Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

1-30. Н.С. Гончаровой

5 янв<аря> 1930 г.

Дорогая Наталья Сергеевна!

Итак, Аля заедет за Вами завтра между 4 ч<асами> и 5 ч<асами>, чтобы вместе ехать к нам на елку [910]. Будете только Вы.

Радуюсь встрече.

Аля зайдет в мастерскую, а если Вас там не будет — на Jacques Callot [911]. Завтра — понедельник, 6-е — Сочельник.

Целую Вас. Мур Вас очень ждет.

МЦ.

Впервые — Наше наследие, 2005. С. 82. Печ. по: Цветы и гончарня. С. 39–40.

2-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 20-го янв<аря> 1930 г.

С — все еще Новым Годом, дорогая Саломея!

Очень хочу повидаться, но не знаю, в Париже ли Вы. Напишите мне словечко. От С< ергея> Я<ковлевича> хорошие вести: за 3 недели прибавил 4 кило, по-моему хорошо.

Итак жду Ваших новостей и вестей.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 126. Печ. по СС-7.

3-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

1-го февраля 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Вы живете в стране, которой я всегда боялась: два страха: по горизонтали — отстояния от всех других, водной горизонтали, и по вертикали — ее этажей. Письмо будет идти вечно через океан и — вторая вечность — на сто-сороковой — или сороковой — этаж. Письмо не дойдет, или — дойдет уже состарившимся. Не моим.

Отсюда — всё, то есть: мое безобразное молчание на Ваше чудное, громкое как голос, письмо, и подарок. Есть у меня друг в Харбине [912]. Думаю о нем всегда, не пишу никогда [913]. Чувство, что из такой, верней на такой дали всё само-собой слышно, видно, ведомо — как на том свете — что писать потому́ невозможно, что — не нужно. На такие дали — только стихи. Или сны.

Вы не так видите, ибо там живете и там для Вас «здесь», но если бы Вы хоть час провели со мной, на воле, наедине, то Вы бы меня сразу поняли, ибо из таких чувствований, страхов, поступков — вся я. К тому же — я в Америке никогда не буду, знаю это, — не говоря уж о визах («визы» — вздор!) — чем устойчивее, благоустроеннее, благонадежнее пароходы — тем они мне страшней. Моя уверенность, т. е. уверенность моего страха (ВОДЫ), вызвала бы крушение — или ка́к это на́ море называется. Из-за одного неверующего (обратно Содому!) весь корабль погибнет [914].

Континентальнее человека не знаю. Реку люблю: тот же континент. На море — самом простом, почти семейном («plage de famille» [915], как в путеводителях) — томлюсь, не знаю, что́ делать. Уже два раза во Франции ездила по летам на́ море, и каждый раз, к вечеру первого же дня: не то! нет — то, то самое, т. е. первое детское море Генуи после: «Прощай, свободная стихия!» Пушкина [916]: разочарование. После первого раза — привычное. Сколько раз пыталась полюбить! Как любовь.

Все мои обожают: Мур за песок, Аля за свободу (от хозяйства и, может быть, — немножко от меня), Сережа (муж, так же странно звучит как звучало бы о Борисе, чужое слово, но называю, чтобы не вышло путаницы) за всю свою раннюю юность: Крым, Кавказ и — другой Крым, 1919 г. — <19>20 г. Я одна, как белый волк, — хотя бурый от загара — не знаю что́ делать на этом, с этим, в этом (песке, песком, песке). Лежать не могу, купаться — замерзаю. Люблю плоскую воду и гористую землю, не обратно.

На ездящих в Америку — на столько-то, т. е. определенный, или назначенный срок — и из нее возвращающихся смотрю как на чудесные чудовища, существа с Марса или далее.

Недавно (для Америки недавно — с полгода назад) туда уехала моя большая приятельница, Елизавета Алексеевна Хенкина, жена певца, — м<ожет> б<ыть> слышали? С хорошим большим мальчиком [917]. (Приснилось или нет, что Вы мне о ней писали? Будто она писала — Вам!) [918] Есть у меня в Америке еще одна приятельница, дочка писателя Чирикова, Людмила (в замужестве Шнитникова), художница, красивая, даровитая, очаровательная [919]. В Нью-Йорке. (Для меня, как для всех необразованных людей, Америка — если не ковбои — так Нью-Йорк.)

Как грустно Вы пишете о сыне: «Совсем большой. Скоро женится — уйдет» [920]. Моему нынче — как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м<ожет> б<ыть> с до — его рожденья. Его жену конечно буду ненавидеть. Потому что она не я. (Не обратно.)

Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивленно: «Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!» — «В том-то и… Всё будешь такой же, и вдруг — 20 лет. Прощай, Мур!» — «Мама! Я никогда не женюсь, потому что жена — глупость. Вы же знаете, что я женюсь на тракторе». (NB! Утешил!)

На Ваш подарок он получил — на Рождество: башмаки, штаны, бархатную куртку, Ноев ковчег (на колесах, со зверями), все постельное белье, и — ныне — чудный «дом на колесах» — «roulotte», где живут — раньше — цыгане, теперь — семьи рабочих. Приставная лесенка, ставни с сердцами, кухня с плитой, — все по образцу настоящего. Мур напихал туда пока своих зверей.

Аля на Рождество (тот же источник) получила шубу, башмаки и запись на Cours du Louvre: Histoire de l’Art: Histoire de la Peinture [921]. Учится она y Гончаровой, — ее в Америке хорошо знают, много заказов [922]. Москвичка как я. Я о ней в прошлом году написала целую книгу, много месяцев шедшую в эсеровском журнале «Воля России». Хотела статью, получилась книга: Наталья Гончарова — жизнь и творчество. — М<ожет> б<ыть> будет переведена на англ<ийский> яз<ык> [923]. (Оцените идиотизм, мне кажется — потому что Вы в Америке — что по-русски не дойдет. Мое отличие от остальных идиотов, что я свой — сознаю.)

Сейчас пишу большую поэму о Царской Семье (конец). Написаны: Последнее Царское — Речная дорога до Тобольска — Тобольск воевод (Ермака, татар, Тобольск до Тобольска, когда еще звался Искер или: Сибирь, отсюда — страна Сибирь). Предстоит: Семья в Тобольске, дорога в Екатеринбург, Екатеринбург — дорога на Рудник Четырех братьев (та́м жгли) [924]. Громадная работа: гора. Радуюсь.

Не нужна никому. Здесь не дойдет из-за «левизны» [925] («формы», — кавычки из-за гнусности слов), там — туда просто не дойдет, физически, как всё, и больше — меньше — чем все мои книги. «Для потомства?» Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы: любви и, если хотите, — дара. Из любящих только я смогу. Потому и должна.

Муж болен: туберкулез легких, когда-то в ранней юности болел и вылечился. Сейчас в Савойе. Друзья сложились и устроили на два месяца в санаторию. Дальше — не знаю. Начал прибавлять. (1 м<етр> 87 сант<иметров> росту и 65 кило весу: вес костей! И тяжелая болезнь печени, тоже с юности, мешающая питанию, т. е. восстановлению легких. Заколдованный круг.)

Я уже месяц одна с детьми. Уборка, готовка, стирка, штопка, прогулка с Муром, и — «как? уже два часа?» (ночи). Как и сейчас. Пишу по утрам, пока кипят супы и картошки. А по ночам — письма. Но я все-таки очень виновата перед Вами. Борис пишет часто, рвется на Запад (по мне — на волю!). А у нас украли Кутепова. По мне — убили [926].

Сейчас лягу и буду читать Ludwig’a «Wilheim der Zweite» [927].

Дорогая! А вот вещь, похожая на чудо — и на головоломку: любовь к тебе второго, сообщенная третьему, третьим — четвертому и четвертым тебе (Вам).

Учтите, что четвертый первого (и обратно), третий первого (и обратно), второй первого (и обратно) — но это еще не всё! третий второго (и обр<атно> никогда не видел.

Теперь подставлю имена: первый — Вы, второй — Борис, третий — Кн<язь> Святополк-Мирский, четвертый — я.

Слушайте:

…«А вот случай. У нас приятельница, Р.Н. Ломоносова, живущая когда в Англии, когда в Америке. В 26-том году в Германию ездила моя жена [928], и для нее эта дружба, завязавшаяся раньше путем переписки, нашла воплощение в живой и все оправдавшей встрече. Я же ее никогда, как и Вас, в глаза не видал. Пять лет тому назад ей обо мне написал К.И. Чуковский [929], речь шла о переводе Уайльдовских Epistola in carcere et vinculis [930], с авторизацией, которую ей легко было достать для меня. Все делалось без моего ведома, К<орней> И<ванович> знал, что я бедствую и т<аким> обр<азом> устраивал мой заработок. Но фр<анцузский> и англ<ийский> яз<ыки> я знаю неполно и нетвердо, до войны говорил на первом и понимал второй, и все это забылось. Сюрпризом, к<отор>ый мне готовил К<орней> И<ванович>, я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р<аиса> Н<иколаевна> человек не «от литературы», и только в самое последнее время я мог убедиться, что мои поделки что-то говорят ей (она мне писала про “Повесть”). По всему я бы должен был быть далек ей. Она живет миром недоступным мне (я бы должен был родиться вновь, и совсем совсем другим, чтобы в нем только найтись, если не очутиться); она иначе представляет себе мой обиход и мою обстановку. Ее занимает движенье европ<ейских> вещей, т. е. по ее счастливой непосредственности прямо говорит ей о движущихся под этим глубинах. Я не менее ее люблю Запад, но мне надо было бы уйти от явности, от злобы дня в историю, от заведомости в неизвестность, чтобы свидеться с глубиной, с которой она (т. е. Вы. МЦ.) сталкивается походя, уже на поверхности. Она — жена большого инженера и профессора, Ю.В. Ломоносова. Они никогда подолгу не заживаются на одном месте — журналы, путешествия, переезды, общественность — все это она, видно, осиливает, смеясь. — И вот, меня волнует один ее почерк, и это можно сказать Вам, а не ей, потому что это совсем не то, что может получиться в прямом к ней отнесеньи.

Иногда сюда приезжают просто путешествующие англичане и американцы, ездят, как съездили бы в Индию, или Грецию, или в Тунис. Было два случая, когда это были знакомые Р<аисы> Н<иколаевны> с рекомендацией от нее. Так, осенью, мы были в гостинице у некой Ms. М. Kelsey (?МЦ.), седой, порывистой, горячо во все вникающей, — милой — дамы [931]. В исходе долгой беседы она спросила, не имеется ли чего в переводе из того, что она записала под мою диктовку (я назвал ей с десяток имен прозаических и трех или четырех поэтов) и нет ли статей по-англ<ийски> или по-фр<анцузски>. И тут жена назвала Вашу статью в «Mercury». (NB! Тут следует чистопастернаковское, в самом прямом смысле отступление, как перед врагом — перед хвалой ему Мирского [932]. Так же, впрочем, Борис отступает перед всяким (завершенным) делом своих рук.) «Оно (т. е. отступление, МЦ.) послужило поводом к рассказу о Ломоносовой, а не может быть той дряни, которая этим обстоятельством не была бы обелена. Я уже познакомил М<арину> И<вановну> с нею. Теперь знакомы и Вы».

Это отрывок из письма Бориса Святополк-Мирскому (проф<ессору>) русской лит<ературы> в Лондоне, единственному в эмигр<ации> критику, ненавидимому эмиграцией, англичане любят и чтят), переславшему письмо на прочтение мне. Источник этого письма, заряд его — Вы, нужно, чтобы творение вернулось к творцу, или еще лучше — река вспять, как Темза в часы отлива. У меня здесь явно сознание завершенного круга, все сошлось — как в песне, как в сказке.

Увидят ли когда-нибудь иначе как синим или лиловым или черным чернилом на бумаге — четвертый первого, второй третьего, третий первого, первый второго? [933]

МЦ.

Об этом дохождении письма Борис не должен знать. Это его смутило бы. Не я переслала, само вернулось.

<Приписки на полях:>

Спасибо за карточку свою и сына. Какой большой сын! Какая большая даль! Какая маленькая Вы! Как девочка в стране гигантов.

Придет весна — солнце — опять буду снимать, тогда пришлю всех нас. А тот затылок (кудрявый) — моего сына, а не дочери, она совсем гладкая, как мы все, — и Мур вьется за всех.

— «Мама, как по-франц<узски> генерал?» — «Général».

— «Потому что у него — жена?»

Обнимаю и бесконечно — благодарю, и тронута, и смущена.

МЦ.

Впервые — Минувшее. С. 218–223. СС-7. С. 316–319. Печ. по СС-7.

4-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея! Я все занята красно-кре́стными хлопотами для стипендии С<ергея> Я<ковлевича> — чудно поправляется, а скоро уезжать, нужно продлить, Красный Крест дает, но с условием перевести его в настоящую (т. е. ужасную) 30-франковую франц<узскую> санаторию, — отвоевываю деньги на ту, где он сейчас, не знаю что́ выйдет, уж очень старорежимны, циркулярны — и все, что отсюда следует — люди. Концы дальние, возвращаюсь в запущенный дом, Але некогда — учится — и т. д.

Очень попрошу Вас, если можно, выслать иждивение, — новая беда: Але 16 л<ет> 5 мес<яцев> [934], т. е. 17 мес<яцев> штрафу за неимеющуюся carte d’identité [935], — боюсь приступить, а комиссар новый и свирепый — прежнего, милого за взятки убрали.

Очень хочу повидаться. Да! не придете ли 25-го во вторник на франко-русское собеседование о Прусте: Вышеславцев и не знаю кто [936] — 5, Rue Las-Cases — Musée Social, нач<ало> в 9 ч<асов>, Зайцев напр<имер> [937], — о Прусте: интересно!

До свидания, привет, как Вы́ живы?

МЦ.

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d’Arc

20-го февр<аля> 1930 г.

Впервые — СС-7. С. 126. Печ. по СС-7.

5-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

3-го марта <1930> [938] понед<ельник>

Дорогая Саломея! <…> не могли бы ли Вы на следующей неделе в любой вечер кроме четверга позвать меня с Дю-Боссом [939], мне это до зарезу нужно из-за Мо́лодца, которого сейчас перевожу — стихами, на песенный лад, для Гончаровских иллюстраций, уже конченных [940]. С Дю-Боссом я раз виделась у Шестова, и он меня помнит, — часто спрашивает обо мне у Извольской [941]. Позвать к себе не решаюсь — очень уж беспорядочно, да и Мур не даст поговорить.

Говорю не о текущей, а о следующей неделе. Днем не могу из-за Алиных занятий.

Целую Вас, еще раз спасибо.

Впервые — СС-7. С. 127. Печ. по СС-7.

6-30. Н.С. Гончаровой

<3 марта 1930 г.> [942]

Дорогая Наталья Сергеевна!

Ждем Вас завтра на блины. Позавтракайте пораньше, чтобы пораньше выехать, встретим Вас на вокзале и пойдем гулять в парк, в котором Вы еще никогда не были — с чудными террасами (La Terrasse de Bellevue [943]) — от нас совсем близко. Блины будут в 5 ч<асов>, сможете вернуться не поздно.

Сделайте всё, чтобы именно завтра, у нас с Алей свободный день, и погода обещает быть чудной, — два дня совсем тепло, и уже есть цветы.

Почитаю Вам новое из Мо́лодца, за которого взялась [944]. Если не можете завтра, то в четверг, в то же время и с теми же планами.

Моему английскому переводчику написала [945], скоро будет ответ.

На вокзале встретим. Аля Вам скажет поезд, которым выезжать с Инвалидов.

Целую Вас и жду. Очень рада буду, если и М<ихаил> Ф<едорович> [946] сможет. Привет ему.

МЦ.

3-го марта, понед<ельник> — в лесу уже цветы (желтенькие).

Впервые — Цветы и гончарня. С. 31–32. Печ. по тексту первой публикации (с уточнением датировки).

7-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 19-го марта 1930 г.

Дорогая Саломея! Спасибо за предложение того поэта [947], но хочу сначала начисто сделать хотя бы треть. Стихосложение усвоила в процессе работы, помог конечно слух. Вещь идет хорошо, могла бы сейчас написать теорию стихотворного перевода, сводящуюся к транспозиции, перемене тональности при сохранении основы. Не только другими словами, но другими образами. Словом, вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю. Что взять на себя может только автор.

Видели ли Числа? [948] Даю во II № стих Нереида, можете прочесть его у Д<митрия> П<етровича>, как-то посылала. М<ожет> б<ыть> не возьмут из-за строк [949]:

(Это припев. Началось с купального костюма: третьего в любви с морем. Оцените, Саломея, тему: море, купанье. Хороша-купальщица! Скоро, очевидно, буду петь пароход и авион.)

Что́ еще Вам рассказать? Время измеряю продвижением «Мо́лодца». Много дома из-за Алиных лекций и музеев. Единственный отвод души — кинематограф, смотрела чудный фильм с Вернером Крауссом в роли Наполеона на Св<ятой> Елене [950]. Неприятна только первая секунда: неузнавание (слишком хорошо знаем то лицо, сто лет назад!), потом свыкаемся, принимаем.

Сувчинских видаю редко: он, как «la cigale ayant chanté» [951] — поет и вроде как голодает [952], кормится у матери В<еры> А<лександровны> [953], денег ни копейки. В<ера> А<лександровна> где-то чему-то учится. Все евразийцы служат, из<дательст>во пусто.

От С<ергея> Я<ковлевича> более или менее хорошие вести. Удалось устроить ему стипендию Кр<асного> Креста (около 3-х мес<яцев> ходила! с наилучшими протекциями) — 30 фр<анков> в день, а плата в пансион 45–50, нужно выколачивать остальные, надвигается гроза вечера, — с кем еще не знаю, все имена в Америке.

Очень благодарна была бы Вам, милая Саломея, за иждивение, 1-го у меня терм, мой первый без С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый всегда откуда-то как-то добывал.

Пишите о себе, каковы дальнейшие планы. Как съездил А<лександр> Я<ковлевич> в Америку и не соблазняет ли Вас?

Целую Вас и жду весточки. Еще раз спасибо за поэта.

МЦ.

Слышу, что Путерман опять оженился [954], — что это с ним??

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 174 (неполностью; публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 127–128 (полностью). Печ. по СС-7.

8-30. Н.П. Гронскому

<20 марта 1930 г.> [955]

Милый Николай Павлович! Если свободны, приходите завтра вечером, пойдем в наш к<инематогра>ф (хороший фильм) и расскажу Вам новости про свой вечер [956]. Завтра — пятница. Жду Вас до 8½ ч<асов>, но лучше будьте к 8¼ ч<асам>.

МЦ.

Четверг.

Не можете — заходите в субботу, не позже 3-х ч<асов>. Кстати передам Вам библиотечную книгу.

Впервые — СС-7. С. 213–214. Печ. по СС-7.

9-30. В.Б. Сосинскому

29-го марта 1930 г.

Милый Володя, как видите — устраиваю вечер и, увы, очень скоро, т. е. очень спешу с билетами [957]. Сделайте их, по дружбе, в возможно скорый срок и по образцу — прелестных! — прошлогодних [958]. М<ожет> б<ыть> в виду большего текста придется увеличить формат, — Вам виднее. Не удивляйтесь, что помечен Вадим, еще не успела запросить, но уверена, что не откажет, нынче пишу ему [959]. Сообщите мне, пож<алуйста>, адр<ес> Поплавского [960], — еще тоже не оповещен, но тоже уверена. Мне нужно наработать на Сережино лечение [961].

Очень благодарна буду за возможно скорое выполнение билетной просьбы, — дней так мало, а выбора нет — мой главный козырь Тэффи уезжает в начале мая.

Сердечный привет Вам и Вашим.

МЦ.

P.S. Если не трудно, отошлите прилагаемое письмо Поплавскому, — не знаю адреса.

Милый Володя! Мне до зарезу нужно 3 экз<емпляра> № Воли России с «Твоя смерть» (проза о Рильке) — по-моему февраль или март 1927 г. Для франц<узского> и немецк<ого> перевода. Непременно три. За один готова заплатить.

Впервые — НП. С. 243–244. СС-7. С. 89–90. Печ. по СС-7.

10-30. Н.П. Гронскому

<1 или 8 апреля 1930 г.> [962]

Милый Николай Павлович,

Письмо от Тэффи, ждет меня завтра в среду к 11 ч<асам>, чтобы составить заметку для Возрождения [963]. До завтра мне необходимо знать, в каких книжн<ых> магаз<инах> продаются билеты. Нынче я дома от 5 ч<асов> весь вечер, завтра еду поездом 10 ч<асов> 50 мин<ут>. Ради Бога — известите, а то зря поеду.

У Вас в доме никого, только белье кипит в одиночестве.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 214. Печ. по СС-7.

11-30. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

2-го апреля 1930 г.

Милостивая государыня,

ушедшее от нас письмо более не принадлежит нам, если даже тот, к кому оно ушло, тоже принадлежит к ушедшим.

Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему — кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> — это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который — будет.

Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, — пусть лежат они пять коротких десятилетий [964]. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним — Вы предоставите их Вашим потомкам.

Так лучше.

Письма Рильке, его книги с надписями и его — наверное, последнюю — Элегию [965] я завещаю веймарскому Дому Рильке [966] (почему не Святилищу — ведь любой дом был или станет благодаря ему святилищем?) с такой же просьбой: через 50 лет после моей смерти.

Милая милостивая государыня (Вы не можете не быть милой или быть немилостивой, раз Вы близко знали Р<ильке> и по-прежнему близки к нему) — в 1927 году я напечатала в русских журналах новогоднее письмо (стихотворение) к Р<ильке> [967] и еще одно, как бы это сказать, — Р<ильке> был моей последней Германией, как я — его последней Россией — словом — тоже письмо о его смерти между другими двумя: смертью старой девы и смертью мальчика (так уж случилось) — длинная фраза! [968]

Что до стихов — я просто не знаю, кто мог бы их перевести; по-русски я считаюсь одним из двух «самых трудных» поэтов (другой — Борис Пастернак, сын художника Леонида Пастернака, дружившего когда-то с Рильке, и, по-моему, — и не только по-моему — величайший поэт русского будущего), но другие страницы (проза, как это принято называть) [969] вполне переводимы. Будь у меня лишь время! (Лишь время.) [970]

Милая и милостивая государыня, разрешите задать Вам один вопрос, что стало с переведенным Рильке «Словом о полку Игореве» (древнерусский памятник), о чем не раз идет речь в его письмах? Ведь это я загадала желание, чтобы он однажды перевел Слово, а спустя три года после его смерти узнаю, что перевод выполнен уже двадцать лет тому назад [971]. — Такой вот удар в сердце. —

Вероятно, Вам будет приятно знать, что через две недели после его ухода я получила от него подарок: греческую мифологию по-немецки — 1875 года (год его рождения?) — для юношества. Он, собственно, доверил это своей русской помощнице, и книга пришла, когда он ушел [972].

Через несколько дней Вы получите французский — увы! плохой — перевод моего вступления к письмам Рильке, переложенным мной на русский. Слово «mystère» звучит по-французски иначе, чем наша русская «тайна» или Ваше немецкое «Geheimnis» (Geheimrath [973] и conseiller privé [974]). Да и сам французский холодней, светлей и раскатистей. Я исправила, где могла (то есть вычеркнула). К сожалению, вся интонация искажена: чересчур учтиво. Я пишу иначе [975].

Марина Цветаева

Ничего, ничего не знаю я о его смерти. Как ушел? Знал ли? Кто был возле него? [976] Какое слово было последним?

Только то, что в газетах [977].

И некого мне было спросить, ни одного имени я не знала — настолько я была с ним одна.

Милая милостивая государыня, если только это в Ваших силах, сообщите мне все, что знаете, — наверное, Вы знаете все, — а я даже не знаю, кто Вы.

Лишь одно: Вы близки к нему.

Впервые — Небесная арка. С. 184–186. СС-7. С. 354–355. Печ. по СС-7.

12-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.) France

2, Av Jeanne d’Arc

3-го апреля 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Как благодарить??

Поставьте себя на мое место и оцените его — или мою — безысходность. Всю безысходность моей благодарности. Мне часто говорят, еще чаще — говорили, что у меня вместо сердца — еще раз ум, — что отнюдь не мешало — критикам например — обвинять мои стихи в бессмысленности [978]. Ответ мой был один: когда у меня болит, и я знаю что болит и отчего болит — болит не меньше, м<ожет> б<ыть> больше, потому что нет надежды, потому что болезнь, при всей видимости случайности, хроническая. Так с чувствами. Хотите слово самого большого поэта — не хочется сказать современности, не мое мерило — просто самого большого поэта, который когда-либо был и будет — Рильке (Rainer Maria Rilke).

— Er war Dichter und hasste das Ungefähre [979] — (можно еще и Ungefährliche [980]: от Gefahr, т. е. безответственное) — так и я в своих лабиринтах.

Простите за такое долгое лирическое отступление, но иначе Вам меня не понять.

Мне бесконечно жалко, что у меня нет на руках своих вещей — иных уже не достанешь — насколько легче было бы беседовать через океан. Ведь всякое письмо — черновик, не доведенный до беловика, отсылая — страдаю. А времени проработать письмо — нет. Всякое письмо сопровождается угрызением моей словесной совести (совести пишущего, а м<ожет> б<ыть> и са́мого слова во мне). Эта своеобразная и трагическая этика была дана мне — если не взамен, то в ущерб другой. Трагическая потому что ей ни в сем мире ни в том — что награды! ответа — нет. Так например я могла бы быть первым поэтом своего времени, знаю это, ибо у меня есть всё, все данные, но — своего времени я не люблю, не признаю его своим.

Еще — меньше, но метче: могла бы просто быть богатым и признанным поэтом — либо там, либо здесь, даже не кривя душой, просто зарядившись другим: чужим. Попутным, не-насущным своим. (Чужого нет!) И — настолько не могу, настолько отродясь ne daigne [982], что никогда, ни одной минуты серьезно не задумалась: а что если бы? — так заведомо решен во мне этот вопрос, так никогда не был, не мог быть — вопросом.

И вот — пишу Перекоп (к<оторо>го никто не берет и не возьмет п<отому> ч<то> для монархистов непонятен словесно, а для эсеров неприемлем внутренно) — и Конец Семьи (Семи — т. е. Царской Семьи, семеро было) [983], а завтра еще подыму на себя какую-нибудь гору.

Но одно: если существует Страшный Суд Слова — я на нем буду оправдана [984].

«Богатым и признанным» — нет, лучше бедным и призванным. Достойнее. Спокойнее. Вещи за себя мстят: я никогда не любила внешнего, это у меня от матери и от отца. Презрение к вещам. — Странная игра случая. Мать умирала в 1905 г., мы с сестрой были маленькие дети, но из молодых да ранних, особенно я, старшая, — и вот страх: а вдруг, когда вырастут, «пойдут в партию» и всё отдадут на разрушение страны. Деньги кладутся с условием: неприкосновенны до 40-летия наследниц. Начинается другая революция (наша) мне 22 года [985], — порядочно до сорока? Коммунисты (знакомые) мне предлагали: дайте расписки, мы вам деньги достанем, и «до сорока лет». Особые условия. Невозможно. Так пропали у меня 100 тысяч, к<отор>ых я никогда не только в глаза не видала, но и не ощутила своими (сорок лет!), не считая еще 100 тысяч или больше — наследство бабушки, к<отор>ая умерла в революцию [986], не считая двух домов — одного в Москве, другого бабушкиного, в хлыстовском гнезде Тарусе Калужской губ<ернии> — не имение, старый дом в екатерининском саду: чистая лирика, не считая потом всего золота, всех камней всех драгоценностей и мехов, к<отор>ые я сдавала для продажи на руки знакомым — казалось, друзьям — и которые — и те и другие — пропадали безвозвратно. Le hasard c’est moi [987].

И кормила меня, выручала меня, в конце концов, только моя работа, единственное что я в жизни, кроме детей и нескольких человеческих душ — любила.

Так было, так будет.

От Бориса давно ничего. Он пишет припадками. Как бы я его хотела за границу! Продышаться. Тоже «игра судьбы» ему расплачиваться за Россию, когда он весь под знаком готической стрелы [988]. Тоже неравный брак. Ему платить по счетам современности, когда:

Если у меня совесть слова, то у него совесть — сроков.

А чек поехал обратно на три недели. Так мне сказали, п<отому> ч<то> нет compte courant [990] (courant — куда? Как реки в море?) Была в страшном банке на страшном ездовом узле Concorde [991]. (Хорошо «Согласие», — всё врозь!)

Англичанин, прямо глядя в глаза: — «Qui êtes-Vous, Madame» [992]. Я, подумав: «Une réfugiée russe, Monsieur» [993]. Вот и поехал чек, опять через море.

Скоро Пасха, приедет на три дня муж из санатории, скоро мой вечер [994], м<ожет> б<ыть> потом удастся уехать в горы. Рядом с Château [995], где санатория, крохотный домик, к<отор>ый С<ергей> Я<ковлевич> облюбовывает для нас. С двумя козами.

Целую Вас. Простите за бессловность моей благодарности

МЦ.

<Приписка на полях:>

Недавно видела Вашу Пасадену [996] в кинематографе. — Красавица. — Пишите про природу и про погоду.

Впервые — Минувшее. С. 226–229. СС-7. С. 319–321. Печ. по СС-7.

13-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanned d’Arc

6-го апреля 1930 г.

Дорогая Саломея!

Но Вы уже поняли, в чем дело: вот они — 10 счетом [997] — но на этот раз по 50-ти, потому что всякой твари по паре, а есть и единственные.

Вечер мой, все это мои бескорыстные участники, но продавать можете как Вам удобнее.

Милая Саломея, я Вас еще не поблагодарила за прошлое иждивение, очень замоталась с вечером.

Хочу повидаться и рассказать Вам про Тэффи.

Целую Вас.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 128. Печ. по СС-7.

14-30. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

10-го апреля 1930 г.

Дорогая Вера Николаевна,

Чувствую и сознаю, что минута неподходящая, но — этот вечер [998] вся моя надежда: у меня очень болен муж (туберкулез легких — три очага + болезнь печени, к<отор>ая очень осложняет лечение из-за диеты). Кр<асный> Крест второй месяц дает по 30 фр<анков> в день, а санатория стоит 50 фр<анков>, мне нужно 600 фр<анков> в месяц доплачивать, кроме того стипендия со дня на́ день может кончиться, гарантии никакой, а болезнь — с гарантией — с нею не кончится.

Билеты продаю по 50 фр<анков> и по 25 фр<анков>. Просьба, если за 50 фр<анков> дело не выйдет, отчеркните правый угол конверта красным карандашом, это значит, что билет 25 фр<анко>вый. (А то 50-франковые захотят сидеть в первых рядах, — чтобы не было путаницы). Один билет, для образца, отчеркиваю.

Мне очень совестно всегда просить Вас, но мне сейчас труднее чем когда-либо: дочь учится, я одна с мальчиком, хозяйством, вечером, писаньем, заботами о муже, т. е. одна со своими двумя руками.

Вот.

Сердечное пожелание удачи Вам — ва́м — в ва́шем вечере.

М. Цветаева

Впервые — НП. С. 405–406. СС-7. С. 238–239. Печ. по СС-7.

15-30. И.Г. Церетели

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

<Апрель 1930> [999]

Многоуважаемый Ираклий Георгиевич,

Посылаю Вам два билета на Вечер Романтики, — это собственно мой вечер, но я сочла милее для своих участников дать его под этим названием.

Цена билета 50 фр<анков>. Я бы с радостью пригласила Вас просто, но вечер — на лечение мужа, который очень болен (туберкулез), и моя единственная надежда. Честным трудом (т. е. стихами) не заработаешь никогда.

Билеты Вам шлю по совету М<аргариты> Н<иколаевны> Лебедевой.

Простите за неприятное письмо, но мне достаточно неприятно его писать. Кроме того, вечер действительно интересный: от Кн<язя> С<ергея> Волконского (Санкт-Петербург) до Поплавского (Монмартр), а посередке мы с Тэффи, к<отор>ая будет читать не-смешное.

Кроме того — трое петербуржцев — гумилевцев — Адамович, Г<еоргий> Иванов, Оцуп (предреволюционная эстетика) и, наконец, Вадим Андреев, сын Леонида. Услышите целую эпоху [1000].

До свидания, надеюсь 26-го (суббота на Пасхальной неделе).

Всего доброго. На вечере увидите ту Алю, детские писания которой Вам так нравились, — 16 лет, выше меня.

М Цветаева

Впервые — ВРХД. 1995. № 171. С. 173–174 (публ. Е.Н. Лубянниковой и Л.А. Мнухина). СС-7. С. 376. Печ. по СС-7.

16-30. А.А. Тесковой

Медон, 21-го апреля 1930 г.,

второй день Пасхи.

Христос Воскресе, моя дорогая Анна Антоновна!

Сначала были заботы — болезнь С<ергея> Я<ковлевича>, хлопоты, Алино учение, т. е. моя связанность домом, подготовка к вечеру (в субботу, 26-го — Вечер романтики [1001]) — а теперь стряслось горе [1002], — какое пока не спрашивайте — слишком свежо, и называть его — еще и страшно и рано.

Мое единственное утешение, что я его терплю (subis), а не доставляю, что оно — чистое. Но нужно жить, — каждый день и каждую минуту. У Али скоро экзамены — нужно чтобы выдержала. После вечера нужно решить с отъездом: решиться на отъезд, говорят об Эльзасе — будто дешево и хорошая природа, — вроде Шварцвальда. Я трагически-неумела в этих делах и пока никого не вижу кто бы мне в этом помог — поездка в оба конца 150 фр<анков> — ехать в слепую невозможно, особенно с Муром, нужно снять заранее. М<ожет> б<ыть> попытаюсь устроиться с кем-нибудь из знакомых, но увы — одни совсем не могут ехать (служат), другие едут в пансионы, т. е. нам не по дороге, п<отому> ч<то> самый дешевый — даже 25 фр<анков> в день — нам (два с половиной человека) слишком дорого. Нужно искать комнату с кухней, а где их найдешь? Вместе с тем Мура и Алю увезти нужно, Медон (мы прошлым летом никуда не уезжали) летом грязен, пылен, весь город приезжает в лес бить бутылки и бросать сальные бумажки. Какая-то помойка.

На горе у меня сейчас нет времени, — оказывается — тоже роскошь.

— Даст Бог — как-нибудь. —

А в Чехию — кто знает? — м<ожет> б<ыть> все-таки попаду, был здесь эсер Махин [1003], очень милый, сердечный и дельный человек, сам предложил мне будущей зимой поездку в Сербию (вечер), м<ожет> б<ыть> на обратном пути заеду в Прагу, — думаю, что пражский вечер все-таки что-нибудь даст. Проведем с Вами недельку. — Счастлива была бы.

Не сердитесь, дорогая Анна Антоновна, за такое эгоцентрическое письмо, Вам пишет человек — под ударом.

Не знаю, знаете ли, т. е. писала ли — мой Мо́лодец сейчас переводится на английский язык [1004], уже кончен — Гончаровские иллюстрации тоже — все дело за издателем, к<отор>ый по всей вероятности найдется. Тогда все-таки получу авторские, хоть что-нибудь.

Сама перевожу его на франц<узский>, — стихами — сделана половина, авось летом кончу, нужно кончить.

Простите за долгое молчание, люблю и помню Вас всегда.

МЦ.

— Бедный Маяковский! (Ваш «сфинкс».) Чистая смерть. Всё, всё, всё дело — в чистоте [1005].

Аля и Мур Вас целуют.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 83 (с купюрами). СС-6. С. 386. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 129–130.

17-30. В.Б. Сосинскому

Милый Володя!

А Вы сможете быть у меня на вечере распорядителем? А то у меня только одно лицо мужского рода, — маловато. Об этом же прошу и Варшавского [1006]: надпишите пожалуйста закрыточку, не знаю адреса.

Думаю (между нами) что вечер будет постыдноватый: одновременно бал в пользу Триречья [1007] и еще что-то.

— А у меня на вечере новый номер, к<оторо>го не угадать! Сама удивлена выше слов. —

Насчет распорядительства ответьте. (Хотя — может быть — и рассаживать будет некого! Разве что — участников!)

Написали ли заметочку? [1008]

Сердечный привет всем.

МЦ.

Медон, 23-го апр<еля> 1930 г.

Впервые — НП. С. 244–245. СС-7. С. 90. Печ. по СС-7.

18-30. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

23-го апреля 1930 г.

Христос Воскресе, дорогая Вера Николаевна! И одновременно — Воистину, потому что милое письмо Ваше не могла воспринять иначе как: Христос Воскресе! —

Сердечное спасибо, Вы очень добры, и все это очень растравительно. Трагическая часть вечера — в сочувствии, а не в равнодушии: последнее в бытовом порядке вещей, и во мне ничего не вызывает. Такая же присылка как Ваша — ВСЁ.

Ну вот.

Целую Вас.

МЦ.

(16-ти лет, в 1910 г. [1010] — не знала, что сожгут! [1011])

Да! Если устали (а устали наверное!) — на мой вечер не приходите, тем более, что я буду читать последней и немного. Когда-нибудь (- да!) увидимся по-человечески — посидим, поговорим, а это ведь лучше «вечеров»? —

Впервые — НП. С. 406–407. СС-7. С. 239. Печ. по СС-7.

19-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Милая Саломея!

Если можно — назначьте мне вечерок поскорее. Пока все свободны кроме среды. А то после вечера ряд свиданий, и я боюсь, что опять вся неделя разойдется. Пока не связываюсь ни с кем.

М<ожет> б<ыть> дадите телеграмму? Просто день, я буду знать, что от Вас.

Аля учится, я свободна только вечером.

Целую Вас.

МЦ.

Медон, 2-го мая 1930 г., пятница.

Впервые — СС-7. С. 128. Печ. по СС-7.

20-30. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

8-го июня 1930 г.

Милостивая государыня,

всего лишь несколько слов, чтобы Вы знали: я получила Ваше славное письмо.

В ближайшие дни я еду в Савойю — там должны мы были встретиться с Р<ильке>. Он спрашивал: «Когда?» [1012] Я сказала: «В комнатах я сидеть не желаю, а на улице зимой холодно, так что…» [1013] Тут он сразу же отозвался, и странно (весь он!) — писал о чем-то другом и внезапно, отрывисто:

Это было его последнее письмо. Я изумилась тогда: ему-то незачем так спешить, да и ради меня незачем. Что такое? — Это было то самое.

Вот.

Итак, в ближайшие дни уезжаю в Савойю. И, быть может, милая милостивая государыня, Вам однажды захочется навестить меня там. Это деревушка, близко от Шамони. Ведь я сама не могу к Вам приехать, как бы мне ни хотелось. Я — русская, визы мне не дадут, к тому же в Швейцарии все так дорого — душе моей лучше б странствовать в одиночку.

Как это было б чудесно! Вы обрадовались бы мне (я зову Вас, поэтому говорю о Вашей радости). Так Р<ильке> тоже радовался мне, я была наверное его последней радостью как женщина и чужестранка, и к тому же еще — волжский мир [1015].

В Савойе я пробуду три месяца. У мужа больные легкие, с декабря месяца он в санатории, теперь он снял для нас крохотный летний домик неподалеку. Для нас, то есть для меня и детей: девочка шестнадцати лет и пятилетний мальчик. Мне самой — тридцать пять [1016].

Может быть, Вам удастся совершить это небольшое путешествие, иначе мы никогда не встретимся. К сожалению, у нас лишь комнатка с кухней, но в Сен-Лоране [1017] наверняка можно что-нибудь снять, а стол у нас будет общий.

Сен-Лоран называется это место, оно очень красивое.

Не говорите: нет, скажите: да или: пожалуй. Только не говорите: нет. За три месяца многое может измениться.

Вот мое вступление к письмам Рильке [1018]. Я постаралась, как могла, его улучшить, но все равно звучит по-другому. Вся интонация не та. Совсем не-я. Вяло.

Приветствую Вас всем сердцем, полным надежды.

Марина Цветаева

Мой адрес:

Г-же Цветаевой-Эфрон

Замок д’Арсин

Сен-Пьер-Рюмийи

Верхняя Савойя

Это адрес моего мужа, своего я еще точно не знаю [1019]. Он передаст мне Ваше письмо. Замок д’Арсин напоминает замок Райнера: такая же древность, такое же положение. И Сен-Лоран — совсем близко.

— Далеко! Бесконечно далеко!

Что делает мать Р<ильке> на его могиле? Почему ее не было у его постели? Бедная старая женщина! [1020]

Хороша ли (справедлива ли) книга Лу Саломе? Есть ли в ней Он? [1021]

Впервые — Небесная арка. С. 187–188. СС-7. С. 355. Печ. по СС-7.

21-30. Н.П. Гронскому

<9 июня 1930 г.> [1022]

Милый Н<иколай> П<авлович,>

Нынче забыла у Вас ручку — тростниковую [1023], маленькую, рядом с чернильницей.

Ради Бога тотчас же спрячьте и занесите мне ее в пятницу. Поезд в 10 ч<асов> 50 мин<ут> [1024]. Будьте не позже 10 ч<асов> 30 м<инут> у нас. До свидания! Спасибо.

МЦ.

Понедельник.

Впервые — СС-7. С. 214. Печ. по СС-7.

22-30. Н.П. Гронскому

С<ен->Лоран, 18 июня 1930 г.

Милый Н<иколай> П<авлович>. В саду ручей, впрочем не сад, а лес, и не лес, а тайга: непродёрная. Над щетиной елей отвес скал. Все прогулки — вниз, мы последний жилой пункт. Почты нет, пишите на: St Pierre-de Rumilly [1025] Château d’Arcine (Hte Savoie) мне. Завтра y Вас экз<амен>, ни пуху ни пера! [1026] Третья гроза за 2 дня. Электричество потухло, пишу при уютной керосиновой лампе. Мур спит. Немножко обживусь — напишу подробнее. Спасибо за проводы и неизменную преданность.

МЦ.

<Приписка на полях:>

МУР — ЧИТАЕТ И ПИШЕТ!!!

Впервые — СС-7. С. 215–216. Печ. с исправлением датировки по кн.: Несколько ударов сердца. С. 173.

23-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

St-Pierre-de-Rumilly (Hte Savoie)

Château d’Arcine

19-го июня 1930 г.

Дорогая Саломея! Я конечно не в Château [1027] — я в дивной Alpenhütte [1028], о которой Гёте пишет в Фаусте — настоящая изба с громадным чердаком, каменной кухней и одной комнатой с жилплощадью во всю нашу медонскую квартиру [1029].

Рядом ручей, с неба потоки дождя, водой хоть залейся: по две грозы в день.

Мы последний жилой пункт, выше непродерная щетина елей, за ними — отвес скалы. Почты нет и быть не может. От станции 1½ в<ерсты>, от Сережи — 3 в<ерсты>, деревня возле станции, горстка домов с большой церковью. Я страшно довольна и хочу, как Мур говорит: «сначала жить здесь, а потом — умереть!» (Новооткрытое и уточненное «vivre et mourir»! [1030])

С<ереже> лучше, сильно загорел, немного потолстел, ходит, работает на огороде, но все еще кашляет. Видимся с ним каждый день, Мур дорогу знает.

Мур в полном блаженстве: во дворе молотилка, телега, тут же сеновал, колода от бывш<его> колодца и т. д.

Аля еще в Париже, держит экзамены [1031].

Жду весточки о Вас, здоровье, лете, планах, хорошем, плохом.

Целую Вас, простите, что не написала раньше — обживалась.

С<ергей> Я<ковлевич> очень кланяется.

МЦ.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 175 (публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 129. Печ. по СС-7.

24-30. Н.П. Гронскому

<23 июня 1930 г.> [1032]

Милый Н<иколай> П<авлович>. Большая просьба.

28-го июня, т. е. на днях, в нашей квартире будет трубочист, необходимо, чтобы кто-нибудь был в ней с 8 ч<асов> утра. Если можно — переночуйте, чтобы не опоздать. Печка у нас в ужасном виде, прочистить необходимо, а звать отдельно осенью будет дорого, да и не дозовешься. Ключ у Али [1033], т. е. у прислуги Жанны — 18 bis, Rue Denfert-Rochereau, кв<артира> Лебедевых. Можете взять в любое время. Потом оставьте у себя до отъезда, кому передать — извещу.

У нас все грозы, но теперь по ночам, а дни чудные.

Палочку пришлю недели через 2, возьмите в Медоне, адрес сообщу. Выберу покрепче [1034]. Как Ваши экз<амены>? Напишите словечко.

Привет и спасибо заранее за трубочиста: 28-го июня 8 ч<асов> утра.

<Приписка на обороте:>

Числа не знаю, знаю что нынче — понедельник.

Если увидите С<ергея> М<ихайловича> [1035] — горячий от меня привет.

МЦ.

<Приписка на обороте:>

Это — ближайший от меня городок, быв<шая> столица Савойи [1036].

Впервые — СС-7. С. 214–215. Печ. по кн.: Несколько ударов сердца. С. 174–175.

25-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

St-Pierre-de-Rumilly

(Hte Savoie)

Château d’Arcine [1037]

27-го июня 1930 г.

Дорогая Саломея!

Наши письма встретились.

Сердечное спасибо за память и за иждивение.

Огорчена Вашим Лондоном — он Вам никогда не впрок. И Париж не впрок, Вам бы нужно жить в С<ен->Лоране, непосредственно под скалой.

Завтра жду Алю, которая только что отлично сдала экз<амен> в Ecole du Louvre [1038], я рада: умеет хотеть.

С<ергей> Я<ковлевич> поправляется (тьфу, тьфу), худ, но уже не страшен, и кашель лучше. В замке бываю часто — чудесные хозяева — и остальные пансионеры милые. Замок — баснословный. Но мне лучше в избе. Свойственнее.

Мур здесь совершенно (тьфу, тьфу!) счастлив, в замке барствует, а у меня — дикарствует. Весь день во дворе, в сене, с собакой, палками, досками, строит, роет.

Но — ежедневные дожди и грозы, как-то было три сразу. Нет солнца — сразу осень, и даже поздняя. Но кажется так везде. Стынет — земля!

Целую Вас, куда и когда едете, не забывайте.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Сюда в августе собирается Д<митрий> П<етрович> [1039]. Не соберетесь ли и Вы? В замке — чудно. Больных (серьезных) нет.

Впервые — СС-7. С. 129–130. Печ. по СС-7.

26-30. Н. Вундерли-Фолькарт

St-Pierre de Rumilly

(Haute Savoie)

Château d’Arcine

5-го июля 1930 г.

Милостивая государыня!

Когда я впервые читала Ваше письмо, я не поняла почти ни одного слова — потому что была поглощена буквами, то есть читала глазами. Во второй раз (сегодня) все встало вдруг на свое место. Ваше письмо зазвучало, — сегодня я читала слухом, просто ведомая Вашим голосом. Сегодня Вы говорили со мной.

Правда ли все то, что меж нами, что происходит, приходит и — чуть было не сказала: проходит? Это имеет место. Стало быть, оправданно, правда (как правота ребенка).

Р<ильке> однажды написал мне (его полное имя я пишу неохотно — слишком звучно, растянуто — нет, большое, безмолвное и отвесное Р. как его скала Рарон, как его Рона, падающая со скалы, Р. — имя человека и поэта вместе [1040], Р. просто он [1041]), словом, Р. написал мне однажды: ты не права, ты вправе [1042] (в право-царствии [1043], так скажу я). Иметь право — нечто случайное, частичное и собственническое (иметь!), нет! — быть в праве, в самой сердцевине — всегда. Вот — правда Р. и — моя правда. Когда-то, милая милостивая государыня, — Москва, революция, голод — мне пришлось обучать французскому языку одну богатую и ленивую девочку 12-ти лет. Итак: être-avoir [1044].

Знаете, что открылось мне на первом же уроке? Я поняла сама, что Etre vaux mieux qu ’avoir [1045]. И это было для меня несказанно большей (и дольшей!) радостью, чем пять фунтов картофеля, что дала мне за урок мать девочки, ибо: Etre vaux mieux qu’avoir, a мое открытие и было être.

Я ничего не хочу иметь (не имею детей, я сама — мои дети), лишь быть в вещах, прозревать их (не так, как Гёте, которого люблю, словно светлое неведомое чудо, вроде Богом сотворенного леопарда), не так, как Гёте (глубоким взором!), слышать вещи, как Р. (глубоким слухом — трубой), в них вслушиваться, их слушаться, им принадлежать, быть — вещами.

(Р. был сам Беттиной, поэтому так и не нашел ее [1046].)

Милая милостивая государыня, Вы тоже нужны мне — нужны, чтобы быть. Мне не с кем говорить о Р., то есть продолжать им жить. Многие знали его в Париже [1047], — и все они, когда-либо его видевшие, его чтили, но никто из них не нуждается в Р<ильке> так, как нуждаюсь я, никогда его не видевшая: не слышавшая.

Мне нужны Вы, милая и милостивая, а не я — Вам, я обращаюсь к Вам, а не Вы ко мне. Вся ответственность — моя.

Писать ему письма в тетради? На это у меня никогда не хватит времени, а, сверх того, безмолвная, бессловесная речь, не-речь, ему теперь (как и тогда, именно потому, что он был поэт) куда ближе. И в конце концов я хороню его, закапываю в себе так глубоко, что и сама уже не могу отрыть. Так получается.

Нечто, нет: всё! еще пылает во мне — яркое пламя! — высоко вздымаясь — до его гроба. Его гроба, что высоко в небесах. На гробницу Наполеона смотрят вниз [1048], на гробницу Рильке смотрят ввысь. Как и всё в этой жизни — он существует.

Знаете ли Вы историю его завещании? Старуха встречает кого-то из замка Мюзот и просит, чтобы нынешний владелец не тревожил трех усопших: молодую женщину, что выбрала обоих (или никого), умерла молодой и спит меж теми двумя [1049].

Это исходит, собственно (скажите, как правильно пишется это слово), от молодой русской, от переписчицы [1050]. Знакомы ли Вы с ней? — она прислала мне его последний подарок [1051], подарила его фотографию (Мюзот — на балконе) [1052] и много рассказывала мне о нем. Он радовался ее здоровью и всегда держал ее за руку, как ребенок, он чувствовал в ней опору.

Она прочла ему вслух мое последнее письмо (открытка с видом Медонской террасы) из Медон-Валь-Флери [1053]. Три с половиной года я жила в Праге, не подозревая, что это его родной город [1054], и четыре года в его Медоне, не зная, что это был (и есть) его город — Медон его роде-новой юности, — лишь этой весной узнала об этом из его писем [1055].

…Это был лист печатного (на пишущей машине) текста, мне очень хотелось бы его иметь, возможно ли это? (Завещание.)

Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, но приобрести ее не могу — ибо ничего не имею и живу подаянием — не можете ли прислать мне эту книгу? И его юношеские пражские истории, которые я видела лишь на витрине [1056]. Из его книг у меня есть только «Элегии», «Орфей» и «Сады» — это он подарил мне, все прочие остались в России — со всем прочим. И еще письма, подаренные мне мужем на Пасху [1057]. Вот и все.

Если Вы готовы на такую любезность — большей радости Вы не сможете мне доставить.

Обнимаю Вас и жду Вашего письма.

Марина

Впервые — Небесная арка. С. 189–191. СС-7. С. 356–358. Печ. по СС-7.

27-30. Н.П. Гронскому

St-Pierre de Rumilly

Château d’Arcine

(а в общем — St-Laurent, тесовый сруб)

8-го июля 1930 г.

Милый Николай Павлович,

Спасибо за трубочиста.

С экзаменами — удивили, головой бы поручилась, что — выдержите. Но м<ожет> б<ыть> — к лучшему.

Мейерхольда не видела, но отзыв Ваш о нем самый эмигрантский: белградский [1058]. Мейерхольд в истории театра во всяком случае — этап [1059], Ваше отношение не серьезно. То же самое, что ничего не понимая в стихах и, главное, не любя их, ругать Маяковского. Я лично уже слышала о Мейерхольде многократное обратное (галлицизм).

Ирина Карсавина добрая девушка, но резонерша (именно — ша), выйдя замуж — образуется, но замуж хочет только за богатого, чтобы были и выходы и выезды. М<ожет> б<ыть>, любя Вас (?) переменится [1060]. Отцовский склад, без его ума. Марьяша куда лучше, и цельнее, и умнее. Марьяша — в мать, а мать — замечательная [1061]. Во всяком случае (пока сами не влюбитесь в Иришу) пишите мне о Ваших делах, я в этой семье — свой.

Большая просьба, безболезненней (бло́хи!) но сложнее, чем с трубочистом.

Оренбург выпускает книгу «Русские писатели о Франции и Германии» [1062], ему в первую голову нужно мое «О Германии». Он очень занят и в крайнем случае обойдется без меня, поэтому необходимо ему статью — доставить. Для этого пойдите в Дни и отыщите (нужно думать — есть оглавление за́-год) №. Вещь печаталась либо в декабре 1925 г., либо в первых числах (март включая) 1926 г. «О Германии» (выписки из дневника). Можете, если будут трудности (коих не предполагаю) обратиться к А<лександру> Ф<едоровичу> Керенскому от моего имени: «М<арина> И<вановна> Цветаева издает книгу прозы и ей очень нужна вещь О “Германии”, печатавшаяся у Вас (тогда-то). Разрешите поискать». № Газеты (не вырезая) перешлете мне («imprimé recommandé» [1063]), а я, исправив, отошлю Эренбургу. Эренбург очень торопит, поэтому тороплю и я. Книга будет переводиться на все яз<ыки> и пойдет в Сов<етскую> Россию, жаль было бы, если бы мой голос отсутствовал. Очень, очень прошу.

Посылаю Вам 200 фр<анков> на Ундину [1064] (помните, у Арбузова? [1065]) Попытайтесь выторговать за 200 фр<анков> (было 200 с чем-то) не сможете — доплатите остальное из своих. Верну через неделю. Это необходимо сделать мгновенно, боюсь, что книга уже ушла. Если нет, т. е. купить удастся, оберните ее хорошенько и вышлите мне imprimé recommandé, причем я всем буду говорить, что это — Ваш подарок (каковым, в сущности, книга и является). Буду ждать с нетерпением, умоляю не откладывать. Поторгуйтесь, но если не уступит — давайте что просит (225? 250?). Спросите еще Арбузова, нет и у него (не бывает ли) Русских сказок Полевого, издание с раскрашенными картинками, приблиз<ительно> 1850 г. [1066] — там есть Бесы, напр<имер>: дядя на дереве, а внизу, в зеленой гуще — рожи и хвосты. Издание для детей, посвященное дочке Полевого — Лизе. Сразу узна́ете.

Начались грибы. Есть земляника. Чудная погода. После 1-го августа освобождается чудная комната за 200 фр<анков> (дешевле нет), не соблазнились ли бы? Кормились бы у нас. Так что весь расход — билет и комната. Подумайте. Помечтайте. Места — чудные. Комната в нашем же дворе, но у других хозяев. М<ожет> б<ыть> уступят за 150 фр<анков>. Заниматься в ней чудно: три окна, тишина. Отсюда прогулки в Aix, в Annecy (30 кил<ометров>, дивное озеро) в Chamonix (50 кил<ометров>), много-куда [1067]. Палка Вас уже ждет.

Подумайте. Помечтайте. Но если Ва́м не подходит, не сообщайте об этом никому из знакомых, предпочитаю, чтобы хозяин сдал французам: у русских склонность пожирать чужое время и терять своё.

Итак: 1) Дни (о Германии) — 2) Ундина — 3) приезд. С нетерпением жду ответа.

Да! Если Ундина ушла (не дай Бог!) сообщите: хотел Вам подарить Ундину, но, увы — ее уже купили, в этом роде.

Нынче С<ергей>, Аля и Тася [1068] (Вы ее знаете) ушли за 20 верст в горы, в деревню Troulala, я сторожу Мура.

МЦ

Бываете ли у С<ергея> М<ихайловича>? Если да, передайте ему мой самый нежный привет и самую верную память. Так и скажите.

И узнайте у него адрес Елены Николаевны [1069], мне он необходим.

<Приписка на полях:>

Аля меня много снимает. Скоро пришлю карточки.

Если ку́пите Ундину сотрите резинкой цену.

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 176–178. Печ. по тексту первой публикации.

28-30. Н.П. Гронскому

С<ен->Лоран, 10-го июля 1930 г.

Милый Н<иколай> П<авлович>! Посылаю Вам пока 100 фр<анков> — на задаток. (Если книга ушла, верните так же, простым заказным) [1070]. Узнайте, кстати, последнюю цену и сообщите где-нибудь сбоку письма, мелко, просто цифру — пойму. И через неделю дошлю остаток. Перед покупкой проверьте хорошенько книгу, нет ли вырванных листов или гравюр. Поаккуратней заверните.

А это — La Roche-sur-Foren, чудесный городок, куда ездим на рынок, вернее — ходим [1071]. А сегодня за нами увязалась собака (моя, благоприобретенная: chien-berger-quatre-yeux [1072]) и пришлось — так как обратно из-за груза ехали поездом платить за нее 5 фр<анков> 50 коп<еек> [1073], т. е. вчетверо дороже, чем за человека.

Вчера ходили с хозяйкой (пришла из города за земляникой) и набрали — ходили мы с Тасей [1074] — каждая по литру. 2 часа сбору. Места самые змеиные, ноги и руки изодраны в кровь, но ни одного змеиного хвоста не видали.

Мимо этого замку ходим каждый раз, — не знаю какого века, жил кардинал. (Мур, зараженный древностью: — «Мама! Когда Томми родился?» Томми — лошадь хозяев Сережиного замка, возящая и отвозящая «les hôtes» [1075], к тому же пашущая.)

Здесь три замка: Сережин, рядом — другой — Comte de Chambos и кардинальский. Все — разные. Замки и избы, домов меньше всего, медонского образца совсем нет, — как будто не строят. Нашему дому ровно 100 лет, еще застал Гёте.

Пишите — как дела с Ир<иной> К<арсавиной> (бывает ли в доме, самая лучшая — мать, потом Марьяша, она очень добрая и гораздо умнее сестры) [1076]. Кланяйтесь им всем от нас и узнайте их письменный адрес, знаю дом только с виду.

Итак, с нетерпением жду насчет Ундины. Простите за вечные хлопоты. Что — «О Германии»? [1077] Надо торопиться. Фотогр<афии> получились отлично, вышлю через неделю — заказаны.

МЦ.

Впервые — Мир России. С. 169. СС-7. С. 215. Печ. по СС-7.

29-30. Н.П. Гронскому

St-Pierre-de Rumilly (Hte Savoie)

Château d’Arcine

26-го июля 1930 г.

Дорогой Н<иколай> П<авлович>. Спасибо за все. Простите, что не писала раньше, болен Мур — вот уже почти месяц. Свалился в ручей и, хотя тотчас же был извлечен и высушен, застудил себе весь bas-ventre [1078], — вроде воспаления пузыря. Д<окто>р сначала подумал, что — нервное, прописал бром, бром не помог, тогда прописал ежедневные (даже 2 раза в день) горячие ванны, приволокли за 12 кил<ометров> цинковую бадью — и с третьей ванны — простуда. Лежит в постели уже неделю, на строгой диете, очень похудел. Я никуда не выхожу и нигде еще не была, ни в Annecy ни в Aix’n ни в Chamonix (куда мне совсем не хочется, хочется в Annecy — из-за Руссо, к<оторо>го я только что кончила) [1079].

Болезнь Мура затяжная — когда-то вылезет? Условия для невозможные: холод, льет, топить нечем.

<На обороте открытки приписка:>

Не видала в Савойе еще ни одной коровы [1080]. ОТКУДА МОЛОКО?

Погода ужасающая, злостный ноябрь. Дела полны руки, у нас на пансионе Извольская [1081], нужно хорошо кормить, в деревне ничего, кроме молока, хлеба и сыра — нет, бегаем в La-Roche — 12 кил<ометров> aller-et-retour [1082], времени на писание (даже писем) совсем нет. Один примус вообще угас, другой ежеминутно заливается нефтяными фонтанами. Целый день отмываю копоть с кастрюль, — с рук уже не сто́ит.

Все простужены. Вот тебе и горы! С<ергею> Я<ковлевичу> нечем доплачивать за пансион (Кр<асный> Крест дает 500 фр<анков>, нужно еще 500 фр<анков>, 2 раза доплачивала я, но иссякла).

Вот наши невеселые дела.

Эта дорога рядом с Château d’Arcine, внизу шумит зелено-черный Борн, высота страшная [1083]. Напишите о себе, своем лете, всем. Занимаетесь ли? Куда и когда едете? Как погода? Как здоровье Ваше и Нины Николаевны? [1084] Поцелуйте ее за меня.

МЦ.

<Приписки на полях:>

Еще раз спасибо за Германию [1085]. Деньги нашла: пошли Муру на ванну (Ундина!) [1086]

Пожелайте мне к моим имян<инам> (17/30-го) Муркиного выздоровления.

Впервые — Мир России. С. 169–170. СС-7. С. 216. Печ. по кн.: Несколько ударов сердца. С. 182–183.

30-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея! Не писала Вам так долго потому, что болен Мур: свалился в ручей и застудил себе низ живота: расстройство, недержание мочи и, вдобавок, из-за прописанных горячих ванн и ужасной погоды — простуда. То лежит, то ходит, но что-то не поправляется. Болеет уже около месяца. Погода ужасающая, злостный ноябрь, мы все простужены. Льет почти непрерывно, весь день в болоте. Вообще условия и для здорового тяжелы, не то что с больным ребенком: в деревне ничего нет, за всем — вплоть до хлеба — бегать в соседний городок La-Roche (12 килом<етров> — aller-et-retour [1087]) кроме того у нас на довольстве Е<лена> А<лександровна> Извольская, нужно хорошо кормить, т. е. целый день готовить. Из двух примусов один совсем угас, другой непрерывно разряжается нефтяными фонтанами.

С<ергей> Я<ковлевич> помогает, но трудно — за 6 кил<ометров>.

Так и живем.

Спасибо за иждивение (июньское), к<отор>ое смогла получить только вчера, т. е. около месяца спустя: чек отослали в Париж, а там он куда-то канул, ждала денег 3 недели, вчера наконец дождалась. Если можно, милая Саломея, июльское иждивение пришлите просто переводом, на Сережино имя, ему от города ближе. По адресу в конце письма. — Мгновенно куплю нам с Алей грубые башмаки, по пуду весу каждый, это пока — вся мечта. Нигде еще не была, ни в Aix’e, ни в Chamonix, ни в Annecy, хотя все рядом, нельзя из-за Мура.

Простите, милая Саломея, за мрачное письмо, надеюсь Ваше будет веселее. Целую Вас.

МЦ.

St-Pierre-de-Rumilly (Haute Savoie)

Château d’Arcine

26-го июля 1930 г.

Впервые — СС-7. С. 130. Печ. по СС-7.

31-30. Н.П. Гронскому

St-Pierre-de Rumilly (Hte Savoie)

Chateau d’Arcine

— мне —

5-го авг<уста> 1930 г.

Дорогой Николай Павлович! Сердечное спасибо за чудный подарок, — держа в руке, долго гадала: что́? И оказалось — самое нужное и приятное.

Идея: почему бы Вам не проехать в С<ен->Лоран? Ночевали бы на сеновале, где часто ночует С<ергей> Я<ковлевич>, засидевшись до срока закрытия замка. Сеновал чудный, свод как у храма. Из Гренобля в С<ен->Лоран совсем недалеко, С<ергей> Я<ковлевич> дважды ездил к Афонасову [1088]. Могли бы, при Вашей любви к ходьбе, полдороги сделать в вагоне, остальное пешком. — Серьезно. — Буду Вам очень, очень рада, проедем вместе в Annecy, на дивное озеро. Повидаете снежные горы (Chamonix, Mer de Glace). Все это осуществимо, и — странно, что Вам самому не пришло в голову. Погостили бы недельку. С голоду бы не умерли, еда простая, но много, и готовлю я, как Вы знаете, на целую артель («на мало — не сто́ит труда!») [1089].

Словом — жду. Помните, в Понтайяке не удалось, пусть удастся сейчас. Пойдем компанией в ночевку на Môle (высшая гора поблизости, 2 тыс<ячи> 500, С<ергей> Я<ковлевич> с Алей были, там цветы с кулак, и любимая Вами «область скал». Вверх — 5 ч<асов>, вниз —7 ч<асов>).

Никаких отговорок, мы сейчас соседи, вообразите, что Вы в Bellevue, а я в Медоне. Не сможете на неделю — на три дня. Отвечайте тотчас же: во-первых да, во-вторых — когда. Мы с Вами столько лазили по холмам, что не грех разок и на́ гору.

До свидания (скорого). Предупредите заранее, п<отому> ч<то> может статься, что получу днем позже — из-за осложнения с почтой. Узнайте час прихода поезда, встретим.

Итак

МЦ.

<Приписка на полях:>

Угощу Вас чудным малиновым вареньем: еще горячее! Собирали Аля и Наталья Николаевна [1090].

Никаких доводов не принимаю.

Впервые — Мир России. С. 170. СС-7. С. 217. Печ. по СС-7.

32-30. Н. Вундерли-Фолькарт

St-Pierre de Rumilly

(Haute Savoie)

Château d’Arcine

11-го августа 1930 г.

Милостивая государыня!

Все получила, ибо то, что я получила, воистину — все [1091]. А в октябре Вы получите его последнюю Элегию с моим повторяющимся чужеземным именем и его почтовым штемпелем: Медон-Валь-Флери [1092].

А позднее — когда-нибудь — и копии его писем. Переписанное моей рукой не значит отданное для печати, попавшее в Ваши руки («в руки Лу…») [1093] не значит «обнародованное»: разбазаренное: преданное.

К Вашему Р<ильке> добавится у Вас мой. (Подчеркиваю, ибо так говорю.)

Могла же Беттина — бескорыстная расточительница любви! — подарить письма Гёте, написанные его рукой, отдать их своему юному другу [1094], который их (и Беттину, и письма) позднее предал: потерял.

Вы меня никогда не предадите.

Несколько Ваших слов доставили бы мне высокую радость.

Жму руку и спасибо за все.

Марина

Впервые — Небесная арка. С. 192. СС-7. С. 358. Печ. по СС-7.

33-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

St-Pierre-de-Rumilly

(Haute Savoie)

Château d’Arcine

15-го авг<уста> 1930 г

Дорогая Саломея! Вы верно не получили моего последнего письма — вероятно с парижской квартиры непересланного.

В нем я писала о болезни Мура (свалился в ручей и застудил себе низ живота: все последствия) и просила Вас июльское иждивение выслать не чеком, а деньгами, п<отому> ч<то> с июньским чеком местный банк устроил проволочку в 3 недели — отослал в Париж, тут 14-е июля [1095] — задержка и т. д.

И вот — еще ответа нет, хотя писала я Вам около 3-х недель назад.

Простите за напоминание, но очень давно сижу без денег, а у С<ергея> Я<ковлевича> тоже ничего нет, т. е. минус-имущество, п<отому> ч<то> Мирский давно перестал доплачивать за санаторию. Платила я — остатками вечера, теперь все иссякло.

Последнее иждивение, полученное, было июньское.

С<ергей> Я<ковлевич> поправляется, но дико томится в пансионе.

0 себе рассказывать нечего: лето неудачное.

Целую Вас крепко, простите за скуку, напишите о себе: здоровье и лете.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 130–131. Печ. по СС-7.

34-30. К.Б. Родзевичу

St Pierre-de-Rumilly

(Haute Savoie)

Château d’Arcine

15-го авг<уста> 1930 г. — день рождение Наполеона.

Дорогой Р<одзевич>!

Вот какое дело: помните, я взяла у Вас в Annecy 100 фр<анков>? Это было на старинный серебряный браслетик с львами, который я увидела в окне и который бы, не купи я его, отравил мне остаток моих дней — хотя бы в С<ен->Лоране!

Но, помятуя налоги (около 800 франков!) о покупке сообщить не решилась и сказала на Вас — что Ваш подарок. Так знайте: две львиных (или догьих) морды, соприкасающихся — подарили Вы. Уверьте себя и сам в этом, тем более, что почти правда: без Вашей сотни у меня бы их не было. Кроме того, увидь Вы этих львов и, главное, мои глаза, пожирающие их сквозь стекло, Вы бы конечно — хотя бы чтобы освободиться от этого зрелища — мне бы их (львов) преподнесли. — Не обиделась бы только М<ария> С<ергеевна>! [1096] Скажу — если понадобится — что подарок к имянинам.

Завтра утром уезжает Е<лена> Ал<ександровна> [1097], нынче утром приехал Туржанский [1098], На<талия> Ник<олаевна> [1099] рада средне, — оба уезжают в понедельник. Вчера Сережа с Нат<алией> Ник<олаевной> ездили в Thonon — по желанию С<ережи> без меня — всё еще удивляюсь, но начинаю привыкать. Всю жизнь меня убеждал, что без меня жить не может и загубил мне этим немало — из немногих моих! — прекрасных дней. (Что скучает без меня каждый час.) Думаю, что более меня была удивлена Нат<алия> Ник<олаевна> — А м<ожет> б<ыть> мне самой хотелось в Annecy с Вами одним (наверное даже!) не поехала же — потому что неловко — и жаль.

Дай ему Бог на этой дороге — успеха.

Погода разная, но больше — грязная. Надеюсь на сентябрь — месяц всех наших, кроме Муриного, рождений.

Про браслет ничего не пишите, да и про Thonon — я ведь все письма читаю вслух — от того же нежелания обидеть. (Дура я!)

Обнимаю Вас. Письмо уничтожьте непременно

МЦ

Впервые — Письма к К.Б. Родзевичу. С. 181–183. Печ. по тексту первой публикации.

35-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

<Конец августа 1930> [1100]

Дорогая Саломея! Огромное спасибо.

Пишу поздно ночью, а завтра утром рано надо в соседний городок на рынок — 12 кил<ометров> aller et retour, причем retour с пудами: картошки, овощей, хлеба, здесь кроме молока и сыра ничего нет.

Кончила — минус последние пять страниц, жду франц<узского> текста русской литургии — Мо́лодца, написала ряд стихов к Маяковскому [1101]. Прочла Mireille [1102] Мистраля и читаю Коринну [1103].

Погода (тьфу, тьфу не сглазить!) последние две недели — блаженная. Мур (еще более тьфу, тьфу!) поправился — и от падения в ручей и от ржавого гвоздя, который пытался согнуть ногой и который, проткнув толстую подошву сандалии, прошел ему в ногу.

Читать учиться не хочет ни за что, стихи ненавидит. — «<Мама!> Почему Вы сделались… ну — писательницей (NB! слова не слыхал, изобрел) — а не шофером или чем-нибудь таким?»

Аля пишет и вяжет — множество заказов, чудная вязка.

Я шью Муру пижамные штаны, в которые свободно влезаю сама. Думаю домой между 1-м и 15-м Октября. А Вы — когда и куда?

Целую Вас, надеюсь, что Ваш «зноб» прошел. Еще раз, большое спасибо

МЦ

Да! Главное. Был Д<митрий> П<етрович> — на два дня — подымался в наш С<ен->Лоран, мычал, молчал. Хмур, неисповедим. Разговорить невозможно. Должно быть — плохи дела. О С<увчин>ских ни слова. Ворчал, что Вы уехали, не дав адреса. Отсюда — в Гренобль к сестре [1104]. Дальнейших планов никаких.

С<ергей> Я<ковлевич> не толстеет, но чувствует себя хорошо, д<окто>р находит, что ему лучше (легкие), но до полного выздоровления еще далеко. Написал две вещи (проза) — очень хорошие.

Вот, пока, и все новости.

_____

Напишите, Саломея, как Вы восприняли конец Маяковского? В связи ли, по-Вашему, с той барышней, которой увлекался в последний приезд? Правда ли, что она вышла замуж? [1105]

И — помимо: какое чувство у Вас от этой смерти, Вы его наверное знали.

Посылаю заказным, думая, что так вернее пересылать. Куда-то заложила письмо с адресом.

Впервые — СС- 7. С. 131–132. Печ. по СС-7.

36-30. А.А. Тесковой

St-Pierre de Rumilly (Haute Savoie).

Château d’Arcine.

— мне —

Это Сережин адр<ес>, но у нас своего нету.

<20 сентября 1930> [1106]

Дорогая Анна Антоновна!

Наконец Вам пишу. Лето прошло как сон, — в работе всегда так, а работы — впрочем Вы сами знаете — сколько. Живем даже не в деревне, а над деревней, под самой горой, без хозяев, в маленьком chalet [1107] с огромным двором — сараи, сеновалы, мельница, все старое, наполовину отслужившее. Нашему домику сто лет ровно.

С<ергей> Я<ковлевич> за три километра, в настоящем замке XV века, в котором ныне русский пансион. Он там уже 8 месяцев, — платит Кр<асный> Крест. Видимся почти ежедневно, то мы к нему, то он к нам. Раз в неделю ходим — Аля, Мур и я — в соседний городок La Roche на рынок, закупаем на целую неделю. В деревне ни овощей, ни мяса нет.

Природа здесь очень живописная, но Чехию люблю несравненно больше. Леса сырые, не тропинки, а ручьи, не дороги — потоки. Слишком много воды, и не только из-за дождливого лета: близость снеговых гор. Лес неприветливый, мрачный, вроде тайги, — весь в плюще и в ежевике, не продерешься. А под ногами — вода. Прогулки только дальние, на целый день, ближних, как в Чехии, нет, т. е. одна: в тот же La Roche, шоссе — слава Богу почти без автомобилей.

Но народ чудный: вежливый, радушный, честный, добрый — как во времена Руссо. Он в этих местах провел всю молодость [1108].

Аля много ездила: в Chamonix, в Annecy, теперь ее собираются контрабандой, т. е. без визы, провезти в Женеву, к<отор>ая всего в 50-ти километрах от С<ен->Пьера. Я за все лето ни одной горной прогулки не сделала, все оставалась с Муром и горы видела только снизу. Мур отличный ходок, делает сразу по 12 километров, не устает никогда. Теперь ему 5½ лет. А Але третьего дня исполнилось 17 л<ет>. Бежит — время? Вы Алю помните девяти и даже восьмилетней.

За лето кончила перевод на франц<узский> (стихами) своего Мо́лодца, к к<оторо>му Гончарова давно уже закончила иллюстрации, и написала ряд стихов к Маяковскому — думаю отдать в Волю России [1109].

Простите за этот отчет вместо письма, но совсем нет времени, видите по почерку. Сейчас, напр<имер>, нужно бежать в местную Fromagerie [1110] (2 кил<ометра>) за молоком, а обратно идти в полной темноте, спотыкаясь о щебень.

Но все-таки Савойей я довольна: тишина.

Целую Вас нежно, если скоро отзоветесь — застанете нас еще здесь, а недели через три пишите уже на Медон — обычное 2, Avenue Jeanne d’Arc, Meudon (S. et O.)

Пишите про свое лето, общее здоровье, планы, работу. И — что меня еще любите.

М.Ц.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 83–84 (с купюрами). СС-6. С. 387. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 131–132 (с уточнением датировки по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 168–169).

37-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

St-Pierre-de-Rumilly (Hte Savoie)

Château d’Arcine — мне

20-го сент<ября> 1930 г.

Дорогая Саломея! Опять надоедаю Вам просьбой об иждивении (сентябрьском). (Перечла и подумала: а не похоже ли мое «надоедаю» на — помните? — письмо Ремизова к А<лександру> Я<ковлевичу> [1111] — «Зная Ваше доброе сердце»…?!)

Дорогая Саломея, зная Ваше доброе сердце, еще просьба, даже две: 9-го Окт<ября> (26-го сент<ября> по-старому) мой день рожденья —36 лет — (недавно Але исполнилось 17) [1112], подарите мне по этому почтенному, чтобы не написать: печальному, случаю две пары шерстяных чулок, обыкновенных, прочных, pour la marche [1113], хорошо бы до 9-го, ибо замерзаю. На 38–39 номер ноги. Это — первая просьба. Вторая же: если у Ирины есть какая-нибудь обувь, ей ненужная, ради Бога — отложите для Али. Горы съели всё, т. е. и сандалии и башмаки, а наши дела таковы, что купить невозможно. Аля носит и 38 и 39 и, по желанию, 40-вой, преимущественно же 39-тый. Так что, если что-нибудь освободится и еще держится — не отдавайте никому. На ressemelage [1114] мы способны.

— Кончила Мо́лодца, — последняя чистка. Теперь нужно думать — куда пристроить. Написала встречу Маяковского с Есениным — (стихи)3.

Да! Забавная история: письмо от Оцупа — редактора «Чисел» [1115] — с просьбой о пяти стихотворных автографах для пяти тысячефранковых экз<емпляров> III книги. Я: «Автографы либо даю, либо продаю, а продаю 100 фр<анков> штука». Ответ: «Числа бедны, большинство сотрудников [1116] работают бесплатно, не говоря уже о редакторах [1117] — словом, давай даром.

Я: — На продажу не дарю, — впрочем — вот вам «Хвала богатым» — хотите пять раз?!

Убью на переписку целое утро (40 строк по пяти раз, — итого 200) — хоть бы по франку за строку дали!

Но и покушают же «богатые» (Цейтлин, напр<имер>, Амари́ [1118]: mari de Marie: a Marie [1119]. Пущу с собственноручной пометкой.

(предоставленная автором для нумерованного экз<емпляра> Чисел — безвозмездно). Мне — нравится! Но м<ожет> б<ыть> — откажутся. Тогда пропали мои 200 строк и рабочее утро. Где наше ни пропадало! Лист будет вклейкой. Кому не понравится — пусть выдерет.

Стипендия С<ергея> Я<ковлевича> кончилась, хлопочем до 1-го ноября, но надежды мало. Говорила о нем с д<окто>ром «Pour le moment je le trouve mieux, mais l’avenir c’est toujours l’inconnu!» [1120] — Знаю.

За все лето было три летних недели. Раз ездила в очаровательный Annecy, здесь дешевое автокарное сообщение, но для меня это то же, что пароход в Англию. Был у нас Мирский — давно уже — два дня — дико-мрачен, и мычливей чем когда-либо.

О С<ув>чинских не знаю ничего.

Обнимаю Вас, пишите о себе и не вините меня в ре́мизовстве [1121].

<Приписка на полях:>

О Хвале богатым пока молчите: сюрприз!

МЦ.

Впервые — Часть речи. Н.-Й. 1981/1982. № 2/3. С. 40-42 (публ. В. Полухиной). СС-7. С. 132–133. Печ. по СС-7.

38-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея!

Огромное спасибо. Возопила к Вам по телеграфу из-за необходимости внезапного отъезда С<ергея> Я<ковлевича> — кр<асно->крестовая стипендия кончилась, а каждый лишний день — 45 фр<анков>.

Мы наверное тоже скоро вернемся — не позже 10-го, очень уж здесь холодно по ночам, утром и вечером (NB! А когда — не).

Приеду и почитаю Вам Мо́лодца и попрошу совета, что мне с ним делать дальше — разные планы.

Целую Вас и горячо благодарю.

МЦ.

St-Pierre-de-Rumilly (Hte Savoie)

Château d’Arcine

27-го сент<ября> 1930 г.

Впервые — СС-7. С. 133. Печ. по СС-7.

39-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

3-го окт<ября> 1930 г.

Дорогая Саломея!

Огромное спасибо за чудные чулки — как раз по мне и уже на мне. Ходила за ними вчера на почту под отъездный колокольный коровий звон.

— Странная вещь! Ася (сестра), знавшая Маяковского, писала мне, что он умер из-за одной тамошней женщины, той с которой коротал последнюю ночь [1122]. Писала Пастернаку, знавшего ближе [1123]. Хотелось бы выяснить. Ведь Ваша версия — отместка старого мира, тогда как «тамошняя» — просто — лирической, сущности поэта, еще проще — любви. Про Маяковского когда-н<и>б<удь> напишу, вернее запишу ряд встреч, которые помню все [1124]. Ася немногословная, потому и помню.

1-го, т. е. третьего дня, проводили С<ергея> Я<ковлевича>. Он по-моему поправился, но все зависит от дальнейшего хода дней.

Думаем выезжать не позже 7-го. Страшно радуюсь встрече с Вами, давайте этой зимой чаще видаться!

— Спасибо за обещание Алиной обуви, лучше большие, чем никакие (последнее, по простоте, из Козьмы Пруткова) [1125].

Прочла чудную жизнь Дузе — Рейнгардта, брата того, посоветуйте приобрести А<лександру> Я<ковлевичу>, книга немецкая [1126].

Обнимаю Вас и сердечно благодарю.

МЦ.

Да! Письмо от («Otzoûp! Otzoûp! Veux-tu de la soupe?» [1127] — так его должны были дразнить во французском лицее, в котором он никогда не учился) [1128] — от Оцупа, с настоятельной просьбой «дать что-нибудь другое» — раз и не настаивать на «любезно предоставленное автором» — два [1129]. Скушное письмо, не может такой письмописец писать хороших стихов! Когда-то им захлебывался О<сип> Мандельштам [1130].

Впервые — Русская газета. Печ. по тексту первой публикации.

40-30. Н.П. Гронскому

<Начало октября 1930 г.> [1131]

Милый Николай Павлович! Я приехала [1132] и очень рада буду повидаться. Если П<авла> П<етровича> [1133] сейчас нет дома, попросите его захватить письмо завтра и, если не трудно, занесите. А то оно давно лежит. Жду Вас либо нынче вечерком, либо завтра.

МЦ

Впервые — СС-7. С. 222. Печ. по СС-7.

41-30. Ш. Вильдраку

<Медон, октябрь, 1930 г.> [1134]

Дорогой господин Вильдрак, я получила письмо Ваше, и книгу [1135]. Не ответила Вам раньше лишь из нежелания превращать Ваш летний отдых в эпистолярный. Но поскольку Вы уже вернулись…

Вы спрашиваете меня, почему я рифмую свои стихи:

(Жако, 6-ти лет, сын лавочницы из нашего дома)

Если бы указанный автор указанного четверостишия возгласил: «Я — христианин, обладатель собаки, которую кормлю хлебом», — этим бы он ничего не сказал ни себе, ни другим: этого бы просто не было; а вот — есть.

Вот почему, господин Вильдрак, я рифмую стихи.

Белые стихи, за редчайшими исключениями, кажутся мне черновиками, тем, что еще требует написания, — одним лишь намерением, не более.

Чтобы вещь продлилась, надо, чтобы она стала песней. Песня включает в себя и ей одной присущий, собственный — музыкальный аккомпанемент, а посему — завершена и совершенна и — никому ничем не обязана.

(Почему я рифмую! Словно мы рифмуем — «почему»! Спросите народ — почему он рифмует; ребенка — почему рифмует он; и обоих — что такое «рифмовать»!)

Вот попытка ответа на Ваш — легчайший! — упрек мне в том, что звуковое начало в моих стихах преобладает над словом, как таковым (подразумевается — над смыслом)! — Милый друг, всю свою жизнь я слышу этот упрек, просто — жду его. И Вы попали в точку, ничего обо мне не зная, с первого взгляда (по первому слуху)! Однако Вы оказались проницательнее других, сопоставив не только звук и смысл, но и — слово (третью державу!) Упрек же Ваш, вместо того чтобы огорчить или опечалить, заинтересовал меня, как повод к спору, из которого сама я могла бы немало извлечь для себя.

Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть; вот основное, что могу сказать о своем ремесле. И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут — триединство.

Поймите, дорогой господин Вильдрак, я защищаю не свой перевод «Мо́лодца» — не самое себя, а свое дело: правое дело.

Я Вам буду только благодарна, если Вы укажете мне те или иные — или просто неудачные — или невнятнозвучащие — места, тем более что я — иностранка. Я могу плохо владеть рифмой — согласна; но Вам никогда не убедить меня в том, что рифма сама по себе — зло.

(Только не сердитесь! Если сержусь я — то в полном к Вам доверии.)

О Вашей книге. Знаете ли, она мне очень напоминает Рильке, Рильке в «Записках» [1136].

Ваша книга — обнаженное сердце, не защищенное формой, книга — сказанная, не написанная, а поэтому скорее услышанная, чем прочтенная. Я ее перечитала три раза. И себя нашла в ней (вот Вам случай поверить мне на слово!) — главное в «Быть Человеком» [1137], главное в: «Коль встретишь ты того, кто золотом владеет», главное в: «Бесстрастно говорят — подай и принеси» [1138], главное в этих «подай и принеси», весомых, как существительное; которые я выделила бы курсивом; которые я прочла — курсивом!

«Кушать подано» — та, подающая, та, принимающая, о «подаче» не думают; но Вы — я — мы — поэты, мы — обостренный слух, думаем за них: подано обеими моими руками — ее рукам, платиновым и праздным. Не так ли?

Харчевня, это весь Рильке. Рассказы о Боге [1139], Его собственное во внутренней сущности вещей. Когда я произношу имя Рильке, я имею в виду братство. Подделываться под Рильке невозможно, можно родиться, можно быть Рильке [1140]. В этой книге, наполненной любовью, Вы его брат, как человек, в этом Вы вместе — «братья-люди». Вы как его брат-дерево, его брат-волк.

И что меня особенно трогает — не знаю и не хочу даже знать, почему, — столь часто повторяемое Вами слово «милый», «милая», — не столько к людям относимое, такое скромное и такое не стихотворное!

Этой строкой определен Ваш выбор в жизни, может быть даже — прежде жизни! Кто хочет, может завести себе коня; кто хочет — молитвенник, но, не имея их, — быть (всадником, монахом) — высшая гордыня или высочайший отказ.

Как мне знаком этот всадник без коня!..

…Не странно ли, что я, влюбленная в рифму более, чем кто-либо, обратилась именно к Вам, высокомерному ее неприятелю? Не проще ли было бы привести моего «Мо́лодца» в гостеприимный стан друзей рифмы — если таковой существует? [1142]

Прежде всего и во всем: мой инстинкт всегда ищет и создает преграды, т. е. я инстинктивно их создаю — в жизни, как и в стихах.

Итак, по-своему, я была права.

Дальше: нас с Вами связывают узы родства. Вы ведь любите Россию и Пастернака; и, главное, Рильке, который не поэт, а сама поэзия.

Пишу все это, чтобы сообщить Вам, что я с большим удовольствием приду в этот вторник к 4 ч<асам> на 12, rue de Seine [1143].

До свидания, дорогой господин Вильдрак. Вам решать, хотите ли Вы меня видеть. Если бы я не послала Вам рукопись, я бы испытывала по отношению к Вам ту же свободу, что и по отношению к Вашей книге: âme à âme [1144] (восхищаетесь этими тремя a!), но — мне неловко, что я попросила Вас ее прочитать, и поэтому буду молчать, пока не заговорите Вы.

МЦ.

P.S. Присланный Вами милый стишок о тетушке, которая, подметая пол, нашла апельсин, полон смысла и солнца; солнечное воскресенье, вощеный паркет, апельсиновый апельсин… и сама тетушка в чепце, смахивающем на фригийский колпак [1145]… но меня понесло, и Вы уже морщитесь.

P.P.S. Мой Жако незнаком с псалмами, ибо он — истинный язычник и сын язычников, к тому же ходит в коммунальную школу, а не к г<осподи>ну кюре.

Только рифма (необходимость срифмовать ученую собаку) превратила его в «крещеного». Как всегда, «в начале было слово», что до самой собаки, вернее — пса, то он действительно существует, с чего мне и следовало начать. Это — Зиг; ученый или нет, он шастает по помойкам.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 203–205. (Пер. с фр. и публ. А.С. Эфрон). СС-7. С. 377–379. Печ. по СС-7. См. также перевод данного письма, выполненный Ю.П. Клюкиным в 1989 г. для предполагавшегося тома «Литературного наследства» М. Цветаевой (НСТ. С. 620–622).

42-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

12-го Октября 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна,

Счастлива была получить от Вас словечко, но какой ужас с мотоциклом, самым ненавистным мне из современных способов передвижения. Каждый раз когда вижу и слышу содрогаюсь от омерзения, личная ненависть — точно по мне едет.

Но, подумав о том что́ могло бы случиться, приходится говорить: — счастливо, что только нога! [1146]

Страшная вещь — взрослый сын, нужно что-то заранее в себе осилить, замкнуть, в какой-то час — ставку на другое. Иначе жизни нет.

Только что все вернулись из Савойи, где жили — С<ергей> Я<ковлевич> в санатории, мы остальные в деревне, над деревней, в избе — целое лето, хотя дождливое, но чудное, без людей, с ручьем.

Стипендия мужа кончилась, вернулись. Д<октор> сказал: «Pour le moment je le trouve mieux, mais l’avenir c’est toujours l’Inconnu!» [1147] — Знаю. —

Тяжелый год. Газета Евразия, к<отор>ую он редактировал, кончилась, на завод он, по болезни, не может, да и не взяли бы, по образованию — филолог. Вся надежда на устройство моего Мо́лодца, к<отор>ый переведен — неким поэтом Броуном [1148] (Alec Brown, из молодых, у него есть книги) на английский яз<ык> и мною на французский. Работала полгода, новая вещь, изнутри франц<узского> языка.

Оба перевода должны пойти с иллюстрациями Натальи Гончаровой, о которой Вы наверное слышали. Иллюстраций много, — и отдельные, и заставки [1149]. Большая книга большого формата.

Но кто за это дело возьмется — неизвестно. Гончарова умеет только рисовать, как я — только писать.

Перевод стихами, изнутри французского народного и старинного яз<ыка>, каким нынче никто не пишет, — да и тогда не писали, ибо многое — чисто-мое. Если встретимся — почитаю отрывочки. Как жаль, что всего на один день! (да еще неизвестно) — а то вместе пошли бы к Гончаровой, в ее чудесную мастерскую, посмотрели бы ее работы. Она замечательный человек и художник. Я в прошлом году живописала ее жизнь, целая книга получилась, — шло в Воле России, в 6-ти нумерах [1150]. Истоки и итоги творчества.

О Борисе. Жив и здоров, летом получил отказ заграницу — писал мне прямо из секретариата, на бланке. Сильный удар: страстно хотел. Восемь безвыездных лет.

Не отпускать Пастернака — идиотизм и неблагодарность. Без объяснений. Просто: отказано [1151].

С лета писем не было — месяца три. Недавно писала ему.

Да! написала этим летом ряд стихов к Маяковскому (смерть), которые прочту Вам при встрече, а если минуете Париж (чего очень не хочу) — пришлю. Там есть встреча (тамошняя) с Есениным. Разговор [1152].

Спешу. Плохо пишу, простите, в доме приездный развал — только что ввалились, день ушел на поиски ключей, у меня дар — замыкать безвозвратно, как символисты некогда писали: la clef dans un puits! [1153]

Мур (сын) совсем великан, тесно ему в Медоне, на все натыкается и от неизрасходованной силы — как я — свирепеет. В Савойе блаженствовал. Про Монблан сказал: — «Хорошая гора. Только — маленькая».

А в С<анта->Маргерите я была девочкой, один из самых счастливых дней моей жизни [1154], при встрече расскажу. Пусть она будет! Обнимаю Вас

М. Цветаева.

PS. Имейте в виду — к нам в Медон pneu (городск<ая> воздушн<ая> почта) не ходят, — мы уже banlieue [1155]. Лучше всего известите телеграммой.

Впервые — Минувшее. С. 231–232. СС-7. С. 322–323. Печ. по СС-7.

43-30. Н.П. Гронскому

Здравствуйте, Милый Николай Павлович!

Буду рада повидаться. Не забудьте ключ.

Лучше всего к 3 ч<асам>, когда выходим на прогулку с Муром.

До скорого свидания!

МЦ.

14-го Окт<ября> 1930 г.

Впервые — СС-7. С. 217. Печ. по СС-7.

44-30. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

17-го Окт<ября> 1930 г.

Дорогая Анна Антоновна! Булгакова [1156] не при чем, ее в Савойе не было, и я с ней не переписывалась. Просто — урвала у жизни какой-то час и написала Вам. Я Вас всегда помню, т. е. Вы всегда во мне присутствуете. Свидание с Вами было бы одной из огромных радостей моей жизни. Жаль, что меня никак не пристегнешь к Достоевскому, а то бы — чудный повод к встрече [1157]. Если бы Лескова чествовали — встретились бы. Из русских писателей это мой самый любимый, родная сила, родные истоки. Мне, чтобы о человеке сказать, нужно его любить пуще всего. И о Лагерлёф [1158] сказала бы. И о Сигрид Унсет [1159] — читали ли Вы ее? Замечательная книга. Норвежский эпос. Трилогия: Der Kranz — Die Frau — Das Kreuz [1160]. Лучшее что написано о женской доле. Перед ней — Анна Каренина — эпизод. Вся вещь называется: Kristin Laurinstochter [1161]. Когда-нибудь да эту книгу приобрету. После нее долго ничего не хотелось читать.

9-го мы вернулись из Савойи. Жизнь трудная: С<ергей> Я<ковлевич> без работы — Евразия кончилась, а ни на какой завод его не примут, — да и речи быть не может о заводе, когда за 8 мес<яцев> прибавил всего 5 кило, из к<отор>ых уже сбавил два. Это больной человек. — Сейчас поступил на курсы кинематографической техники, по окончании которых сможет быть оператором. — Кончала Мо́лодца, это моя единственная надежда на заработок, но нужно ждать, зря отдавать нельзя, —

6 месяцев работы. Живем в долг в лавочке, и часто нет 1 фр<анка> 15 с<антимов>, чтобы ехать в Париж.

Иногда я думаю, что такая жизнь, при моей непрестанной работе, все-таки — незаслужена. Погубило меня — терпение, моя семижильная гордость, якобы — всё могущая: и поднять, и сбросить, и нести, и снести. Если бы я была как все женщины моего круга (NB! а есть ли у меня круг?!) — или как все писатели (моего круга, которого уже заведомо нет!), за меня бы всё делали, а я бы глядела. Женщина бы глядела, а писатель бы писал. Если буду жить в другой раз — буду знать.

Очень огорчена, дорогая Анна Антоновна, Вашим неудачным летом, погода и у нас была ужасная, но была — тишина. Удивляюсь, что богатые так дорого оплачивают шум, которого так много на улице.

Оставила в Савойе — в квартире запрещено — безумно-любимую собаку, которую в память Чехии я окрестила: Подсэм (поди сюда?). Это был chien-berger-quatre-yeux [1162], черная, с вторыми желтыми глазами над глазами-бровями. Никого за последние годы так не любила [1163].

Мо́лодца кончила совсем (рифма: Подсэм!), на днях повидаю Гончарову, будем думать — что дальше? Сейчас продолжаю большую вещь о Царской Семье, начатую еще прошлой зимой. Писать некогда, но все-таки пишу. Жизнь, из-за безденежья, еще не налажена. Никого, кроме Гончаровой, из парижских, не хочется видеть: у всех настолько другая жизнь — и внешняя и внутренняя. — Распродаю вещи, прекрасные шелковые платья, которые когда-то подарили — за грош.

Да! Совсем о другом: подружилась — издалека — со старой (годами, а не сердцем) приятельницей Рильке [1164], живет в Швейцарии, на чудном Bodensee [1165], там у нее старый дом в старом саду. Шлет мне все его книги, вчера получила второй том его писем, чудное издание Insel-Verlag’a [1166]. Большая радость.

Помните ли Вы, дорогая Анна Антоновна, некоего Владика Иванова [1167], племянника Завадского. Он сейчас служит в какой-то американской компании транспорта, и за полгода уже два раза был в Чехии — на сутки. Много и с любовью рассказывал о Праге.

Был и во Вшенорах, где все изменилось — застроилось. Разыскивал там свою собаку, которую кому-то передал, уезжая — ни человека, ни пса!

Спасибо, что переводите, или думаете переводить, Гончарову. Можно было бы предложить журналу поместить с иллюстрациями — снимками ее картин — как сделали сербы (в Русском Архиве — видали?) [1168]. Вещь бы оживилась, — и чехи ведь очень любят графику?

Как мне бы хотелось сходить с Вами в ее мастерскую. Сделаемте так, чтобы увидеться! На чествование Достоевского у меня мало надежды. Кстати — прекрасную тему Вы выбрали! [1169] Мало живой природы, но когда есть — незабвенная. Я бы сказала о Д<остоевском>, что у него все как во сне — без цвета, неокрашенное, в ровном условном свете ф<отографи>ческой пленки, только очертания. Помню Ипполита где-то на даче, «клейкие листочки» Ивана [1170], — а еще?

Кончаю. Сейчас Аля с Муром приходят с прогулки, надо всех кормить завтраком. — Когда же я Вас угощу? Аля в шато, где С<ережа>, лечился, научилась чудным блюдам. Сделали бы парижский обед.

Аля чудно вяжет, связала куртку Муру, две куртки на заказ (50 фр<анков> за minimum 2 недели работы!), сейчас вяжет себе. Мечтает связать Вам. Скоро опять будет ездить на лекции Луврской школы. 5-18-го сент<ября> ей исполнилось 17 лет [1171].

Все наши Вас приветствуют. Обнимаю Вас.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. (с купюрами). СС-6. С. 387–389. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 132–135.

45-30. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

17-го октября 1930 г.

Милостивая государыня!

Как странно получается иной раз: когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять другой лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая. Теперь я Вам это все же скажу.

«Светловолосая девушка» (Черносвитова — украинское имя, означает: та что носит черную рубашку) обращалась с последним Р<ильке> примерно как с отпечатками его последних фотографий — ее собственностью: это мое, и я даю их когда хочу и сколько хочу, и кому хочу. Случайно оказавшись возле него (как могла она расстаться с ним за несколько дней до его ухода, полагаясь на его «nous nous reverrons» [1172], означавшее совсем другое!), она принимала и даровала эту случайность как судьбу.

Я встретилась с ней лишь раз и отпустила ее от себя — не тоскуя.

Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и письма [1173] — всё переслали мне из Савойи.

Письмо Ваше пенится и плещется, и сверкает — Бодензее [1174] — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — девочка из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила, что нам вовсе запретили встречаться. Как будто я была озером (а то и целым морем!), желающим ее умчать домой — со школьной скамьи или песчаной отмели.

(Знаете ли, что Марина и Афродита [1175] — одно, я знала это всегда, теперь это знают ученые — Марина, морская [1176]).

Милая госпожа Нанни, Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена, и я не прерывала Вашего молчания и не написала бы, если бы не Ваш оклик.

Грядет холодная зима, уже холодно, хотя зимы еще нет — последние прекрасные дни, как в июне, которым совсем не радуешься, ибо: незаслуженная радость! — мужу пришлось покинуть санаторию, так как русский Красный Крест не мог больше платить, он по-прежнему болен (болезнь легких и — <…>), работать не может, в эмиграции не найти «интеллигентной» работы, разве что шофером в такси или на заводе Рено, это ему не по силам, у него все время усталость, с самого утра, его не возьмут — уже по тому, как он выглядит, — ни на какую фабрику.

Изнурительная, удушающая нищета, распродаю вещи, что были мне подарены, вырученные 20–30 франков тут же улетучиваются, дочь вяжет, но за свитер с длинными рукавами — две недели труда, не меньше, ибо есть еще множество других дел! — дают всего лишь 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела. Целых шесть месяцев я работала, переводя на французский мою большую поэму «Мо́лодец», теперь она готова, выйдет в свет с рисунками Натальи Гончаровой, великой русской художницы, но когда, где? [1177] Придется ждать, чтобы не обесценить вещь.

С русской эмиграцией лажу плохо, ибо — к ней не принадлежу. Собственно говоря, я вовсе не эмигрант, мне дали уехать потому, что моя дочь (трехлетняя девочка) умерла от голода и еще потому, что во мне, по словам одного коммуниста, «мелкобуржуазности меньше, чем в любом из нас». — «А Вы знали хоть одного мелкобуржуазного поэта?» — ответила я. «Мелкобуржуазных нет, только феодальных», — заявил коммунист — и выдал мне паспорт [1178], — хотя прекрасно знал, что мой муж с самого первого дня был в Белой армии.

Я взяла с собой моего другого ребенка, восьмилетнего (сейчас ему семнадцать), и уехала.

Итак: с русской эмиграцией лажу плохо, живу лишь в моих тетрадях — и долгах — и если изредка раздается мой голос, то это всегда правда, без всякого расчета, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Владимир Маяковский (Вы, наверное, читали о его самоубийстве? Прекрасная смерть!) выступал здесь, в Париже, вернее, просто читал свои стихи. На другой день появилось мое открытое письмо к нему — ликующий зов! [1179] — Россия еще жива! А на другой день меня выкинули из всех эмигрантских газет (где изредка печатались мои стихи) — дескать, «советская, опасная»… не помню, что еще. Меня, которая в разгар революции, в 1919-м, самом страшном году, перед залом в 2000 человек вещала с эстрады о своей любви к последнему царю [1180].

Я совсем одинока, и в жизни, и в работе — как во всех школах моего детства: за границей — «русская», в России — «иностранка» — со многими друзьями, которых никогда не видела и не увижу. Совсем одна — с моим голосом.

Милая госпожа в красном парке (моя мать, что умерла молодой, всегда писала roth [1181], Thor [1182] и That [1183], хотя ее поколение уже низвергло владычество буквы «h»), милая госпожа в красном парке, великое Вам спасибо за Ваш великий подарок. В поздний час, когда все окна вокруг черны, лишь в одном — свет: в моем, я открываю книгу, и это снова я: опальная, как написано в старых немецких законах — вольная, словно душа.

Марина

О, мне очень хотелось бы получить копию завещания Р<ильке>, я лишь бегло прочитала его однажды, из рук Черносвитовой, она сказала, что не может предоставить мне копию, и была, пожалуй, права.

Сегодня (18-го) я уже читала книгу Р<ильке>. Дойдя до места, где он рассказывает о встрече с Эллен Кей [1184], я невольно улыбнулась, почти — засмеялась. Р<ильке> — и скупость, Р<ильке> — и франки, Р<ильке> — и автобус. И как он не желает этого понять (принять) — и пытается объяснить, почти — прояснить — и в конце концов все-таки понимает (принимает!).

(Р<ильке> — и «идеалы»!) [1185]

Тяжко ему приходилось, среди множества друзей и подруг, что всегда стремились к нему, как он сам — к самому себе. Голос, уставший от благородства и — жалости.

Вел ли он когда-нибудь дневник? [1186] Это была бы самая подлинная его книга: Р<ильке> и он [1187].

Обнимаю Вас.

Поклонитесь от меня самому старому Вашему дереву.

Впервые — Небесная арка. С. 193–196. СС-7. С. 358–361. Печ. по СС-7. В черновой тетради сохранились наброски к этому письму. (См.: НСТ. С. 425–426, пер. с нем. 600–601). Имеются незначительные разночтения.

46-30. Н.П. Гронскому

Медон, 18-го окт<ября> 1930 г.

Милый Н<иколай> П<авлович!>

(Так Царица писала Саблину) [1188]

Вот листок для France et Monde [1189]. Если думаете зайти ко мне в понедельник, заходите не позже 6-ти, ибо уезжаю.

Если же не можете — во вторник утром.

Сердечный привет.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 218. Печ. по СС-7.

47-30. Н.П. Гронскому

<20 октября 1930 г.> [1190]

Милый Н<иколай> П<авлович>,

Только что письмо от Фохта [1191], где он пишет, что денег в Редакции нет, что он сам мне передаст деньги и т. д., — словом обычная морока.

Но Вы все-таки поезжайте. 1) м<ожет> б<ыть> и сказки, т. е. все-таки заплатят (мое положение ужасно) 2) если скажут, что платежами заведует Фохт, Вы им вручите прилагаемое письмо, к<отор>ое Вас уполномачиваю прочесть [1192].

Спасибо заранее. Если сможете — зайдите рассказать до шести, не сможете — завтра утром.

М<ожет> б<ыть> они Вам сразу передадут несколько номеров журнала для меня, попросите.

МЦ.

Понедельник

Впервые — СС-7. С. 218. Печ. по СС-7 (с уточнением даты).

48-30. Н.П. Гронскому

<Конец октября 1930 г.> [1193]

Милый Н<иколай> П<авлович>,

Сейчас получила вторичную повестку на кв<артирный> налог — 450 фр<анков> — saisie en huit jours [1194], т. е. 7-го нас будут описывать.

Нужно во что бы то ни стало выдрать фохтовские деньги, т. е. —

Заходите за мной завтра, чтобы вместе отправиться в Humanités Contemp [1195] (France et Monde) и попытаться наконец получить. Возьму с собой повестку.

Приходите та́к, чтобы вернее застать кого-н<ибу>д<ь> в редакции. Итак жду.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 218. Печ. по СС-7.

49-30. В.Б. Сосинскому

Дорогой Володя!

Большая просьба: отпечатайте мне несколько (если возможно — ) [1196] оттисков Маяковского, очень нужно, — в первую голову для Пастернака и близких. Есть возможность переслать.

Вторая большая: очень внимательно проверьте, это не простые стихи, и достаточно меня будут ругать по существу, чтобы я еще отвечала за опечатки.

Выписываю отдельно [1197].

(Оцените: вместо:

Да! Чудо! С Фохта [1198] деньги взыскала, но ка-ак! При встрече изображу в лицах.

Сердечный привет Вам и вашим.

МЦ.

Пятница <7 или 14 ноября 1930 г.> [1199]

Впервые — ВРХД. 1974. № 114. С. 211 (публ В.Б. Сосинского). СС-7. С. 90. Печ. по СС-7 (с уточнением датировки).

50-30. Ю.П. Иваску

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

7-го ноября 1930 г.

Многоуважаемый Г<осподи>н Иваск,

Письмо и «Русский Магазин» [1200] получила. Участвовать согласна. Условия (2 фр<анка> строка) подходят. Прилагаю стихи.

Большая просьба: так как я сейчас крайне нуждаюсь (это говорят все — всегда — но есть разные степени этой крайности, говорю о крайней) сделайте все, что можете, чтобы немедленно выслать мне гонорар, этим Вы меня не только выручите, а — спасете.

О стихах. Если можно — пришлите корректуру, вышлю обратной почтой, если никак не возможно — правьте сами, очень прошу, сохраняя все мои знаки, особенно в последнем стихотворении, где всё на знаках.

А вот это > обозначает промежуток между строками. (Когда нет — в строчку). В двух первых стихотворениях — легко, ибо идут четверостишьями. Словом, мой текст очень ясен, все дело в корректуре.

Итак, еще раз — горячая просьба о срочном гонораре и, по возможности, корректуре [1201].

Всего лучшего

Марина Цветаева

<Приписка на полях:>

Журнал приветствую.

Впервые — СС-7. С. 380. Печ. по СС-7.

51-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

15-го ноября 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Ваша помощь — чудо: мы совсем погибали. Налоги: octroi [1202] и квартирный, газ, электричество, долг в лавку, плата за Сережино (школа кинематографич<еской> техники) и Алино (Arts et Publicité) [1203] учение, — все это вырастало в гору и под этой горой была — я.

Теперь — свобода, ощущение небывалой легкости, всё как по взмаху дирижерской палочки — или моцартовской (Zauberflöte) [1204]. Самые вопиющие долговые гло́тки — заткнуты.

Чем — когда — Вам воздам??

— Так странно все сошлось: перед письмом Г<оспо>жи Крыловой [1205], просившей заехать — письмо от Бориса, первое после нескольких месяцев молчания. О моем французском Мо́лодце (Gars), выписки из к<оторо>го я в конце лета посылала ему в письме. Вещью восхищен и — Боже, какая тоска по отъезду в каждой строке, из каждой строки.

…«Как еще сказать тебе о действии твоих столбцов и всей этой новости? Прими во внимание, что тут у нас свирепейшая проза, и я стараюсь, и мне не до преувеличений. Так вот, утрачивая чувство концов и начал в этом бесплотно-капканном времени…» и дальше: «Пишу и чувствую, что издалека ты, в особенности же мужчины (инициалы мужа и Св<ятополк>-Мирск<ого> должны меня за этот замогильный тон презирать. Что же делать? Сейчас из-под Москвы от Б<ориса> Н<иколаевича> Б<угаева> (Андр<ея> Белого [1206]) получено письмо как из Сахары в Сахару».

И еще:

— О себе не пишу не случайно. (NB! все письмо, кроме приведенных строк, о моем Мо́лодце.) Это — не тема, пока лучше не надо.

Борис, Борис. За что ему, западнику всем строем (— лиры!) так расплачиваться за Россию: приемную страну.

Моя сестра из Москвы пишет: «П<астернак>ов видаю редко. Женя грустная и трудная» [1207].

О себе. Летом к нам в Савойю приезжала переводчица Извольская, чудный человек, редкостный [1208]. Я ее мало знала. Близко сошлись.

Это первый, нет — единственный человек, который помог мне в осуществлении, верней — в овеществлении Мо́лодца: подарила мне православную службу на франц<узском> яз<ыке>, — ОТЫСКАЛА! — и, теперь, переписывает на машинке всю вещь — длинную — 105 страниц. Если что выйдет — только благодаря ей. Забыла я Вам сказать, что она работает — без преувеличения — 16 часов в сутки, иногда и 18. И вот, отрывая от сна — помогает мне двигать мою вещь.

С моим английским «Мо́лодцем» произошла странная вещь, а именно: вещь переведена, а переводчик (Алек Броун, живет в Сербии) — скрылся, просто — канул — кстати с четырьмя иллюстрациями Н. Гончаровой, которые, в бытность свою в Париже, месяцев восемь <а то и девять?> назад, захватил с собой на показ лондонским издателям. С тех пор — ничего ни Гончаровой ни мне. (Брал на неделю, хотел взять все, слава Богу, Гончарова в последнюю минуту дала только четыре.)

Недавно писала Мирскому с просьбой воздействовать на странного переводчика. Писала и непосредственно последнему. Пока ответа нет. Мирский, присутствовавший при встрече, говорил, что перевод — чудесный.

Огромное спасибо за адрес издателя, как только Броун оживет — сообщу ему.

— Посылаю Вам первую главу своего франц<узского> Мо́лодца, чтобы Вы приблизительно могли судить об общем тоне вещи. Кстати, журнал до сих пор — т. е. почти год прошел — не заплатил мне за нее ни копейки. А всего-то — 200 фр<анков>! [1209]

Дорогая Раиса Николаевна, один вопрос, может быть нескромный: не по поручению ли Б<ориса> Л<еонидовича> то, что Вы мне послали с Г<оспо>жой Крыловой? Мне это необходимо знать, чтобы каким-нибудь образом выяснить одно тёмное место в его письме — и как-то отозваться [1210]. Кстати, жалуется, бедный, что за последнее время, с тоски, все пишет за границу, отлично сознавая подозрительность такого поведения. — Чем не времена Николая I, когда не иначе выпускали за границу за 500 р<ублей> серебром (паспорт) — чтобы меньше ездили, и все письма читали? Читали ли Вы, кстати, очень любопытную книгу — Мемуары Панаевой (гражданской жены Некрасова) в советском издании Academia. Там о цензуре — как будто вырезка из нас [1211].

С большим горем слушала от Г<оспо>жи Крыловой подробности о несчастном случае с Вашим сыном. Но, не скрою, в связи с предстоящей (не дай Бог!) войной, о которой говорят все, шевельнулась мысль: «а ведь, в случае чего — не возьмут!» Изнутри собственной материнской сущности.

Г<оспо>жа Крылова говорила мне о трудности Вашего выбора: либо с мужем в Америку, либо с сыном в Лондоне. Как это ужасно. В таких случаях помогает только одно: СЛУХ. (Wer ist dein nächster? — Der Dich am notwendigsten braucht [1212] — толкование ближнего на протестантском уроке Закона Божьего в моем детстве [1213]. Видите — не забыла, хотя с этого уже больше двадцати лет прошло.) Я в жизни всегда выбирала та́к.

Еще раз спасибо за всё. Напишите как понравились «Fiançailles» [1214]. Я тогда совсем еще не знала франц<узского> стихосложения, выяснилось в порядке работы, со второй главки уже правильные стихи. А это — как хотите — ритмическая проза или неправильные стихи.

Обнимаю Вас и жду весточки о всём.

МЦ.

Г<оспо>жа Крылова показывала мне чудные виды Кембриджа. Пошлите такую стопочку Б<орису> Л<еонидовичу> — он будет счастлив: Англия его детская любовь.

Впервые — Минувшее. С. 234–237. СС-7. С. 323–325. Печ. по СС-7.

52-30. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О ),

2, Avenue Jeanne d'Arc

17-го ноября 1930 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Сердечное спасибо за помощь. Простите, что не отозвалась раньше, хотелось написать Вам большое письмо, но жизнь все не давала — и сейчас не дает. Проводы Мура в детский сад туда и обратно — 4 конца — 12 километр<ов> (детский сад в соседнем городке, сообщения нет) —устройство Али в школу Arts et Publicité [1215] (для заработка) — начавшиеся холода и вызванное ими усиленное шитье: все из всего выросли, даже я — из-за новой длинной моды — всего не перечтешь: все две страницы уйдут! — вот и опять отчет вместо письма.

Вчера видалась с Г<оспо>жой Лебедевой [1216], очень расспрашивала меня: какой именно съезд русских писателей [1217], специально ли правый, кто — председатель, имеют ли эсеры вес, ибо — если да́ — мое дело устроено. Сейчас в Праге М<арк> Л<ьвович>, Г<оспо>жа Лебедева уверена, что он все сделает для моего приезда, зная как я люблю Вас и Прагу.

Милая Анна Антоновна, повидайтеся, посоветуйтесь с ним! Кроме того: проездом из Сербии в Праге на днях будет Лебедев [1218]. Если бы Вы сразу мне ответили (что́ за съезд и от кого зависит) Г<оспо>жа Лебедева отсюда бы написала ему, чтобы все сделал, чтобы утвердить мой приезд. И — сделает.

Верю в свое любимое число 32 (ведь съезд в феврале 1932 г.?) —которого нет в месяце, но который есть в жизни (миновало) и в столетии — наступает.

Итак: что за съезд и от кого зависит? (Мне же важна не честь приглашения, а оплаченный проезд!)

М<ожет> б<ыть> к тому времени уже выйдет мой франц<узский> Мо́лодец с иллюстр<ациями> Гончаровой — чехи ведь любят Францию? — можно будет устроить вечер с отрывками из него. М<ожет> б<ыть> и заработаю немножко.

Я вдруг поверила, что в этом году мы свидимся. Погощу у Вас, если разрешите, вместе посетим мою любимую Прагу — и Вшеноры — былые места.

Итак: очень, очень прошу Вас 1) повидаться с М<арком> Л<ьвовичем> 2) поскорей и поподробней оповестить меня про съезд, чтобы Г<оспо>жа Л<ебеде>ва успела попросить мужа еще в его бытность в Праге. Он ко мне чудно относится и все сделает. И, в конце концов, я ведь все-таки русский писатель! Все дело в проездных деньгах. Слава мне не нужна. Мне нужны Вы и Прага: Вы, т.е. Прага, Прага, т.е., Вы.

Обнимаю Вас от всей души.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 135-137. Печ. по тексту первой публикации.

53-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

29-го ноября 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Пишу Вам в 6 ч<асов> утра, в темноте, то есть при свете, — сейчас везу Мура в город, в детскую клинику, на показ врачу — жесточайший бронхит, который у него, по примеру прошлых лет, затягивается обычно до весны. Коварный неопределенный здешний климат.

Вернувшись напишу Вам по-настоящему. Пока же: самое горячее — и смущенное — спасибо за присланное [1219]. Это меня растравляет, именно от Вас я бы не хотела ничего, именно потому, что Вы так относитесь.

Сейчас иду будить — и одевать — и кормить — и увозить Мура. Для него поездка на метро — счастье. Нынче же постараюсь найти какую-нибудь его похожую карточку из Савойи. Обнимаю Вас. До письма!

МЦ.

<Приписка на полях:>

Как страшно по утрам воют фабричные трубы!

Впервые — Минувшее. С. 239. СС-7. С. 325. Печ. по СС-7.

54-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

4-го дек<абря> 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна!

У нас первые морозные дни, совпавшие с первыми рождественскими витринами. Нынче я целый день провела в Париже, в погоне угадайте за чем? — частью центрального отопления, а именно ручки для протрясания пепла, без которой надо ежечасно печь выгребать руками, что я уже и делаю целый месяц. Ручка эта, оказывается, называется ключом (хотя ничего не открывает), а ключа этого нигде нету. Вот я и пропутешествовала из одного «Grand magasin» в другой, с тем же припевом.

Но дело не в этом — по́ходя увидела предрождественский Париж, а главное, в перерыве между 12 ч<асами> и 2 ч<асом>, когда все завтракают, побродила по знаменитым «quais» [1220] с их книжными ларями. Продавцы обдували и обметали особенно ценные книги, или просто дули себе на руки от мороза. Чего только в этих ларях нет: и какая-то ржавчина, бывшая оружием, и сомнительные миниатюры, и несомненно-поддельные подписи великих людей, и несомненно-достоверный хлам, которому имени (и применения) нету! За 2 ч<аса>, которые я там прогуляла, дожидаясь открытия печных лавок, никто ничего не купил. Эти продавцы, неизбежно — философы.

Были чудные гравюры: какие-то девушки с овечками, и Дианы с ланями [1221], и старый Париж — и старый Лондон. Унесла их всех мысленно с собой, даже не их, а их время — когда они были последним словом новизны и даже моды. (Тогда они были хуже.)

А последнее слово парижской моды: гвозди, по которым надо переходить перекрестки. С 1-го января — за неповиновение — штраф. Шоферы ругаются, пешеходы ругаются, полицейские ругаются. Вспоминаю спокойные лондонские обычаи, — в Лондоне я совсем не боялась машин. Память у меня о Лондоне — была раз в жизни, 5 лет назад — самая волшебная: король, туман, студенты с факелами, река идущая вспять, мохнатые собаки в Hyde Park'e… [1222]

Жизнь идет. Мои учатся, только Мур дома, в обычной простуде. Сдала стихи к Маяковскому, когда выйдут (в декабрьском № Воли России) вышлю. О Числах помню. Они у меня даром выпросили 5 автографов для вклейки в 1 тысячефр<анковые> (!!!) нумера, посмотрим, дадут ли даром две книги [1223]. Пошла на хитрость, играя на их славолюбии: дескать для отправки, с оказией, в Сов<етскую> Россию. А пойдут в Оксфорд! [1224]

Сейчас надо бежать в аптеку за лекарством Муру, через четверть часа закрывается.

Пойдите, если не были, на потрясающий фильм по роману Ремарка: «На Западном фронте без перемен». Американский. Гениальный [1225]. Знаю, что в Лондоне уже давно идет.

Обнимаю Вас, спасибо за все, скоро вышлю русского Мо́лодца. Пишите о себе и здоровье Чуба [1226].

МЦ.

P.S. Забыла добавить, что ключ от печки все-таки нашла. Теперь буду беречь «пуще ока».

Мой Броун молчит упорно: думаю, что потерял иллюстрации Гончаровой.

Впервые — Минувшее. С. 239-240. СС-7. С. 325-326. Печ. по СС-7.

55-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

8-го декабря 1930 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Представьте себе: мой Броун — нашелся! И, представьте себе: один его издатель прогорел, а другой обокраден своим компаньоном, после чего уединился в деревню — со всеми рукописями и иллюстрациями. Там его навестил Броун — который сейчас в Норфольке — и, посочувствовав, извлек у него свой перевод и гончаровские картинки. Броун утешает, что через годик-другой…

И — мысль: нет ли у Юрия Владимировича знакомого издательства в Америке? Американцы, когда платят, чудесно платят (NB! не всегда платят, особенно если это русские американцы).

Не может быть, чтобы все американские из<дательст>ва прогорели?!

В книге сто с чем-то страниц текста (стихотворного) и 16 отдельных иллюстраций, не считая заставок и концовок. Мирский (знаток) броуновским переводом очень доволен, говорит: замечательно.

Нынче своего Мо́лодца (французского) несу к пастернаковскому другу, писателю Шарлю Вильдраку, пьеса которого на днях пойдет в Comédie Française [1227].

Как будто — все козыри: Гончарова сейчас (декорации к «Petite Catherine» [1228]) ГРЕМИТ, Вильдрак (предстоящая постановка в Comédie) ГРЕМИТ, — на таких двух выездных конях — ужели мне не выехать?? Меня французы не знают, но это ничего.

У нас опять дивная погода: весна. Солнце, сквозь окна, жжет. Как иногда хочется, бросив всё (рукопись Мо́лодца, штопку чулок, варку бараньей головы (сегодня, например!) — СТРАШНОЙ — С ЗУБА-АМИ! — С ГЛАЗА-АМИМ!) бросив всё с утра поехать в Версаль, который от нас — рядом.

Жизнь, это то место, где ничего нельзя [1229].

Читаю сейчас жизнь Кромвеля. Человека этого ненавижу [1230].

Просыпается Мур от дневного сна. Бегу будить.

Целую

МЦ.

Пишите про сына. Как, должно быть, нестерпимо ему так долго лежать!

— Что Вы думаете про американского Мо́лодца?

Впервые — Минувшее. С. 241-242. СС-7. С. 327. Печ. по СС-7.

56-30. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

<23 декабря 1930 г.> [1231]

Дорогая Анна Антоновна!

Только два слова приветствия к наступающим праздникам — таким чудесным и таким вечным.

В Париже Рождество — витрины. Нынче видела вывеску игрушечного магазина: «А Jésus adolescent» [1232]. Если бы не наивность — было бы кощунством.

К новому Году напишу еще.

А пока — нежно целую.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 137. Печ. по тексту первой публикации.

57-30. Жану Шюзевилю

Дорогой Жан Шюзвиль! [1233]

Вы еще помните обо мне? Вы были так молоды, мы оба были молоды. Это было в Москве. Было Рождество. Шел снег. Вы писали стихи. Я писала стихи. Мы читали их мадемуазель Hélène Guedwillo [1234].

Вы любили Франсиса Жамма, я любила Эдмона Ростана [1235]. Но мы хорошо понимали друг друга. Мадемуазель Guedwillo любила стихи и молодость.

Приехав в 1925 г. в Париж, я уже не возобновила связей ни с кем из моего детства. Прошлое всегда в прошлом, а это прошлое (война, революция) было абсолютно прошлым, никогда не существовавшим.

Но я все же никогда не могла услышать Ваше имя без того, чтобы в моем воображении не возникли Москва — снег — Рождество — очки —молодость — это видение тотчас вызывало улыбку, которая устанавливала между моим собеседником и мной большую дистанцию, чем та, что отделяет 1909 г. от 1930 г. Вас я впускала в свое детство, а мой собеседник оставался за его пределами.

Дорогой Жан Шюзвиль, когда мадам Г<ородецк>ая [1236] передала мне Ваш сувенир [1237], — не будем бояться громких слов, которыми все равно невозможно выразить наши ощущения, — я испытала чувство, похожее на воскрешение: не Ваше воскрешение, а именно мое, я воскресла такой, какой была в прошлом.

То, что не засвидетельствовано, никогда не существовало. Я — это то, что не засвидетельствовано.

Дорогой Жан Шюзвиль, в жизни я, как правило (сама того не желая), приносила сама себе больше вреда, чем добра. Особенно своими письмами. Я всегда хотела быть собой, собой целиком. Часто я зря преувеличивала.

Итак, может быть, я себе причиняю вред тем, что сейчас пишу Вам это письмо, вместо того, чтобы написать другое, приятное, «простое» и ненужное [1238].

Дорогой Жан Шюзвиль, вот и Рождество. Приезжайте ко мне. Это в пригороде — Meudon — напишите, и я буду Вас ждать.

Маршрут такой: садитесь в маленький поезд на станции Invalides —или Pont de l'Alma — или Champs de Mars — или Mirabeau — выходите на станции Meudon — Val-Fleury — пройдете через мостик — поднимитесь по улице Louvois и, не сворачивая ни направо, ни налево, Вы окажетесь прямо перед моим домом — 2, Avenue Jeanne d'Arc, первый этаж слева, постучите.

Предпочтительно к 4 часам.

Вы увидите моих детей, Вы меня видели ребенком.

МЦ.

Рождество 1909 г. —

Рождество 1930 г.

Москва — Медон

Впервые — Русская мысль. Париж. 1991. 10 мая (публ. Л.А. Мнухина, перевод с фр. А. Цетлин-Доминик). СС-7. С. 419-420. Печ. по СС-7. См. также перевод данного письма, выполненный Ю.П. Клюкиным в 1989 г. для предполагавшегося тома «Литературного наследства» М. Цветаевой (НСТ. С. 623-624).

58-30. А.А. Тесковой

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна! От души желаю Вам в нем: здоровья, силы на жизнь, здоровья Ваших, а главное — хотя бы скромных двух часов тишины в день.

И нам обеим — встречи.

Есть у меня для Вас маленький новогодний подарок, который получите несколько позже, когда разгрузится почта.

Обнимаю Вас и буду думать о Вас нынче под Новый Год.

МЦ.

Медон, 31-го дек<абря> 1930 г.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 137. Печ. по тексту первой публикации.

Письмо написано на почтовой карточке с видом зеркального зала в Версальском дворце.