать — принципиально. Лучше не вечером, вечера уходят на переписку и правку Федры, к<отор>ую должна сдать на самых днях в надежде на недоданные 300 фр<анков> (ТОРГУЮТСЯ, НЕГОДЯИ! Здесь 1 фр<анк> строка, в России РУБЛЬ!)

Целую Вас и жду весточки.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 116. Печ. по СС-7.

48-28. Н.П. Гронскому

<1 июля 1928 г.> [196]


Милый Н<иколай> П<авлович>. Спасибо за мешок — отлично. Я, кажется, еду 10-го. Очень благодарна была бы Вам, если бы зашли ко мне завтра или во вторник, сразу после завтрака. Словом до 3-х буду дома. (В среду — нет.)

Всего лучшего.

МЦ.

Воскресенье


Впервые — СС-7. С. 200. Печ. по СС-7.

49-28. Н.П. Гронскому

<2 июля 1928 г.> [197]


Итак, жду Вас завтра (вторник) в 9 ч<асов> веч<ера>.

Спросонья Вы очень тихи (голосом) и злы.


Впервые — СС-7. С. 201. Печ. по СС-7.

50-28. Н.П. Гронскому

<3 июля 1928 г.> [198]

Милый Николай Павлович,

Не сердитесь, не имела никакой возможности предупредить Вас, — неожиданно два срочных дела именно в 4 ч<аса> и в 6 ч<асов>. А до этого — четыре или пять других, и все предотъездные, неотложные. Если свободны, зайдите ко мне в 2 ч<аса>, дня в четверг. Billet de famille [199] в Ройян уже заказан, будет в среду, в среду же выезжает С<ергей> Я<ковлевич>. Будем чинить детскую коляску, — умеете?

Да! Одобряю или ободряю, смотря по тому, выдержали ли или провалились [200]. (Оцените количество ли)

Итак, до четверга.

МЦ.

Вторник.


Впервые — СС-7. С. 201. Печ. по СС-7.

51-28. М.И. Цветаева, С.Я. Эфрон, К.Б. Родзевич Б.Л. Пастернаку

Париж, 4 июля 1928 г., среда


<Рукой М.И. Цветаевой:>

Дорогой Борис, сидим — С<ережа>, Родзевич и я — в пресловутой Ротонде [201]пережидаем время (до Сережиного поезда). Сейчас 7 ч<асов>, Сережин поезд идет в 10½ ч<асов>, — оцениваешь эту бесконечность? Едет вслепую — в Ройян [202] (найди на карте!). Мы: двое нас и двое детей считаемся famille nombreuse [203] (отец, мать и дитя — famille moyenne [204]). А Ройян, Борис, недоезжая до Bordeaux, севернее.


<Рукой С.Я. Эфрона:>

Я испытываю волнение большее, чем перед отъездом на фронт. Там враг за проволокой — здесь вокруг — в вагоне, на вокзале, на побережье, а главное в виде владельцев дач. Боюсь их (владельцев) больше артиллерии, пулеметов и вражеской конницы, ибо победить их можно лишь бумажником.

А кроме всего прочего — у меня врожденный ужас перед всеми присутственными местами, т. е. перед людьми, для которых я — не я, а что-то третье, которым я быть не умею. Это не неврастения.

Обнимаю Вас и очень Вас чувствую.

С.Э.


<Рукой К.Б. Родзевича:>

С<ергей> Я<ковлевич> уезжает уже целую неделю. Вместе с ним я побывал и на границе Испании и на берегах Женевского озера и на Ривьере и… но всего не перечислишь! Я так привык к этой смене мест, пейзажей, ожиданий и разочарований, что сейчас, когда отъезд стал реальным, я с грустью чувствую себя возвращенным домой. Но до отхода поезда еще 2 часа. А вдруг мне удастся продолжить мое неподвижное путешествие. Нет, сложенные корзины, пакеты, вокзалы, справочные бюро — все говорит за то, что я остаюсь.

Ваш К.Р.


Впервые — Мир Пастернака. Каталог выставки. М.: Сов. художник, 1989. С. 171–172. СС-6. С. 274–275. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 494–495.

52-28. А.В. Бахраху

Милый друг [205],

Письмо пришло слишком поздно: вчера вечером, т. е. как раз когда Вы меня ждали и когда меня не было: ни на Champ de Mars, ни дома, — провожала С<ергея> Я<ковлевича> в Ройян, куда с детьми на самых днях еду вслед. Я ведь недаром говорила Вам о телеграмме: знаю за́город: его неторопливость, за которую и люблю. За́город никуда не торопится, потому что он уже всюду. Ну а мы — увы!

Итак, до осени, до встречи.

МЦ.

5-го июля 1928 г., четверг

Еду послезавтра, в воскресенье. Повидаться не успеем.

_____

Телеграммы не получала.


Впервые — Новый журнал. Н.-Й. 1990. № 181. С. 137–138 (публ. А. Тюрина). СС-6. С. 625. Печ. по СС-6.

53-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, Villa Jacqueline Gilet (Charente Inférieure)

10-го июля 1928, вторник [206]


Дружочек! Первое о чем мне хочется Вам сказать — о мифологической роще, такой, где живут божества, — именно мифологической, а не мифической, ибо тогда бы ее не было. Вошла в нее как домой.

Вы конечно знаете (средневековые? возрожденские? [207]) изображения метаморфоз? — три не то женщины, не то дерева (Гелиады [208]) — (других сейчас не помню, есть, конечно), — говорю о са́мой секунде превращения, еще то́, уже это, не то, не это, третье: секунда перехода, преосуществление. Так во́т — такие деревья, роща меньше Аполлонова, Зевесова, чем — их Любовей, мужских и женских. Роща андрогинов [209], дружочек, бессмертной юности, Ваша, моя.

Это мое самое сильное впечатление, — сильнее моря (прекрасного и нелюбимого), — сильнее самой меня под солнцем.

Это была моя первая встреча с Вами, м<ожет> б<ыть> самая лучшая за всё время, первая настоящая и — (но это м<ожет> б<ыть> закон?) без Вас.

Деревья настолько тела, что хочется обнять [210], настолько души, что хочется (— что́ хочется? не знаю, всё!) настолько души, что вот-вот обнимут. Не оторваться. Таких одухотвореннных, одушевленных тел, тел-душ — я не встречала между людьми.

Так поздно пишу потому что только сейчас свой угол, — хороший, у окна. Вчера целый день ходила, — разгон еще медонский — дохаживала. Мур сопровождал с полуоткрытым ртом. — «Мур, что́ это ты?» — «Пью ветер!»

Скалистое море, как на первой открытке, прямо перед домом. Другое, с плажем, дальше и менее завлекательное, люблю пески, а не плаж. Окрестности чудесные. Да! Та рощица — из chêne vert [211], очень похожая цветом на маслину. Преосуществление дуба в маслину, вот. (Вот Вам и новый миф!) Лист без выреза (не дуб) но шире масличного (не маслина!) низ серебряный, верх лакированно-зеленый, роща виденная снизу — оливковая, сверху — дубовая. Говоря о деревьях, говорю о Вас и о себе, — и еще о С<ергее> М<ихайловиче> [212], к<оторо>му напишу в Вашем завтрашнем письме.

_____

Жду подробного отчета о последующем дне и днях (после-моего-отъездном).


<Поперек письма и на полях:>

Пишите как спали, что снилось, что делали утром, хочу весь Ваш день.

Главного не пишу. (Этим — написано.)

Эти камни посылаю за сходство с долмэн’ами [213].


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 18–19. Печ. по тексту первой публикации.

54-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

11-го июля 1928 г.


Дорогая Саломея! Второй день как приехали [214]. Чудная природа: для меня — рощи, для остальных море (вода грязная и холодная, купаюсь с содроганием), чудная погода, но дача — сезон — 2 тыс<ячи>, по соседству такие же — 3½ и 4, нам еще «повезло». (По-моему, такая прелесть как лето и такая радость как дом (все с ним связанное) должны быть даром, а?)

Поэтому, если можно, пришлите иждивение, не хочется сразу открывать счет в лавке, нас не знают. Слава Богу, и квартира и обратный проезд оплачены, нужно только на жизнь.

Простите за такое короткое и скучное письмо, обживусь — напишу как следует. Пишите об Ирине [215] и о себе. Целую Вас.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 116. Печ. по СС-7.

55-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac (Charente Inférieure) près Royan

Villa Jacqueline

— a Gilet при чем? кажется — плаж! — [216]

12-го июля 1928 г.


Мой родной мальчик! Я в полном отчаянии от всего, что нужно сказать Вам: скажу одно — не скажу всего — значит, не скажу ничего — значит, хуже: раздроблю все. Все, уменьшенное на одно, размененное на «одно» («два»). Ведь только так и надо понимать стих Тютчева: когда молчу — говорю всё [217], когда говорю — говорю одно, значит не только не всё, но не то (раз одно!) И все-таки говорю, потому что еще жива, живу. Когда умрем, заговорим МОЛЧА.

Родной мой! Мы за последние те дни так сроднились, не знаю как. Заметили, кстати, на вокзале воздух отъединения, которым нас — м<ожет> б<ыть> сами не думая — окружали все? Другие просто отступали, Вы все время оказывались рядом со мной, Вам молча уступали место, чтя в Вас — любимого? любящего? Просто ТО <<подчеркнуто дважды>, оно, божество, вечный средний род любви (кстати, как ночь, мощь — не мужское (ъ) не женское (а) — мягкий знак, умягченное мужское, утвер(ж)денное женское).

Что думал Владик? [218] Ручаюсь — ничего. Если бы подумал — осудил. Он, как животное (хвала в моих устах!) просто повиновался силе. А Вы ведь были самый веселый из всех, еще веселей Али, куда веселей меня!

Веселье — от силы, дружочек, всегда! особенно — когда через силу. Это — это — это! <<подчеркнуто дважды> — я так люблю в Вас! Ваше сердце как скаковой конь, для таких пробегов, пустынь, испытаний создано. Не конь скачек, конь пустынь.

О другом. Не люблю моря. Сознаю всю огромность явления и не люблю. В который раз не люблю [219]. (Как любовь, за которую — душу отдам! И отдаю.) Не мое. А море здесь навязано от-всюду, не хочешь, а идешь, не хочешь, а входишь (как любовь!), не хочешь, а лежишь, а оно на тебе, — и ничего хорошего не выходит. Опустошение.

Но есть для нас здесь — непростые рощи и простые поля. Есть для Вас, дружочек, долмэны и гроты.

Если то, что Вы и я хотим, сбудется (не раньше 10-го сент<ября>!) Вы будете жить в Vaux-sur-Mer, в 1½ кил<ометрах> от моря и от меня, в полях, — хорошо? И лес есть. Там в сентябре будут дешевые комнаты. Там Вы будете просыпаться и засыпать, все остальное — у нас. Поэтому шесто́вские 100 фр<анков> не шлите [220], берегите про запас, понадобятся на совместные поездки, здесь чудесные окрестности, все доступно, — игрушечный паровичок, весь сквозной, развозящий по всем раям.

_____

Вчера вечер прошел в семье Лосских [221] (философ) — большая русская помещичья семья с 100 лет<ней> бабушкой — доброй, но Пиковой-дамой, чудаком-папашей (филос<оф>) («un monsieur un peu petit» [222]), a про Сережу (местные) «un monsieur un peu grand» [223]), мамашей в роспускной кофте, и целым выводком молодежи: сыновей, их невест, их жен, друзей сыновей, жен и невест друзей — и чьим-то общим грудным ребенком.

Умные сыновья у Лосского, умней отца, — загорелые, с грубыми голосами и добрыми лицами. Цветет велосипед. Вчера, сидя со всеми ними над обрывом, под звездами, ноги в море, я с любопытством думала — заменили ли бы они все Вам — одну меня. Все они — куда образованнее меня! И все — велосипедисты (кроме 100 летней и месячного). Я, напр<имер>, вчера искренно удивилась, когда узнала, что Константинополь в… Европе! — мало удивилась: разъярилась. — «Город в к<отор>ом есть ЕВРОПЕЙСКИЙ квартал!! Да это же вздор!!!» — «Если К<онстанти>нополь в Азии, тогда и Петербург в Азии» — мрачно прогудел один из Лосских. — «Петербург? На том свете» — установила я. ВСЕ ЗАМОЛЧАЛИ. (Все-таки — «поэтесса!») Потом дружно заговорили о тендерах, тормозах и педалях. Тогда замолчала — я.

Ненавижу «компании», всегда страдала дико, убегала, опережала. Так и вчера. (Все небо поделенное на разновидности звезд — и глаз, на них смотрящих — и гул, их называющих. Что же остается — мне?)

А В<олкон>ский опять без письма! (Так мало бываю одна, что тороплюсь, глотаю слова и мысли! М<ожет> б<ыть> и буквы, — простите и прочтите quand même! [224])

Ваше письмо про кошку [225] получила за завтраком, читала — на авось — вслух, молодёц! всем было интересно, мне — нежно, всю кошку отнесла к себе, перевела на себя. Чувствовала себя — и ею в Ваших руках, и Вашей рукою. Целую Вас за это первое письмо в головочку, до того родную.

— Ничего не написала.

А ты пиши — как часто хочешь, о чем хочешь, все прочту сквозь (как тебя, себя — сквозь кошкину шерсть и блохи). Не удивляйся, если следующее письмо будет другое, сегодня пишу одна в доме. Знай все навсегда.

Обнимаю тебя.

М.

Пиши про свою жизнь (жизнь дня, дней) подробно.


<На полях:>

Читаешь ли мои книги? Au grand large [226], Цвейга? [227]

— Выспались наконец? —


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 21–23. Печ. по тексту первой публикации.

56-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, près Royan

Charente Inférieure

Villa Jacqueline

13-го июля 1928 г.


Ко́люшка, вот наш плаж [228], мой нелюбимый, к<оторо>му подвергаюсь ежедневно от 2 ч<асов> до 5 ч<асов>. Вчера ходила (в первый раз одна) в ту нашу рощицу — полдень — мой час — ни души, сидела на скале и читала немец<кую> (греч<еческую>) мифологию, посмертный подарок Рильке [229]. Из нее узнала, что жертвенный камень в Дельфах — тот камень, который Гея [230] дала сожрать Хроносу вместо Зевеса, предварительно обернув его в тряпки. Когда Хронос, расчухав, камень изверг, он упал прямо в Дельфы (кстати, аэролит).

Приехали Андреевы, все трое [231], девушка — кобыла, ожесточает грубостью, непрерывные столкновения. Тех (молодых людей) слава Богу вижу мало, но очень неприятно сознание такой тройной животной силы по соседству. В воскресение приезжает (уже не к нам) Вера С<ув>чинская [232], за ней П<етр> П<етрович> [233], нынче — Карсавины [234], вся семья. Русская колония.

Вчера опять гуляли с Лосскими, был большой спор о море, я единственная не люблю, т. е. имею мужество в этом признаться. «Любить — обязывает. Любить море — обязывает быть рыбаком, матросом — а лучше всего Байроном (и пловец, и певец) [235]. Лежать возле и даже под ним не значит любить. Любить — знать, любить — мочь, любить — платить по счету. Как я смею сказать, что я люблю море, когда я не плаваю, не гребу, не-не-не…». Никто не понимал. — «Ах, море!» Кто-то мне даже предложил «созерцательную любовь», на что́ — я: «Спасибо. Меня та́к всю жизнь любили, пальцем не шевельнув. В России я с такой любви потеряла от голоду Зхлетнего ребенка [236]. Смотрели и любовались, а я дохла. Любовь — прежде всего — делать дело, иначе это ТУПИК — как море для не-пловца: меня. …Вот вы все, любящие, и я, нелюбящая, — есть разница? Да, в словах. Море вас не преобразило, вы им не пахнете, оно не стало вашей кровью и вашим духом, я, его нелюбящая, с моим именем больше морская, чем вы».

Родной, такими речами (т. е. всей собой) я всех отталкиваю. А Вам с ними было бы хорошо, п<отому> ч<то> Вы разностороннее и любопытнее меня, для Вас спор — спорт, для меня — страдание.

Познакомлю Вас со всеми, если захотите. Приезжайте на месяц, к 1-му сент<ября>, комнату найду. Вместе поедем.

Нынче получила книги, завтра вышлю [237]. Пишу мало, у меня сейчас неблагодарная пора. Утешаюсь сознанием собственного усердия и упорства, остальное — дело богов.

Голубчик, пишите то, о чем я Вас просила, очень прошу. Если будут стихи, присылайте.

Это не письмо, а весточка, привет.

М.


<На полях:>

Не забудьте — Бальзака для Пастернака! [238] И книжку Гончаровой [239].

Прилагаю Алину картинку [240].


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 23–25. Печ. по тексту первой публикации.

57-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, près Royan

(Charente Inférieure)

Villa Jacqueline

17-го июля 1928 г.


Мне хочется ответить Вам чисто-лирически, т. е. по самой чести, на самую чистоту [241]. Давайте заведем издалека. Есть пытка водой, нет пытки небом. По этому одному уже горы (небо) выше моря. (Горы — доступное нам, земное небо). Могу ли я, не любящая моря и не любящая любви (то же) звать Вас на́ море и в любовь. (He-любить для меня: не чтить.) Могу ли я — снижать Вас, в самом прямом смысле слова (уровень понтальякского плажа и — любой горы!) Могу ли я Вас звать в гости, когда Вы хотите к себе (ко мне). Будь я в горах, а Вы бы захотели на́ море, Вы бы действительно захотели от меня, предпочли не мое — мне. Предпочитая горы — морю, Вы 1) предпочитаете меня — не мне 2) идею меня, вечную меня, заочную меня — достоверной и преходящей — живой — мне. Мне, живой, Вы просто предпочитаете конец Переулочков [242].

Это во мне говорит честь поэта.

_____

Второе опускаю.


Третье и самое важное, единственное, с чем нужно считаться. Вам море вредно, здесь жара, в горы Вы можете сейчас, а ко мне только к 1-му сент<ября>. В Медоне Вы задохнетесь. Не надо задыхаться — во имя мое. Будьте умником, поезжайте с отцом [243], не расстраивайте его лета. Он работает, труд свят. Это во мне говорит мать — Мура в будущем, чтобы другая когда-нибудь не низвела его от меня, с моих гор — на море.

_____

«Вы больше гор» [244] — это слово тоже гора, нужно поднять (мне).

_____

И недаром же я Вам подарила горную палочку!

_____

На́ море Вы поедете к той женщине, которая Вас будет любить меньше, чем я.

М.


<На полях:>

Езжайте с Богом!


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 27–28. Печ. по тексту первой публикации.

58-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, près Royan

Charente Inf<érieure>

Villa Jacqueline

19-го июля 1928 г.


Дружочек! Надеюсь, что мое следующее письмо будет уже по новому адресу — горному. Когда едете и куда едете? Та́к, у нас будет за́ лето две добычи: морская и горная, я привезу Вам живую нереиду [245], Вы мне — живого великаненка (великаны живут только в горах). Будет приток с двух сторон. (Зима — мель, — согласны?)

— Со мной делается странная вещь, начинаю кое-как втягиваться в море, т. е. не физическое (не люблю), в понятие его, в смысл его. Беру на помощь всех нереид и тритонов[246], — заселяю его, а во-вторых — осмысляю его. Законие оно или беззаконие, — смысл должен быть. Та́к, дою́ его (свое пребывание на нем, под ним, с ним, в нем) — по-своему, с непривычного для него краю. (Морскую корову дою́ с головы!)

Всё это, конечно, переплеснется в стихи [247]. Абсолютное сходство с земной любовью, которую я тоже не люблю и которой я обязана своими хорошими стихами и — м<ожет> б<ыть> — часами. (Конечно, часами раз — стихами!)

На́ море — физически — бываю мало. Утром вожусь и пишу, после завтрака иду одна в ту рощицу (нашу, которую Вы никогда не увидите, вот листики), на́ море бываю с 3 ч<асов> до 5 ч<асов>, купаюсь, сохну, чураюсь местной русской колонии, растущей с каждым часом, от 5 ч<асов> до 7 ч<асов>, опять стихи и письма, — ужин — ночная прогулка — Лесков [248] — сон. Во́т день и дни.

С Вами бы мы исходили все окрестности. Могла бы с Саввой А<ндреевым>, но у него велосипед, к<отор>ый он, естественно, не променяет на мое общество. Могла бы с Владиком [249] (приехал вчера), но он 1) дико обжёгся, 2) облезши будет еще обжигаться и опять облезать, — и все это либо лежа, либо плавая.

Кроме всего, по чести, мне после Вас ни с кем не ходится и не беседуется (ходьба: беседа: одно). Здесь много юношей, с каждым днем больше, храни их Бог! М<ожет> б<ыть> Бог и хранит, но боги не хранят, боги о них и не знают, как и они — о богах. А я друго́го ничего не знаю.

Нынче начнем снимать, в два аппарата, тождественных, — В<ера> А<лександровна> Сувчинская привезла свой. Сниму и дачу, и плаж, и ту рощицу. А Вы захватите свой и поснимайте мне повороты дорог, по которым…

Все хорошо, дружочек, все как надо.

Перед отъездом передайте ключи Ал<ександре> Зах<аровне>, если не собирается уезжать, а — собирается — бабушке Туржанской [250].

Дружочек, большая просьба, у Вас есть мои деньги, купите мне хороший стальной лорнет (серебряного цвета, не золотого) скорее на коротком стержне, крепкий, хорошо действующий, не расхлябанный, — в общем самый простой, и вышлите мне сюда по почте в коробочке. Стекла подберу в Ройяне, ибо №№ не знаю. Могла бы и весь лорнет купить здесь, но так как это вещь каждого часа и надолго — хочется, чтобы она была связана с Вами. Оправа, конечно, должна быть круглая <рисунок>. Если Вас не затруднит, осуществите это поскорее, хожу не только без глаз, но и без возможности их. Вторая просьба. Помните Rue Vaugirard (возле Bd Montparnasse) где мы с Вами были. Пойдите по нашим неостывшим следам, по правой стороне, и обратите внимание на витрину одного из первых антикварных магазинов, с огромным количеством мелочей, все цены обозначены, дешевые. Продает дама, средних лет, скромная. Купите там для Али коралловое ожерелье (не то 20, не то 40 фр<анков>) просто кораллы на нитке, одна нитка, другой нет, висит в витрине. Хочу ей подарить ко дню рожденья (в сентябре). Вышлите вместе с лорнетом, оценив в какую-н<и>б<удь> небольшую сумму. Этот магазинчик (у него 2 окна, бусы и мелочи в первом, если идти от Montparn) тогда был заперт. Он не то первый не то второй по Vaugirard, с правой стороны.

Да! никому о нем не говорите, это мой магазин, а то всё растащут до моего приезда, я на многое зарюсь.

О моих поручениях (лорнет и кораллы) в письмах упоминайте какими-н<и>б<удь> общими словами, хочу чтобы Але был сюрприз.

С бусами не откладывайте, их могут купить. Кораллы настоящие (помните Ундину и Бертальду? [251] Чудное место!) — потому мне и хочется их для Али.

Да! Когда Ваш день рождения и имянины? Мои имянины 17/30 июля, поздравлять не с чем, но вспомнить можно. Хотя — есть с чем: с именем! Чудное имя, а? Назовете так дочь?

Хожу в Ваших бусах и в Вашем любимом платье, самом голом (для солнца, а не для мужчин!) т. е. с открытыми плечами, цвета мореного дуба (плечи, а не платье, платье с цветочками).

Деточка! Завтра же, по мере сил и возможности, окрещу стихи, нужно найти тетрадку и восстановить в памяти — что́ давала [252], сейчас тороплюсь на почту. Буду идти чудным выжженным холмом, который — один — предпочитаю всему морю. (Холм: земная волна).

До завтра, дружочек, пишите чаще, — можно — а мне — нужно.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 28–30. Печ. по тексту первой публикации.

59-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, près Royan

Charente Infér

Villa Jacqueline

20-го июля 1928 г.


Дружочек! Помните, в предыдущем письме: второе опускаю. Вот оно. (Выписываю из тетради, куда сгоряча, не дождавшись письма, между строками стихов и столбцами слов, вбрасываю свои вздохи и вопли) [253].

«Дружочек, конечно больно. Конечно каждый из нас тупо и слепо хочет, чтобы его любили больше всего, больше себя, больше него, против него, просто — любили. И еще — Переулочки останутся, а я пройду (дважды, — нужно ли объяснять?)

Как тот через 100 лет поглядел бы на Вас [254], на Вашей нынешней горе. Как Вы сами — через 10 лет — поправ все земные вершины — поглядите. («Поправ» не переносно, — пято́й!) Что́ больше: мое без меня, или не-мое — со мной. И нет ли в этом измены, дружочек, предательства родства, почти что: предпочесть мечту обо мне в горах — мне, живой, в тюрьме (море).

Это во мне говорит — хотела сказать: женщина, нет — просто моя движущая сила — тоска» [255].

_____

Тогда — опустила. Не хотела смущать, направлять, давить. Чуть-чуть — но в последнюю секунду рука не пошла! — не написала Вашей маме — или отцу [256] (никогда бы — обоим!) о Вас и море (вред), о Вас и горах. Но — мне стыдно стало прибегать к отцу и матери в деле, касающемся только Вас и Вашей души [257]. И вот опустив всю себя к Вам, отправила Вам только Вас. Вас соблазняла Вами. (Примета тросточки — последний соблазн!)

Не выпито. Тем лучше.

«Еду в горы». Хочу понять. Что́ бы я почувствовала? Первое: радость за Вас, второе: боль за себя, третье: «я́ бы не так поступила. Для меня, ТАК любящей природу, человек — maximum природы, больше лес, чем лес, больше гора, чем гора. От меня — ехать в горы! То же, что взамен моего вечера (Лоллий Львов [258]) идти на Турандот [259] («Россия»), пусть на Виринею [260] даже, — я́ — Россия, я — горы, я — я — я»…

Вы бы никогда ничего не узнали, я бы с радостью встретилась с Вами осенью, я бы втайне, может, рукоплескала Вам — Вашей молодости, Вашей безоглядности, тому Поликрату, которому и не снился перстень! [261] — но — это было бы любование чуждым, а не родным. «Полюбоваться — и пройти мимо».

А та́к — я Вас просто бесконечно люблю.

Ваш довод. Улыбаюсь. Всякий другой бы на Вашем месте: «хочу к Вам, потому что хочу к Вам. Точка». Вы же: «хочу к Вам, п<отому> ч<то> не хочу всё время думать о Вас». Довод по издалечности и сложности — мне родственный. Мы с Вами так много путешествовали мысленно, всю карту исходили! А вот Вам и уголок Carte du Tendre [262].

_____

Колюшка, не раскаетесь! Здесь не море (купанье) а ОКЕАН (понятие). Здесь, кроме понятья ОКЕАНА, чудные прогулки вдоль и от, т. е. вглубь страны. Здесь затерянные деревни, куда никто не ходит. Но приехать Вы должны не раньше и не позже 1-го сент<ября>, как раз русский разъезд, здесь слишком много знакомых. И жара спадет, — первое легчайшее дуновение осени. Морская осень, океанская осень (синь), — звучит?

Здесь — т. е. за 4–5 кил<ометров>, вчера была, целая приморская Сахара, с остатками — или останками? — боченков, якорей, — кораблей. Напишите непременно будете ли здесь к 1-му сент<ября>. Ждать осталось месяц 10 дней. Спасибо за Алиных Нибелунгов [263], — чудесный перевод, нынче ночью буду читать. Алины кораллы (1) если достали 2) если еще не отослали) привезете сам, ее рождение 5/18-го сент<ября>. Будем праздновать.

У нас сейчас полоса прогулок. Нынче снимались — Аля, Мур и я — в волне. В следующем письме пришлю.

Теперь о стихах [264]. Давайте проще простого:

«К озеру вышла» — ПЕРСТЕНЬ.

«Разлетелось в серебряные дребезги» — ЛЕБЕДЕНОК.

«Не сегодня-завтра» — ГОСТЬ.

«Голуби реют серебряные» — ГОЛУБИ.

«Приключилась с ним странная хворь» — ОТРОК.

«Устилают — мои — сени» — ПАСХА.

«В день Благовещенья» — В ДЕНЬ БЛАГОВЕЩЕНЬЯ.

По-моему — все. Только не перепутайте! А если какие-н<и>б<удь> забыла [265] — напомните. Пишите чаще, — о прогулках, местах, книгах. А что в Цвейге от Декобры́? (В. Туржанский [266] ничего лучше не нашел как дать мне Madonne des Sleepings [267], — просила не Декобру [268], а вообще что-н<и>б<удь>, почитать. Не дочла, — слишком густо!)

В Цвейге есть какой-то неуловимый дурной вкус, тень дешевки, — в чем?

И только в единоличных вещах. У него есть чудесная книга: Der Kampf mit dem Dämon (Борьба с демоном, или лучше: Ратоборство с демоном) о Гёльдерлине, Клейсте и Ницше [269]. И чудесная книга о Рол<л>ане [270]. Обе безупречные. А та, что Вы читаете — упречна [271]. Невнимание к слову? Еще не знаю. Человек большой души. Пишет ТО, но не ТАК. Какая вещь Вам больше понравилась? Не забудьте ответить.

— Что́ кошка? Неужели ни тени? М<ожет> б<ыть> она вернулась домой? [272] Куда и когда едет Павел Павлович? (Простите, что в строку!) Аля пишет стих за стихом, я — увы — строку за строкой. А Вы?


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 31–34. Печ. по тексту первой публикации.

60-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, près Royan

Charente Infér

Villa Jacqueline

<24 июля 1928 г.>


Милый друг, вот Вам живой случай, как он был, без оценки. Плаж. Мы все. Знакомая Вам фигура Мура, чудного, шоколадного, в красном трико, направляется к сыну Лосского, Андрюше (11 л<ет>), лежащему рядом с дочерью Карсавина, Сусанной (8 л<ет>) [273] и переливающему с ней песок — из пустого в порожнее — как и мы все, на плаже (за <что?> не люблю). Мур, уперевшись руками в колени — видите? — заглядывает в разговор, затем ложится тут же. Андрюша: «Мур, уйди пожалуйста, ты загораживаешь мне солнце». Мур, поняв или не поняв, остается. Я, срываясь с места: «Мур, иди сюда!» Мур не двигается. Тогда я как ястреб впиваюсь в него всего сразу, и — «Ты Андрюше загораживаешь солнце, идем!» — «Но мне с Андрюшей интересно». — «А ему с тобой — нет. И — ты застишь ему солнце! Ты, видишь ли, бросаешь на него тень! Уйдем, п<отому> ч<то> это очень глупый мальчик!»

Ставлю на вид: плаж расплавлен от солнца, еще немножко — и стекло.

Меня дома (беру своих и знакомых) никто не понял. Поймете ли Вы? Два вопроса: 1) откуда мое негодование 2) права ли я в нем (в Ваших глазах, в своих — права). Не забудьте ответить. Что́ меня возмутило? [274]

А ну́-ка…

_____

Вот карточки, — рады? Еще пришлю.

_____

Мой родной, неужели сегодня (24-ое) Ваш день рождения? 19 лет? [275] Спрашиваю, п<отому> ч<то> у Вас (почерк) что июня — что июля. Думаю, июля, т. е. сегодня (11/24). Если бы июня — неужели бы Вы от меня скрыли, не оповестили? Такой чудный праздник.

С чем Вас поздравлю? С уже-судьбой, сущностью: «si jeunesse savait» [276] — Ваша — SAIT! [277] Чего Вам пожелаю? Меня еще на целый год. И шучу, и нет. В «меня» многое входит, особенно для Вас, Вашей породы, моей породы. Меньше всего говорю о себе, живой.

Да, дружочек, поздравленья — поздравлениями, пожеланья — пожеланьями, а подарок впереди. И непременно — осязаемый. Дайте только найти.

_____

В<олкон>скому написала до́ Вашего письма. Он, конечно, не понимает юмора, особенно — положений, понимал бы — не был бы он. «Du sublime au ridicule»… [278] — он весь на грани. Очень оценила отмеченную серьезность интонации: «ГУЛЯЕТ», он думает, что это серьезное занятие. Писатель пишет, кузнец кует, кошка гуляет.

— А с ангорским конечно хорошо! (Особенно с по́лу-!)

_____

Со стихами — если увидите, что данных долго не печатают — давайте другие, но по одному за раз, чтобы не было возможности выбора. Напечатают — следующее. Названия я Вам послала.

_____

Относительно лорнета: если еще не купили, не покупайте [279], кажется С<ережа> хочет подарить мне на имянины, если же купили — тотчас же известите, чтобы мне успеть предупредить С<ережу> и не оказаться с четырьмя совиными глазами.

Опишите мне завтрак с В<олкон>ским. Как понравился Вашей маме? Отцу?

Что племянница? [280]

Спасибо за стихи, о них особо.

МЦ.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 38—40. Печ. по тексту первой публикации.

61-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, près Royan

Charente Infér

Villa Jacqueline.

26-го июля 1928 г.


Милый друг, вот что случилось. Только что отослала конец Федры по адресу 9 bis, rue Vineuse Paris, XVI Réd. de «Sowremennïe Zapisky», — a это адрес «Дней», a «Дни» издохли и наверное в них нет ни души [281]. Позвоните, пож<алуйста>, в «Дни», если ничего не добьетесь — пойдите сами и извлеките мою рукопись с тем, чтобы передать ее в книжный магаз<ин> «La Source», где настоящая редакция Совр<еменных> Зап<исок> [282] — А если в «Днях» никого нет? Сомневаюсь, так как Керенский жив, жив и Сухомлин [283], и наверное на имя газеты продолжает приходить корреспонденция.

Посылаю сопроводительное письмо в «Дни» с просьбой сдать Вам на руки рукопись (на обертке адрес отправителя).

С этим нужно спешить. Начните с телефона, чтобы зря не мотаться и не метаться.

Вот наш плаж. Сегодня на солнце 60 жары, у С<ережи> вроде солнечного удара, 38,5, сильная головная боль. То же у В<еры> А<лександровны> С<ув>чинской. Жара по всей Франции, кончились лимоны, с орех — 2 фр<анка>, и то последние. Тупо едим мороженое, от к<оторо>го еще жарче.

Я от жары не страдаю, хожу без шляпы, в выгорающих добела сеточках. Ни одного дуновения, море вялое, еле дышит.

Приехал проф<ессор> Алексеев [284], неутомимый ходок. Приехал в горном костюме вроде Тартарена, комичен и мил [285], восторженно рассказывает мне о Савойе (Haute [286]), где жил прошлое лето. Уже живу мечтой о будущем: Савойе. Морем объелась и опилась.

_____

Кончаю просьбой о срочном высвобождении Федры, я и так запоздала, боюсь затеряется совсем, а рукописи мне не восстановить, многое выправлялось на месте.

Как медонская жара? Здесь все-таки — пекло.

МЦ.


Впервые — Мир России. С. 163. СС-7. С. 201–202. Печ. по кн.: Несколько ударов сердца. С. 40–41.


Написано на двух видовых открытках: 1) Royan (Côte d’Argent). — Route de la Corniche et Pins tordus a Saint-Palais [287]. На белом поле надпись Цветаевой: «Лаокооны». 2) Royan — Pontaillac (Côte d’Argent). — La Plage. — Marée basse [288].

62-28. П.П. Сувчинскому

<Между 16 и 29 июля 1928 г.> [289]


Милый Петр Петрович,

Поселим Вас не на краю леса, а на краю мяса: единств<енное> свободное помещение у мясника на Route de Veau [290] <нарисована голова теленка>, 21/г километра от моря. Нынче дам задаток. М. — Шучу. —

МЦ


Впервые — Revue des Etudes slaves. С. 221. CC-6. С. 325. Печ. по СС-6.

Приписка к письму (на открытке) В.А. Сувчинской П.П. Сувчинскому (из Понтайяка).

63-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 29-го июля 1928 г.


Дорогой Ко́люшка, до Вашего приезда остался месяц. Море будет бурное как сейчас, — нынче первый день люблю его. Не море — горы! Вчера в огромные волны купалась, т. е. скакала через них и по ним, нынче купаться уже нельзя — в три нечеловеческих роста и утягивают.

Кстати, идея: ничего Вам заранее снимать не буду, к 1-му сент<ября> освободится пол-Понтайяка. Свалитесь как снег на́-голову, день-другой переможетесь у нас, и отыщете. — На две недели? На месяц? Сентябрь здесь почти всегда ясный и бурный, будем втроем ходить: он, Вы и я. К 1-му сент<ября> из всех здешних останутся еще только Андреевы (до 10-го).

Напишите мне, Вы только хотите ехать или едете? А если не знаете, когда будете знать?

Завтра мои имянины и я, кажется, получу лорнет. Если купили [291] — ни за что не отсылайте, выйдет обида. (Дай Бог, чтобы не купили!) А Алины кораллы? [292] Кстати, Алино рождение 5/18-го сент<ября> будем праздновать вместе. Если не боитесь потерять дорогой, привезите сам.

_____

А вот нечто из письма С<ергея> М<ихайловича> [293].

«Вчера я должен был завтракать у Гронских. В половине 12-го Николай должен был ко мне зайти, мы должны были вместе отъехать с Монпарнасского вокзала и быть встречены на Медонском его отцом, а его матерью в их жилище.

Но человек предполагает, а Морфей [294] располагает. Николай проспал, а я, дожидаясь его, читал у себя в кресле у окна. Вечером в восьмом часу он явился с объяснением. Можете себе представить растерянность в его красивых глазах, и неуверенность (!!!) в том, как я это приму (???). Я пригласил его пообедать в том ресторанчике, где однажды мы и с Вами обедали, и решили возобновить переговоры о замене несостоявшегося завтрака на будущей неделе».

_____

Теперь я знаю что́ я Вам подарю!

_____

Прошлое письмо писала на́-людях, потому такое. Кстати, что́ с Федрой?

Спешу кончить [295].


МЦ.


<На полях:>

Пишите немножко менее непосредственно, чуть-чуть.


<После подписи приписка карандашом:>

Бессонов [296], по отзыву С<ережи> и других, к<отор>ым верю, развязный, пошлый авантюрист. То, как он пишет о Боге (чи стихи, чи нет) — само по себе пошлее всякой пошлости. Что Вы в нем нашли? Так к Богу не приходят, если бы пришел — так бы не писал. Просто — для красного словца. Вы очень добры, что верите.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 44—45. Печ. по тексту первой публикации.

64-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 17/30 июля 1928 г.


Ко́люшка родной, сегодня день моих имянин, с утра с Алей в Ройян за дрожжами, исходили весь, наконец нашли на складе, — всё это, естественно, для имянинного пирога. Туда и назад в сквозном поездке, постоянно подымающем пожары. Прихожу — твое письмо, да еще какое! (объем) [297]. Прочла, три четверти поняла, поцеловала.

Слава Богу, что не удалось с лорнетом [298], т. е. именно удалось, — нынче утром получила от С<ережи>. От Али красные эспадрильи [299] (доживут ли до тебя?) и розовый передник (моя страсть!). По дороге на плаж пришли поздравлять все Евразийцы, нанесли шампанского и винограда, трогательно, а П<етр> П<етрович> Сувчинский еще мундштук. Мужской. Одобришь. Имянины у меня евразийские, гости: С<ув>чинские, он и она, двое Карсавиных, Алексеев и Владик [300]. Самые милые и интересные люди в Понтайяке, зову не по примете Евразийства. Кстати с Алексеевым я подружилась, расскажу как.

В доме сейчас горячка, пироги и пирожки, начинки и закваски. Горюю, что тебя нет и тут же радуюсь, что будешь — на Алином рождении, 5/18-го сент<ября>. М<ожет> б<ыть> все уйдем в ночевку, а? Месяц последних падающих звезд, мой любимый.

Родной, одну вещь тебе и о тебе, которую я постоянно забываю: ты мне никогда ничем не показал, что ты человек. Ты все мог. Божественно.

Еще одно: сколько в юноше — девушки, до такой степени столько, что — кажется — может выйти и женщина, и мужчина. Природа вдохнула — и не выдохнула. Задумавшийся Бог.

И как это чудесно, и как это больше всего, что потом. (С женщиной нет, ибо женщина обретает ребенка, целую новую себя, окончательную и беспредельную.)

И еще (возвращаюсь к тебе) соседство — перемежение — сосуществование детства и мужества (беру как эпоху), чем был и чем будешь. «И стало вдруг видно во все концы земли» [301].


Богатство, которое ты мне несешь, равно только богатству, которое несу тебе я.

_____

Кораллы? М<ожет> б<ыть> Бог с ними! Я думала: либо 20 либо 40, а 60 уже порядочно [302]. Оставь те 100 фр<анков> про запас, нам здесь понадобятся. Если довисят (кораллы) до моего приезда — судьба.

_____

Родной, сейчас придут, не дадут, кончаю. О С<ергее> М<ихайловиче>. — Будь все-таки настороже, со мной он о таких вещах не говорил [303], а очень любил, значит — тебя или любит больше (пол!) или бессознательно пытает почву. Жаль мне такие вещи говорить, но не хочу в твоей памяти его искаженного (и та́к и та́к) лица. Вспомни гениальный по замыслу и чутью рассказ Цвейга [304].

_____

— Неужели новая книга Р<ильке>. Его письма? [305]

_____

Спасибо за защиту [306],Vous plaidez Votre cause! [307]

M.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 46–47. Печ. по тексту первой публикации.

65-28. А.А. Тесковой

Pontaillac, près Royan

Charente Inférieure

Villa Jacqueline

1-го августа 1928 г.


Моя дорогая Анна Антоновна! Получила Вашего рыцаря [308] на берегу Океана, — висит над моим изголовьем, слушая то, чего наверное никогда не слыхал — прилив.

Мы здесь две недели, всей семьей + дама, полу-чужая, полу-своя [309], живущая у нас с весны и помогающая мне по хозяйству и с Муром. С<ергей> Я<ковлевич> скоро уезжает обратно, — евразийские дела, мы все остаемся до конца сентября.

Поехали на́ море, а не в горы, потому что все, кроме меня, его — им предпочитают. Горы у меня где-то впереди, еще дорвусь. Здесь и лучше и хуже, чем в Вандее. Скалы, деревья, поля, — это лучше (там — только пески), а хуже — здесь все-таки курорт, хотя и семейный, — с казино, теннисами и всякой прочей мерзостью. (Любя Спарту [310], ненавижу спорт).

Кроме того, в С<ен->Жилле, где мы были в третьем году, никого знакомых не было, поэтому С<ергей> Я<ковлевич>, напр<имер>, чудно отдохнул. Здесь же ½ пляжа — русские, купаются, гуляют (любя ходьбу, ненавижу гулянье) и едят вместе. Третий минус: пришлось, из-за денежных соображений, сдать одну комнату детям А<нны> И<льиничны> Андреевой — 19-ти, 18-ти и 15-ти лет [311]. Много лишнего шуму и никакого чувства дома, точно сам живешь в чужой квартире.

Уехали мы на деньги с моего вечера — был в июне и скорее неудачный: перебила III Моск<овская> Студия, приехавшая на несколько дней [312] и как раз в тот день в единств<енный> раз дававшая «Антония» (Чудо Св<ятого> Антония, Метерлинка). Но все-таки уехали.

Здесь из русских: профессора Карсавин и Лосский с семьями, проф<ессор> Алексеев, П<етр> П<етрович> Сувчинский с женой, жена проф<ессора> Завадского с дочерью и внуком, эсеровская многочисленная семья Мягких и племянник проф<ессора> Завадского, Владик Иванов [313]. Кроме Лосских и Мягких — всё евразийцы. Но, евразийцы или нет — всех вместе слишком много, скучаю, как никогда — одна [314].

Про Мура. Чудесно говорит, рост и вес шестилетнего, веселый, добрый, смелый, общительный, общий любимец. С утра до вечера на пляже, купается. Самый красивый ребенок на всем пляже.

Разговор. Я рассказываю ему Белоснежку [315]. «Лес был темный, страшный, но она не боялась». Мур: «Она была солдат?» (Сказку знает наизусть). Сегодня утром: «Я хочу в Медон, мне здесь надоело, все время отлив. Не люблю океан!» (Дело в том, что Медон для него — вагон, а вагон он любит больше всего и больше океана).

Вот карточки, не все удачные, но все-же что-то дают.

— Простите за поверхностное письмо, живем пятеро в двух комнатах, при чем я в проходной, все время входят и выходят, никогда не бываю одна.

Что наш план о моей осенней поездке? [316] Нечего надеяться? А как хотелось бы провести с Вами несколько дней, в тишине. Парижа я так и не полюбила.

Dunkle Zypressen!

Die Welt ist zu lustig, —

Es wird doch alles vergessen! [317]

Целую Вас нежно, наши все Вас приветствуют.

МЦ.


Пишите о своем лете. Хорошо ли Вам? Как здоровье Вашей матушки?


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 64–65 (с купюрами). СС-6. С. 368. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 88–90.

66-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, 2-го августа 1928 г.


Мой родной, сейчас полная луна и огромные приливы и отливы. Вы приедете как раз в эти дни. Вчера луна была такая, что я, я! <<подчеркнуто дважды> (меня — мать — Вы знаете?) выхватила из кровати засыпающего Мура: «На́-мол, гляди!» Мур, никогда луны не видевший (такая встает поздно, когда такая встает, такие как Мур уже спят), совсем не удивился, а, наоборот, еще нас всех удивил утверждением: «А вот еще луна» — оказавшаяся лампой в окне Андреевых. Вас Мур вспоминает часто и — всегда — озабоченно: «Почему Н<иколая> П<авловича> нет? Он остался на вокзале? Почему он не поехал в поезде? Ему больше хотелось в Медон?»

Да! — Вас ждет здесь большая радость, целый человек, живший в XVIII в<еке>, а кончивший жить в начале XIX (1735–1815) — мой любимец и — тогда — конечно любовник! Charles-François Prince de Ligne [318], на свиданье к которому я в самый голод и красоту московского лета 1918 г. ходила в Читальню Румянцевского Музея [319] — царственную, божественную, достойную нас обоих — и где, кроме нас, не было ни человека. Я тогда писала «Конец Казановы», где и о нем [320] (он был последний, любивший Казанову, его последний меценат, заступник, слушатель, почитатель и друг). Лето 1918 г. — 10 лет назад, я — 23 л<ет> — тогда у меня появились первые седые волосы. Я сидела у памятника Гоголя, 4-летняя Аля играла у моих ног, я была без шляпы, солнце жгло, и вдруг, какая-то женщина: «Ба-арышня! Что ж это у тебя волосы седые? В семье у вас та́к, или от переживаний?» Я, кажется, ответила: «От любви». А у себя в тетради записала: «Это — ВРЕМЯ, вопреки всем голодам, холодам, топорам, дровам Москвы 18 года хочет сделать меня маркизой (ЗОМ!)».

Тетрадочка цела. В Медоне покажу.

Я тогда любила двоих: Казанову и Prince de Ligne, и к двоим ходила на свиданье. Когда я просила-произносила: «Casanova, Mémoires, v 10» и «Prince de Ligne, Mémoires, vol VI» [321] я опускала глаза. Однажды…

Продолжаю и кончаю на диком солнце, в рощице, куда ушла с Вашим письмом (карточка). Морда свирепая, такую иногда делает Мур. Говорю о треугольнике, головой вниз, бровей. У дьявола такие брови. Жара такая, что пот льется на руки, на платье и на тетрадь, боюсь — растает графит.

_____

1) Ничем не задели [322]. Меня. Или — та́к задели, как задевает крылом — ласточка. Но — у меня нет надежного места, либо при мне, либо в тетради, а тетрадь на столе, все ходят. Скоро Вы мне смож<ете> писать совсем открыто, извещу. (NB! Никто не прочтет, но сознание, что могут прочесть! То же самое что сознание бомбы в дому. Боюсь, попросту, чужой боли, Вы меня поймете).

2) Что с теми стихами? (турнир). Пришлите [323].

3) Есть ли в Медоне полынь? Здесь — нет. Единств<енное> средство от блох. Хорошо бы вывести, тем более, что здесь ни одной. Отвычка. А С<ергей> Я<ковлевич> едет уже между 4-тым и 9-тым, не позже. Голубчик, если полынь — мечта, купите того средства и шпарьте. Они его действительно съедят.

Ваш приезд. Неужели только 15-го? Постарайтесь к 1-му! Провели бы вместе целый месяц — вечность! И лучший из всех. После 10-го сент<ября> наверное (непреложный срок отъезда Андреевых), а м<ожет> б<ыть> и до — сможете жить у нас, освободится целая большая комната. Сыты тоже будете. Так что все дело в дороге, т. е. 200 фр<анках> или даже меньше (aller et retour [324]). Если еще целы шестовские — вот Вам aller, a retour возьмите у отца и — заранее. Бросьте статью! Стихи лучше. От стихов растут, я через них все узнаю, ЗНАННОЕ уже с колыбели! Осознаю. Так — с каждым пишущим. Гёте до Фауста ничего не знал ни о Фаусте, ни о Мефистофеле, ни о Елене, — разве что о Гретхен! Да и то… После Фауста (ангельского хора в тюрьме) Гёте бы уж не мог бросить ее, а если бы и бросил, — если и бросал! (всю жизнь! всех! отрывался с мясом!) — то с сознанием, что ни она, ни ее ребенок не пропадут, что есть Бог для бросаемых — и суд для бросающих [325]. Стихи — ответственность. Скажется — сбудется [326]. Некоторых вещей я просто не писала.

Пиши стихи, брось статью [327], бери у отца 100 фр<анков>, — устроится. — Кто знает, м<ожет> б<ыть> нам самим придется уезжать 20-го (если дождь и холод, у меня не будет никакого основания упорствовать на Понтайяке.)

Еду 1-го. Нет, — буду 1-го. Вот что́ я хочу увидеть черным по́ белу в твоем следующем письме.

_____

Дошли ли последние карточки? (Отосланы 31-го. С<ережа>, Мур, Аля — Мур, Аля, я — и еще несколько).

Приедешь — будем снимать.

— Аля все более и более отдаляется от меня. Целые дни с В<ерой> А<лександровной> С<увчин>ской, с к<отор>ой может досыта говорить о кинематографе и газетных новинках. Я ей не нужна: тяжела. Если бы Вы знали, как она меня когда-то любила! А сейчас ей первый встречный — дороже? нет! — ПРИЯТНЕЙ. Она дорогое меняет на приятное, — если бы дорогое на дорогое — никакого бы промена не было! А здесь одну область на другую, весь мой мир — на весь сей.

Совершенно не рисует, до́-чиста — не думает. Bains de mer [328] — и всё. «Идем гулять!» Молчит. — «Не хочешь?» Молчит. Достаточно. Да со мной никому не весело, ищущий веселья и обходящий меня за сто верст — прав. А я от веселых — бегу.

_____

А ты — веселый. Т. е. моим весельем, смехом победы над тяжестью. Твое веселье — бег! Так боги веселы! Твое веселье — без слов, просто — улыбка. Ты веселишься как собака. Не ты веселишься. В тебе веселится. О тебе веселится Бог!

С грустными мне скучно, с веселыми мне скучно, с тобой мне весело. Ты — двусветный, двушерстный, двусущный как я.

_____

Да! Чтобы кончить о Lign’e. «La vie de Charles-François Prince de Ligne» [329] — Алин подарок мне ровно 10 лет спустя того романа [330]. Тот же месяц. Случайность. Судьба.

Прочтешь ее здесь.

_____

Как ты познакомился с Г<оспо>жой д’Ориоль? [331] (Помнишь Алиного «Губе́ра», «macaroni» [332], — ее сын! [333]) Она очень милая. С<ережу> обожает, меня уважает, — Не забудь ответить.

Хорош — герб? [334]

Обнимаю тебя.


<На полях:>

Муру: Солнцу!! сказать: незасть! (Разгадка). То, что я почувств<овала> за Мура, почувст<вовал> сам за себя Александр [335].

Читай Рильке.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 50–53. Печ. по тексту первой публикации.

67-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 5-го августа 1928 г.


Мой родной, пишу Вам после баснословной прогулки, блаженной, моего первого события здесь, прогулки, длившейся 12 ч<асов> и длившейся бы еще сейчас, если бы не вернулись в поезде, т. е. лишили бы себя еще этого блаженства! (Крохотный поездок, меньше Муриных жестяных, сквозь строй сосен).

Côte sauvage [336], в 20-ти верстах от Понтайяка, 15 из коих сплошной сосной: смолой и иглой. К соснам приделаны ведрышки: сосна дойная. Смолу эту ела.

Иные места — Россия, иные — Чехия, иные — Шварцвальд [337], все вместе — рай. Вся дорога (шли линией поездка, только раз уступив ему дорогу) в кокосовых орехах, тут же, на рельсах, — кокосовых! каких отродясь не видывала на соснах. За́росли ежевики. Ни души. Поездок ходит два раза в день. Океан хвои, за которым — за невидимым валом дюн — другой океан. И все это не кончается, ты все время по самой середине, как в любви.

И — Сахара. Настоящая. Только — приморская. Точнее — две Сахары. (Ведь сущность Сахары не в безводии, а в жажде!) Сахара соли и Сахара песка [338]. Ни жилья. Обломок корабля. Угрожающие жесты обгоревших — неведомо с чего — деревьев. Côte sauvage. Тянется на сотни верст.

Купались. В Понтайяке — залив, соединение Жиронды с океаном, здесь — океан. Другие волны, другое дно, другое всё. Чудесные раковины. Перемежение созерцания (здесь это слово уместно, что иного делать с океаном??) и игры. Созерцаешь океан и играешь с берегом. (С океаном никто не играл, кроме Посейдона! [339] Игра самого с собою!)

Купалась с упоением. Но дело не в купании (подробность!) а в осознании: тебя лицом к лицу со — ВСЕМ!

Другой мир.

Я сегодня не жила, я была.

_____

Решение: мы с Вами не будем жить, мы будем ходить. Уходить с утра и возвращаться вечером — и обратно. Мы все время будем отсутствовать. Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ. Я не мыслю с Вами жизни: дня (здесь — плажа), житности, бытности. «В мою бытность в Понтайяке», этого Вы не скажете. «Когда меня в Понтайяке не-было» (активное) — так Вы будете рассказывать внукам. (ДЕНЬ ПРИДЕТ!)

Реально: день — ходить (не-быть, БЫТЬ!) день — жить. Жить, это, для меня, все мои обязанности, всё, что я на себя взяла. Их не будет в хрустальном доме Тристана [340].

Дай нам Бог хорошего сентября, такого, как нынешний день. Непременно приезжайте к 1-му, еще можно будет купаться без содрогания. Возьмите и это!

_____

Беседовала с Вами мысленно целый день — и чего Вам не сказала! А сейчас, как всегда, тороплюсь, обрываю не начав.

Все реальности в следующем письме (Ваш приезд, вопрос жизни у нас, гонорар за стихи в Посл<едних> Нов<остях>, блохи, прочее).


<На полях:>

Спасибо за Федру [341], за всю Вашу помощь. С<ергей> Я<ковлевич> возвращается 10-го. Дошли ли вторые ф<отогра>фии? Посылала дважды.

Как статья? Гонорар — не химера? Непременно прочту. Готово ли кольцо? Обнимаю. Спокойной ночи!

М.


II

Простите за Алины раскаряки, но под рукой другой бумаги нет [342].

Дела

Первое печальное. Те 100 фр<анков>, на к<отор>ые я рассчитывала (философские, шестовские) мне нужны немедленно, так же как гонорар из Посл<едних> Новостей, сколько бы ни было. При подсчете оказалось, что тратится последняя сотня (был такой блаженный конверт!) — деньги здесь горят, ибо цены вдвое против медонских, а сейчас самый сезон, всё растет.

Кроме того, пришлось одолжить сто А<ндрее>вым, к<отор>ые пока что не отдают.

Итак, соберите, пож<алуйста>, гонорар Посл<едних> Нов<остей>, попросите отца и, приложив шестовские, вышлите переводом или в конверте с объявл<енной> ценностью. В кредит мы можем жить не больше недели (пишу 6-го), здесь все богатый или достаточный купальщик («le baigneur»).

Надеюсь, что из Посл<едних> Нов<остей> можно взять без доверенности?

Вам на поездку, по размышлении, нужно порядочно, а именно: 200 (немн<ого> меньше) дорога, 100 (немн<ого> больше) на 2 недели комнату (1-го — 15-го сент<ября>, А<ндреевы>вы навряд ли уедут раньше) — итого 300 фр<анков>, прибавьте minimum 50 на непредвид<енные> расходы. По чести — не меньше 400 фр<анков>. Достанете ли их? Не можете ли, числу к 15-го, поговорить серьезно <<подчеркнуто дважды> с отцом? Позже первого сент<ября> ехать не стоит, м<ожет> б<ыть> нам придется уехать в 20-тых числах. Подумайте и ответьте. Вы все-таки выдержали экз<амен> (отец) это — козырь.

Хорошо бы — выслали причитающиеся мне франки возможно скорее, С<ережа> едет в пятницу и на отъезд уйдет последнее. Чтобы я получила не позже 13-го — 14-го.

Простите за быт и разорвите бумажку. ЭТО НЕ Я.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 56–58. Печ. по тексту первой публикации.

68-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 10-го августа 1928 г.


Сыночек родной, все дело в том, очень ли, крайне ли ты хочешь приехать? Ибо тогда — препятствий нет.

Слушай внимательно: А<ндрее>вы уезжают 5-го, их комната свободна, и ты можешь жить в ней сколько хочешь. Сегодня же пишу их матери, что комната, с 6-го, сдана. Об остальном не думай, где кров там и пища, одно ведет другое, ты у нас просто гостишь.

Дорога: делай, что можешь, чтобы достать, проси у отца так или в долг, постарайся установить дело с бывшим гонораром, словом — предоставляю твоему воображению и — воле (ко мне, к данной вещи, — только в такую верю. Воля — ОХОТА.) Если же ничего не выйдет, т. е. у тебя ни копейки не будет, достану тебе в оба конца, только молчи, ничего не говори родным, — достал и достал. Мне от тебя нужно одно: «Дорогая Марина, буду у Вас 1-го» (до 6-го переможешься в моей комнате, я уйду к детям). Мне нужно это слово прочесть глазами.

Все это — только в том случае, если ты этого сентября со мной хочешь так же, как я — его — с тобой, т. е. предельно.

Иначе — не для тебя писано

_____

Итак, препятствий нет. Числа 25-го ты мне окончательно напишешь, как дела. Ничего не выгорело — тотчас высылаю деньги на билет aller-et-retour, узнай точно сколько. Вышлю заказным письмом, чтобы не привлекать внимания (скажешь — карточки, или стихи). И 1-го — или 5-го — ты выезжаешь, а мы с Алей встречаем в Ройяне. Помирись с Алей [343], — не стоит ссориться. Кроме того, скоро ее день рождения, поставь эту размолвку на счет ее уходящего четырнадцатилетия [344].

Колюшка, теперь слушай еще внимательнее.

Этот сентябрь невозвратим. Хочу его с тобой всеми силами своей души. Для тебя как для себя. Если он тебе немножко менее нужен, чем мне — не езди. Всё это только при абсолютном равенстве необходимости. Проверь себя.

М<ожет> б<ыть> тебе и так хорошо: «пройдет лето, будет осень, осенью увидимся, будем гулять». Если та́к — не езди.

А если ВСЕ ОБРАТНОЕ — не считайся ни с какими бытовыми соображениями, ты в середине текущей реки — меня, река уйдет, — «никто дважды не вступал в ту же реку» [345]. — «Будущее лето» — вздор, не верь, не верю, жизнь безоглядна, а за ней, по пятам — смерть.

Ясные дни и лунные ночи, ясные дни и темные ночи, дороги, пески, звук слова ОКЕАН… — устала! не хочу ломиться в стену, ты сам должен знать, а если не знаешь — Бог с тобой, иди мимо или — оставайся позади.

_____

Ни о чем другом сейчас писать не могу. Твое письмо для меня большое горе. «Либо совсем нет, либо на 3–4 дня»… Перечти начало, вдумайся и ответь, — сигналов с кольцом не нужно [346], черным по белому: «буду 1-го (или 5-го)». Что мне нужно? Твое согласие на заём у меня в 200 фр<анков>. Если ты МЕНЯ, НАС ОБОИХ можешь променять на ребяческое мужское самолюбие «не могу-де, ибо не знаю, когда отдам» — Бог с тобой, Бог с нами обоими, — ничего не было, ничего не будет, очередное недоразумение, тоска.

_____

Tentation chamelle [347] — твоя или его? Или — взаимная? Хочу знать. Кто он? И — конец турнира. Но — прежде всего — едешь или нет?


<На полях и между абзацами:>

Как была встреча С<ережи> на вокзале? А посещение В<олкон>ского? Пиши обо всем. Если ты решил не ехать, т. е. после этого моего письма не решил ехать — я просто меняю русло, мы просто — bons amis [348]. М<ожет> б<ыть> — тоже хорошо?

Пиши совсем свободно, о чем хочешь, как хочешь, сколько хочешь. Письма запечатывай сюргучом, погуще. О чем ТО́М ты хотел писать? («осторожность накладывает руку на бумагу»). Отвечай возможно скорей, ты меня никогда еще не мучил — не стоит начинать. Люблю тебя.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 60–62. Печ. по тексту первой публикации.

69-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 12-го августа 1928 г.


Милый друг, мне совершенно серьезно, вне всякой лирики, желаний и нежеланий, необходимо знать, едете ли Вы или нет — и когда — и насколько. Ведь есть реальная жизнь, в пристрастии к которой Вы меня, поэта, ведь не заподозрите?

У меня со всех сторон просят комнату, я не знаю что́ говорить. Я с радостью оставлю ее для Вас (освобождается 6-го), но если Вы колеблетесь и не знаете, я не имею никакого основания (ни внешнего, ни внутреннего) не сдавать ее людям, к<отор>ым она нужна. Та́к, напр<имер>, у меня ее вчера просила А<нна> И<льинична> Андреева, для своей дочери [349], к<отор>ая, в зависимости от того, свободна комната или сдана, уедет с молодыми людьми 5-го или не уедет. А нынче ее просит у меня М-elle Туржанская [350], приехавшая вчера. Я не знаю, что́ им всем отвечать. Ибо это — только начало. Будут приезжать и просить, русских много, — что́ мне делать?

Повторяю — делайте всё, чтобы достать деньги помимо меня, не достанете — одолжу Вам 200 фр<анков> на дорогу. С дорогой — та́к: билет «bains de mer» [351] на месяц 167 фр<анков> (узнайте, есть ли «bains de mer» в сентябре, на Монпарнассе есть осведомительное бюро) aller et retour — 120, но это на неделю и, посему, вздор. Простой билет 105 в один конец и столько же в другой.

Еще одно: в комнате А<ндрее>вых нет кровати, т. е. есть, но ее снимают в Ройяне. М<ожет> б<ыть> Вам придется истратить 50 фр<анков> (меньше чем на месяц нельзя) на кровать.

Обдумайте и отвечайте возможно скорей.

_____

Отъезда своего, пожалуйста, ни от кого не скрывайте. В первом же письме С<ергей> Я<ковлевич> мне пишет: «К Вам собирается Гронский? Узнал стороной». Это нехорошо, исправьте. В сентябре, п<отому> ч<то> плохо переносите жару и любите ходить — КАК ОНО И ЕСТЬ.

Больше Вам обо всем этом писать не буду. И меньше всего хотела бы, чтобы Вы мою деловую точность приняли за душевную настойчивость. Мне человек нужен поскольку я нужна ему. Невзаимных отношений — нет.

М.


<На полях:>

Привезете с собою какое-н<и>б<удь> учение, п<отому> ч<то> я по утрам всегда занимаюсь.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 65–67. Печ. по тексту первой публикации.

70-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 16-го августа 1928 г.


Дорогой Ко́люшка, Ваше буду — еду и книжку С<ергея> М<ихайловича> получила [352]. Последняя — еще не разреза́ла — на меня производит впечатление наивности, но заведомо знаю, что не может быть наивной-сплошь, что найду в ней и остроту, и зоркость, и точность. Таков будет В<олконский> до последнего дня. Любите его, Ко́люшка, — пусть себе спит. Спящий орел. Ганимед, стерегущий Зевеса [353]. Всё — миф.

О наших с вами делах. А<ндрее>вы (кажется — все) уезжают раньше срока, сегодня же окончательно запрашиваю их мать. Собираются 25-го — 26-го. Вы должны объявить отцу, что позже нет смысла (говорю о 1-ом), что твердо решили ехать 1-го. Вы говорите, что деньги достанете — тем лучше! — важно их достать заблаговременно, раньше 1-го, — иметь их на руках. Не выйдет — вышлю, но все делайте, чтобы вышло. (У Али развалились башмаки, Мур внезапно из своих — вырос, множество непредвиденных и насущных трат, не стесняюсь Вам писать, у нас с вами ведь cause commune [354], и общий враг — БЫТ).

В доме у нас Вы застанете — нас, и еще 3<инаиду> К<онстантиновну> [355] с подругой, к<отора>ая приезжает в конце месяца, но будут жить, собственно, в соседнем доме, нашего же хозяина. У нас в доме, кроме нас всех и Вас, никого не будет, как в Медоне, когда Вы, зайдя, застревали до вечера, варя кофе по собственной системе, предварительно накрутив его.

Будет очень хорошо — как бы ни было.

Начались отъезды: завтра Карсавины, после-завтра П<етр> П<етрович> С<ув>чинский, за ним — проф<ессор> Алексеев, 25-го — А<ндрее>вы, к тому же времени В<ера> А<лександровна> С<увчин>ская. Из русских остаются только семья Лосских, и еще одна дама с дочерью и внуком, жена [356] проф<ессора> Завадского, моего большого друга и, что́ важнее, большого друга Зелинского [357]. На жене Зелинский не отразился, она просто милая дама, бывшая институтка и красавица (пребыло и то, и то).

Рассказываю Вам все это, чтобы Вы немножко знали мое окружение, бытово-людскую констелляцию.

Жить мы всем этим с вами не будем, будем жить вне. Ко́люшка, две мечты. Осуществимая: городочек Talmont, в 30-ти кил<ометрах> отсюда, с церковью XI в<ека> на скале. Полу-осуществимая: Бордо, 100 километр<ов>, магия порта, юга и старины, но — 2 билета туда и обратно — 100 фр<анков>, 2 номера в гостинице — 30 фр<анков>, в общем, на двоих — полтораста. Можно обойтись и сотней, если без ночевки (жаль! лучше нет — утра в чужом городе, пробуждения в новизне!) — но эту сотню нужно иметь. С<увчин>ский недавно ездил, заворожен, один из лучших городов за его жизнь, а был — всюду. Жаль было бы отказаться. Во всяком случае — давайте мечтать! Поезд из Ройяна в 7 ч<асов> утра, а обратно в 6 ч<асов> веч<ера>, у нас было бы 12 ч<асов> на осмотр. Я на такие вещи жадна, упускать мне их больнее, чем что-либо. — Неосязаемые владения. — Чувство себя в данном городе и данного города в себе. Нечто — навек.

_____

Мне уже трудно писать Вам о своей жизни, Вы уже отчасти здесь, мне м<ожет> б<ыть> надоело писать Вам, хочется быть с Вами. Раздражительно, даже тревожаще действуют чужие приезды. Кажется, что все едут, а вот Вы один ни с места. — Стосковалась по ходьбе. С Владиком уехали мои последние ноги, никто не хочет ходить, все всё время: к морю! к морю! особенно — отъезжающие.

Здесь чудесные поля.

_____

— Как понравился С<ергей> М<ихайлович> Вашей маме? Общее впечатление и точные слова. Анекдот неуместен [358], но — глубок. Вход без выходов и выход без входов. Впрочем, я все перемалываю (ламываю) по-своему. А что думал С<ергей>М<ихайлович> — один Бог его знает. (Такими он, очевидно, кормил папских гвардейцев!)

_____

Не нужно ли еще стихов для Посл<едних> Нов<остей> [359]. Не забудьте ответить. А польскую работу Вы можете заканчивать здесь [360], я по утрам пишу, будете писать тоже. У Вас будет отдельная комната.

Итак, объявите отцу, что едете 31-го вечером, установите дело с деньгами, когда можно рассчитывать, и — с Богом! 16-ое — 31-ое — две недели. Не забудьте справиться на Монпарн<асском> вокзале о billets de bains de mer [361] (167 фр<анков> туда и обр<атно>, срок — месяц) — даются ли таковые <дальнейший текст написан на полях и между абзацами> на сентябрь. (Сезон: июль — авг<уст> — сент<ябрь>). Сделайте это тотчас же, ведь это большая льгота. (210–167). С<ергею> М<ихайловичу> пишу благодарность. А что с турниром? Есть хорошие строки в Ваших стихах.

М.


Когда отвечаете, всегда кладите письмо перед собой, иначе из Зх вопросов неизбежно опустите 2. Этому меня научила моя швейцарская бабушка [362] (из La Chaux-de-Fonds, près Neufchâtel).


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 67–69. Печ. по тексту первой публикации.

71-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Pontaillac, près Royan

Charente Infér

Villa Jacqueline

20-го августа 1928 г.


Дорогая Саломея, все ждала от Вас весточки, — где Вы и что́ Вы, а, главное, что с Ириной? [363] Я Вам писала последняя.

У нас начался разъезд, — 8-го уехал С<ергей> Я<ковлевич>, вчера С<ув>чинский и Алексеев, днем раньше — Карсавины. Но не-евразийцев здесь еще гибель, у русских по летам таинственная тяга друг к другу.

Милая Саломея, мне очень тяжело напоминать Вам, особенно сейчас, когда у Вас такая забота, — откладывала со дня на день и занимала у знакомых — нельзя ли было бы получить август<овское> иждивение? 28-го уезжает В<ера> А<лександровна> С<ув>чинская (при встрече много об этой странной паре расскажу) я ей кругом должна, хотелось бы отдать, и, вообще, не на что жить, — здесь очень дорого, в Париже держишься дешевкой, т. е. разностью качества и цен тех же предметов (можно за 1 фр<анк>, можно за 10 фр<анков>, — здесь всё за 10 фр<анков>. Карсавины, сняв на 3 мес<яца>, просуществовали месяц.

Если бы не дороговизна, здесь очень хорошо. Чудесные окрестности, — огромный сосновый приокеанский лес, на десятки верст, деревеньки со старыми церквами, кроты (не люблю!) Сам Понтайяк — суша, жив только пляжем. Пробуду здесь с детьми до конца сентября, радуюсь тишине.

Очень жду от Вас вестей, заходил ли к Вам С<ергей> Я<ковлевич>, м<ожет> б<ыть> в первые дни не успел, — за его отсутствие скопилось множество дел по из<дательст>ву, — евразийский верблюд. (Кажется, будет редактировать евраз<ийскую> газету [364], но м<ожет> б<ыть> это секрет.)

Целую Вас нежно, простите за просьбу, пишите.

МЦ.

Посылаю заказным, чтобы во всяком случае переслали.


Впервые — СС-7. С. 116–117. Печ. по СС-7.

72-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 21-го авг<уста> 1928 г.


Дружочек, получила Ваше негодующее письмо — простите мне то́, меня просто зло взяло, что все едут, а Вы нет. Когда меня спрашивают, что такое быт, я не задумываясь говорю: препона. И, пожалуй, правильно: на том свете быта не будет.

«На кой чорт мне тогда деньги…» хочется, по Волконскому, сказать: «Как это мило». Рифмую этого чорта с Вашим — помните? «Я бы? Философом — или меценатом». Мне тогда это страшно понравилось, меценатство раскрылось как широкие ворота.

Милый друг, мне иногда жалко, что Вы мужчина, а я женщина, — было бы то же и — хотела: чище, нет! — стойче. Пол, в дружбе — вулкан (для совершенства подобия нужно было бы, чтобы погибла не Мессина, а Сиракузы) [365]. Взрыв — изнутри. Для дураков — лавина: накатывающая, вещь извне.

Такой я была 16 л<ет>, такова сейчас, такой умру. Тайное сопротивление не другому, не себе, а вещи. Яблока — червю. (Проверьте подобие: червь прогрызает нору, выжигает черноту, опустошает).

И — озарение! будь я не «она», а «он» — тогда бы мы уж наверное были вместе. Что другим гарантия, то нам — а ну-ка, обратное гарантии?

Ко́люшка родной, мне с Вами хорошо по-всякому, как Вам со мной, несовпадения быть не может. Кстати, при встрече — любопытный спор с Саввой о Тристане, касающийся каким-то краем, — да пожалуй и всеми! если сверху: superposer! [366] — и Вас. В общем спор сводится к: герой или не-герой Тристан. Ответьте мне, что думаете [367]. Потом расскажу и нападение и защиту (трудней, чем думала —ете).


— В воскресенье отправила письмо П<авлу> П<авловичу> — просьба о гонораре и — приглашение. Побудительные причины (несколько) Вы знаете: здесь и расчет, и ставка, и искушение судьбы (себя), и непосредственное желание доставить радость, и женски-светское приличие, и русское гостеприимство, и — «а ну́»?

Повторяю, нам с Вами по-всякому хорошо, будет хорошо и так. — «Я тебе не помешаю?» — «Нет». Не уговаривайте и не отговаривайте, «под небом места много всем» [368].

Приглашала убедительно, деловито, чистосердечно. Не приедет — останется факт приглашения.

— Очень любопытно, как встретил мое письмо? Сказал ли? Показал? Как вели себя — Вы́? Безукоризненно, не сомневаюсь.

_____

Уехали К<ар>савины, А<лекс>еев и С<ув>чинский, 25-го уезжают А<ндрее>вы, — твердо. Комната готова и ждет Вас. (А<ндрее>вы превратили ее в логово, эманация — не точно, но по звуку лучше: излучение — останется. Не камин — очаг, не потолок — свод, а постели вовсе нет. Кстати, напишите, оставлять за Вами? И можете ли Вы с П<авлом>П<авловичем> спать в одной? — Огромная. — Можно, как А<ндрее>вы: один на ней, другой под ней, т. е разрознить тюфяк и матрас. За ней в первых числах сентября приедут. Оставлять или нет? Цена 75 фр<анков>, м<ожет> б<ыть> уступят за 50 фр<анков>. И можете ли Вы, в крайнем случае, спать на полу, на одеялах?)

_____

Нынче 21-ое, до 1-го — 10 дней. Просьба: узнайте мне 1) цену Тилля Уленшпигеля [369] (хорошее издание, хотела бы для Али) 2) что есть в продаже из каталога Тристана и Изольды (есть два издания, в моем нет каталога, м<ожет> б<ыть> есть в другом [370]. Спросите в книж<ном> магаз<ине>.) То же из<дательст>во выпустило ряд эпических вещей — поэм — разных народов. Мне бы хотелось знать, какие сейчас есть. И цену тома. — Не забудете? — Простите за вечные просьбы.

Когда мне было 16–18 л<ет> я тоже стихи вела от человека (посвящения), постепенно связь между данным и вещью ослабевала, видоизменялась.


<На полях:>

Пока, наконец, в Переулочках [371] — не разорвалась. Герой — народ. Или — вещь (Лестница) [372]. Так будет и с Вами.

Зайдите как-н<и>б<удь> к С<ергею>Я<ковлевичу>, вечерком, вытащите погулять или расскажите что-н<и>б<удь>. Тут же скажете и о поездке: «м<ожет> б<ыть> поедем с отцом» или — как знаете, спокойно, естественно.


Будем снимать, аппарат починен. До свидания, родной.

М


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 70–72. Печ. по тексту первой публикации.

73-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 23-го авг<уста> 1928 г., среда [373].


Милый Николай Павлович, гонорар получила, поблагодарите отца [374]. Посылаю Вам открытку из-за названия — «Богоматерь — Конца — Земли» [375]. И — правильно — везде, где начало моря — конец земли и земле! — Рай для меня недоступен, ибо туда можно только на пароходе, а я укачиваюсь от одного вида. Стихи для П<оследних> Нов<остей> вышлю завтра [376]. Уезжают последние русские (знакомые), погода чудная, как Ваши отъездные дела?

— У этой церкви хорошо расти — и жить — и лежать. Возле такой похоронен Рильке. Читаете ли его книгу? [377]

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 72–73. Печ. по СС-7.

74-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 23-го авг<уста> 1928 г.


Дружочек, пишу Вам накануне андреевского отъезда, едут рано утром. Знаете их последний Понтайяк? После ночного купания в фосфоре, голые, забрались в чужую лодку и выехали в открытое море. Гребли руками.

Везут в бутылке морскую воду и, в бутылке же, — смолу с Côte Sauvage. Литр смолы. Литр янтаря.

Их нельзя любить и ими невозможно не любоваться.

_____

Ваш приезд начинает становиться необходимостью. Я осталась с Алей, Нат<альей> Матв<еевной> и В<ерой> А<лександровной> С<ув>чинской, из к<отор>ых никто, кроме неупомянутого Мура, ходить не хочет. — Будь Мур на 10 лет старше! —

_____

Аля вышивает, В<ера>А<лександровна> печатает фотографии, Н<аталья> М<атвеевна> убирает, я бешенствую. Такие дивные прогулки — и такие ночи! У меня тоска в ногах, как у лошади.

Сегодня, за ужином cri du coeur [378]: «Господи, да когда ж, наконец, Гронский приедет?» В<ера>А<лександровна>. — «А что?» — «ХОДИТЬ!!!»

_____

Дружочек, Вы, случайно, не разучились?

А у нас кошка, — котенок, тигровый, красавица. Вся спина в кабаллистических знаках. Злая. Подобрали с В<ерой>А<лександровной> на шоссе. Спит у меня. (Чувствуете??)

_____

24-го авг<уста>.

Проводили А<ндрее>вых. Комната чиста и пуста. Нынче жду от Вас письма.

Письмо есть (Тристан и Изольда). Спор с Саввой — устно. Савва обвиняет его в малой любви к Изольде: «делил с Королем Марком». (Мещанское «не ревнует — не любит», отсюда до «не бьёт — не любит» недалёко!) Но не хочу комкать. При встрече.

Посылаю Вам стих для Посл<едних> Нов<остей>, это одна вещь, несмотря на цифры, разбивать нельзя [379]. Сдайте отцу, пусть объяснит, сдавая. (— Как раз на башмаки Муру! — Мур Вас помнит, но я ему еще не сказала, что Вы приедете, а то одолеет.) О стихах: сдавайте эти, в следующем письме пришлю еще.

Когда выезжаете? Можете хоть сегодня. Только непременно предупредите, встретим. Завтра напишу еще, хочу, чтобы письмо пошло сегодня же. А нельзя ли достать подержанного Уленшпигеля? М<ожет> б<ыть> есть?

В<олкон>скому о визите к Вам ничего не писала. Спасибо за него. Обнимаю.

М


— Хорошие стихи? 11 л<ет> назад. Лучше, чем сейчас пишут?


<На полях:>

Такая я тогда была.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 75–76. Печ. по тексту первой публикации.

75-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 27-го авг<уста> 1928 г.


— и в этом, собственно, все мое письмо.

Ко́люшка, крайняя пора знать — Вам и мне! Чего Вы ждете? Если отец деньги дает — берите, если не дает — пишите мне. Ведь мне нужно еще время на пересылку.

Мне досадно за каждый синий день. Сейчас луна, скоро будет полная. И Вас встретит — самый большой отлив.

Руку на́ сердце положа — мне нечего больше писать. Нет! есть: как ухо? Но можно лечить и здесь, здесь скорей пройдет. Я надеюсь — не вопрос кокетства? В каждой женщине — не спит, а бодрствует — сестра милосердия. (Во мне — брат!)

Дружочек, езжайте!

М.


Перед отъездом лучше бы зайти к нам, м<ожет> б<ыть> у С<ергея> Я<ковлевича> есть поручения. Сделайте это во всей простоте и чистоте: роли, которые нас заставляет играть жизнь, всегда фальшивые, будемте больше их.

_____

Если отец даст что обещал, купите на свои Уленшпигеля — нового или старого, верну здесь.

Как я хотела бы, чтобы это письмо было предпоследним!

_____

Не берите ни в коем случае недельного билета, я Вам и обрадоваться не успею, бессмысленно. И — непременно с ночным поездом — как мы!


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 79. Печ. по тексту первой публикации.

76-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 29-го авг<уста> 1928 г., среда.


(30-ое — четверг, 31-ое — пятница, 1-ое — суббота)

— Сыночек родной! Только что — Ваше большое письмо, отъездное. 31-го — 1-го — 2-го, когда бы ни было — непременно телеграмму.

Efron Villa Jacqueline Pontaillac

Arrive [380] такого-то утром (или вечером) — причем не число, а день недели, я в них меньше путаюсь, они — крещеные (среда напр<имер>, — чем не имя? А четверг? Даже род есть!)

Часа не надо, справлюсь. Если выедете с нашим поездом, будете в Ройяне в 8 ч<асов> утра. Хорошо с вечерним! Конец дня — конец данного отреза жизни. Новый день — новый мир. Это — в законе. Но конечно делайте, как хотите. Встречу во всяком случае. Русская страсть — провожать. А у меня и — анти-русская.

Позвольте мне материнский совет: непременно захватите фуфайку, ночи холодные. И непромокаемое пальто, — нет-нет да и дождь. — Нынче, напр<имер>, после сияющего вчерашнего дня. Но петухи уже поют — погода на повороте. Приедете в самое полнолуние.

Если приедете в субботу утром, встретитесь на вокзале с отъезжающей В<ерой>А<лександровной> С<ув>чинской, жаль, что уезжает, без него — бесконечно-мила. В пятницу уезжает в Россию Аренская [381], у меня с ней сейчас не переписка, а перестрелка, нечто вроде «перед смертью не надышешься». Поедем с Вами осенью на кладбище к ее брату? [382] Она мне завещала, а я одна не найду. И — мне так хорошо с Вами всюду!

Радуюсь перстню на руке. А печать так же ощутила на письме, как если бы была! О Р<ильке> много правильного [383], кроме одного: никаких влияний. Влияет сейчас на всю молодую Францию. Не франц<узские> писатели повлияли, а Франция — влилась. Недаром — вторая родина. (Первая — Германия, до́-родина — пра́-родина — Россия: Я.)

Вы мой большой умник (линия Р<ильке> — Платон [384]). Отказавшись сразу перерастаешь.

Осиротеет С<ергей> М<ихайлович>! Ничего, будем ему писать. Люблю его.

Спасибо, что зашли. Всё — хорошо, и должно быть — хорошо, и будет — хорошо. Передали ли стихи для Посл<едних> Нов<остей>.

Непременно — телеграмму. Ушко залечим: подуем.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 80–81. Печ. по тексту первой публикации.

77-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Понтайяк, 1-го сентября 1928 г.


Дорогая Саломея! Слава Богу, что тиф, а не что-нибудь другое, — дико звучит, но т_а́_к. Но какое у Вас ужасное лето. И как все вокруг беспомощны сделать его иным.

Пишу Вам так редко не из равнодушия, а — стыда; точнее — несоответствия того, чем живу я, и того, чем живете Вы, — все равно, что больному о чудной погоде, Вы же сейчас хуже, чем больной. Надеюсь, что последнее все-таки относится к прошлому, что Ирине с каждым днем лучше, следовательно и Вам.

Когда Вам опять будет дело до всего и всех, напишите, расскажу Вам много развлекательного. (Кто жаднее больного на новости, когда дело пошло на поправку? Удесятеренная жизнь. Так будет и с Вами!)

А пока — сердечное спасибо за быстрый отклик с иждивением, мне даже стыдно благодарить. Мы остаемся здесь до конца сентября, очень рада буду, если, отойдя, напишете.

Целую Вас нежно. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>, если с Вами.

МЦ.

Pontaillac. Charente Infer

Vilia Jacqueline.


Впервые — CC-7. C. 117. Печ. по CC-7.

78-28. B.A. Сувчинской

Понтайяк, уже 1-го сентября 1928 г., 2 ч<аса> ночи


Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его я. (Мысль: нужно ли дальше? Все уже сказано! Факт письма присутствующему, то, что не смеешь сказать, а что не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете [385]. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За му<д>рость. За огромную доброту. За не знающий ее — ум. За то, что Вы — вне пола. (Помните, мы шли, и я Вам сказала: «зачем на духу? Как духу!») За душевное целомудрие, о котором упоминать — уже не целомудрие. За то, что Вы так очевидно и явно растете — большая. За любовь к котам. За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок, я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.

М.


Впервые — Звезда. 1992. № 10. С. 34 (публ. И.Д. Шевеленко). CC-7. С. 181. Печ. по СС-7.

78а-28. В.А. Сувчинской

<Август 1928 г.?>


Письмо Вере (тогда С<увчинской>, потом Т<рейл>, ныне — ?)

— Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его — я.

Хотите в двух словах его содержание? Если бы я была мужчина — я бы Вас любила. Грубо? Как всякая формула. Что же мне мешает сейчас, будучи женщиной и т. д. Знаю. Сама говорила и буду говорить.

(NB! Мешала мне тогда, очевидно, полная ненужность ей женской любви. И — поэтовой любви. Нужность ей только мужской любви. Всчётность для нее — только мужской. Но это выяснилось — год спустя. 1938 г.)

(Мысль: нужно ли дальше? Всё уже сказано. Сам факт письма отъезжающему — то, что не смеешь сказать — а что́ не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За детскость. За огромную доброту. За неженский ум. За душевное целомудрие, о к<отор>ом упоминать — уже не целомудренно. За то, что Вы так очевидно и явно — растете больше. За любовь к котам (скотам). За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок — я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите [386].


<Далее идет поздняя приписка Цветаевой к письму>.

— Знаю, что хранит (десять лет подряд). Еще знаю — пришлось узнать, невольно! — что два года спустя получения этого письма старательно и цинически уговаривала С<ережу> со мной разойтись (рукоплещу Вашей новой жизни — зачем В<ам> нужна М<арина> — и хуже) — в жизни продолжала ласкаться. И я ничего не чуяла — и ничего <подчеркнуто трижды> не чуя! — разлюбила — и даже отвратилась — и постепенно превратила ее в нарицательное — пустоты и низости: — Вот и вырастешь — Верой С<увчин>ской. (Сердце — чуяло!) Это она первая развела меня с Алей, на к<отор>ой — навсегда ее печать: пустоты. Теперь вижу, что над этим разводом — работала. И над этим. И здесь — удалось.

Кстати, единственный в моей жизни случай женского предательства, женского заспинного удара.

Но — все ее братья умерли в детстве, не доживали, последний (Твоя Смерть) был — блаженный: 13-ти лет — трехлетним [387]. И м<ожет> б<ыть> вся ее низость (и предательство) — только мозговой порок.

Ребенок у нее есть — 9 л<ет> спустя после моего пожелания — а у ребенка (девочки, к<отор>ую назвала Kiki) кроме русской няни и бабушки — еще скандинавская няня, и ребенок этот (7 мес<яцев>!) отправлен с Nurse [388] — в Plessis-Robinson [389]. А мать — здесь: ходит по гостям и собраниям.

А письмо — хранит. (Документ? Патент на благородство? Но — кому я его ни выдавала!!! Скорей — примета обратного!)


Вариант письма с поздней припиской впервые — НСТ. С. 398–399. Печ. по НСТ.

79-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 1-го сентября 1928 г., суббота


Сыночек родной, а сегодня я тебя уже встречала на вокзале. Поезд пришел, с поезда шли, тебя не было. Но я не удивилась, ибо ждала телеграммы. Сейчас половина второго, я только что сказала Але: «Аля, а возможно, что все-таки приедет сегодня. Вдруг письмо не дошло, где прошу о телеграмме? Отсюда письма долго идут». И Аля, не успев ответить мне, кому-то в дверь: «Merci, Monsieur». В руке пачка писем. Аля: «Вере Александровне» (вижу мой голубой конверт и край ее улыбки) — «Зинаиде Константиновне» и — молча — мне. Гляжу на вид письма, вижу, что большое, и сразу знаю — то, что знаешь ты. Первое письмо, которому я — в руках — не обрадовалась. Нынче было не время для писем.

Милый друг, ты поступил как надо, как поступила бы, и всю жизнь поступала, и поступать буду — я. Ты поступил не как труднее (труднее было бы оставить) а как больнее (остаться). Ты поступил как больше.

Всё — судьба, Ко́люшка, недаром ты на последок, на последнее «до-меня» оставил себе книгу Р<ильке>, оду боли. Р<ильке> подготовлял твою нынешнюю, ее в тебе и тебя к ней. Вспомни его всего, всю — его, ее — всю, и тебе будет легче нести свою, мою.

Неси свое горе в чистоте, никому ничего, — утешая обкрадывают. Неси свое горе, как свою любовь — молча. (Не все ли равно как это называется: горе — любовь — мать — я — раз оно заставляет молчать!) Не пей и отцу не давай, вино еще больше обкрадывает, чем друзья. Не утешайся, родной, и не утешай: утишай. Пусть не будет шума.

Однажды, когда я выбирала между домом и миром [390] (хорош «выбор»! РАЗРЫВАЛАСЬ) — я сказала (третьему, конечно! себе) — «Здесь язва (гной), там рана (кровь). Не могу гноя». (Совести.) И — осталась. И остался ты. А твоя мать — ушла, и гнойник уже в ней, и отравит ей все. Так недавно еще — третьего дня! 30-го — я в связи с твоим приездом (ее отъездом, уехала нынче утром) рассказывала В<ере> А<лександровне> С<увчин>ской о твоей матери: «Волосы черно-синие. Старше меня на 10 с лишком лет, и ни одного седого волоса. Не сын — брат, не внучка — дочка. Индусская царевна. Или прабабушкин медальон. Тишайшая, — как те — громчайшие. А сын — чудесная смесь отца и матери, дитя обоих, воплощенная несовместимость, чудо. Такого бы сына я хотела!»

А помнишь, как ты мне о ней рассказывал. Мы — Аля, ты и я — шли к Шестову, ты нас ждал, вышли — мост, линия эл<ектрической> ж<елезной> д<ороги> — ты рассказывал о ней и том, ты был суров, а я, вспомнив ваши — всех в доме — громкие голоса: «Вы ее просто оглушили. Дайте ей отойти — с другим! Детей она вырастила, дар загубила, — всё честь честью. Молодости — еще час, дайте ей этот час, она на него вправе».

Вправе-то вправе, но не у всякого из нас хватает силы на свое право, у меня, например, бы не хватило — никогда не хватало. Сила или слабость? Не знаю, нет, знаю: отвращение к усладе, презрение к счастью, «с ним буду счастлива» — это не резон. Я с тем, кто без меня жить не может, не будет, кому я — счастье? нет, жизнь. Как и ты сейчас.

Мы одной породы, Ко́люшка, раз навсегда запомни: идя против себя, пойдешь против меня! Иного противу-меня — нет. Так и твой приезд сейчас был бы для меня — ударом, крушением всего здания — того, знаешь, с окнами? (Тристан).

Дарю тебе чудное слово Рол<л>ана: «Il n’est permis à personne de préférer son coeur à son devoir, mais aussi ne faut-il pas reprocher au coeur de ne pas être heureux en faisant son devoir» [391]. Наш случай. Но дело не в счастье.

Взгляни назад. Пора возле Пасхи. Ты получил мое первое письмо, оказавшееся зовом, ты пошел со мной в лес, думая, что идешь со мной в лес, вошел в мою жизнь. Наша встреча тогда — разве не подготовление твоей сейчас разлуки с матерью? Бог, знавший, подумал: «Ему еще нужна мать. Его — уже ушла (для Бога ушла, раз уйдет!) — дам ему — на первую трудную пору — эту». И я, прослышавшая:

…Влагаю.

Солгали,

Что мать и сын! [392]

(уже оспаривая, т. е. утверждая!)


— Как все — издалека-проясняется! Не верь после этого стихам! Мать я тебе не заменю, — (кощунство созвучия мать: замена) — я буду твоей невозможной матерью, каких не бывает, или бывают только в снах или детских сочинениях, где с возрастом не считаются. (Для того, чтобы иметь такого сына как ты, мне нужно было бы выйти замуж 13-ти или 14-ти лет!) Буду твоей матерью-однолеткой, как ты мне однолеткой-сыном, ибо, Ко́люшка, если я, «поцеловав мальчика, стала совсем одного с ним возраста», то и ты, поцеловав меня, стал совсем одного с моим, т. е. ВСЕГДА.

И еще одно: войдя в мою жизнь, ты этим вошел в порядок ее, перешел из своего порядка — в мой, попал в мой закон, а мой закон — неосуществление, отказ. Наша невстреча, разминовение, несбывание сейчас — только внешне идет от тебя. Мой закон — чтобы не сбывалось. Так было всю мою жизнь, и, клянусь, если бы я глазами увидела тебя на ройянском вокзале — я бы глазам не поверила! Отсюда моя спешка, и то письмо, на к<отор>ое ты обиделся, я звала на помощь факты, даты, быт. Деньги? Добудем! Ты будешь со мной на песках. — Вот и не сбылось, ибо сбылся мой закон. Я понадеялась на тебя, порядок твоей жизни, твою удачу, и — пересилила. Ты не приехал, п<отому> ч<то> это была я, а не другая.

_____

Чуяло мое сердце и недаром я тебя звала с отцом.

_____

Будут ли у нас когда-нибудь дни с тобой? Дни, не знаю, — вечность уже есть. Жить с тобой в одном доме и спать с тобой под одним кровом мы конечно уже не будем. Для этого все должно было сойтись как сошлось. Дважды этого не бывает. (И четырежды — только не у нас!)

Что я хотела от этого лета? Иллюзии (плохое слово, другого нет) непрерывности, чтобы ты не приходил и уходил, а был.

Я еще не плачу, но скоро буду.

Ты просто предпочел бо́льшую боль — меньшей: боль отца по уходящей — моей по тебе, не-приехавшему. Боль кровную, с мясом — боли блаженной, душевной. (Уйти больше, чем не-приехать, не говоря уже о 25 годах и ни одном дне совместной жизни! Разве — сравнимо?!) Боль чужую — своей. Нынче ты мне еще лишний раз не-доказал, что ты — человек.

_____

После письма надела твои бусы — в первый раз за все лето, — не выношу ничего нашейного, висели на иконке.

_____

Но одну боль ты мне причинил. «Теперь я у всех буду просить дома, попрошу и у тебя». О, домов у тебя будет больше, чем хочешь, люди жадны на чужую боль, — только объяви! Первая рана и уже сразу всем — зализывать? Дом заменять собирательным? Имея меня нуждаться в других? «И у тебя»… — «Ты мой дом», так это должно было звучать.

Дружочек, вспомни Р<ильке>, не дававшегося и не давшегося врачам (умирал в страшных муках, без морфия) чтобы познать СМЕРТЬ во всей ее чистоте. Что́ ты будешь знать о себе, если сразу пойдешь к другим? (Заговорят, залечат, залижут). И как ты узнаешь себя, если не через боль? — «Стисну зубы» — этого я от тебя ждала. Прости за суровость, — настолько чувствую тебя сыном! Другого бы я — просто — пожалела.

_____

Видишь, письмо двоится, троится. Горе твое — о матери, твое — об отце, отца — о ней, и еще твое — о нас, нет времени подумать о своем. (Одного не упомянула: ее — о тебе, м<ожет> б<ыть> потому, что оно еще впереди!) Вот — жизнь: сделай шаг, и все основы потрясены. Так лавина шагает, Этна дышит.

_____

И — кто знает? М<ожет> б<ыть> всё к лучшему. Отказ от меня, любимой и любящей, это пожалуй было бы не под силу даже мне. (Говорю не об отказе неприезда, ра́зовом, — о другом, отказе присутствия, ежечасном!) Ты, никогда не видавший меня на воле — увидел бы — не оторвался бы — не мог бы без меня дней и ночей. Лучше тебе меня — такой — не знать! И еще об одном (говорю совсем тихо) может быть в одну из этих ночей начался бы, Ко́люшка, твой сын, сын твоих 18-ти лет, как Аля дочь моих 18-ти [393], дитя дитяти, первенец мальчика. — А таких люто любят! — О, наверное было бы так. И это было бы — конец всему: моему с другим, моему с тобой. Ты бы, обретя (?) сына, потерял меня — в жизни, в днях, мы бы не могли не расстаться. Вижу, только однажды виденный мной, твой взгляд, именно взгляд, а не глаза, ибо глаз — двое, а это одно, и оно плыло, растопленное в чем-то. Это был взгляд самой ночи, понимаешь? И вокруг — глаз на этот раз — весь легкий пожар бессонницы.

Ко́люшка, целый вечер вчера (31-го, пятница) я, не зная почему, одна в комнате, впрочем был уже 3-ий час ночи, и следовательно 1-ое — напевала припев старинной немецкой песенки):

Behüt’ Dich Gott! es wär zu schön gewesen —

Behüt’ Dich Gott! es hat nicht sollen sein [394].

(Que Dieu te garde! Cela aurait été trop beau.

Que Dieu te garde! cela n’a pas dû être.) [395]

Ах, Ко́люшка, Ко́люшка, как я нынче (креплюсь с 2 ч<асов>, сейчас 7 ч<асов>) одна — наконец, даже не с тобой, ибо письмо дописано, одна с собой, одна без тебя! буду плакать наконец! (Уложив Мура, — который тебя ждет, — дошив Але лифчик, проявив вчерашние снимки.) Прости мне эту правду, но иначе, боюсь, ты меня примешь за совсем не-человека. Ко́люшка, я тебя люблю не меньше любой любовницы, но я не любовница, а любящая, любящее <подчеркнуто дважды>, и поэтому не могу не думать о тебе (думать о себе!) Мне больно, как зверю — понимаешь? И — знаю себя! — это только начало. Завтра (слава Богу, сплю одна в комнате) проснусь в слезах, опережающих сознание. Из них — узнаю. После твоего письма, с ним в сумке, сразу ринулась к Муру — «мы сейчас идем в St Palais (через ту рощицу!), а оттуда поедем в поездке́». Понимаешь, чувство своего долга, в противувес твоему. Жажда его радости, в противувес моему горю. Пошли — Нат<алья> Матв<еевна>, Мур и я — (Аля с Зин<аидой> Конст<антиновной> и ее подругой отдельно) — жара, синь, утверждающаяся внутри боль, чем краше — тем больнее, глаза бы не смотрели! — дошли до St Palais — и обратно. Хочу приготовить мелочь на билеты, смотрю: забыла деньги, еле-еле на два, а поезд уже стоит. Всовываю Нат<алье> Матв<еевне> деньги в руку, вталкиваю обоих в вагон, машу удивленному Муру, и — пешком через все это сияние. Непрерывно говорю с тобой между непрерывной чередой автомоб<илей> с одной стороны и непрерывной чередой поездков с другой, вкапываясь записываю то или другое, чтобы не забыть, потом, поняв, что ведь так раздавят (шоссэ, движенье адово) слезаю в овраг, сажусь в хвою (слой в 5 вершков толщины) и — слушаю. Что? Боль. Не в горле, не в груди, нигде. Везде. Глотаю.

Это — 1-ое сентября и первый день, а всех до отъезда — 29. (Алино рождение без тебя, от этого одного готова плакать!) Для Мура и Али должна желать и желаю их чудными, «для себя» — в расчет не идет.

Позволь мне тебе еще одно сказать на прощание (с тобой — моим, с тобой — здесь, с теми песками, помнишь? С СЕГОДНЯШНИМ полнолунием! Господи, как я радовалась, что приедешь в самое. NB! Гомерический отлив сентября, — версты!) — на прощание: Ахилл, любя Патрокла больше жизни, непреложно предпочел бы ему — Пелея [396]. Для того, чтобы тебя не заела совесть, нужно поступать та́к, как велит — честь.

_____

Волосы? Дружочек, только что стриглась в St Palais, и так коротко, что ничего не отхватишь. Зачем мои? Вот тебе — больше чем мои, мои извнутри меня — Мурины.


<На полях:>

Запечатай письмо кольцом! Теперь я прошу. Обнимаю тебя за головочку, прижимаю к груди, раздвигаю твои губы своими, пью, пою. М.

Пиши — как отец? Как — дни? Не уехать ли тебе с ним куда-н<и>б<удь>? Или он не может?


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 82–88. Печ. по тексту первой публикации.

80-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 3-го сентября 1928 г., понедельник


Мой сыночек родной! Что ДЕЛАТЬ? Читать Рол<л>ана. Jean-Christophe [397]. Жаль, если уже читал — значит, читал не во́-время. Р<ильке> для тебя, 19-ти лет, еще слишком косвенен, 19-ти годам, даже твоим! Даже самого Р<ильке>! нужна прямая речь. Она в наши дни есть только у Рол<л>ана. Еще — у Конрада [398], но Рол<л>ан — родней. На билетные 100 фр<анков> купи себе всего Жана-Кристофа — сразу — и дома, над Парижем, над деревьями, под небом, по ночам — читай. Если бы я сейчас была — хотя бы в Медоне! тебе бы не нужно было Рол<л>ана. Дороже прямой речи — прямая живая речь. Но меня весь этот месяц не будет, доверяю тебя Рол<л>ану.

Мне весь день хочется писать тебе, верней я в непрерывном состоянии письма к тебе, из к<оторо>го, когда сажусь, выхватываю. «Сколько мыслей!» говоришь ты (твой трехстенный дом — хрустальный дом Тристана — «если бы я сошел с ума» — Tristan fou [399] —) мой родной мальчик, как люблю тебя за такой возглас в самой гуще горя. «Сознание своей юности есть уже бессмертная юность», так сказала одна молодая девушка, любившая старого Гёте и по-детски равнявшаяся с ним возрастом [400]. Сознание своего горя есть уже бессмертное горе, т. е. ГОРЕ БЕССМЕРТНОГО, — так скажу я. Ко́люшка, я не шучу и не преувеличиваю, у тебя все данные для полубога, что́ собственно рознит тебя от Ахилла или Тезея? Века, протекшие, — только. А ведь какой это вздор — даже с точки зрения геологии! У меня совершенно ясное сознание, что я люблю существо божественное, которое всё может. Предела можения своего ты мне еще не показал.

Такого сына как ты я бы хотела. Понимаешь? это я говорю.

_____

И С<ережа> породы божественной, только старше тебя в довременном. С<ережа> из чистых сынов Божьих, меньше герой, чем святой. (В тебе совсем нет святости, другое ответвление божества). Для ГЕРОЯ, даже звука этого, С<ережа> слишком — внутри себя и вещей. Он — праведник, а в жизни — мученик. Ты ни то, ни другое, ты — Heroïca [401] чистейшей воды: чистейшего мрамора. Ты все то же сделаешь, что и С<ережа>, но по-другому, из-за другого. У тебя — честь, у него — любовь (совесть, жалость: Христос). И Ваши костры разные: твой веселый. Помнишь, я тебе говорила о веселии, — взываю к нему в тебе. А вчера к Р<ильке> в тебе: боли. Бетховенское: «Durch Leiden — Freuden» [402]. Потому не хочу, чтобы ты пил, не хочу, чтобы ты таскался по знакомым, все это меньше тебя.

Но — возвращаясь к С<ереже>: иного не ждала. Во всех больших случаях жизни — божественен. (Ни тени жеста! т. е. осознания поступка.) А ты думаешь я за другим могла бы быть 15 лет замужем, — я, которую ты знаешь? Это мое роковое чудо.

Рада, что увидел его помимо меня.

_____

Ты не пишешь о матери. Ты на нее сердишься? Судишь? Вспомни, какая она всегда была отдельная среди вас. Все вы — и она. И воздух ее комнаты — другой. Разве она, по существу, могла быть замужем? Женой? Не знаю другого, но знаю, что и он — не тот. Я бы больше поняла ее, если бы она ушла — на свободу. «Хочу жить одна». ОТ, а не К

Где будет жить? В Париже? (Тогда у тебя — два дома). Я сразу поверила тебе на́-слово, но может быть это — вспышка? И все уляжется. (Не верится.)

Ко́люшка, давай считать дни. Нынче 3-ье, в сентябре 30 дней. Еще 27. (Боюсь, что уже отгорю, как ты бы меня любил — такой!) Погода адова, т. е. самый блаженный сентябрь.

А вот стихи, все откладывала, (все лето было — канун приезда!) — накануне не стоило. —

Пиши мне каждый день, пиши мне много, иди домой, чтобы писать мне письмо.

До свидания, мой обожаемый мальчик.

Не на высоте событий, а на высоте замыслов.

М


<На полях:>

Днем позже получишь мой запоздавший подарок к рождению, — как раз в срок.

Не пожалей времени, напиши мне все как было и как есть, хочу знать твои дни. А не лучше ли тебе куда-н<и>б<удь> уехать с отцом?

Это — возможно? На волю, в природу. В какой-н<и>б<удь> другой загород.


<На отдельном листе:>

Оползающая глыба,

Из последних сил спасибо

Дубу юному, обвал

Задержавшему как знал.

Издыхающая рыба,

Из последних сил спасибо

Близящемуся (прости!)

Силящемуся спасти

Валу первому прилива.

Иссякающая лира —

Божескому, нелюдску

Бури чудному персту.

Как добры, в час без спасенья,

Силы первые — к последним…

Пока рот не пересох:

Спаси, боги! Спаси Бог!

Иссякающая сила —

Из последних сил — спасибо. [403]

Понтайяк, 12-го июля 1928 г.

_____

Хлябь! Сплошная маслобойня

Света! Быстрое, рябое,

Бьющееся без забрал…

Погляди, как в час прибоя

Бог играет сам с собою. —

Так и ты со мной играл. [404]

МЦ.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 90–92. Печ. по тексту первой публикации.

81-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 4-го сентября 1928 г., вторник


После ЗЗх кил<ометров> — на Côte Sauvage туда и обратно — загнать тоску. (Загнала, но внутрь.) Ходили втроем — я, Аля и еще одна барышня, одни через огромный лес, как в сказке. На Côte Sauvage была один единственный раз, второй должен был быть с тобой. Это был наш раз (ты приехал 1-го, первые три дня ушли на рощицу, Vaux (деревня в полях, церковь XI в<ека>), St Palais, ежевику.) Всю дорогу на тебя оглядывалась. Côte Sauvage. Иссиня-исчерна-лиловое море, такое как нигде, с наступающей в полном боевом порядке армией волн — черный остов затонувшего корабля — песок, свистящий под ногой как птица или рвущийся шелк. Спала. Собирала раковины. Купалась с Алей и той барышней (кстати, замужем и мать 1½ годов, ребенка, но 22 года — на воле — девичество!), купались в луже, оставленной океаном. Лужа журчащая, прозрачная, глубокая. С доброе озерцо. Мы бы с тех песков (дюны, сосна) не ушли до утра. Мы просто не ушли до утра, сейчас лунная ночь, лежим с тобой — одни на всем побережье — на всех песках одни! Растянувшись на всю Côte Sauvage.

(Увидала сейчас мысленно твое лицо, то, что я так люблю: румянец под глазами: карее, отблеснувшее алым, и вместе дающее жар: огонь.)

День не прошел, а прошагал, промчался моим шагом. Возвращаюсь (с 8 ч<асов> утра до 8 ч<асов> вечера) — Мур в безумном волнении ждет. Даже смутился: поздоровался сперва с собакой (не гуляла, но вбежала вместе с нами.) Уложила — посидела — простилась — сижу ужинаю — вопль: «Мама! Ма-а-ама!» Прихожу — рыдает (никогда не бывает!) — «Мур, что с тобой?» Все тело ходуном. — «Вы меня обидели: Вы ушли обедать!» (ОБИДЕЛИ: УШЛИ.)

Нет измены мужу. Есть измена сыну. Нет детей — нет измены.

— Но о другом: о тебе. Почему меня нет с тобой в эти адовы дни? Ты бы забегал ко мне на минуточку, или я бы к тебе — на сколько хочешь, к тебе наверх, в твою чудную комнату, где я была только раз и которую никогда не забуду. Сидели бы с тобой на краешке кровати, м<ожет> б<ыть> молча. (Ах, Ко́люшка, сглазил ты свою поездку: «Жаль, что не будет писем» (последнее — до того) — вот письма и пребыли!) Внизу — что угодно, наверху — ты и я (ты: я). Ты бы у меня набирался сил. Ты бы просто отдыхал. И — может быть — я бы тебя даже не целовала. (Обнимала — наверное.) — Все письмо из сослагательного наклонения. —

А если — безумная надежда! — все «наладится», ты бы не мог ко мне на неделю? Если мать скажет остаюсь. Не сразу — через несколько дней — на несколько дней. Не говори нет

(Дружочек! ради Бога, не бросай моих писем на столе. Либо рви, либо прячь.)

Подумать о тебе 5/18-го? Да разве я о чем-нибудь другом думаю? Не думаю, а льну к тебе всем телом и всей душой, всей мною к всему тебе. Эти дни просто не выпускаю тебя из рук. Ах, Нинона, Нинона [405], пролежавшая трое суток в постели с таким-то и думавшая, что любит!

— От всего, что шлешь, мне больно. Ты что-то добиваешь (наш сентябрь). Так армия, отступая, взрывает мост. Единственное, что я могу, сберечь деньги для той осени, Фонтенбло, пр<огулки?>. Октябрь по-чешски (и по-польски?) ЛИСТОПАД, будем шуршать. Давай утешаться, Ко́люшка, я вернусь в последних числах сентября — через три недели — беспредельности суток не будет (о ней горюю!), но будут часы, «нечислящиеся на часах» [406]. И совсем простая вещь будет: рука в руке.

Не думай о прошлом (настоящем!) минуй Ройян, точно он уже кончился — он все равно бы кончился! — минуй Ройян, как я — жизнь (всю).

Поздняя ночь. Ты мне дорог беспредельно, навсегда. Засыпай и просыпайся со мной, как я с тобой. Не чувствуй себя одиноким, пока я жива у тебя есть дом — РАСТУЩИЙ ВМЕСТЕ С ТОБОЮ. Навсегда, Колюшка, и это я говорю.

Пиши мне каждый день (ты предвосхитил мою просьбу) — как сейчас, хотя бы несколько строк.

Прошу это в первый раз в жизни. Я знаю, что я тебе необходима, знаю это всей необходимостью тебя — мне.

— С<ереже> написала, что не едешь «по каким-то сложным семейным делам», дома сказала, что очевидно твоя мама больна, м<ожет> б<ыть> даже предстоит операция, и ты не хочешь говорить.

У меня волчий страх глаз (соглядатая) и твои дела — мои. Спокойной ночи, сыночек родной! Сажусь к тебе на колени, обнимаю за́-гoлoвy и, баюкая, убаюкиваюсь сама.

М.


— уже 5-ое, третий час утра.

С рыцаря срежь весь белый кант (всю бумагу), иначе будет вещь, а не рыцарь [407]. Срежь белый кант и окантуй, будет вроде missel [408]. — Нравится тебе?


<На полях:>

Пиши подробно про свою жизнь. Впечатление — бредовое. Спишь ли ты, по крайней мере? Боюсь за твое сердце. О тебе, явно, никто не думает. А я — только о тебе.

Мур все тебя ждет.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 94–96. Печ. по тексту первой публикации.

82-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 5-го сентября 1928 г., среда


Милый друг, пишу Вам со смешанным чувством расстроганности и недоумения. Что за надпись на Алиной книге и что она должна означать? [409]

Во-первых — у всякого человека есть ангел. Ариадна — не Октябрина, и празднуется 18-го сентября. Это формально. Второе: у Ариадны еще особая святая, по чьему имени и названа, — та Ариадна, с двух островов: Крита и Наксоса. (Говори я с другим, я бы настаивала только на христианской великомученице, но я говорю с Вами.) В-третьих: раскройте мою Психею, где нужно, и прочтите:

Ангел! ничего — всё — знающий,

Плоть — былинкою довольная,

Ты отца напоминаешь мне, —

Тоже ангела и воина. [410]

Здесь установлена Алина — более, чем ангело-имущесть, а это — раз навсегда. Кто ангелом был, тот им и пребыл.

В-четвертых: Вы человеку дарите книгу на день рождения. Время ли (день рождения!) и место ли (первая страница такой книги!) считаться обидами?! — Вы поступили — но удерживаю слово, не хочу его закреплять на бумаге и — тем — в Вас. (О, не бойтесь, не бранное, простое определение жеста, иного нет.)

— Странная вещь: если бы везде, вместо Ариадна стояло: Марина, я бы истолковала совершенно иначе. Ты — родоначальница своего имени, — никаких Марин до тебя и — сотни, в честь твою, после. Так бы я прочла. Но Вы меня предупредили: надпись не из примирительных. Скажите мне, дружочек, в чистоте сердца, что Вы хотели сказать? С надписью в таком (моем) толковании во всяком случае не передам. Обида — в день рождения! За кого Вы меня принимаете? Помимо материнского чувства к Але, во мне здесь говорит простая справедливость. Я бы и Вам не передала, если бы надписала — она. Через мои руки не должно идти ничего двусмысленного. А если настаиваете — перешлю Вам обратно, посылайте сами, — дело Ваше и ее.

Очень жду Вашего толкования, ибо задета заживо.

Апулеем умилена. Знала эту сказку с детства, она была у меня в немецкой мифологии [411], как всё в Революцию — утраченной. Не перечитывала давно. В памяти моей слилась с «Аленьким цветочком» [412]. Нынче ночью же прочту и буду спать с ней — в ладони.

Р<ильке> еще не трогала: посмотрела и отложила. Р<ильке> — всегда прямая речь («а вчера — косвенная?») Р<ильке> для меня — всегда прямая речь. В этой книге его живой голос. Скульптура? Все равно. Для меня Родэн — его недостроенный дом [413], мы с Муром, мы с Вами на тех холмах, — вся весна 1928 г. И — больше всего — посвящение Р<ильке> Родэну одной его книги: «A mon grand ami Rodin» [414].

Дружочек, как мне жалко, что мое чувство благодарности к Вам — двоится. Как бы я хотела — писать Вам, как вчера! Но никакая любовь не может погасить во мне костра справедливости, в иные времена кончившегося бы — иным костром!

Мне очень больно делать Вам больно, больней — сейчас, чем Вам — тоже сейчас (в минуту прочтения). Но я бы себя презирала.

М


Впервые — Мир России. С. 164–165. СС-7. С. 202–203. Печ. по СС-7.

83-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 7-го сентября 1928 г., пятница


Ко́люшка, мне дико жаль твою маму. Как она кивала и кивала… Если бы она ушла, мне было бы жаль ее наперед, та́к мне ее жаль — сейчас. Ей предстоят тяжелые месяцы [415]. Если бы я могла, я бы усыпила ее на всё избывание несбывшегося. У меня над женщинами большая власть, Ко́люшка, — куда большая, чем над — вами. С детства. Из-за меня (не ко мне!) 14-летней ушла от мужа 36-летняя женщина, после 18-ти лет брака [416]. Мою дружбу с женами (не подумай дурного!) плохо переносили мужья, еще хуже — друзья. Эту силу в себе знаю и никогда не употребляла во зло. Я женщин люблю так, как их никогда не полюбит ни один мужчина, я для них l’amant rêve [417], они льнут ко мне (прочти это с задержкой на ль, тогда поймешь!) — вот и сейчас, последнее письмо А<рен>ской… [418]

Они будут любить меня и тогда, когда и твой след простынет, дружочек! Я многое могу для твоей мамы, больше чем кто-либо, и СМОГУ — если захочешь. Не ревнуй, все вернется в тебя.

Люблю ее еще и за то, что она слышала тебя — когда тебя никто не слышал, знала тебя — когда никто не знал. И не такой ли ты потому, что она, нося тебя в себе, сама была — в мире идей.

Я много знала 18-летних, — и сверстников, и младше себя, когда опередила. Такого как ты по чистоте я никогда не встречала. С тобой все чисто, и ты, что бы ни делал, чист во всем. Оттого мне так невозможно — противоестественно — ставить между нами какой-либо предел. Пусть об этом позаботится (и кажется уже заботится!) жизнь.

Странно, я совсем не думаю о том, до того он неважен. Ее глаза так долго глядели в одну точку (отсутствовали) что точка зашевелилась, затуманилась (туманность Ориона) и проступила — лицом. Она просто выглядела его из стены. Мне все равно какой он, его нет, есть она.

Ты возьмешь меня когда-нибудь к ней в гости? На тот верх? [419] И приведешь ее когда-нибудь ко мне? Не бойся «втроем», будет два вдвоем, одно вдвоем: мое с тобою, все остальное — включено.

«Как Вы можете жить среди таких?» спросила я ее однажды, наглотавшись твоей сестры и ее мужа, — при муже и сестре: «Как Вы могли уцелеть такой, какая Вы есть, жизнь проведя — с такими?!» И она, так же тихо, как я громко, так же кротко, как я гневно: «О, не судите их! И не верьте им на слово! В них много такого, о чем они и не знают…»

Скажу по чести, я не люблю твоей сестры [420]. Чистая линия отца, а в женщине это ужасно. У него рассудок, у нее резонерство. Без его мужского размаха. Прости, если больно. Кроме того, все еще может прийти (и уйти!) с ребенком.

— Хочешь правду? Сейчас после твоего письма о перемещении взамен ухода, 3-ем этаже дома взамен — прыжка в неизвестность, я так же, почти так же, рвусь к ней, как к тебе. М<ожет> б<ыть> — схлынет.

Все вспоминаю простую как смерть песенку Лоренцо:

О ché bella giovinezza… [421]

— знаешь конечно? («И на завтра не надейся», — плохой перевод.) А у нее и на сегодня надежды нет. Люби ее до моего приезда.

Об отце думаю меньше. Знаю одно: ему станет тяжелее ровно в тот час, когда ей станет легче — и ровно на столько же. Сейчас он отстоял, она утратила. Потом он увидит малость отстоянного, она — громадность обретенного. — Хорошо бы ей куда-нибудь — на зиму — уехать. Боюсь за ее здоровье.

_____

О другом. О Савве [422]. Не надо. Юбочник. Сластолюбец. Дня не живет без бабы. Пишет страстные письма и бегает за другой — другими. Притирается. Весь потный и плотский. Влюблен в свое тело и преувеличивает ему цену. Итальянец. Сплошная Santa Lucia. Для меня Савва явно нечто низкое. («Как Савва»…) Дружи со всеми, я же никогда не ревновала! — только не с ним. Я им брезгую. Улыбка до ушей, того гляди вывалится язык. — «Такая хорошенькая! Какая фигурка!» (про очередную). Грязи, если хочешь, в этом нет, ибо природа его (NB! его!), но есть — слизь. Так и вижу его, лежащим и дышащим. У него здесь был роман с прелестной девочкой, француженкой, Франсуазой, она уехала, он хотел вслед, был в отчаянии, я было поверила, переводила ему его (и ее!) письма, и — в итоге — т. е. через неделю — другая француженочка, а за ней — младшая дочка Карсавина [423], та уехала — еще какая-то… Физическая потребность в губах. Разве это — любовь? Никогда не забуду его расплывшейся физиономии — конверт в руке — «Какие она чудесные письма пишет!» а у самого вечером свидание с «Марьяшей». Я была оскорблена за ту девочку, поверившую. («О, Sava! Sava!»)

(Рисует отлично. Если портрет — у них — напиши мне впечатление от дома. При встрече расскажу. В этом доме ты должен был быть, когда я читала Федру.) [424]

Ты скажешь: Казанова. Но Казанова — КОЛИЧЕСТВО СТАВШЕЕ КАЧЕСТВОМ. Не говоря уже об уме (Савва — 0) о жизни по всем фронтам (Савва по двум: спорт и «барышни», рисованье не в счет: не любит), об эпохе, воплощенной в Казанове. Ты прав, переправив «подружились» на «ехали вместе в купэ». Если бы ты мог быть другом Саввы, ты бы никогда не мог — другом моим.

_____

Спасибо за деньги. Грустно. Сберегу на нашу осень, — отрывочную, всю из «который час?» и «домой». («Домой» — но значит: «по домам». — Будешь писать, держись просторечья. Об этом — подробнее — в другой раз, есть что сказать.)

Возвращаюсь к самому тебе. Эта осень — какая проба сил! Кто-то торопит тебя с ростом. Нынче днем, идя по слепящей и известковой дороге (жара — июльская, заново загораем) я подумала: «когда маленькие дети чихают, им говорят: «будь здоров — расти большой — будь счастливый», когда большие дети чихают им говорят только «расти большой».

Кончаю ночью, черной, со всеми звездами. Океан совсем у дома — огромный прилив. Мы бы с тобой сейчас продирались сквозь какую-нибудь рощу (гущу), или — лучше — шли бы полями: КАКИЕ ЗДЕСЬ ПОЛЯ! Местами — Россия. Но не думай, что я тебя люблю только в большие часы жизни, на больших фонах, — нет! обожаю тебя в быту, завтра, напр<имер>, на имянинах Нат<алии> Матвеевны, на которых ты не будешь.

И подумать, что мы с тобой полгода прожили бок-о́-бок, в одном саду, не зная, не чуя.

_____

Прочла Психею [425]. Как — по-латински! Сказано всё без остачи. Почему Апулей — ты? [426] И зачем отождествлять себя с таким бесконечномилым — и малым? Хорошая сказка — и прекрасный символ (Психея (Душа) соперница Венеры. Психеей (Душой) плененный Амур. Душа на Красоту: коса на камень). Но — как весомо, как осязаемо, как земно. Сказка, которую нужно написать за́ново: одухотворить — Душу. Недаром я люблю немцев и греков.

Но с книжечкой сплю и буду спать.

(По-моему «Аленький цветочек» — помимо эпизода с Венерой — точь-в-точь то же. Но — насколько лучше!)

_____

Р<ильке> еще не читаю, именно потому что очень хочу. Страх радости и — может быть — страдания. Чего-то жду, это не книга, нельзя просто. А ту́ — тебе дарю.

Высылаю тебе завтра две книжки, пока без надписи, прочти и напиши. Одну из них ты, верно, знаешь, прочти еще. Одну из них любил Гёте, другую — Р<ильке>. Не считайся с моим мнимым мнением, пиши свое. До моего приезда осталось 3 недели. Радуюсь кольцу, печать чудная, вожатый — либо Эрос, либо Вакх. — Пиши о маме. —

Прилив у самой двери. Впущу тебя — впущу его.


<На полях и между абзацами:>

Что С<ергей> М<ихайлович>? Давно у него не был? (Я — давно не писала). Пойди, окунись в родное. Обнимаю тебя. М.

Когда-нибудь — когда ты будешь большой, а я старая, ты приедешь сюда, в Понтайяк, пойдешь — один — лесом на Côte Sauvage? Ты же меня здесь — не терял! Только тогда — потеряешь.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 101–104. Печ. по тексту первой публикации.

84-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 7-го сент<ября> 1928 г.


Ко́люшка родной! Простите мне вчерашнее письмо, но — «за птенца дралась наседка» [427] (еще Слоним обиделся за амазонку [428], не поняв, что в том-то и вся соль!) — не могу несправедливости. У меня не по́-милу хорош, а по-хорошему — мил, особенно с тобой.

Только что твое письмо о перемещении матери [429]. А ты где теперь будешь? Чуяло мое сердце, что на том верху я буду только раз! (бывший).

— Ты сберег мать от большого ужаса, но — может быть — и от большого счастья. Думал ли ты о последнем часе — в ней — женщины? Любить, это иногда и — целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому, к душам не ревнуют, душа — дружба.

Но — ты дал ей чистую рану (того она, конечно, вознесет превыше облаков, и ТАМ — с ним будет!) — сейчас в ней огромная пустота не-сбывшегося, — заполнит работой.

Я рада за нее — и мне больно за нее. А боль всегда слышней радости.

— Когда ты когда-нибудь захочешь уйти из дому, тебя твой сын так же удержит, как ты — сейчас — мать. La justice des choses [430].

О, Ко́люшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно — плохо) и она осталась, как 90 или 100 остаются — оставались — как будет оставаться 1 на 100 — из стыда, из презрения к телу, из высоты души.

И вот — молодость кончается. Ей за-сорок, — еще 5 лет… И другой. И мечта души — воплотиться, наконец! Жажда той себя, не мира идей, хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой. Себя — сущей ли? — «Другой»? Средство к самому себе, наш слепой двигатель. Посылаю тебе две книжки, ничего не скажу, скажи — ты. Дошел ли рыцарь? [431] (Заказным, пропасть не может.) Сейчас ухожу в Ройян, обрываю письмо, вечером буду писать еще, люблю и обнимаю тебя, спасибо за все.

М.

Чудесная печать.


До чего мне ее жаль!

Как себя. — Дай ей когда-нибудь мою Поэму конца. Всё поймет! (Напишет — изнутри — заново.)


Впервые — Мир России. С. 165. СС-7. 202–203. Печ. по СС-7.

85-28. А.А. Тесковой

Понтайяк, 9-го сентября 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна! Получила Ваше письмо из чешских лесов, где Вас уже нет (и где я — еще есть!). Мой океан тоже приходит к концу, доживаю. Впереди угроза отъезда: перевозка вещей, сдача утвари — хозяйке, непредвиденные траты, финальный аккорд (диссонанс!). Боюсь этих вещей, томлюсь, тоскую. Зачем деньги? Чтобы не мучиться — душевно — из-за разбитого кувшина.

В сентябре должен был приехать сюда ко мне один мой молодой (18 л<ет>) друг, чудесный собеседник и ходок [432]. Сентябрь — месяц беседы и ходьбы: беседы на ходу! я так радовалась — и вот — как всегда — что́? — несвершение. В последнюю минуту оказалось, что ехать не может, действительно не может, и я бы не поехала. Остался по доброй воле, т. е. долгу, — как я всю жизнь, как Вы всю жизнь — оставались, останемся, оставаться — будем. Так же не поехал на океан, как я не поеду к Вам в Прагу. — Порядок вещей. — Не удивилась совсем и только день горевала, но внутренно — опустошена, ни радости, ни горя, тупость. Ведь я в нем теряю не только его — его-то совсем не теряю! — а себя — с ним, его — со мной, данную констелляцию в данный месяц вечности, на данной точке земного шара.

Хороший юноша. Понимает всё. Странно (не странно!) что я целый вечер и глубоко в ночь до его приезда (должен был приехать 1-го, ходила на вокзал встречать, возвращаюсь — письмо) напевала:

Behüt Dich Gott — es wär zu schön gewesen —

Behüt Dich Gott — es hat nicht sollen sein! [433]

Я все лето мечтала о себе-с-ним, я даже мало писала ему, до того знала, что все это увидит, исходит, присвоит. И вот —

«Милый друг, я понадеялась на Вашу линию — пересилила моя. Вы просто оказались в моей колее. Если бы Вы ехали не ко мне, Вы бы приехали.

Вы теряете весь внешний мир, любя меня».

А внешний мир — это и рельсы, и тропинки вдоль виноградников, — и мы на них…

В Медоне мы с ним часто видимся, но — отрывочно, на́ людях, считаясь с местами и сроками. Здесь бы он увидел меня — одну, единственную меня. Второй раз этого не будет, жизнь не повторяет своих даров — особенно та́к принимаемых.

Будь я другой — я бы звала его, «либо — либо», и он бы приехал, бросив семью, которая в данный час только им и держится (не денежно, хуже), и был бы у меня сентябрь — только не мой, ибо у той, которая может рвать душу 18-летнего на части, не может быть моего сентября. Был бы чужой сентябрь. — Бог с ним! — Так у меня все-таки — мой.

A celle qu’un jour je vis sur la grève

Et dont le regard est mieux qu’andalou —

Donne un coeur d’enfant pour qu’elle le crève:

— II faut à chaqun donner son joujou… [434]

(Баллада Ростана [435]. NB! Юношеская.)


Я знаю, что таких любят, о таких поют, за таких умирают. (Я всю жизнь — с старыми и малыми — поступаю как мать.)

Что ж! любви, песни и смерти — во имя — у меня достаточно!

Я — die Liebende, nicht — die Geliebte. [436]

Читали ли Вы, дорогая Анна Антоновна, когда-нибудь письма Melle de Lespinasse [437] (XVIII в<ек>). Если нет — позвольте мне Вам их подарить. Что я — перед этой Liebende! (Если бы не писала стихов, была бы ею — и пуще! И может быть я все-таки — Geliebte, только не-людей!)

…То мой любовник лавролобый

Поворотил коней

С ристалища. То ревность Бога

К любимице своей. [438]

_____

Нынче 8-ое, Вы ещё успеете написать мне сюда, тронемся 27-го (7 — любимая цифра Рильке) [439]. А не успеете —


2, Avenue Jeanne d'Arc

Meudon

(Seine et Oise)

_____

Вам хочется что-нибудь подарить Муру? Подарите ему башмаки, самые простые, для улицы, — его №-31.

В Чехии чудная обувь, куда лучше чем в Париже. — Лучше коричневые, это наряднее. Я сдуру купила ему 32 №, сваливаются с ног, дорастет только через год. А № 31 — как раз на всю эту зиму.

Простите, ради Бога, за нескромную просьбу.

_____

Пишите об осенней Праге. Господи, до чего мне хочется постоять над Влтавой! В том месте, где она как руками обнимает острова!

Я еще когда-нибудь напишу о Праге — как никто не писал — но для этого мне нужно увидеть ее за́ново — гостем.

На приезд не надеюсь ich hab’es schon verschmerzt [440].

Целую Вас нежно, о Муре подробно напишу в следующем письме (с фотографиями). Аля напишет сама.

Сердечный привет Вашим.

МЦ.


Зовите меня просто Марина.

_____

Але на днях (5/18) исполняется 15 лет. Правда, не верится? В Чехию приехала 9-ти.

А мне — тоже скоро (26-го сент<ября> — 9-го окт<ября>) [441] — 34, в Чехию приехала 28-ми.

А Муру 1-го авг<уста> исполнилось 3½ года. В Чехию приехал О дня.

Выиграл, в общем, только Мур.

_____

— «Мур, молись: «Святый Боже» — «Святый Боже»… — «Святый крепкий» (Мур, уже с сомнением:) — «Святый… крепкий?» «Святый бессмертный»… «Как — бессмертный? Это Кащей бессмертный!» — «Помилуй нас!»


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 65–67 (с купюрами). СС-6. С. 369–371. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 90–93.

86-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 11-го сентября 1928 г.


Дружочек! Посылаю Вам морской подарок, какой не скажу, чтобы ждали и не знали. Надеюсь, что Вам понравится [442]. (Я это соединение люблю, и символически, и та́к.)

Дома можете сказать, что я Вам проиграла пари и что Вы попросили «что-нибудь с моря», а это — морское. Пари придумайте. Чтобы не увидели — показывайте, не спрашивали — говорите сами.

— Был у меня целый ряд ядовитых реплик Вам по поводу «дня ангела», но стоит ли (Вам и мне) по поводу ангела разводить — змей? Мне не хочется с Вами ссориться. Но и Алю — надписью — обижать и явно восстанавливать против Вас — не хочется [443]. Посему, разрешите подарить ей мне — Уленшпигеля, тем более, что у меня никакого другого подарка для нее нет. — Идет? —

Получила от Т<атьяны> Л<ьвовны> Сухотиной «La vérité sur la mort de mon père» [444] — читали? По-моему — мягко. М<ожет> б<ыть> как дочь обоих и не могла иначе (мог же однако Аксаков, как сын обоих, — в Семейной хронике!) [445] — С<офья> А<ндреевна> встает только-несчастная. Дана мать, жена, но не дана лгунья, сладострастная старуха, нечисть. Он бежал не только от ее рук, рыщущих [446], но и от ее губ, целующих (ИЩУЩИХ — лучше!) Такая жена Толстому — за грехи молодости!

Толстой обратное Пушкину: Толстой искал, Пушкин — находил. Толстой обратное ПОЭТУ [447]. Поэт может искать только рифмы, никак не смысла жизни, который — в нем дан. Искать формы ответа.

Я, конечно, предпочитаю поэтов, и — они не меньше страдают.

Решила ехать 27-го (любимое число Р<ильке>). Погода блаженная, много снимаю, но более или менее неудачно. — Будем снимать?

Радуюсь и я драконам. (Кстати, никогда не была в Версале осенью, а ведь — лучшее, что есть?) Спешу на почту с посылкой. Пишите о себе и своих.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 110–111. Печ. по тексту первой публикации.

87-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 11-го сентября 1928 г.


Дружочек! Помните, с чего началось? «Ко мне временно переезжает чужая родственница [448] — по хозяйству и к Муру. Я впервые за 10 лет свободна. Давайте гулять».

Нынче этой свободе — конец: «чужая родственница» уходит к своим настоящим, по их требованию, даже не доехав до Медона. Я опять с утра до вечера при-шита, —паяна, —клепана к дому, к его надобам. С утра рынок, готовка, после обеда прогулка с Муром, — чай — ужин — (посуда! посуда! посуда!) — все как было.

Вы, отказываясь от поездки, отказались от большего, чем думали. Вы (мы) думали: «но есть Версаль». Нет Версаля, п<отому> ч<то> Аля должна учиться [449], а я — быть с Муром. Сентябрь 1928 г<ода> в Понтайяке был моей последней свободой вообще. 5½ мес<яца> свободы [450] (как когда-то — советской службы!) [451]. Моя свобода называлась — ВЫ.

Le sort se sert de moyens humbles, c’est à cela-même que je le reconnais [452]. — «Наталья Матвеевна» — «Анна Ильинична» [453] — Родственная размолвка — моя свобода — МЫ.

— «Но: нет дня — есть вечер». Нет — вечера, п<отому> ч<то> С<ережа> целый день работает [454] и не должен, возвращаясь, находить пустые стены. Вы меня поймете.

Дружочек, есть выход, милосерднейшая из погрешностей — компромисс. То тирэ между либо — либо, именуемое у католиков чистилищем. Не вдвоем, а втроем. Вы, Мур, я. В мои одинокие прогулочные часы, Вам совсем неподходящие, ибо учитесь. От 2 до 5-ти. Не два билета в Версаль, а 2½. И — иногда — вечерок.

Это будет Ваш час. Пользуйтесь им, когда хотите. Через день — два раза в неделю — раз — этот час Ваш. Я его ни у кого не отнимаю: Муру втроем веселей, чем вдвоем! Если бы Мур был ревнив, не было бы и этого.

— Спасибо за казачью постель [455] — ни конца ни краю. Перекличка с Тристановым домом [456]. Всё об одном!

_____

Другое. Не из-за Вас и меня, ибо — судьба (не судьба!), из-за меня и стихов — ибо СУДЬБА — должна быть! — ведь у меня совсем не будет времени писать, пожалейте меня просто по-дружески, утопленница — Левку́: «парубок, найди мне мою мачеху» [457] — Коленька, найди мне «чужую родственницу» — «в тихий дом, — по хозяйству и с “ребенком” [458], 200 фр<анков> на всем готовом, отдельной комнаты нет» — ведь у тебя знакомая вся русская колония, у меня никого кроме Адамовичей и К° [459], неужели не найдется такая сирота — старая дева какая-нибудь — лучше не воровка — и т. д., все, что знаешь.

Миленький, спрашивай у всех. Клянусь тебе, что не думаю ни о тебе ни о себе (не о тебе-и-себе) — устраивать свою сердечную жизнь — низость, на это — боги! и весь тот свет (grand large! [460] — а только о Перекопе [461], к<отор>ый пишу и должна дописать, потому что никто за меня не напишет, ни на сем свете, ни на том.

Я ОДНА МОГУ ТО, ЧТО ДЕЛАЮ, ибо Я ОДНА МОГУ БОЛЬШЕ, ЧЕМ МОГУ.

Поэтому (панночка, — а я ведь тоже панночка, и имя панненское: польское) [462] — парубок, найди мне мою мачеху!

— «Не было печали»… — Всегда накачают! Качай и ты — в обратную сторону.

— Как подарок? Мой последний свободный жест. (А то письмо — Ильиничны к Матвеевне уже шло, мало — шло: я с посылкой на почту, почтальон с почты с письмом).

Обнимаю тебя.

М.


<На полях:>

Будь я не я, я бы отстояла Н<аталью> М<атвеевну>, но я — я, и руки опускаются. Исконная неспособность на HE-СВОИ поступок.

Мне уже не живется здесь. Доживается.

Ходить с Муром (нашим шагом!) можно только неся его на плечах. Помнишь холмы Родэна? [463] Моя любимая окрестность. Туда — в складчину — плеч хватит.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 111–113. Печ. по тексту первой публикации.

88-28. В.А. Сувчинской

Понтайяк, 12-го сент<ября> 1928 г.


Дорогая Вера Александровна, очередной и так же предвиденный подарок судьбы: уходит Н<аталья> М<ихайловна> — обратно к Андреевым, не уходит, а забирается обратно. А<нна> И<льинична> — «Я должна Вас огорчить: забираю у Вас Наталью». Спрашивает, когда, и если не торопить — торопит. Я — ничего. («Даешь?». «Даю»). И никакое «чего» не возможно. Н<аталья> М<атвеевна> молчит, вчера целый день не ела и даже не пыталась, смотрит на Мура прощающимися глазами, мне всё это щемит сердце, и — ничего не могу. Я только сказала ей: «Н<аталья> М<атвеевна>, от нас бы Вы не ушли, пока бы не захотели сами, мы бы — никогда не захотели».

Неравный бой: натиска — и такта, тех всех слов и одной моей жалкой фразы. Стихи мне и здесь портят (сжатость).

Словом, — посуда! посуда! посуда! — и центральное отопление, к<отор>ое гаснет, и каждый день за кониной, всё то же в те же часы — и, главное: жалко Мура, Н<аталья> М<атвеевна> с ним так хорошо обращалась, а Аля его дразнит и уходя вечером я буду непреложно знать, что уложен немытым

<Страница оборвана>


Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3). Предполагалось ранее, что письмо было адресовано В.А. Аренской (31 августа 1928 г. вернулась в Россию).

89-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 12bis сентября 1928 г.


Дорогой друг! К книге «Дафнис и Хлоя» чувствую отвращение, потому не надписала [464]. Эта книга у тебя не от меня.

Позволь конспективно: отвращение к идиллии вообще, ибо идиллия есть бездушие (душа — боль, отсутствие боли — отсутствие души). Отвращение к сладострастию. Книга сладострастна насквозь. Содрогание от сладострастия у детей. Дафнис и Хлоя — сладострастные дети. Презрение к бездарности этих детей — в их же пороке. — С чего начинается любовь Хлои? С того, что она МОЕТ Дафниса (может ли быть ТОШНЕЕ?) Вся книга из притираний и принюхиваний. Кто Дафнис? Никто, кто Хлоя? Никто. Не кто, а что: она — свой пол, он — свой. Непросветленный пол. И — глупый пол (м<ожет> б<ыть> — всегда глуп? не утверждаю). Пол не знающий ходу к другому.

Всё мне здесь омерзительно, сплошное jeu de mains [465], — неужель ты не почувствовал? Вспомни Ромео и Джульетту — тоже дети! A Manon и Desgrieux! [466] А себя — с первой. — Ты был таким? Ты ТАК — домогался? И фон тошный: все эти козы и козлы.

Уайльд с мальчиком [467]да, Дафнис с Хлоей, — нет.

Оскопите Дафниса — будет ли Хлоя его любить? Нет. А Элоиза — Абеляра [468] — любила. Дафнис с Хлоей — козел с козой. Поучительно? Нет. Я — не коза, чему мне здесь учиться? И какое мое дело — как у животных? Лишь бы плодились!

Книга не только плотская, — скотская.

_____

А Гёте любил и советовал непременно, раз в год, перечитывать. П<отому> ч<то> сам — всю свою жизнь — по десятку в год любил таких Хлой. (Kätchen — Gretchen). Гёте, написавший Фауста, бежал трагедии. Хлоя (ТЕЛО) — его прибежище.

А я ничего родного не бегу, пусть оно даже зовется ад (Мо́лодец).

_____

Другая книга. Книга не любовницы, а любящей. Моя книга — если бы я не писала стихи. Думал ли ты хоть раз, читая, что она с ним — лежала (NB! Дафнис и Хлоя — ЛЕЖАЧАЯ книга). А ведь тоже был — первый раз! И пуще, чем Хлоин первый, — МОНАШКА! ИСПАНКА! Но все сгорает, чистота пепла. Эту книгу я тебе надпишу. Знаю как.

_____

Я еду 27-го. Зайди как-нибудь к С<ергею> Я<ковлевичу> и спроси, не нужна ли ему будет помощь с вещами на вокзале, когда мы приедем. «Я бы очень хотел помочь, но не хотел бы помешать», — говори то, что есть. И не сейчас, ближе к сроку, — после 20-го. А лучше так, С<ергей> Я<ковлевич> встретит нас на Montpamass’e, а ты — в Медоне, м<ожет> б<ыть> тележку достанешь там же. Можно с Владиком сговориться, чтобы не носило характера исключительности. — Почему на 2–3 дня раньше просишь? Я уже написала С<ергею> Я<ковлевичу>, что 27-го.

— Спасибо за статью В<олконского> [469]. О книге ему уже написала, напишу и о статье. Хорошо, что ты сидел у его ног и хорошо, что чувствовал себя мрамором. Любовь — соучастие. Любя Зевеса становишься Ганимедом [470]. (Ганимеда — Зевесом, это уж — долг В<олкон>ского.)

Как я рада этому Вашему союзу.

Как добры — в час без спасенья

Силы первые — к последним… [471]

— разве не о тебе и о нем?

— Статья хороша — как может быть хорошо то, что делается без любви. (Ему — не скажу).

Сейчас иду пешком в Ройян, по блаженному ветру. Но я уже здесь томлюсь. Если бы ты знал, как мне хочется в Версаль! Одно из моих любимых мест на земле.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 118–120. Печ. по тексту первой публикации.

90-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 15-го сентября 1928 г.


Дружочек! я очень счастлива, что куртка пришлась, мне она в витрине сразу понравилась. Как я бы умела тебе дарить, если бы мне сейчас за 100 строк платили то́, что через 50 лет — моим потомкам — за одну! Редко кто умеет брать, ты чудесно берешь, просто — радуешься. Знаешь, что́ мне очень нравится в твоем лице? то, на что я в других лицах совсем не смотрю — раскраска. Согласованность глаз, щек, губ. Карее в глазах отблеснувшее на щеках — румянцем. Румянец — продолжение глаз. Говорю это тебе, как говорила бы о портрете 500 лет назад. И ты так же примешь.

О Д<афнисе> и Х<лое>. — Еще? — Еще! (Мережковский [472] прочел бы: о Дионисе и Христе, не смущаясь последовательностью. Нет, только о Дафнисе и Хлое.) Выписываю из записной книжки (шла с Муром на плаж):

«Дафнис и Хлоя. Книга первого удивления. Я люблю, когда первые удивления — позади.

_____

Дафнис и Хлоя — des niais [473] (недаром — déniaiser [474]). А вся книга — des niaiseries [475].

_____

Одно — любовь от взгляда, другое — от прикосновения. Франческа, Джульетта, — всё лики Психеи. Поэтому — трепет от строк. В лепете Джульетты и молчании Франчески трепет крыл бабочки [476].

Мы этих детей ЧТИМ, к Д<афнису> и Х<лое> мы (не я!)… снисходим».

_____

Ко́люшка, Ко́люшка, не доверяй слову «язычество». Только ПРЕОБРАЖЕННОЕ оно — довод. А Д<афнис> и Х<лоя> язычество в чистом виде. Такими, может быть, были боги и богини, когда «в первый раз»… А — может быть — те боги только сейчас доросли до себя? В нас.

— И все-таки, я не ошиблась, посылая тебе эту книгу. Во-первых и не в главных — ты должен ее знать, ибо читаться она будет пока мир стоит. А в главных — она тебе, ты ей все-таки — соответствуешь.

Ведь она по тону родная сестра Апулеевой Психее [477]. (Чортовы римляне: что Психея, что Хлоя — им все одно.) И именно этот тон (все латинство ВО ВСЕМ, ЧТО НЕ МЫСЛЬ) мне непереносим. Возьми у своей мамы моего Мо́лодца и открой где хочешь — вот мои Дафнис и Хлоя! Пастух и пастушка — парень и девка, оливковая роща — околица, ИДИЛЛИЯ — ПРЕИСПОДНЯ! Эти книги рядом не будут лежать, как я́ не буду — да ни с кем, пожалуй, потому что меня сожгут. («Не будут» как: не смогут: не ВЫЛЕЖАТ!) А Португальская монахиня с Мо́лодцем — да еще ка-ак! Такого ей было нужно, а не графа St-Léger!

— Lettres d’une religieuse portugaise [478], — пять или шесть? И ВСЯ ЖИЗНЬ, вся эта, вся та́. Лет ей было наверное столько сколько Хлое. Увидела с балкона. Балкон обвалился в ад. О, Гёте этой книги бы в комнате на ночь не оставил! — Р<ильке> с ней не расставался.

В ней ничего особенного, кроме всей СТРАСТИ СТРАДАНИЯ. Эта книга вечная, потому что ее всегда будут писать за́ново, и сейчас пишут — какая-н<и>б<удь> комсомолка в Тверской губ<ернии> — комсомольцу же. Любил — оставил. Жаль, что нет ее портрета (никогда и не было). Одни глаза.

_____

Спасибо, сыночек, за предложение помощи по дому. Ты меня умиляешь. Такое слово — уже́ дело, «давайте подмету» для меня — уже́ выметено. Ничего мне от тебя не надо, кроме твоей души, подсказывающей тебе такие слова. Нет, дружочек, мы с тобой будем мести — леса, с ветром, октябрьским метельщиком. Ты меня тронул и с Муром.

…Жалко — письма кончатся? Как ты похож на меня — ту́ (еще второго десятка!) И 500 километров, как 500 верст собственной земли. — Будет из тебя или нет — поэт?

М.


<На полях:>

Почему дома — чертовщина?


<На новом листе:>

— Жалко — письма кончатся? Как ты похож на меня — ту́! (еще второго десятка). И 500 километров разлуки как 500 километров собственной земли… Будет из тебя или нет — поэт?

О стихах скажу: в тебе пока нет рабочьей жилы, ты неряшлив, довольствуешься первым попавшимся, тебе просто — лень. Но — у тебя есть отдельные строки, которые — ДАЮТСЯ (не даются никаким трудом). Для того, чтобы тебе стать поэтом тебе нужны две вещи: ВОЛЯ и ОПЫТ, тебе еще не из чего писать.

Не бросай стихов, записывай внезапные строки, в засуху — разверзтые хляби.

— Скоро на Вы. Скоро — отчества. Но скоро и твой стук и мою дверь, может быть — мой в твою. Где и с кем ты живешь? Какая — комната? Ту я видела во сне.

_____

Почему дома — чертовщина? Не слишком ли веселое слово для всей той тоски (всех тех тоск?) Школьное — слово.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 123–125. Печ. по тексту первой публикации.

91-28. В.Б. Сосинскому

15-го сент<ября> 1928 г.


Дорогой Володя, обращаюсь к Вашей протекции: сделайте все возможное и невозможное: чтобы вытянуть у «Воли России» в лице — да в любом! — гонорар за моего Красного бычка, 96 строк — 100 франков (для круглости цифры) [479]. Сделать это нужно срочно, ибо 25-го мы должны уехать, а нынче 15-ое.

Если Сухомлин [480] в городе, лучше обращайтесь к нему, мы с ним расстались друзьями, — новыми друзьями, я ему Бычка читала, бычок вроде как его крестник, так и скажите. КРЕСТНИКУ (РОГАТОМУ!) НА ЗУБОК.

А 100 фр<анков> деньги маленькие, не для нас, а для редакции, ерунда — 100 фр<анков>.

Красного бычка выслала давно, месяц или полтора назад.

Отъезд предстоит мрачный. Мы ведь жили с А<ндрее>выми, дикими существами, очень трудно, спустя, установить количество лома. Уехали они, ничего не возместив, а писать А<нне> И<льиничне> сейчас, до проверки с хозяйкой вещей, — невозможно. [Зачеркнуто.] (На обороте оказалось начало какого-то письма, простите.)

Поэтому со всех сторон тяну — пытаюсь — авансы и остатки. С<ув>чинский, напр<имер>, сломал стул, нужно покупать новый, а это, здесь, — 100 фр<анков>. Вот тебе и Красный бычок!

_____

Ни о чем не пишу, потому что скоро увидимся. Очень радуюсь встрече со всеми вами.

Грустную новость об уходе Н<атальи> М<атвеевны> [481] Вы наверное уже знаете. Жальче всех — ее.

Милый Володя, умоляю Вас — добудьте мне эти 100 фр<анков>, даже если Бычок пойдет не скоро. Пусть они Вам их дадут, а Вы отправьте, а то наобещают и забудут. Скажите, что крайне и срочно нужно.

Сердечный привет Вам и всем.

МЦ.

Pontaillac

(Charente Infér)

Villa Jacqueline


Впервые — НП. С. 239–240 (с пропуском двух предложений). СС-7. С. 87–88. Печ. по СС-7.

92-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 16-го сент<ября> 1928 г., воскресенье.


Ко́люшка родной! Меня во сне всегда осеняют самые чудные мысли. Сегодня (только что!) мне снилось, что твоя мама лепит голого Мура. Давай это осуществим! Если бы ты знал, как он сейчас хорош! Посылаю тебе слабые подобия.

Понимаешь — возраст амура. Все — амура. Другого такого нет. Опасения: необходима ли долгая поза? Мур на нее заведомо-не-способен. То есть: ходить мы с ним будем хоть месяц каждый день, но как он будет сидеть и стоять — увы, даже не вопрос!

Я бы тоже твоей маме могла попозировать — тело. Меня тоже во второй раз не найдешь, не шучу, худых много, но моей худобы (худоба не как отсутствие, а как присутствие, наличность, самоутверждение, насущность, — сущность!) я еще не встречала. Собственно, — мужская сущность женского тела [482]. Природа колебалась, решила в последнюю минуту.

Милый, если бы я была красавица, я бы не предлагала, но я не красавица, я — я, мне ничего не стыдно, и дурно обо мне еще не думал никогда никто. — Но это я ей сама предложу, тебе неловко, обо мне, прошу, не упоминай.

Поговори с мамой о Муре, покажи ей карточки. ВОЗМОЖНО ли? Второе: можно начать в октябре, хотя бы с 1-го, но — не холодно ли в мастерской? Есть ли возможность тепла, сильного? (Твоя мама (как я!) всегда мерзнет, ей как раз будет хорошо.) Какова печка в мастерской — твоей бывшей комнате?

Говорю, точно все уже решено [483].

Ко́люшка, это необходимо! Главное — обе стороны (обе матери!) равно заинтересованы, для обеих — приобретение. Вот она, твоя «находка». Заходили бы по дороге в парк — часам к 2½, оттуда гулять — иногда — с тобой.

Еще одно — сходство. Я — за сходство. И твоя мама — за, не знаю как — словами, но — ДЕЛАМИ. Ты — похож, твой отец — похож [484]. Мур должен быть похожим, ибо дело художника уже сделала природа, как во всяком совершенном творении. (Этого маме не говори, — ничего о сходстве — художники обидчивы.)

Ко́люшка, очередное поручение, справься в надежном умном книжном магазине существует ли перевод Eckermann Gespräche mit Goethe [485] — ПОЛНЫЙ <подчеркнуто дважды>, не выдержки. Какого времени. Мне нужен наиболее современный, т. е. с наиболее полного издания. Хочу подарить тебе. Эта книга будет твоя насущная, она тебе нужна на всю жизнь. Сам не покупай, только подробно осведомься, ты должен ее иметь из моих рук. Сделай это скорее, тотчас по моем возвращении получишь. Ты не знаешь, что тебя ждет. Будем читать вместе: ты — франц<узское> изд<ание> [486], я подлинник. (ГЁТЕ НА ФРАНЦУЗСКИЙ ПЕРЕВОДИМ ВПОЛНЕ.)

_____

Самое интересное:

«Николаю я всегда рад. Но наши встречи редки и вращаются больше вокруг меня, нежели вокруг него. Мать его мне скорее понравилась, но мне кажется, что наш друг очень там одинок. Отец мне не нравится, хотя он со мной очень внимателен, любезен; а чем не нравится, тоже не могу сказать. Вообще я с людьми только в редких случаях определенен, а в большинстве — никак. Сестра и ее муж были там, когда я завтракал; скорее приятное впечатление. Николай приходил на мое чтение (Вы наверное уже знаете). Сказал мне много приятного, и я ему верю в его впечатлениях: это как будто я сам говорю, только без САМОхвальства. Встретил отца на следующий день; сказал ему, что сын меня одобрил, прибавил, что я ему очень верю.

— “Да, он мальчик рассудительный”. Он мне показался очень… посторонен».

_____

Не будучи близка твоему отцу, по существу согласная с С<ергеем> М<ихайловичем>, здесь скажу, что он реплики твоего отца не понял, явного холода и скрытой гордости (радости) ее.


<На полях:>

Он здесь бежал от того же САМО-хвальства, от к<оторо>го всю жизнь бежит В<олкон>ский. Но у В<олконского> детей нет, и он не ЗНАЕТ, что САМО- может распространяться и на сына — ошибочно, конечно. Я за и на своих всегда явно радуюсь, СКРОМНОСТЬ ПОЭТА, ЗНАЮЩЕГО, ЧТО ЛУЧШАЯ СТРОКА — САМА.

Но этого не знает — твой отец!

Обнимаю тебя. М.

Страстно жду ответа насчет Мура (лепки). Я не знаю твоей мамы, ты ее знаешь, не испорть НАТИСКОМ дела!

Все лето и каждый день благодарю тебя за аппарат.

Твой подарок.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 125–126. Печ. по тексту первой публикации.

93-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Pontaillac. Charente Infér

Villa Jacqueline.

17-го сентября 1928 г.


Дорогая Саломея, можно Вас попросить об иждивении? 25-го мы уезжаем, и предстоят платежи.

Наш отъезд — последний, и нас никто не провожает. Провожали и проводили всех.

В Руаян я больше никогда не вернусь, когда возвращаются — вещи двоятся. Кроме того, Руаян для меня кусок жизни, а не город. Отсюда — невозвратность.

Хорошее лето, без событий, одна природа. Я бы долго могла так жить, если бы не, с половины лета, угроза отъезда. А отъезд для меня — помимо лирики — сломанные или испорченные за лето вещи, страх очной с ними — хозяйка, счеты, подсчеты, увязка, отправка, — БОЮСЬ И НИ О ЧЕМ другом НЕ ДУМАЮ, вот уже две недели.

Я страшный трус, Саломея.

Напишите мне словечко о своей жизни, давно не писали. Встала ли Ирина [487]? Скоро увидимся, мне здесь всего 8 дней.

Пишу во втором ночи, целый день снимала и печатала, только что — проявляла, много хороших снимков, покажу.

Целую Вас

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 117–118. Печ. по СС-7.

94-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 5/18-го сентября 1928 г. —

двойной цифрой всё сказано [488]


М<акс> Волошин, когда увидел меня в первый раз, сказал: «Двойной свет Возрождения» [489]. Мне было 15 лет, Волошину за тридцать [490]. То же мне сейчас говоришь — ты. Христианка. Невытравимая. Но — до Христа, без Христа. Рассеянный свет христианства. М<ожет> б<ыть> не могу перенести мысли, что Христос уже был, что нечего ждать [491]. (О как бы меня обспорили богословы!) Что БОЛЬШЕЕ — позади. Идти к Христу для меня — физический оборот головы назад, в те поля, в ту Палестину, в было. (Господи, Колюшка, до чего странно: смотри первую строку: «двойной цифрой все сказано», — я об Алином рождении говорила, и вслед — почти слово под словом: «двойной свет Возрождения», без всякой связи. — Переигралось.)

Сегодня подарила Але твоего Уленшпигеля, надпись не уничтожив, а закрыв. На столе лежали две книги в одинаковых обертках — твой Уленшпигель и твой Рильке. Я, думая, что Уленшпигель, раскрываю: Франческа и Паоло — Р<ильке> — Родэн, изумительная вещь [492]. Вот! вот! вот! О как бы меня с Хлоей и Франческой понял Родэн, уже понял, — ее! Она рукой закрывает ему глаза, не то вцепилась в волосы, не то: «не гляди», это — борьба, это — СТРАДАНИЕ. Где тут услада? Не переношу благополучия в любовной любви, очевидно — не переношу брака. Верней, — брак сам не переносит любовной любви, она его разрушает, разрушит. Люблю любовников (и слово и всё) — или уж братьев и сестер (лучше оба в одном) — а не женихов и невест, ибо что же Хлоя как не «невеста», Дафнис — как не «жених». О, ИДИОТЫ!

Невинность? Невинность, когда так любят, что о ПОЛЕ не думают, уничтожают его — объятьем. Франческе все равно, что Паоло друг, а не подруга, для нее Паоло — ЛЮБОВЬ. Для Хлои Дафнис — мужчина.

Понял меня?

Франческа до книги играла в куклы, Хлоя до Дафниса — сказала бы, да… Хлоя Дафниса раз-любила на кусочки, Франческа — того — целиком, ни queue ni tête [493], ОН.

Я говорю сейчас не как христианка, а как монашка, — ТА. Бог Франческу удостоил ада, мог бы и рая, — а куда с Хлоей? Куда с телом? В землю, гний. Хлоя, понимаешь, неодушевленный предмет. Если это природа, я за против-природу

…Мне синь небес и глаз любимых синь

Слепят глаза. Поэт, не будь в обиде,

Что времени им нету на латынь.

Любовницы читают ли, Овидий?

Твои — тебя читали ль? Не отринь

Наперсницу своих же Героинь. [494]

Я — 20-ти лет. Предшествующая строка:

«Нечитанное мною Ars Amandi [495].

Мне синь небес…»

Всего сонета не помню. Я́ — сонет, а? Да, потому что — Овидию. Ко́люшка, я не пишу сонетов и баллад не потому что я их не могу писать, а потому что отродясь могу, и отродясь можа́ — НЕ ХОЧУ. — Хороший был сонет. Ars amandi так и не читала, удовлетворилась однострочным признанием. Думаю, грубая книга. Если уж до чистки зубов… Вроде Моисеева Второкнижия (?) [496] — где всё предусмотрено. Название хорошее, им и пленилась.

Помню, читала эти стихи старику на 55 лет старше меня, мне — 20 л<ет>, ему 75 л<ет> — КАК СЛУШАЛ! Мариус Петипа́, актер, в 75 л<ет> игравший Сирано [497].

Итак, мы с тобой и здесь встретились, — твои 20 л<ет> — с моими! Я не твое лучшее я, а твое да́льшее я.

Алин день рождения. Сияет. Я ее недавно остригла — теперь как я — очень хорошо. Очень похорошела, похудела и выросла. Волосы золотые, — как у меня когда-то.

С утра получила Уленшпигеля, потом басский бэрет, потом целый ряд писем и открыток, потом Мур преподнес вино — а потом пирог (с абрикосами) прощальный дар Нат<алии> Матв<еевны>, а совсем потом, к<оторо>го еще не было — Мозжухин (не терплю!) в «Le Président» [498], в Ройяне, куда идем после ужина пешком. Аля очень хорошая девочка, вам с ней нужно помириться.

Дружочек, просьба! Пиши разборчивее, я ровно трети не понимаю, просто не знаю о чем речь. Другая, отвыкай на ты (и себя прошу) и от Марина отвыкай, та свобода кончилась.

Сентябрь застыл в синеве. Это уж не погода, а душевное состояние. Чище сентября не запомню — и не увижу. Но с твоим неприездом я уже примирилась:

— Линии мало,

Мало талану —

Позолоти! [499]

Это ведь настоящие слова — мне — цыганки (в грозу). Вот ты хотел позолотить — не сбылось. Твой неприезд — моя судьба, а не твоя.

Спасибо за собак. Трогательно. Только не вздумай дарить ему собачки, ему можно только растительное. Я когда-то подарила ему живой лавр — чудесное деревце, он его любил.

Я тебя люблю за то, что ты сам — терн и лавр, что мне с тобой в любую сторону просторно.

Пожелай мне благополучного отъезда, у нас столько поколотого и треснутого, безумно боюсь метаморфозы хозяйки-Пенелопы в фурию.

Ты конечно был за праздничным столом.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 130–132. Печ. по тексту первой публикации.

95-28. С.Я. Эфрону

<В Медон>

Понтайяк, 19-го сентября 1928 г.


Дорогой Лёвинька, купила от Вас Але Шатобриана «Mémoires d’Outre-Tombe» [500] — не бойтесь, просто писал в старости воспоминания о Вандее, эмиграции и Наполеоне. Новатор в искусстве — нет, не могу, в моих устах — фальшь — проще: зачинатель эпохи в литературе и контрреволюционер в жизни, люблю это соединение. Книга выдержек (мемуаров — 6 огромных томов) — как раз для Али. Она такие книги любит, читает с увлечением и, попутно, учится. Одобряете выбор? Издание «Adolescence Catholigue» [501].

Лёвинька, очередные карточки — воскресные — возили Н<аталью> М<атвеевну> на Grande-Côte [502] (молча-прощальное, как ее стирка). Карточки неважные (а Зиночку [503] сняла — так позорно, — тоже пришлю) — но берегите, тщательно промыты, много возни. Выньте все карточки из моих писем и сложите в отдельный конверт, это будут — Ваши.

Нынче 2 раза гоняла в Ройян за вираж-фиксажем, обещали к вечеру, не оказалось. С ф<отогра>фиями — измучилась: всем хочется, и Вам и себе, и В<ере> А<лександровне> [504], и Н<аталье> М<атвеевне>, и Тешковой [505], — а снимаю по три, — и еще 2 коробки старых, — извожусь. Ничего другого не делаю, ни о чем другом (кроме стула С<увчин>ского [506], пришлёт или нет?) не думаю, изводящая страсть.

А в Медоне новое: лес и Мур, Версаль и Мур, парк и Мур. (Пишу под звон фильтра: ПРОМЫВАЮТСЯ ОЧЕРЕДНЫЕ. Лучшая впереди.)

Я рождена фотографом. (Помните возглас Л<ьва> П<латоновича> [507], когда у меня аппарат всё время «ехал»: — «Фотографа из Вас никогда не выйдет».) Сейчас 12, промывать буду до 2 ч<асов>. На окне сохнут оттиски. Зеваю. Случается, под звон фильтра — засыпаю. Уже сплю.

Скоро увидите свою ополоумевшую

(Ры) [508]


Впервые — НИСП. С. 337–338. Печ. по тексту первой публикации.

96-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 21-го сент<ября>. 1928 г.


Дорогой друг, Ваш почерк — чудовищен, будь я Волконским я бы сказала Вам, что такой почерк непочтение к адресату, нет просто бы сказала — без Вам, Вам бы он этого не сказал — потому же, почему не говорю — я. Если мой неразборчив, то — существом своим, замыслом каждой буквы, а не неряшеством. У меня нет недописанных букв. Клянусь Вам, что в последнем письме я при первом чтении не поняла 2/3, я — отлично читающая почерка! 1/3 так и осталась непонятой. Отдельные слова, без связи.

Сосредоточьте руку. Пожалейте букв, — этих единиц слова. Каждая — «я». Есть союзы, но, как и у нас, не больше двух. Примеры: «зритель» зр — зонтик — другое з, но каждый раз с р дает — зр, — такие вещи законны, беззаконна только случайность. А у Вас — сплошной союз, у Вас единица начертания письма не буква, а слово, одно сплошное слово, — ах, как Вам сейчас легко вывернуться («конечно: ЛЮБЛЮ»).

Не сердитесь, родной, Вы так обскакали свой возраст — миновав разум — мудрость, самолюбие — гордость, и т. д. что мне досадно неожиданно видеть в Вас — просто школьническое.

Пишите не так скоро — вот и всё.

_____

За Эккермана [509] сержусь. Ведь это — поручение. И все равно у Вас эта книга будет, — не затрудняйте мне достачи ее. Я прошу только об осведомлении. Покупать пойдем вместе. Сделайте это, родной! Вам дарить — одно блаженство.

_____

Плацкарты на 27-ое — взяты, выезжаем в 9 ч<асов> 15 мин<ут> утра с Rapide [510], не экспрессом. Аля сама брала и не потеряла billet de famille [511], — вот она какая умная.

Скоро укладка. Привезу тебе ра́кушки.

_____

Только что твое второе письмо, с рекой.

Я всю жизнь хотела такого как ты. Слушай историю. Я была в возрасте Франчески — 14 [512], любви совсем не любила (сейчас — не совсем люблю!) — живой любви, с поцелуями. И вот — сон. Лужайка. Кудрявые облака и бараны. Я зову: «Жильбер!» И — с холма — холмов — всех холмов весны — мальчик, подросток. Целует. Целую. И всё. Этот сон я запомнила на всю жизнь, — как всю любовь. — Бо́льшего я от нее не хотела.

(Странно, что я обычный глагол «иметь» заменила «быть», — только сейчас осознала: «БЫТЬ с кем-нибудь», иначе не говорю. Как хорошо, глубо́ко: «я с ней был», как однозначуще самой вещи, как односмысленно. И вот — я, конечно с тобой буду.)

Мы с тобой странно-похожи, страшно похожи, — до страсти похожи! Сплошные соответствия. Я, думая об Алином детстве: ангел, о Мурином — амур (или Амур!) и вдруг в тот же день читаю то же в твоем письме.

_____

О стихах. Ты еще питаешься внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта — 1) мир внутренний —2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Ты еще не окунаешь в себя зримость, даешь ее как есть. Оттого твои стихи поверхностны. Твои стихи моложе тебя. Дорасти до самого себя и перерасти — вот ход поэта. Ты сейчас отстаешь (ты многое знаешь, чего еще не умеешь сказать — оттого, что недостаточно знаешь) — вровень будешь лет через 7, дальше — перерастание, во всей его неизбывности, ибо — чем больше растет поэт — тем больше человек, чем больше растет человек…

Это я о насущном, внутреннем.

О внешнем: ты еще не умеешь работать, в тебе еще нет рабочьей жилы, из которой — струна! Слова в твоих стихах бо́льшей частью заместимы, значит — не те. Фразы — реже. Твоя стихотворная единица, пока, фраза, а не слово (NB! моя — слог). Тебе многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать. В прозе ты старше. Давай лестницу: моложе всего — на́ людях, постарше — в беседе, еще старше в мысли, — старше всего в поступке.

А поступок — сущность. Ты отродясь знаешь как поступать.

_____

«Гляди вокруг себя!» (окрик отца). — «Гляди внутрь себя!» — моя тишайшая просьба.

И, чтобы закончить о речах и о стихах: ты еще немножко слишком громок.

_____

Сейчас, укладывая Мура на дневной сон, взяла его на́ руки — горизонтально, а не вертикально. И он: «Вы меня держите, как Николай Павлович», — помните, в кламарскую грозу?

(Кстати, никогда не целовала в рот Алю, и никогда не в рот — Мура.)

_____

Тург<еневская> библиотека? [513] Передадите, когда приеду. Теперь у нас своя будет в Медоне [514].

Лапу жалею (левую). Но м<ожет> б<ыть> сама судьба хочет, чтобы не встречали? Если не были еще у С<ергея> Я<ковлевича>, м<ожет> б<ыть> лучше не заходить. Увидимся 28-го, без свидетелей. С<ергей> Я<ковлевич> будет стесняться сказать: нет, а м<ожет> б<ыть> ему хочется одному. А если уже были — тоже судьба.

Везу чудные снимки Мура. Аппарат чувствую Вашим подарком, — сколько радости Вы мне им доставили! Без Вас никогда бы не купила.

До свидания, родной, на Вы́, на ты́, ртом, рукой, — обеими!

Люблю Ва́с и люблю тебя.

М.

Ne laisser pas traîner mes lettres! [515]


Дома плохо? Естественно. Ваш отец избрал худую долю. Тот — благую. А мать?

…mais il est bien permis au coeur de ne pas être heureux en faisant son devoir… [516]

Жалею ее и люблю.


Впервые — СС-7. С. 204–205 (неполный текст). Печ. полностью по кн.: Несколько ударов сердца. С. 135–138.

97-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Понтайяк, 23-го сент<ября> 1928 г., воскресенье.


Дорогая Саломея, выезжаем 26-го, в среду, вечером с огромным трудом достали плацкарт, откладывать невозможно. (Поезда идут перегруженные.) Очень прошу Вас перевести мне деньги телеграфом, чтобы получить 25-го — хотя бы вечером. На имеющиеся у меня 100 фр<анков> никак не выехать, одна доставка багажа в Ройян — 30 фр<анков> (осел), и еще починка мебели, и возмещение битой посуды, — а главное счет в лавке (последние 10 дней живем в кредит).

Очень прошу Вас и прислать и простить.

Целую Вас.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 118. Печ по СС-7.

98-28. А.А. Тесковой

Понтайяк, 25-го сент<ября> 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна, только что Ваше письмо, послезавтра утром едем, пишу в самую уборку и укладку. Третьего дня уехали г<оспо>жи Завадские, т. е. жена Сергея Влад<иславовича> и падчерица [517], в Праге будут 1-го, повидайтесь с ними, они Вам много о нас всех расскажут. Хотела Вам с ними послать что-нибудь, но сидела абсолютно без денег, а сейчас, когда деньги пришли, они уже уехали. Но ничего, оказии еще будут.

Посылаю Вам пока Мура, — видите какое разное лицо? Карточки сняты одна за другой. С<ергей> Я<ковлевич> пишет, что пришла от Вас посылка — Але и Муру. Спасибо! Радуемся. Сердечное спасибо и башмачки, не бойтесь, что велики! если № 31 то как раз. Мур ростом и размером с хорошего шестилетнего. (Вес 27 ¼ кило — голый!)

Кончаю, нежно Вас целую, из Медона напишу еще. Это только записочка.

Марина

Meudon (S. et O.)

2, Avenue Jeanne d’Arc


<Приписка на полях:>

Это мой польский (бабушкин) герб [518].


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 94. Печ. по тексту первой публикации, с уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 124.

99-28. Н.П. Гронскому

Дорогой Ко́люшка, последний привет с Côte d’Argent, — едем послезавтра в четверг [519] 27-го утром — rapide [520], 9 ч<асов> 15 м<минут>, всё это Вам ни к чему.

Вот два последних (пред, — остальных везу непроявлеиными) Мура. Хорош?

Пишу в самую разборку и раскладку (уборку и укладку). Погода до конца не дрогнула. Непреложная синь.

Если не будете на вокзале приходите 28-го — к 2 ч<асам>, я наверное буду дома, но не позже, сразу после завтрака.

До свидания!

М.

Понтайяк, 25-го сент<ября>, 1928 г., вторник


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 144–145. Печ. по тексту первой публикации.

100-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея, сердечное спасибо, пишу в самую уборку и укладку. Отъезд послезавтра, никакой лирики, сплошные тарелки и кастрюльки.

Целую Вас, до скорого свиданья, простите за бомбардировку. Бомбардировал — страх.

МЦ.

25-го сент<ября> 1928 г.


Впервые — СС-7. С. 118. Печ. по СС-7.

101-28. Н.П. Гронскому

Медон, 5-го Октября 1928 г., пятница


Дорогой Николай Павлович, я уже успела по Вас соскучиться. Лежу второй день, жар был и сплыл, но нога (прививка) деревянная, а когда не деревянная, то болит. Двигаться не могу, разве что на одной. Лежу в чудной розовой ночной рубашке — новой — подарке Али, жаль, что Вы меня в ней не увидите, — и не только в ней, вообще — лежащей, т. е. самой доброй и кроткой. Завтра вторая прививка, может б<ыть> будет еще третья, во всяком случае встану не раньше вторника. Рука еще болит — видите, как пишу? Вчера у меня был в гостях Товстолес [521], просидел на сундуке до сумерок, говорили о Балтике (оттуда) и черной магии. Оказывается, мы оба под знаком Сатурна [522], все приметы совпадают. Очень радовался не-евразийской теме беседы (евразиец).

А почему Вы тогда сказали: «После того как я от Вас тогда ушел, мне уже было все равно — на людях или одному»… Вам было так хорошо? Или так плохо? Или так — КАК? Ответьте.

Вообще напишите мне — как здоровье, что делаете, что читаете, скучаете ли обо мне. Какая дикая жалость — такое совпадение! (болезней). Вы бы сидели у меня целый день — или ½ — или ¼ — сколько смогли бы и захотели. Нынче с утра налетела А<нна> И<льинична> Андреева и забрала у меня Н<аталью> М<атвеевну> на два дня. Справляемся с Алей, вернее — справляется одна, я лежу и ничего ускорить не могу. Если придет Ваша мама, передам Вам, через нее «подарочек». До свидания, родной, Вы мне снились, спрашивала Вас о том же (вопрос по середине письма).

Пишите про здоровье, как я была бы счастлива, если бы Вы сейчас вошли. — Сидите дома. —

М.


Впервые — Мир России. С. 166. СС-7. С. 205. Печ. по СС-7.

102-28. Н.П. Гронскому

Я — здесь, а с других хватит и закрыток [523].

МЦ.

5-го окт<ября> 1928 г.


Впервые — СС-7. С. 205. Печ. по СС-7.

103-28. Н.П. Гронскому

Медон, 6-го октября 1928 г.


Дружочек родной! Вчера заснула с мыслью о Вас и всю ночь видела Вас во сне. Мы были вместе на юге, одни, Вы без родителей, я без детей (никогда никакие слова не передадут сна, — воздуха, всей иной атмосферы его!) Был канун отъезда, пошли к старой старухе в глубокую деревню, она нам говорила, т. е. нам гадала. Помню голос, убедительные и усовещевательные интонации, слов не помню, да все равно не поняла бы, проснувшись. Ключ к сну — сам сон, только в нем — понимаешь. После этого сна еще больше Вас люблю, потому что была с Вами на полной свободе, какой нет на земле.

Вчера, в разговоре с Вашей мамой, она — мне: «…Вы настолько моложе меня», т. е. то́, что я так часто говорю — Вам. И я поняла: я как раз на полдороге от Вас к ней. Полдороги, пол-поколения. Потому я равноблизка Вам и ей. (Не знаю как Вы, мне это на Вашем месте слышать было бы больно, поэтому: Вы мне сейчас ближе всех, ни одной секунды не приравниваю, говорю только о возможности понимания). Говорю с нею. Вы, в ее освещении, для меня — сын, говорю с Вами: она, в Вашем освещении (ОТСВЕТЕ верней) для меня — мать. Не совсем-сын, не совсем-мать. Думаю, что я — та точка, на которой вы лучше всего сойдетесь, ГАРАНТИЯ РОДСТВА.

— У нее Ваш смех, — знаете, когда смеетесь тихо, внутри себя, как куперовский Следопыт [524]. Много говорили о Вас, больше — она, о Вашем младенчестве, детстве, росте, — со сдержанной любовью, чуть-с иронией — точь-в-точь так же, как я слушала.

На одном мы — страстно сошлись (для нее настоящее, для меня будущее) — «Нельзя жить ребенком» (подразумевалось — сыном) — «нельзя, чтобы кроме — ничего, нужен противовес» (Бог, работа, любовь, — другого, кажется, нет) «иначе — ЗАЛЮБИШЬ».

Она, пожалуй, еще отрешеннее меня. Может быть — лишнее десятилетие.

_____

Ты пишешь «приласкать»? [525] О, как не умею. Только Мура и тебя (тогда уж — заласкать). А твою маму особенно трудно, — она в броне. Я никогда бы не решилась лишний раз взять ее за руку. Да ей и не нужно, не моя рука ей нужна сейчас. — Но было очень хорошо, — два духа. Немножко напомнило мне первые беседы с тобой. Ей не хотелось уходить, а мне не хотелось отпускать. Она мне всегда нравилась, но источник этого тяготения — конечно, ты.

— Незадача, дружочек! Как ты бы чудно у меня сидел весь день — на своем сундуке! Все сидят, кроме тебя, а мне никого не нужно, кроме! И Н<атальи> М<атвеевны> нет, и дети гуляют, мы бы были совсем одни (ты бы иногда слезал со своего сундука? Ты бы на него и не сел!) Думай сам дальше.

— Сегодня попробовала встать, пишу за столом. Самочувствие, когда хожу, старого (и доблестного) инвалида. Или еще — деда Лорда Фаунтельроя [526]. А вечером — вторая прививка, и опять в лежку. Кстати, ни 40° ни судорог, сразу заснула как убитая, а на другой день — 38°, пустячен. «И яд не берет», — вроде Распутина [527].

Дивная погода. Как мы бы с тобой гуляли! Если бы у тебя не было родных, я бы к тебе нынче, до второй прививки — сбежала, (т. е. шла бы к тебе ровно 2 ч<аса>!) — просто поцеловать.

— Аля тебе изложит мою просьбу — исполнишь?

Дело в Георгии Николаевиче [528]. Впрочем, для ясности: 1) и насущное — окантовать гравюрку Петербурга, подклеив до нормы, т. е. срезав рваные куски и надставив, бумагу посылаю, а м<ожет> б<ыть> подклею сама, так что — только окантовать, но непременно до понед<ельника>, к понедельнику (имянины С<ергея> Я<ковлевича>.) [529] Картинка краденая, вырванная на глазах владельцев, — чистейший патриотизм, Георгию Н<иколаевичу> не говори. Кант простой черный.

Второе: попросить Г<еоргия> Н<иколаевича> как только сможет вставить у нас стекло, по ночам холодно, а С<ережа> кашляет.

Посылаю тебе Stello [530], читай не пропуская ни строчки: сам Stello — условность, повод для трех рассказов. Лучший — последний, но не опережай. Читаю Калевалу [531], а ты Stello читай сейчас и скажи мне потом — не крупнейшая ли вещь на франц<узском> яз<ыке> за все прошлое столетие? Прочти и крохотную биографию, — та́к нужно писать.

— Кто же раньше: ты ко мне или я к тебе? Если три вспрыскивания, встану не раньше пятницы, два — в среду.

Скучаю по тебе и нет часа, чтобы не думала.

— Тебе очень плохо было в последний раз (у меня) со мной? Все думаю о твоей фразе.

Замечательное слово Оливье к Ролан<д>у [532], спасибо, ТА́К читает — только поэт! Обнимаю тебя, родной, рука устала, пишу в первый раз.

М


II

Вторые сутки люто болит нога (отравленная). А жар маленький, 38 (докторша гарантировала 40 и бред). — Мне очевидно легче умереть, чем бредить. Но довольно о болезнях.

Читаю Чортов мост [533]. До чего мелко! Величие событий и малость — не героев, а автора. Червячек-гробокоп. Сплошная сплетня, ничего не остается. Сплетник-резонер, вот в энциклопед<ическом> словаре будущего аттестация Алданова.

Такие книги, в конце концов, разврат, чтение ради чтения. Поделом ему — орден 5-ой [534] <подчеркнуто дважды> степени от сербского Александра!

Читала его после камфары, негодование вернуло меня к сознанию.

_____

Калевала. Хорошо, но Гайавата [535] лучше. (Народ хорошо, но поэт лучше? Всегда утверждала обратное.) Несостоявшаяся эпопея, отсутствие главных линий, одной линии.

В общем — журчание ручья по камням. Пока слушаешь — пленяешься, отошел — остыл. Материал для эпопеи.

— Но довольно о книжках.

_____

Встану, если не будет третьей прививки, в пятницу, в субботу или воскресенье (верней) зайду к Вам, если сами раньше не выберетесь. Как Ваш кашель? Топите ли? Кто бывает? Как Stello? Под всем сказанным о франц<узской> (и всякой!) Рев<олюции> подписываюсь обеими руками [536]. Вот Вам Виньи, а вот Алданов. М<ожет> б<ыть> пришлю Вам обе книжки (Джима и Чортов мост) через Алю.

Напишите мне письмецо, чем больше, тем лучше. Да! попросите П<авла> П<етровича>, если можно, достать гонорар из Посл<едних> Нов<остей>, как мал бы ни был.

До свидания. Не забывайте меня.

М.


Дружочек, пишу Вам после 2-ой прививки (7-го) от которой чуть было не отправилась на тот свет [537]. Обморок за обмороком, сердце совсем пропало, все: дышите глубже! а мне совсем не хотелось дышать, хотелось спать. Звон в ушах был — грозный, ни с чем несравнимый, звенели все 4 стены + потолок. К счастью (или к несчастью) Н<адежда> И<вановна> Алексинская [538] еще не уехала, праздновала имянины Лелика у А<лександры> 3<ахаровны> [539], Радзевич [540] побежал за ней, пришла, вспрыснула камфару (лошадиную дозу).

Наблюдение: мне, чтобы не потерять сознание, все время хотелось — выше, навалили подушек. Казалось, что — лягу — умру. Это был — инстинкт. А первое, что сделала докторша — уложила меня плашмя. Как понять? Разве сердце (физическое) ошибается? Повторяю, последними остатками сознания хотела — выше, стойком.

Я теперь немножко знаю как умирают: ждешь сердца, и его нет. Смерть будет — когда не дождешься. Но это только первая половина смерти, во вторую — если есть — не заглянула.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 147–150. Печ. по тексту первой публикации.

104-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 9-го Октября 1928 г.


Дорогая Саломея, пишу Вам в постели, после второй прививки пропидонта (?) от которого — честное слово! — чуть было не отправилась на тот свет: сердце совсем пропало, обморок за обмороком, к счастью (или к несчастью) доктор оказался под рукой и вспрыснул камфору [541]. Это было третьего дня, сейчас я уже обошлась, хотя очень болит нога (отравленная) и жар. Говорят, что все это в порядке вещей.

Теперь я немножко знаю, как умирают, т. е. перестают быть, т. е. первую часть смерти, — если есть вторая (быть начинают). После 3-ей прививки м<ожет> б<ыть> узнаю и вторую.

А в общем буду у Вас дней через 10, очень по Вас соскучилась. Целую Вас.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 118–119. Печ. по СС-7.

105-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея, все еще никак не могу попасть к Вам, после вспрыскиванья хромаю и с трудом дохожу до ближней лавки. Если не трудно, пришлите мне иждивение, очень нужно.

Дошла ли до Вас моя весточка из кровати?

Напишите мне о себе. Слышала от В<еры> А<лександровны> С<ув>чинской (уехала в Лондон) [542], что Ирине лучше, радуюсь за Вас. Целую Вас и скоро надеюсь увидеть.

МЦ.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

16-го Октября 1928 г.


Впервые — СС-7. С. 119. Печ. по СС-7.

106-28. Н.П. Гронскому

<Медон, октябрь 1928 г.>


— Вы знаете, я сразу поцеловала Ваше письмо, как тогда — руку — в ответ (на ответ “не совсем чужая” — скромность этого ответа: «не совсем чужая» — Ваша — мне!). Подумать не успев.


Думаю, что целование руки у меня польское, мужско-польское (а не женско-сербское, где все целуют — даже на улице). Целует руку во мне умиление и восторг.

Итак, письмо поцеловала, как руку. Я была залита восхищением. Та́к нужно писать — и прозу и стихи, та́к нужно глядеть и понимать — входы и выходы. Вы предельно-зорки: я, действительно, шагнув — отступаю перед тьмой — даже если она белый день: перед тьмой всего, что́ не я, перед всем не-мною, ожидая, чтобы оно меня окончательно пригласило, ввело — за́ руку. Я отступаю так же, как тьма, в которую мы выходим. Не отступаю — чуть подаюсь.

Шаг назад — после сто́льких вперед — мой вечный шаг назад!

А выхожу я — опять правы! — как слепой, даже не тычась, покорно ожидая, что — выведут. Не выхожу, а — стою. Мое дело — войти, ваше — вывести.

Наблюдение об уверенности шагов к Вашей двери — простите за слово! — гениально, ибо, клянусь Вам, идя — сама подумала: — Та́к сюда иду — в первый раз.

А вчера вошла как тень — дверь была открыта — всем, значит и мне. А Вы хотите, чтобы я пришла к Вам — потом, — если уйду раньше Вас — или будете бояться?

— Как мне хорошо с Вами, легко с Вами, просто с Вами, чисто с Вами — как Вы всегда делаете что́ нужно, ка́к нужно.

Никогда до встречи с Вами я не думала, что могу быть счастлива в любви: для меня люблю всегда означало́ больно, когда боль переходила меру — уходила любовь.

Мне пару найти трудно — не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары, состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще — я, — в состоянии одинокости: молитвы — или мысли — двух воздетых рук и одного лба…

Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви, к<отор>ую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись — и всё стоит.

_____

Тем, что Вы любовь чувствуете не чувством, а средой благоприятной для (всякого величия!), Вы ее приобщили к таким большим вещам, как ночь, как война, вывели ее из тупика самости, из смертных — в бессмертные!

Вы знаете много больше, чем еще можете сказать.

_____

Соскучилась по Вас у себя — даже на моем тычке и юру́.

А знаете — как Вы́ входите?

Стук — открываю — кто-то стоит, с видом явно не при чем, точно и не собирается войти, явно «не я стучал», совершенно самостоятельно от двери. (Может — ветер, может — я.) Мне всегда хочется сказать: — ннну?

У Вас при входе — сопротивление. — Возьму да не войду. — Вы необычно-долго (т. е. ровно на 5 сек<унд> дольше чем другие) не входите.

— Нынче и завтра свободна до позднего вечера — и никто не ждет — Вы́ ждете, а я не приду — ибо во всех подобных делах безнадежно-воспитана, ибо нельзя — тем более что никто не запрещает! — ходить каждый день, злоупотребляя расположением матери и широкостью взглядов — отца.

Ах, шапка-невидимка! Ковер-самолет!

_____

Кто-то взял у нас и осень. (Ни разу не были в медонском лесу и только раз — вчера — в парке.) А что́ зимой будем делать?


Впервые, как записанное в тетради — НСТ. С. 462–463. Текст отправленного письма см. ниже (имеются разночтения).

106а-28. Н.П. Гронскому

Медон, 17-го октября 1928 г.


Вы знаете, я сразу поцеловала Ваше письмо, как вчера — руку — в ответ (на ответ: «не совсем чужая!») Подумать не успев.

Думаю, что целование руки во мне мое, мужско-польское (а не женско-сербское, где все целуют, даже на улице. Кстати, прадед с материнской стороны — Данило, серб.) [543]

Целует руку во мне умиление и восторг: Вашей руке долго быть целованной!

Письмо. Я была залита восхищением. Та́к нужно писать — письма, стихи, все. Та́к нужно глядеть и понимать. Вы предельно-зорки: я, действительно, шагнув — отступаю — перед тьмой всего, что не я, всем не-мною, ожидая, чтобы оно меня — чуть ли взяло за́-руку. (Звонок, как стук, далеко́ еще не: ВХОЖУ! а: «можно войти?» «НУЖНО войти?»)

До двери я — я, за нею — я + все, что за нею.

Я отступаю так же, как тьма, в которую мы выходим. Чуть подаюсь.

— Шаг назад — после всех вперед, мой вечный шаг назад.

А выхожу я — опять правы! — как слепой, даже не тычась, покорно ожидая, что выведут. (В окно бы — сумела!)

Наблюдение об уверенности шагов по коридору — простите за слово: гениально, ибо — клянусь Вам — идя, сама отметила: «та́к сюда иду в первый раз». — А вчера вошла как тень — дверь была открыта всем — значит и мне.

(А Вы хотите, чтобы я пришла к Вам потом — если уйду раньше Вас — или будете бояться?)

— Как мне хорошо с Вами, легко с Вами, просто с Вами, чисто с Вами, как Вы всегда делаете что́ нужно, ка́к нужно.

Еще одно, чем бесконечно восхищаюсь: Вы не задавлены полом (для людей — всё, если не ничто), Вы в него ныряете. Так Антей касался земли [544].

(Попутная мысль о Метаморфозах [545]: символы больше, чем их разработка, МИФ больше чем Овидий, — а Гомер — нет.)

_____

Тем, что для Вас любовь не чувство, а среда (воздух, почва, нечто в чем и из чего происходит) Вы ее приобщаете к таким огромностям как ночь (тоже среда, а не время дня!) как война, выводите ее из тупика самости, из смертных — в бессмертные!

— Вы знаете много больше, чем еще можете сказать.

— Соскучилась по Вас у себя, — Вас на пороге, Вас на сундуке. А знаете — как Вы́ входите? Дверь открывается, кто-то стоит с видом явно не при чем, с лицом явно: «не я стучал» (может ветер, может я). Если у меня при входе — одумка, у Вас явно сопротивление. Мне всегда хочется сказать: — ннну́?

Вы необычайно долго (секунды на три дольше, чем полагается) не входите.

_____

— Знаете, что меня внезапно осенило в связи с Вашим последним письмом — В<олкон>ский С ДУШОЮ. — Вы понимаете какая это вещь?

_____

Нынче и завтра свободна до позднего вечера, никто не ждет (вчера ждали, и было очень тяжело) — Вы́ ждете — а я не приду, ибо нельзя — будучи мною — злоупотреблять благосклонностию матери и широтою взглядов отца.

Ах, шапка-невидимка! Ковер-самолет!

Кто-то взял у нас и осень. А какая нынче (продолжаю в четверг) — блаженная! Как хочется в лес и в лист. В медонском лесу не была еще ни разу.

До свидания. Зайду, как смогу — или завтра или в субботу, занесу стихи для Посл<едних> Нов<остей>. Кстати, надеюсь достать из Праги мои «Юношеские стихи» (1913 г. — 1916 г.) [546] — нигде ненапечатанные, целая залежь. Стихи ради которых мне простят нынешнюю меня. Хорошие стихи. Прокормлюсь ими в Посл<едних> Нов<остях> с год, если не больше. Так Вы, постепенно, будете знать меня всю, весь ХОД КОНЯ (название книги Шкловского, которой не читала) [547].

— В пятницу или в субботу, в зависимости когда буду свободна (не на учете ожидания).

Обнимаю Вас, дружочек! Просьба: уберите все мои письма с Вашего стола, завяжите в пакет, пакет в стол. Прошу Вас.

М.


Впервые — Несколько ударов сердца. С. 151–152. Печ. по тексту первой публикации. (Черновик письма см. выше.)

107-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея! Я, неблагодарная свинья, до сих пор не поблагодарила Вас за иждивение. Мне даже стыдно показаться Вам на глаза. Не будь это, я бы давно была у Вас. Позовите меня, пожалуйста. Свободна со среды, когда хотите. Перешлите, пожалуйста, прилагаемый листок Путерману [548] — если еще жив. Прочтите, пожалуйста. Безнадежное предприятие?

Целую Вас и жду приглашения. Принесу с собой летние снимки, есть веселые.

МЦ.

Meudon (S. et О.)

2, Av(enue) Jeanne d’Arc

28-го Окт<ября> 1928 г., воскресенье


Впервые — СС-7. С. 119. Печ. СС-7.

108-28. А.В. Бахраху

Meudon (S. et О.)

2, Av(enue) Jeanne d’Arc

7-го ноября 1928 г.


Милый Александр Васильевич,

Давайте повидаемся. У меня на этой неделе свободна только суббота — хотите? Станция электр<ической> ж<елезной> д<ороги> Pont-Mirabeau, в 8 ½ ч<асов> веч<ера>, выход один. Погуляем или посидим — как захочется.

Если не можете — известите.

Всего лучшего.

МЦветаева.

Я очень близорука, — вся надежда, что Вы меня узнаете.


Впервые — Новый журнал. Н-Й. 1990. № 181. С. 138 (публ. А. Тюрина). СС-6. С. 626. Печ. по СС-6.

109-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

18-го ноября 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна! Во-первых и в-главных: башмачки дошли — чудесные — Мур носит не снимая. Не промокают и размер как раз его. Спасибо от всего сердца, это больше чем радость — необходимость.

Рада, в свою очередь, что наша посылочка дошла, отослана она была 26-го сентября. Но винить нельзя, Г<оспо>жа Завадская очень занята (кстати, она гораздо лучше и проще и милее, чем я думала, в Понтайяке я с ней очень сошлась, — просто очень хороший человек, без мелкости) [549].

Очередная и очень важная просьба. Мы очень нуждаемся, все уходит на квартиру и еду (конину, другое мясо недоступно — нам), печатают меня только «Последние Новости» (газета), но берут лишь старые стихи, лет 10 назад [550]. — Хороши последние новости? (1928 г. — 1918 г.). Но весь имеющийся ненапечатанный материал иссяк. Вот просьба: необходимо во что бы то ни стало выцарапать у Марка Львовича [551] мою рукопись «Юношеские стихи» [552]. Писать ему — мне — бесполезно, либо не ответит, либо не сделает. Нужно, чтобы кто-нибудь пошел и взял, и взяв — отправил. На М<арка> Л<ьвовича> никакой надежды, я его знаю, «найду и пошлю» — не верьте. Передайте ему прилагаемую записочку, где я просто прошу передать «Юношеские стихи» Вам, не объясняя для чего (чтобы у него не было возможности обещать — и не сделать). Если можно — сделайте это поскорее. Раз в неделю стихи в Посл<едних> Новостях — весь мой заработок. Все Юношеские стихи ненапечатаны, для меня и Посл<едних> Новостей (где меня — старую — т. е. молодую! — очень любят) — целый клад.

Выслать необходимо заказным, у меня даже черновиков нет.

Я знаю как тяжело такое поручение, но у меня, кроме Вас, дорогая Анна Антоновна, в Праге друзей нет. (Слоним, в делах, — враг!)

Рукопись у него в Праге, сам говорил. Когда-то дала почитать, так и осталась. Если скажет «сейчас не могу, найду» спросите: «когда?», не верьте обещаниям, я — хорошо к нему относясь, слишком хорошо его знаю.

Присылкой этой рукописи Вы меня спасете, там есть длинные стихи, по 40–50 строк, т. е. 40–50 фр<анков> в неделю: деньги!

Тщетно стараюсь накопить на выходные башмаки: два месяца собирала 100 фр<анков>, и в 5 дней (на еду) истратила — нынче пятый. Вот и вспомнила «Юношеские стихи».

Слава Богу, погода теплая, почти не топили.


— Пишу большую вещь — Перекоп [553] (конец Белой Армии) — пишу с большой любовью и охотой, с несравненно большими, чем напр<имер>, Федру. Только времени мало, совсем нет — как всю (взрослую!) жизнь. С щемящей нежностью вспоминаю Прагу, где должно быть мне никогда не быть. Ни один город мне так не врастал в сердце!

Behüt Dich Gott! es wär zu schön gewesen —

Behüt Dich Gott! es hat nicht sollen sein! [554]

Целую Вас нежно.

Марина


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 67–68 (с купюрами). СС-6. С. 371–372. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 94–95.

110-28. Н.П. Гронскому

<Ноябрь 1928 г.> [555]


Милый Николай Павлович,

Будьте завтра у меня в 6 ч<асов>, пойдем в Кламар за женой Родзевича [556] и Владиком [557], а оттуда все вместе на Маяковского.

Непременно.

Завтра, во вторник, в 6 ч<асов> у меня. Жду. Это его последнее чтение.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 206. Печ. по СС-7.

111-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея, очень, очень, очень нужно иждивение, пришлите что можете и позовите меня в гости.

Целую Вас.

МЦ.

Медон. 19-го ноября 1928 г.


Впервые — СС-7. С. 119. Печ. по СС-7.

112-28. В.Б. Сосинскому

Meudon, 24-го ноября 1928 г.


Дорогой Володя! Не думайте, что я забыла, что я должна Вам 100 франков — такой долг священен — но по сей день надеялась на 100 фр<анков> из «Воли России» за «Бычка», а «Бычка» и в ноябрьском нет — в чем дело? [558] Рукопись сдала — помнится — в июне, — 6 месяцев лёжки — не слишком ли? [559]

Не могли бы Вы узнать у одного из редакторов — в чем дело, хотят ли, нет ли, если хотят — когда (NB! пока не расхотела я!)

Беспокоюсь в данном случае о Вашем гонораре, т. е. своем долге.

Буду очень признательна, если черкнете словечко. — Простите за задержку, сейчас нигде кроме Посл<едних> Нов<остей> не печатаюсь, а это — грош: по 20–25 фр<анков> в неделю.

МЦ


Впервые — НП. С. 241. СС-7. С. 88. Печ. по СС-7.

113-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

29-го ноября 1928 г.


Дорогая Анна Антоновна! Во-первых и в-главных: огромное спасибо за рукопись, настоящий подарок! Без Вас я ее никогда бы не достала. М<арк> Л<ьвович> ни словом, ни делом на письма не отвечает, — не по злобе, — по равнодушию («les absents ont toujours tort» [560] в этом он обратное романтикам, у которых «les absents ont toujours raison, — les présents — tort»! [561])

Нежно благодарю Вас за заботу, мне вспоминается стих Ахматовой:

Сколько просьб у любимой всегда! [562]

По тому как я у Вас часто прошу я знаю, что Вы меня любите.

Второе: перевод моего Рильке на чешский, — его второй родной язык — для меня огромная радость [563]. (NB! Меня (прозу) еще никто никогда ни на какой язык не переводил, Вы — первая). Рильке вернулся домой, в Прагу. Сколько у него стихов о ней в юности! («Mit dem heimatlichen “prosim”» [564].)

Пришлете мне книжку с Вашим переводом? Аля поймет, да и я пойму, раз знаю оригинал.

Третье: сегодня в Прагу выезжает чета Савицких [565]. Посылаю Вам с ними — если возьмут — крэмовые замшевые перчатки, я их немножко поносила, чтобы не выглядели новыми. Отлично стираются в мыльной пене (или в «Люксе») — только не надо ни выжимать, ни ополаскивать. Купила Вам крэмовые потому-что нарядные и потому что Вы бы себе светлые никогда не купили, — права? Посылаю еще с Савицкими — Вы рассмеетесь! — один свой старый башмак (NB! носила три года пока не треснул лак) — на мерку, если бы Вы на самом деле вздумали сделать мне такой чудный подарок.

Этот башмак мне как раз, но вот в чем дело: он, как Вы сама увидите, совсем без ранта (рант — кожаный край подошвы вокруг башмака), если те, что Вы мне думаете подарить, будут с большим рантом нужно этот рант прибавить, т. е. взять чуть-чуть (½ пальца) больше, чтобы носок не оказался короче, а то будут малы. Нужно, чтобы носок новых был бы как раз такой же, как носок этого, мерить по носку, прибавляя рант en plus [566]. Каблук хотелось бы такой же, не выше и не уже, самая удобная форма, я много хожу. И форма хорошая, не шире, а то нога будет ездить. Цвет хотелось бы темно-коричневый, как у Мура, вообще что-нибудь прочное для ходьбы. Этим подарком я буду счастлива, чешская обувь славится, а в Париже только лак хорош. (Когда-нибудь разбогатею и пришлю Вам лаковые туфли, нарядные. Когда-нибудь — разбогатею? Нет. Но когда-нибудь — пришлю. NB! Эти вещи — не связаны!)

Весь вопрос в том, согласятся ли Савицкие везти этот одинокий башмак. (В перчатках не сомневаюсь). Узнаю их адрес и сообщу Вам, на месте — спишитесь, как достать или доставить посылочку. М<ожет> б<ыть> они сами Вам напишут (я их очень мало знаю).

Чтобы кончить о башмаках (целая Жакерия! [567] Я бы на месте Савицких повезла бы его на палке!) — новых не посылайте почтой, а лучше ждите оказии (можно будет предварительно запачкать подошвы) — и вот почему: очень высока пошлина (Zolla [568]). За Муркины взяли 25 фр<анков>, за взрослые возьмут не меньше 50 фр<анков>, а у меня их в тот день может не быть (наверное не будет!). Лучше подождать случая, бывают же, ездят же!

Простите за скучное письмо, мне очень совестно. Сейчас иду к Савицким и припишу — берут ли. Если не возьмут башмаки, обрисую и пришлю.

Посылаю Вам Мура в трех видах, в Вашем костюме и башмаках, немножко темно, но сейчас осень, мало света (NB! не для души, — для фотографии!)

Целую Вас нежно, спасибо за всю доброту, пишите.

Любящая Вас,

Марина


30-го ноября, четверг.


Вчера уехал Савицкий и всё повез. Обещал вещи Вам переслать с кем-нибудь из знакомых. Он, кажется, человек точный. Живет загородом. Проф<ессор> Петр Николаевич Савицкий. (Евразиец). Напишите впечатление от «Евразии» и Ваше и других! (Говорю о № 1 евразийской еженедельной газеты, к<отор>ую, надеюсь, получили [569]). В след<ующем> письме напишу Вам о Маяковском, к<отор>ого недавно слышала в Париже [570]. (В связи с моим обращением к нему в газете. NB! Как его толкуете? Не забудьте ответить.)


Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 68–69 (с купюрами). СС-6. С. 372–373. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 96–98.

114-28. Н.П. Гронскому

<Ноябрь-декабрь 1928> [571]


Милый Николай Павлович, увы, увы пролетает и вторая башмаковая сотня: мне крайне нужны деньги, дайте Але те 28 фр<анков>, а если еще спите, занесите их мне сразу после завтрака (до 2/4 ч<асов>. —потом уйдем).

Итак, жду

Кстати, расскажете про Ивонну [572].

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 220. Печ. по СС-7 (с уточнением даты).

115-28. В.В. Маяковскому

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

3-го декабря 1928 г.


Дорогой Маяковский!

Знаете чем кончилось мое приветствование Вас в «Евразии»? [573] Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали [574] — да и то стихи 10–12 лет назад! (NB! Последние новости!)

«Если бы она приветствовала только поэта-Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию…»

Вот Вам Милюков [575] — вот Вам я — вот Вам Вы.

Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить.

До свидания! Люблю Вас [576].

Марина Цветаева.


Впервые — в кн.: Катанян В. Маяковский. Литературная хроника. 3-е, доп. изд. М.: ГИХЛ, 1956. С. 367. СС-7. С. 350. Печ. по СС-7.

116-28. А.В. Бахраху

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

10-го декабря 1928 г., понедельник.


Милый Александр Васильевич,

Я не только ответила Вам, но назначила Вам и ждала Вас. — В который раз — диву даюсь!

Это было недели две тому назад. Не дождавшись, естественно не написала, считая объяснения лишними. Но вот Вы опять пишете, и я опять отвечаю. Вся эта неделя у меня занята. Хотите — в следующий вторник, 18-го, Вы заедете за мной в 7½ ч<аса> и мы вместе куда-нибудь отправимся, лучше всего в к<инематогра>ф, где можно и говорить и не говорить. — Интересно, дойдет ли это письмо? До свидания!

МЦ.


P.S. «Тряпичный лоскут» [577] даже в кавычках к моим письмам неотносим!

Электр<ическим> поездом, станция Meudon Val-Fleury, от вокзала налево в гору, никуда не сворачивая, упретесь прямо в мой дом. 1-й эт<аж>, стучите.


Впервые — Новый журнал. Н.-Й. 1990. № 181. С. 138 (публ. А. Тюрина). СС-6. С. 626. Печ. по СС-6.

117-28. В Комитет помощи русским писателям и ученым

Покорнейше прошу Комитет не отказать мне в пособии, в котором очень нуждаюсь.

Марина Цветаева

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

12-го декабря 1928 г.


Впервые — СС-6. С. 663. Печ. по СС-6.

118-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

17-го декабря 1928 г.


Дорогая Саломея! Можно Вас попросить об иждивении? Очень нужно.

Все собиралась узнать о Вашем здоровье и делах, — в последний раз я Вас видела лежащей.

Сейчас в Париже Мирский, — не хотите ли встретиться втроем? Я бы приехала. Вторник и среда у меня заняты, остальное пока свободно. Жду весточки и целую Вас.

МЦ.


Впервые — СС-7. С. 119–120. Печ. по СС-7.

119-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея! Огромное спасибо за иждивение. Сейчас у меня в доме лазарет: Мур лежит, С<ергей> Я<ковлевич> лежит — грипп. Мы с Алей ухаживаем. Вчера видела Мирского, — он никуда не едет, очень добрый и веселый.

Очень хочу Вас повидать, с Мирским или нет — равно. Захвачу новые стихи.

Целую Вас.

М.

22-го дек<абря> 1928 г.


Впервые — СС-7. С. 120. Печ. по СС-7.

120-28. Н.С. Гончаровой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

31-го декабря 1928 г.


С Новым Годом, дорогая Наталья Сергеевна!

Ставлю свой под знак дружбы с Вами. О, не бойтесь, это Вам ничем не грозит. На первом месте у меня труд — чужой, на втором — свой, на третьем — труд совместный, который и есть дружба.

— Столько нужно Вам сказать, —

Писать о Вас начала, боюсь — выйдет не статья, а целая книжка. Сербы подавятся [578], чехи задохнутся [579], проглотит только добрая воля (к нам обеим) «Воли России» [580]. (Впрочем, остатками накормим и чехов и сербов!)

Просьба: когда я у Вас попрошу, дайте мне час: с глазу на глаз. Хочу, среди другого, попытку эмоционально-духовной биографии, я много о Вас знаю, всё, что не зная может знать другой человек, но есть вещи, которые знаете только Вы, они и нужны. Из породы той песенки о «не вернется опять» [581], такие факты.

Написаны пока: улица, лестница, мастерская [582]. Еще ни Вас, ни картин. Вы на конце мастерской, до которого еще не дошла. Пока за Вас говорят вещи (включаю и века Вашего дома). Говорю Вам, любопытная вещь.

А вот два стиха о Наталье Гончаровой [583] — той, 1916 г. и 1920 г. — встреча готовилась издалека.

А вот еще головной платок паломника, настоящий, оттуда, по-моему — Вам в масть. Целую Вас и люблю Вас.

— До 3-го!

МЦ.


Впервые — по копии в рукописной тетради (РГАЛИ. Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 19). СС-7. С. 351. Печ. по тексту оригинала: Цветы и гончарня. С. 21–22. В текстах оригинала и копии имеются незначительные разночтения.

Загрузка...