Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

1-31. В Союз русских писателей в Париже [1239]

6-го ян<варя> 1931г.

Meudon (S. et. О.) 2

Avenue Jeanne d'Arc

Марины Ивановны Цветаевой-Эфрон

Покорнейше прошу Комитет оказать мне посильную помощь. Муж болен (туберкулез), дочь учится и нужно платить за школу [1240], литературного заработка никакого, — положение ужасное.

Марина Цветаева

Впервые — ЛО. 1990. С. 107. СС-6. С. 664. Печ. по СС-6.

2-31. Н.С. Гончаровой

<Начало года.> [1241]

Дорогая Наталья Сергеевна! Большая просьба: устройте мне встречу с Авксентьевым [1242], с которым, единственным из редакторов Совр<еменных> Записок, я не знакома и на которого, говоря о культурности редакции, все ссылаются.

Мне необходимо видеть его по делу двух рукописей — чужой и «Перекопа», от которого Воля России окончательно отказалась [1243]. А устроить его мне нужно, — жить совершенно не на что, а работала я над ним полгода. Всего этого Авксентьеву не сообщайте, и Перекопа не называйте, — просто: мне хотелось бы видеть его по делу. Трудность в том, что я ему своего Перекопа на прочтение дать не могу, он у меня не переписан, а переписывать не наверняка слишком большая трата времени. Мне придется ему почитать, как — помните — на вечере [1244]. Нельзя ли было бы устроить встречу у Вас? Пусть назначит, условившись с Вами, день и час на той неделе. Лучше вечером, но могу уже с 5 ч<асов>. Словом — дело Ваше и его. В Медон мне его звать не [зачеркнуто полторы строчки] хочется, он наверное очень занят. А в редакции встречаться — дело гиблое. На удачу с Перекопом у меня мало надежды, не принят уже в двух местах. Совр<еменные> Записки наверное будут —третье. Но попытаться нужно — для очистки деловой совести.

Когда же Вы к нам соберетесь? Сегодня, например, дивный день. Лес ждет.

Целую Вас.

МЦ.

<Приписка на полях:> Ваши «Мрамора» и «Раздорожье» [1245] вспоминаю как зачарованная. Вычеркнутое — начало письма Пастернаку [1246].

Впервые — Наше наследие. 2005. С. 83. Печ. по тексту первой публикации.

3-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

22-го января 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна, сердечно рада, что дошло. Да, лилия бурбонская и вещичка старая, купила я ее на самой длинной улице Парижа — Vaugirard — у старого учтивого антиквара, который все никак не мог утешиться, что Avant-Guerre [1247] ушло безвозвратно. A Avant-Guerre —для него — des ballots de turquoises d'ambre, de lapis-lazuli [1248], — словом «же́мчуга — куры не клюют!» [1249] — как в сказке. Я, собственно, хотела Вам колечко — подходящего не оказалось — взяла медальон. Но в колечке не отчаиваюсь, только — но́сите ли Вы?

Живу средне. Единственное утешение — тетрадь и Мур. Аля совсем от рук отбилась, жду ее целыми днями из школы, возвращается когда хочет, несмотря на все мои просьбы и угрозы (NB! чем — грозить??), все свободное время (NB! мое свободное время, т.е. когда бы она занималась хозяйством или гуляла бы с Муром, а я — писала) проводит у Лебедевых (помните, волероссийские, пражские?) с девочкой, с которой дружит [1250]. Дома — скучно, там — весело, дома — обязанности, там — веселье, дома — посуда — там «чай пить». Дома — дома, там — «гости». Добиться ничего не могу. Магнит чужого уюта и собственного выбора. Так и сижу целые дни и вечера. Является: «мама, простите, но…» (и т.д.) Сло́ва не держит никогда. Ей 17 лет, это и много и мало. Для наказаний — много, для примирения (моего) — мало. Люди живущие вместе должны считаться друг с другом, каких бы лет они ни были. «Приду в 2 ч<аса»> А приходит — в 6 ч<асов>. Каждый день. Богатые своих 17-летних дочерей отдают в швейцарские и немецкие пансионы, бедные — служить. И то и другое — порядок. А что я могу? — Терпеть? — Но как я этого не <подчеркнуто трижды> умею! (Всю жизнь терплю, но — со скрежетом).

С<ергей> Я<ковлевич> рассеян, озабочен не тем — и еще меньше педагог чем я. В этом он мне не помощь, а — наоборот — пассивностью своей — помеха. Кроме того, тут же при детях постоянно обрушивается на меня. — «Это (т.е. какое-нибудь распоряжение или требование мое) —идиотизм». С какой стати той же Але с этим требованием — считаться? Словом, так или иначе виновата всегда — я.

Мур пока меня только радует: еще мне верит и со мной считается. Но — Соломонов перстень — и это пройдет [1251].

Стало-быть остается — тетрадь.

С французским Мо́лодцем пока ничего не вышло. Издательский кризис. Поэтов не издают совсем. 8 месяцев работы. — И иллюстрации Гончаровой (очень здесь известной) не помогли.

Перекоп (6 месяцев работы) — лежит. В<оля> Р<оссии> взять не может (Добровольчество!), а Современные Записки даже не ответили. Такова же судьба вещи, которую сейчас (уже около года) пишу — Поэма о Царской Семье. Все это — на потом, когда меня не будет, когда меня «откроют» (не отроют!).

Друзей у меня, кроме Е<лены> А<лександровны> Извольской [1252], нет. С Гончаровой что-то остыло. М<ожет> б<ыть> в обиде, что Аля поступила в школу? [1253] Держалось — моей заботой о ней и ее с Алей, обе кончились. Приду — рада. Не зовет — никогда.

А Е<лена> А<лександровна> Извольская выше головы занята переводами и статьями, физически нет времени встречаться, видимся на лету, на́ людях. Я бы хотела друга на всю жизнь и на каждый час (возможность каждого часа). — Вас. — Кто бы мне всегда — даже на смертном одре — радовался. Такого нет. Есть знакомые, которым со мной «интересно» — и домашние, которым со всеми интересно кроме меня, ибо я́ дома: — посуда — метла — котлеты — сама понимаю.

Простите за: я, мне, меня, но правда — некому и не к кому!

Обнимаю Вас

МЦ

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 86-87 (с купюрами). СС-6. С. 389-390. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 138-140.

4-31. Н.П. Гронскому

<Январь-февраль 1931 г.> [1254]

Милый Николай Павлович!

Большая просьба: у меня есть надежда издать Перекоп отдельной книжкой [1255], но для этого необходимо переписать его на машинке. — 1 000 строк. —

Отдельного беловика, с которого бы можно было переписывать, у меня нет, пришлось бы с голосу, т.е. мне — диктовать. Думаю, если бы по 100 строк (коротеньких) в день — справились бы дней в десять. Вы же знаете мою строку — короткую.

Ответьте пожалуйста — можете ли? Обращалась в контору, но безумные цены.

Если да, нужно было бы приступить сразу.

Всего лучшего.

МЦ.

Утром я почти всегда свободна, но об этом сговорились бы потом.

Если да, сообщите свои более или менее свободные часы: утро? apres-midi [1256]? вечер? Я очень связана отъездами в город С<ергея> Я<ковлевича>, но выкроить бы можно было.

У Вас ли книги, бывшие у Странге [1257]: 2 тома Дюма и Гёста Берлинг? [1258] Я его совсем не вижу, боюсь книги пропадут.

Впервые — Русская мысль. 1991. 14 июня (публ. А. Саакянц). СС. 7. С. 218219. Печ. по СС.7.

5-31. Н.П. Гронскому

<Февраль 1931 г.>

Милый Н<иколай> П<авлович>,

Перекоп более или менее готов. Когда Вы можете ко мне придти печатать? Мое самое удобное время 5 ч<асов>. Если дома — ответьте. Привет

МЦ.

Вторник

Нет ли у Вас хоть немножко свободных денег?

Мы погибаем. Все ресурсы разом прекратились, а Новая газета статьи не взяла [1259].

Впервые — Русская мысль. 1991. 14 июня (публ. А. Саакянц). СС.7. С. 219. Печ. по СС-7.

6-31. Н.П. Гронскому

<Февраль 1931 г.>

Милый Николай Павлович!

Приходите нынче на блины к 12½ ч<асам>, после попечатаем. Машинку накормим тоже.

Если случайно не можете (на блины), приду к 2 ч<асам> — я. Но лучше смогите.

До свидания. Не запаздывайте и не забудьте машинку.

МЦ.

Воскресенье.

Впервые — Русская мысль. 1991. 14 июня (публ. А. Саакянц). СС-7. С. 219. Печ. по СС-7.

7-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d 'Arc

10-го февраля 1931 г., вторник

Дорогая Раиса Николаевна! Большая прореха — пробел — пробоина моей жизни — отсутствие женской дружбы: женского друга. И если бы мне сейчас дали на выбор мужскую или женскую, я бы в первом (крепчайшем) сне ответила бы: женскую.

Вот какой-то мой первый ответ на Ваши подснежники (точно Вы мне их подарили, да и подарили: я тот кто за тысячи верст (и только на таком отстоянии) и за сотни лет ду́ши — присваиваю). Но на этот раз, после по крайней мере — десятилетней — засухи, я бы хотела дружить воочию, заживо, проще: чтобы Вы вдруг в комнату — вошли, или, что еще лучше, чтобы я из комнаты — вдруг — навстречу к Вам — вышла. Могу сказать, что жизнь свою я прожила как в Царствии Небесном [1260] — или по памяти — без всяких доказательств, что это — на земле, что земным теплом, живым теплом — таким коротким! — не воспользовалась.

Меня мало любили, ко мне шли с иным — за иным — с детства и по сей день. Мать мною восхищалась, любила она мою младшую сестру. (Людям в голову не приходило, что можно (нужно) меня любить!) Очевидно все это законно, во всяком случае это — мое, я, моя судьба. Это —о всей жизни. О данном же часе, т.е. последнем пятилетии в Париже: не по мне город и не по мне среда. Город — смены и мены: всего на всё, среда — остатки и останки — хотя бы Российской Державы!

Еще точнее — женщины: либо убитые (жены убитых, матери убитых) или просто убитые бытом, либо перекраивающиеся на французский — парижский лад. «Домашние» и «светские», я ни то ни другое. Нет КРУГА для ДРУГА [1261] — да еще при моей замкнутой жизни.

…Вот почему меня как-то в сердце ударили Ваши подснежники.

С французским Мо́лодцем пока ничего не вышло. Читают, восхищаются, — издать? невозможно: крах. Не умею я устраивать своих дел: крах — верю на слово и сраженная выразительностью звука (крах! точно шкаф треснул) — умолкаю. Рукопись с удовольствием пришлю: отпечатана на машинке, чистая, — но м<ожет> б<ыть> Вы не о моем (французском) переводе говорите, а о броуновском (англ<ийском>)? От Броуна вчера письмо, он сейчас в Англии — и своего (английского) Мо́лодца не устроил. Св<ятополк->Мирский по-моему ничего не хочет предпринять, когда-то он безумно любил мои стихи, теперь остыл совершенно — как и к самой мне: не ссорились, просто — прошло.

Итак, дорогая Раиса Николаевна, буду ждать Вашего ответа: о каком — французск<ом> или англ<ийском> — моем или броуновском Мо́лодце — речь? Если об английском напишу Броуну с просьбой прислать Вам. (Иллюстрации — одни.)

Радуюсь за Вас, что Ю<рий> В<ладимирович> не уехал, что вы все вместе, что сыну лучше. У моего мужа тоже болезнь печени — с 18 лет: полжизни — изводящая вещь.

В другом письме, расскажу Вам о детях и о всех своих делах. Нежно целую Вас, будьте все здоровы.

МЦ.

Посылаю стихи к Маяковскому из последнего № «Воли России».

<Приписка на полях:>

Завтра должна познакомиться с Пильняком [1262], я его писания средне люблю, — а Вы?

Впервые — Минувшее. С. 243-244. СС-7. С. 327-328. Печ. по СС-7.

8-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d 'Arc

13-го февр<аля> 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна! События бросают тень вперед — не знаю кем, может быть уже Гомером — сказано [1263].

Итак — вечер у борисиного друга, фран<цузского> поэта Вильдрака. Пригласил «на Пильняка», который только что из Москвы [1264]. Знакомимся, подсаживается.

Я: — А Борис? Здоровье?

П<ильняк>. — Совершенно здоров.

Я: — Ну, слава Богу!

П<ильняк>. — Он сейчас у меня живет, на Ямской.

Я: — С квартиры выселили?

П<ильняк>: — Нет, с женой разошелся, с Женей.

Я: — А мальчик? [1265]

П<ильняк>: — Мальчик с ней.

Я: — А где это — Ямская? Тверскую-Ямскую я знаю.

(Пять минут топографии, речь переходит на заграницу.)

Я: — Почему Борису отказали?

П<ильняк>: — П<отому> ч<то> он обращается именно туда, где только отказывают. Последние месяцы он очень хлопотал о выезде за границу Евгении (отчество забыла) и Женечки, но тут началась Зинаида Николаевна [1266], и Женя наотрез отказалась ехать.

— С Борисом у нас вот уже (1923 г. — 1931 г.) — восемь лет тайный уговор: дожить друг до друга. Но Катастрофа встречи все оттягивалась, как гроза, которая где-то за горами. Изредка — перекаты грома, и опять ничего — живешь.

Поймите меня правильно: я, зная себя, наверное от своих к Борису бы не ушла, но если бы ушла — то только к нему. Вот мое отношение. Наша реальная встреча была бы прежде всего большим горем (я, моя семья — он, его семья, моя жалость, его совесть). Теперь ее вовсе не будет. Борис не с Женей, которую он встретил до меня, Борис без Жени и не со мной, с другой, которая не я — не мой Борис, просто — лучший русский поэт. Сразу отвожу руки.

Знаю, что будь я в Москве — или будь он за границей — что встреться он хоть раз — никакой 3<инаиды> Н<иколаевны> бы не было и быть не могло бы, по громадному закону родства по всему фронту: СЕСТРА МОЯ ЖИЗНЬ. Но — я здесь, а он там, и всё письма, и вместо рук — рукописи. Вот оно, то «Царствие Небесное» в котором я прожила жизнь. (То письмо Вам, как я это сейчас вижу, всё о Борисе: события которого я тогда не знала, но которое было.) [1267]

Потерять — не имев.

О Жене будете думать Вы, которая ее знали. Знаю только, что они были очень несчастны друг с другом. «Женя печальная и трудная», так мне писала о ней сестра, с которой у нас одни глаза. Просто — не вынесла. «Разошлись». Может быть ушла — она. В данную минуту она на все той же Волхонке с сыном. Борис на пустой квартире у Пильняка. («Ямская»). Кончил Спекторского (поэма) и ОХРАННУЮ ГРАМОТУ (проза) [1268]. — Дай ему Бог. — Главное, чтобы жил.

Живу. Последняя ставка на человека. Но остается работа и дети и пушкинское: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» [1269], которую Пушкин употребил как: «свобода», я же: воля к чему-нибудь: к той же работе. Словом, советское «Герой ТРУДА» [1270]. У меня это в крови: и отец и мать были такими же. Долг — труд — ответственность — ничего для себя — и всё это врожденное, за тридевять земель от всяких революционных догматов, ибо — монархисты оба (отец был вхож к Царю).

Не знаю, напишу ли я Борису. Слишком велика над ним власть моего слова: голоса. «ТОЛЬКО ЖИВИТЕ!» — как мне когда-то сказал один еврей [1271].

Еще пять лет назад у меня бы душа разорвалась, но пять лет — это столько дней, и каждый из них учил — все тому же, доказывал — все то же. Так и получилось Царствие Небесное — между сковородкой и тетрадкой.

О Д<митрии> П<етровиче> С<вятополк->М<ирском> (правда, похоже на учреждение?) — «Дружить со мной нельзя, любить меня не можно» [1272] — вот и окончилось намеренным равнодушием и насильственным забвением. Он меня в себе запер на семь замков — в свои наезды в Париж видит всех кроме меня, меня — случайно и всегда на людях. Когда-то любил (хочется взять в кавычки).

Я ему первая показала, т.е. довела до его сознания, что Темза в часы (отлива или прилива?) течет вспять, что это у меня не поэтический оборот:

(Кстати с этих стихов Борис меня и полюбил. Стихи еще 16 года, но прочел он их уже после моего, боюсь навечного, отъезда за границу, в 1922 г. Помню первое письмо — и свое первое —) [1274].

Три недели бродили с ним по Лондону, он все хотел в музей, а я — на рынок, на мост, под мост. Выходило — учила его жизни. И заставила его разориться на три чудных голубых (одна бежевая) рубашки, которые он мне, по дикой скаредности на себя, до сих пор не простил — но и не износил. Бориса он тогда так же исступленно любил, как меня, но Борис — мужчина, и за тридевять земель — и это не прошло.

А разошлись мы с ним из-за обожаемой им и ненавидимой мной мертворожденной прозы Мандельштама — «ШУМ ВРЕМЕНИ», где живы только предметы, где что ни живой — то вещь [1275].

Так и кончилось.

Нынче же пишу Алеку Броуну. Вот его адрес:

Fressingfield

nr Diss

Norfolk

Alec Brown [1276]

Если — потом когда-нибудь — нужны будут иллюстрации Гончаровой вышлем их Вам. А есть ли у Вас мой Мо́лодец? Посылаю на авось, м<ожет> б<ыть> еще что-нибудь найдется, у меня почти нет своих книг [1277].

Пишу под огромный снег, недолетающий и тающий.

СИЛА ЖИЗНИ. Будем учиться у подснежников.

Обнимаю Вас

МЦ.

Перешлите, пожалуйста, милая Раиса Николаевна, прилагаемую записку Броуну — в своем письме.

Впервые — Минувшее. С. 245-248. СС-7. С. 329-331. Печ. по СС-7.

9-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

25-го февраля 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Еще раз повторяю Вам: живи я с Вами (хотя бы в одном городе, хотя бы в одной стране) у меня была бы другая жизнь, вся другая. Мое горе с окружающими в том, что я не дохожу. Судьба моих книг. Всякий хочет 1) попроще 2) повеселей 3) понарядней. Так одинока как это пятилетие я никогда не была. Дома я вроде «стража беспечности» [1278] (как мне нравилось это чешское название!) — роль самая невыгодная. Весь день дозирать, направлять, и всё по мелочам. Иногда с горечью думаю: все у меня в доме и все вокруг более «поэты», чем я. У меня от «поэзии» —только моя несчастная тетрадь.

У меня нет человека, к которому бы я могла придти вечером, сбыв с плеч день, который, раскрыв дверь, мне непременно обрадовался бы, ни одного человека, которого не надо бы предварительно запрашивать: можно ли? Я здесь никому не нужна.

Есть — знакомые. Но какой это холод, какая условность, какое висение на ниточке и цепляние за соломинку. Какая нечеловечность.

Помните, я Вам писала о начинающейся дружбе с переводчицей Извольской — вместе жили в Савойе, соседи по Медону. И вот, 2-го янв<аря> узнаю́ от нее, что она выходит замуж — в Японию! Сорок суток езды морем, не говоря уже о моем паническом страхе перед ним, — никогда не забуду часового—с четвертью переезда в Англию. Не говоря уже о визах, о 5 тыс<ячной> цене билета, о семье, которая мне — даже не бойся я моря и получи и деньги и визы с неба — никогда не даст.

Просто — человек уезжает безвозвратно.

— Гончарова. С Гончаровой дружила, пока я о ней писала. Кончила — ни одного письма от нее за два года, ни одного оклика, точно меня на свете нет. Если виделись — по моей воле. Своя жизнь, свои навыки, я недостаточно глубоко врезалась, нужной не стала. Сразу заросло.

Про мужчин и не говорю. Плохие друзья! Тот же М<арк> Л<ьвович>. Виделись раз — час. Разговоры о литературе, равнодушные. Даже не «что́ пишете?», а «что́ из того, что пишете, пойдет для Воли России?» Что я для него? Сотрудник.

Когда С<ергей> Я<ковлевич> в прошлом году уезжал в санаторию, у нас месяцами никого не было. Дверь молчала, а если стучала, то — либо газ, либо электричество.

Будь я в Праге, или Вы в Париже, я бы вечерком забегала к Вам, просто — забегала: почитать написанное, послушать Вас — о Вашем детстве, о прежней Праге, о Ваших бедах с новой жизнью. Если бы Вы знали как я люблю слушать и как редко — сто́ит, т.е. как редко люди хотят и умеют пользоваться этим моим даром.

Я всю жизнь, с детства тянулась к людям старшим и лучшим меня. Скучала: сначала с детьми, потом с подростками, потом с молодежью, ныне — с людьми моего возраста, завтра — с завтрашнего.

Как бы мне хотелось кого-нибудь доброго, мудрого, отрешенного, никуда не спешащего! человека — не автомобиля, — не газеты («Quotidien» [1279]).

— С писательскими делами мне — не лучше. 1928 г. — 1931 г. Из всего написанного напечатана только моя Гончарова, которую Вы знаете. Перекоп (6 мес<яцев>) работы) и французский Мо́лодец (8 мес<яцев>) — лежат. Первого не взяли ни В<оля> Р<оссии>, ни Совр<еменные> Записки, ни Числа [1280]. Второго («Le Gars» [1281]) слушало несколько поэтов, хвалили все, никто пальцем не двинул [1282]. «Отнесите туда-то, но будьте готовы к отказу» (на днях, один из редакторов «Nouvelle Revue Française)) [1283]). Спрашивается — зачем тогда нести?

Не зарабатываю ничего.

«Перекоп» мне один знакомый перепечатывает на машинке [1284], как кончит, пришлю Вам оттиск, в печатном виде Вы его никогда не увидите.

Очередное, даже сегодняшнее. М<арк> Л<ьвович> настойчиво просил меня статьи для 1-го № Новой Литературной Газеты. Написала о новой детской книге [1285] — там, в России, о ее богатстве, сказочном реализме (если хотите — почвенной фантастике), о ее несравненных преимуществах над дошкольной литературой моего детства и — эмиграции. (Всё на цитатах.) Но тут-то и был «Hund begraben» [1286]. Нынче письмо: статьи взять не могут, п<отому> ч<то> де и в России есть плохие детские книжки.

Писала — даром.

(NB! В статье, кстати, ни разу! «советская» — все время: русская, ни тени политики, которая в мою тему (до-школьный ребенок) и не входила).

Деньги, на к<отор>ые издается газета, явно — эмигрантские. Напиши мне Слоним та́к, я бы смирилась (NB! не сто́ю же я — эмигрантских тысяч!), так я — высокомерно и безмолвно отстраняюсь.

Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна [1287].

Таковы мои дела. Мура отказались принять в детскую (дошкольную) школу из-за роста. (Принимают до 7-ми лет, ему тогда не было 6-ти). Аля на целые дни уезжает. Работает вяло. Дома ей скучно, я страшно измучена их вечными ссорами и, вообще, жизнью, — громкий смех (ха-ха-ха!) страшно раздражает, м<ожет> б<ыть> потому что никогда сама так не смеялась. — «Вы хотите, чтобы мне было 30 лет». В ответ — молчу.

К довершению всего у меня на почве общего истощения (ходила в клинику, смотрел при 20-ти студентах профессор) вылезла половина брови, — прописал массаж и мышьяк: ничего не растет, так и хожу с полутора бровями. Но к этому отношусь созерцательно, ничего кроме иронии не чувствую. Точно не моя.

Одна радость: скоро весна. Зима была бесконечная, грязная, без снега, с вечным дождем, пресловутый «climat doux» [1288] Парижа.

Чувство, что замерзла до дна души. Пишите о себе, дорогая Анна Антоновна, о здоровье, работе, самочувствии, семье, душе.

Когда-то увидимся?

Целую Вас нежно.

МЦ.

Читали ли Вы замечательного Петра I — Толстого [1289] (к<отор>ый в России).

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 87-89 (с купюрами). СС-6. С. 390-392. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 140-143.

10-31. А.А. Тесковой

Медон, 27-го февраля 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Вот уже поистине — пришла беда раскрывай ворота́!

Я попала в самую настоящую беду.

На следующий же день, после моего письма к Вам — неужели только вчера? — получаю банковский конверт. Вскрываю: дирекция просит зайти для ликвидации какого-то дела. — ? — Вчера же еду, и —

24-го декабря я получила по чеку деньги, и они ошибкой вместо 6 фунт<ов> выдали мне 10 ф<унтов>, т.е. вместо 750 фр<анков> —1250, т.е. я им должна 500 фр<анков>. Расписка этой операции у них налицо.

Дело в том, что я, когда получала, не посмотрела на чек, просто — дала, и когда получила больше, просто обрадовалась: д<олжно> б<ыть> на этот раз прислали не 6 фунт<ов>, а 10.

А теперь — надо отдавать. Срок по 1 —ое апреля, листок мне пришлось подписать, единственное, чего я добилась — платежа частями.

С<ергею> Я<ковлевичу> я конечно ничего не сказала: извелся бы, тем более, что достать ему не у кого, и так еле наскреб на учение (курсы кинематографической техники). Если бы он знал, что я подписала такую бумагу, он бы с ума сошел от ужаса, а что мне было делать? Они могли бы меня еще обвинить в злостном воспользовании их ошибкой, — ведь нужно быть мной, чтобы не посмотреть на чек!

Главное горе в том, что этот чек был последний, что помогавший нам Св<ятополк->Мирский (Вёрсты — критик) [1290] больше помогать не может. (Потому-то я и подумала, что в последний раз прислал больше!)

Что у него-то просить, ему рассказывать всю эту историю — совершенно немыслимо. Он, кажется, то немногое что́ имел — потерял на каких-то бумагах.

Словом, умоляю Вас, дорогая Анна Антоновна, каким-нибудь чудом достать мне половину этой суммы — т.е. 250 фр<анков>. После вечера (будет весной) [1291] отдам. Вечер, какой ни есть, всегда дает 1½ тыс<ячи> франков.

Боюсь, что если долго не буду платить, они мне опять напишут, и С<ергей> Я<ковлевич> все узнает, — конверт с печатью банка.

Из чешск<ого> иждив<ения> я пока получила только за январь, а когда следующее — неизвестно. Мы кругом должны, и в лавке и знакомым. Взять негде, а в течение месяца должно быть уплочено всё, т.е. все 500. Если бы Вы мне достали половину, я бы как-нибудь (Воля России, займы) достала бы вторую. Одна — я утону.

Хорош чиновник! Хороша я!

И ответное письмо и, если достанете, деньги — по адресу:

Madam Nina Svistounoff [1292]

1, Avenue de la Gare

Meudon — Val-Fleury

(S. et O.)

На письме можно пометку: для М<арины> Ц<ветаевой>, на переводе — два слова там, где пишут: для М<арины> И<вановны>.

Об этом дома не должен знать никто.

Обнимаю Вас. Простите.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 89-90 (с купюрами). СС-6. С. 392. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 143-145.

11-31. Игорю Северянину

<28 февраля 1931 г.>

Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович, и никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — всё: и негодование, и восторг, и слушание дали —далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.

Ваш зал… Зал — с Вами вместе двадцатилетних… Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! — молодость, любовь…

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.

Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила… [1293]

Это был итог [1294]. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!) Двадцать лет назад! — Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время? И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.

Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он!

Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт! [1295]

Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто —природу, Вы, наконец, раз-нарядили ее…

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов… Прекрасен Есенин, -«благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное)… [1297]

И то́, те́!.. «Соната Шопена» [1298], «Нелли», «Карета куртизанки» [1299] и другие, целая прорвавшаяся плотина… Ваша молодость.

И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки, и — напев, тот самый, тот, ради которого… тот напев — нам — как кость —или как цветок… — Хотели? на́те! —

— в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.

Призраки песен — призракам зала.

Впервые — альманах «Поэзия». М. 1983. № 37. С. 142 (публ. Е.Б. Корки-ной). СС-7. С. 421—422. Печ. по СС-7.

12-31. Н.П. Гронскому

<Конец февраля-март 1931 г.>

Дорогой Николай Павлович,

Принесите мне нынче все уже напечатанное, мне нужно спешно исправить и представить. Просьба: пока никому о моих планах и надеждах насчет устройства Перекопа.

Итак, жду Вас к 4 ч<асам>½, нам нужно сделать нынче возможно больше.

Сердечный привет.

Вы меня очень выручаете.

Нынче же уговоримся насчет поездки к В<ере> С<тепановне> [1300].

МЦ.

Понедельник.

Впервые — Русская мысль. 1991. 14 июня (публ. А. Саакянц). СС-7. С. 219-220. Печ. по СС-7.

13-31. Н.П. Гронскому

<Конец февраля-март 1931 г.> [1301]

Милый Николай Павлович!

Очень жаль и чувствую себя очень виноватой, хотя в пятницу не сговаривались, а вчера в субботу была дома ровно в 5 ч<асов>, т.е. 2 или 3 мин<уты> спустя Вашего ухода, — даже немножко пошла вслед.

Но у Вас ноги длинные.

Нынче сдаю (на просмотр) первые главы [1302], а завтра та́к или иначе извещу Вас, скорей всего зайдем с Муром утром. А м<ожет> б<ыть> и сегодня возле 3 ч<асов>. Когда Вы вообще дома?

МЦ.

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 192. Печ. по тексту первой публикации.

14-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 3-го марта 1931 г.

Дорогая Саломея! Высылаю Вам Новую газету [1303] — увы, без своей статьи, и очевидно без своего сотрудничества впредь. Как поэта мне предпочли — Ладинского [1304], как «статистов» (от «статьи») — всех. Статья была самая невинная — О новой русской детской книге [1305]. Ни разу слова «советская», и равняла я современную по своему детству, т.е. противуставляла эпоху эпохе. Политики — никакой. Ннно — имела неосторожность упомянуть и «нашу» (эмигрантскую) детскую литературу, привести несколько перлов, вроде:

и т.д.

— Попутные замечания. — Противуставление русской реальности, верней реализма — этой «фантастике» (ахинее!), лже-фантастики тамбовских «эльфов» — почвенной фантастике народной сказки. И т.д.

И — пост-скриптум: «А с новой орфографией, по к<отор>ой напечатаны все эти прекрасные дошкольные книги, советую примириться, ибо: не человек для буквы, а буква для человека, особенно если этот человек — ребенок».

И — пространное послание Слонима: и в России-де есть плохие детские книжки (агитка) — раз, он-де Слоним очень любит фей — два. А —невымолвленное три (оно же и раз и два!) — мы зависим от эмиграции и ее ругать нельзя. Скажи бы та́к — обиды бы не было, — да и сейчас нет! — много чести — но есть сознание обычного везения и — презрение к очередным «Числам».

А стихов — мало, что даже не попросили, а на вопрос: будут ли в газете стихи? — Нет. — Раскрываю: Ладинский.

Словом, мой очередной деловой провал. Вырабатывать (NB! будь я не я или, по крайней мере, хоть лошадь не моя!) могла бы ежегазетно франков полтораста, т.е. 300 фр<анков> в месяц.

Перекоп лежит, непринятый ни Числами, ни Волей России, ни Современными (NB! Руднев — мне: «у нас поэзия, так сказать, на задворках»). Мо́лодец (франц<узский>) лежит, — свели меня с Паррэном [1306] (м<ожет> б<ыть> знаете такого? советофил, Nouv Revue Franç [1307] — женат на моей школьной товарке Чалпановой [1308], — читала-читала, в итоге оказывается: стихов не любит (NB! ТОЛЬКО СТАТЬИ!) и никакого отношения к ним не имеет (только к статьям!). Так и ушла, загубив день. — Встреча была где-то в 19-ом arrond [1309], на канале.

Вещь, к<отор>ую сейчас пишу — все остальные перележит.

А дела на редкость мрачные. Всё сразу: чехи, все эти годы присылавшие ежемесячно 300 фр<анков>, пока что дали только за январь и когда дадут и дадут ли — неизвестно. Д<митрий> П<етрович> уже давно написал, что помогать больше не может, — не наверное, но почти, или по-другому как-то, в общем: готовьтесь к неполучке. Вере С<увчин>ской (МЕЖДУ НАМИ!) он потом писал другое, т.е. что только боится, что не сможет. А терм 1-го апреля и не предвидится ничего. Мирские деньги были — квартирные. Просто — негде взять. С газетой, как видите, сорвалось, сватала Перекоп Рудневу — сорвалось, Мо́лодца — Паррэну и другим — сорвалось.

Поэтому, умоляю Вас, дорогая Саломея, не называя меня — воздействуйте на Д<митрия> П<етровича>. Без этих денег мы пропали. Если бы он категорически отказался, но этого нет: «боюсь, что не смогу» —пусть не побоится и сможет. (NB! этого не сообщайте, вообще меня не называйте, просто скажите, что я — или мы (NB! он больше С<ергея> Я<ковлевича> любит!) в отчаянном положении, что я сама просить его не решаюсь, — словом, Вам будет виднее — ка́к!).

Этот несчастный терм (1-го апреля) — моя навязчивая мысль.

— Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений) — за все это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина [1310]. Он больше чем: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трехсотлетнего, но — занесет голову — все ушло —соловей! Не поет! Тот словарь ушел.

При встрече расскажу все как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т.е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России).

Обнимаю Вас, дорогая Саломея, умоляю с Мирским.

Бровь моя так и осталась с лысиной, т.е. я — полуторабровой.

МЦ.

ГОВОРЯ С Д<МИТРИЕМ> П<ЕТРОВИЧЕМ> НЕ УПОМИНАЙТЕ НИ О КАКОЙ ВЕРЕ.

P.S. А вдруг Вы уже вернулись и с Д<митрием> П<етровичем> говорить не сможете? Дни летят, Ваше письмо — только что посмотрела —от 20-го, и Вы пишете, что Вы уже две недели в Лондоне. Посылаю на Colisée в надежде, что перешлют.

Как ужасно, что я Вас только сейчас благодарю за иждивение!

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 176-179 (с купюрой). (Публ. Т.П. Струве). СС-7. С. 134-135. Печ. полностью по СС-7.

15-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

6-го марта 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Столько Вам нужно рассказать и сказать, но начну с самого тяжелого: мы совершенно погибаем.

Люди, которые нам помогали пять лет подряд, неожиданно перестали: м<ожет> б<ыть> — устали, м<ожет> б<ыть> действительно не могут [1311]. С чешской стипендией (350 фр<анков> в месяц) то же: с января (нынче март) ничего. Мы должны кругом: и в лавку, и угольщику, и всем знакомым, живем в грозе газа и электричества и, главное, терма. Отпавшие деньги шли на квартиру. Они — отпали, их нет, платить нечем. Срок 1-го апреля, потом еще пять дней отсрочки. Денег нет ни на что, едим то́ что отпускают в долг в лавке, в город ездить не́ на что, едет либо С<ергей> Я<ковлевич>, либо Аля, завтра не поедет никто, эти деньги на марку — последние.

Пыталась с Перекопом. Три попытки — три отказа. («Числа», «Воля России», «Современные Записки». Последние, устами редактора Руднева — последнего городского головы Москвы: «У нас поэзия, так сказать, на задворках. Вы нам что-нибудь лирическое дайте, коротенькое, строк на 16» (т.е. франков на 16)). С франц<узским> Мо́лодцем — ничего. Читала — порознь — четырем поэтам. Восхищение — поздравления — и никто пальцем не двинул [1312]. Свели меня (на блинах) с одним из редакторов Nouvelle Revue Française [1313], к<отор>ый женат на моей школьной товарке Чалпановой [1314]. Тип французского коммуниста, советофил. Слушал — слушал — и: «В стихах я ничего не смыслю, я заведую отделом статей по такому-то вопросу. Но — при случае скажу. — Приносите, только будьте готовы к отказу. Кроме того, денег у нас все равно нет».

Весь последний месяц билась с этими двумя вещами. Безнадежно. То — «издательский кризис», то — «вещь нова» (это — о франц<узском> Мо́лодце). Перекоп же просто никому не нужен. И не скрывают.

Дальше. Начинается у нас Новая литер<атурная> газета. Приглашают. Что́ угодно — только непременно в 1 № [1315]. Пишу статью о новой русской детской литер<атуре>. Сравниваю с дошкольными книжками моего детства — и с местным производством. Всё на цитатах. О реализме и фантастике. О фантастике почвенной (народной) и фантастике-ахинее: тамбовских эльфах. 200 строк — 100 фр<анков>. Радуюсь. И — отказ. И в России-де есть плохие детские книжки (агитка). Кроме того он, Редактор, очень любил фей.

Провалились и эти сто.

Словом — БЬЮСЬ. Бьется и С<ергей> Я<ковлевич> со своей кинемат<ографической> школой, бьется и Аля со своим рисованьем (на конкурсе иллюстраций — вторая, — «поздравляли») и вязаньем —50 фр<анков> ручной дамский свитер с рисунком. Весь дом работает —и ничего. Писала ли я Вам, что у меня от общего истощения (была в клинике у хорошего проф<ессора>) вылезло полброви, прописал мышьяк и массаж, — вот уже месяц как была: не растет, так и хожу с полутора.

Ждать неоткуда. Через три недели терм. Удушены долгами, утром в лавку — му́ка. Курю, как в Сов<етской> России, в допайковые годы (паек мне дали одной из первых, потому что у меня от голоду умер ребенок [1316]) курю окурковый табак — полная коробка окурков, хранила про черный день и дождалась. С<ергей> Я<ковлевич> безумно кашляет, сил нет слушать, иду в аптеку. — Есть ли у вас какой-нибудь недорогой сироп? Франков за пять? — Нет, таких вообще нет, — самый дешевый 8 фр<анков> 50 с<антимов>, вернете бутылку — 50 с<антимов> обратно. — Тогда дайте мне на 1 фр<анк> горчичной муки.

Иду, плачу — не от унижения, а от кашля, который буду слышать всю ночь. И от сознания неправедности жизни.

Так живу. Ныне на последние деньги марку и хлеб. Фунт. Уже съели. (Я и в России не умела беречь — когда фунт.)

И вот просьба. Ведь через 6-8 мес<яцев> С<ергей> Я<ковлевич> наверное будет зарабатывать (кинооператор). Но — чтобы как-нибудь дотянуть — м<ожет> б<ыть> Вы бы рассказали о моем положении нескольким человекам, чтобы каждый что-нибудь ежемесячно давал (так мне помогали те, которые отпали). Именно ежемесячно, чтобы знать. Вроде стипендии. Нам четверым на жизнь нужно тысячу франков, — если бы четыре человека по 250 фр<анков>!

Просила еще в одном месте — тоже женщину — большого друга поэта Рильке, о котором я столько писала, но не знаю, пока молчит [1317]. Чувство, что все места (в сердцах и в жизни) — уже заняты. На столбцах — наверное.

Встретилась еще раз с Пильняком. Был очень добр ко мне: попросила 10 фр<анков> — дал сто. Уплатила за прежний уголь (48 фр<анков> и этим получила возможность очередного кредита. На оставшиеся 50 фр<анков> жили и ездили 4 дня.

А не ездить — С<ергей> Я<ковлевич> и Аля учатся — нельзя, а каждая поездка (поезд и метро) около 5 фр<анков>.

Б<орис> Пильняк рассказывал о Борисе: счастлив один, пишет, живет в его, Пильняка, квартире — особнячок на окраине Москвы — про ту женщину знает мало (NB! я не спрашивала), видел ее раз с Борисом, Борис отвел его, Пильняка, в сторону и сказал: «Обещай, что не будешь подымать на нее глаз». — «Я-то не буду, да она сама подымает!» (Это Пильняк — мне). Бедный Борис, боюсь — очередная Елена (Сестра моя Жизнь) [1318].

Читала чудные стихи Бориса «СМЕРТЬ ПОЭТА» [1319] — о Маяковском, совсем простые, в гостях, не успела переписать, если достану перепишу и пришлю Вам.

В другом письме напишу Вам о замечательном вечере Игоря Северянина который (т.е. билет на который) мне подарили. Впервые за 9 лет эмиграции видела — поэта [1320].

Обнимаю Вас

МЦ.

Дошел ли русский Мо́лодец? [1321]

<Приписка Р.Н. Ломоносовой:>

Это письмо верните мне, пожалуйста. Р.Л. [1322]

Впервые — Минувшее. С 251-253. СС-7. С. 331-333. Печ. по СС-7.

16-31. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

6-го марта 1931 г.

Милостивая государыня!

Бесконечно тяжело для меня писать Вам это письмо — Вам — это — но — я буквально иду ко дну, молча, как и случается с такими людьми. Когда тринадцатилетний Юлиан, великий маленький музыкант, сын Александра Скрябина, утонул в днепровском омуте [1323], никто не слышат ни единого звука, хотя от других его отделял лишь поросший кустарником островок — величиною с мою ладонь, — и его учительница музыки, пианистка Надежда Голубовская [1324], говорила мне позже, что Юлиан просто не умел кричать — она хорошо знала мальчика.

Так было бы и со мной, не имей я близких, что делают нас другими (ими!), — потому-то у Р<ильке> и не было никаких «близких».

Очень просто: люди, помогавшие мне все 5 лет моей парижской жизни — подававшие мне, — устали и ничего не дают [1325]. — «К сожалению, я больше не в состоянии…» и т.п. Что мне остается? — «Спасибо за то, что было» и — молчанье.

Мои, как говорится, — «проблемы». Ничего не имею, кроме моих рук и моих тетрадей. Вся моя работа последних трех лет («Перекоп» —большая поэма о войне русских с русскими; «Мо́лодец» — другое) — лежит. Сейчас не время для больших поэм. Дайте нам лучше что-нибудь «лирическое» и не длиннее, чем шестнадцать строк (то есть — 16 франков). А о французском «Мо́лодце» — лишь одна присказка: «Слишком ново, непривычно, вне всякой традиции, даже и не сюрреализм» (NB! от коего меня — Господи упаси!).

Никто не желает courir le risque [1326], ибо это большое произведение —100 страниц и более, с иллюстрациями Гончаровой, и издавать его нужно по большому счету.

Признана и отвергнута.

Будь я одна на свете, я молча пошла бы ко дну — от сознания полной невиновности и исполненного долга. С самого раннего детства я делала больше, чем могла.

Что мне нужно, о чем я прошу Вас, милостивая государыня, пожалуйста: месячное вспомоществование, сколь бы малым оно ни было. То, что приходит, и на что, сколь бы малым оно ни было, можно рассчитывать — сколь бы недолго оно ни длилось.

Это особенно трудный год. Муж занимается кинематографией (кинооператор — как же это по-немецки? prises de vues [1327]) — занимается всерьез и с явным успехом, хорошее место ему обеспечено, правда, не раньше чем через 6-8 месяцев [1328]. Моя дочь — вторая в рисовальной школе («Arts et Publicite» [1329]), и была бы первой, если бы не «etrangere» [1330]. Но — прежде чем она начнет зарабатывать, она должна пройти курс в этой школе, да и слишком обидно было бы бросить. Странное семейство, где все так! работают и никто ничего не получает.

Простые люди в квартале любят нас и готовы месяцами ждать, пока мы заплатим, но все-таки это французы, у них свои заботы, и они не могут ждать бесконечно, тем более что с каждым прожитым днем наши долги увеличиваются (молоко, картофель, овощи, уголь). Газ тоже не ждет. И электричество не ждет. И «терм» (3-месячная плата за квартиру) не ждет, то есть всего лишь пять льготных дней. Что будет дальше, не знаю, продавать мне нечего — разве что книги, которые никому не нужны. На четверо человек — четыре простыни.

Милостивая государыня, если Вы можете что-нибудь сделать — сделайте что-нибудь!

Марина

Впервые — Небесная арка. С. 197-199. СС-7. С. 361-362. Печ. по СС-7.

17-31. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

9-го марта 1931 г.

Милостивая государыня!

Как, какими словами благодарить? Вы даете мне много больше, чем я просила, я просила немного, Вы даете все — целый терм! Да еще остается, чтобы заткнуть глотку самым кричащим долгам. (Чем молчаливее кредиторы, тем громче вопят долги.) Но всего хуже, когда кредитор терпелив, тут-то и чувствуешь себя настоящим должником. Не чувство долга: чувство вины! Если бы кто-то из них стал кричать на меня, я была бы счастлива. Французы никогда не кричат на других, для русского человека (бунтаря) это тяжело. Он сам начинает кричать.

Милостивая государыня, никто, даже из русских, — ибо никогда не было у нас такого поэта (были поэты, какие есть и будут у немцев), никто никогда не говорил о русских так, как Р<ильке>. Как поэт Р<ильке> — то же, что русские как народ и Россия как страна: ВСЁ.

«Русский человек не революционер, ибо терпелив...» — в таком духе говорил Р<ильке> в 1905 году о русских событиях. И далее: «Поэт — не мятежник».

И все же: мы: русские и поэты — бунтари. В ином царстве. Против иных законов.

Нельзя сделать шаг во имя чего-то, не сделав его против чего-то.

И как раз оттого, что мы — великие бунтари, мы не должны иметь дела с политическими революциями, что всегда мелки, ибо вершатся лишь — ради хлеба насущного? нет: ради проклятых денег.

А теперь выслушайте, милостивая государыня, короткую историю одной судьбы. Когда в 1905 году (первая революция) моя умирающая в Крыму (в Ялте) мать диктовала свое завещание, мы, две ее дочери, Ася — девяти лет, и я — одиннадцати [1331], находились в комнате, что-то писали или рисовали, и, не прислушиваясь, слышали. «Нет! — говорила она, — я не желаю, чтобы все было истрачено на этот кошмар (революцию). Старшая (я) станет революционеркой — уже такая! — и, достигнув совершеннолетия, все тотчас отдаст для партии. А младшая подражает старшей. Пусть лучше эти деньги лежат, и пока детям не исполнится сорок (до сорока люди молоды, знаю это — мне ведь 34!), они не должны попасть им в руки. А к сорока их роман с революцией кончится».

И вот — деньги, большие деньги, остались лежать. И мы — Ася и я — их даже не почувствовали. Собственно — ни разу их не имели. — Деньги (золото!) — призрачные. Почти что рейнское золото! [1332]

Мы тратили мало, были спартанцами, как наша мать (она по матери — высокородная польская дворянка), — лишь книги, на это у нас хватало. Мой первый Париж! 15 лет — одна — летние занятия [1333]. Что привезла в Москву? Севрскую статуэтку: маленький римский король [1334], подпись Наполеона (Premier Consul [1335]) и все парижские набережные с книгами (NB! каждая стоила тогда не больше 100 франков!). Ни одного платья, я всегда стыдилась новой одежды.

Так и шло. Потом — детский брак [1336]. С процентами все еще было предостаточно. Путешествия? За границей всегда только третьим классом. Другие ведь путешествуют третьим классом, так почему не я? Деревянные сиденья? Даже лучше, чем жаркий, красный, зловеще пыльный бархат.

В конце концов — конец пришел скоро — когда пришла революция, мы ничего не потеряли, очень мало. Остались без домов? Ну и слава Богу! Все время дворник (тот, кто убирает двор) со своими требованиями: забор покосился, нужно обновить асфальт перед домом, и все время бумаги — их надо подписывать, и т.д. И экономка — и много всякой разной прислуги — и мы одни, вместе взятые — муж, я и ребенок — не достигшие сорока лет, совсем неповинные в нашей огромной собственности.

Когда я завела разговор в банке (в начале 1917-го, еще можно было все получить), служащие сказали мне: нельзя. Особая оговорка: не выдавать до 40 лет.

Пропало все, насовсем. — Призрачные деньги!

Самое изумительное, что наша мать, как две капли воды похожая на нас, дочерей, оставила нам очень много стипендиатов, которым мы регулярно должны были помогать, среди них — трех революционеров: двух мужчин (евреев) и юную девушку, все — легочные больные, ее знакомые по санатории (Нерви, близ Генуи) — там, за время ее короткой болезни она встретила и полюбила их.

Они потеряли от переворота больше, чем мы, и наша последняя выплата была еще в апреле 1917-го.

Один из них вернулся в Москву в 1918 году и умер через два месяца в одиночестве, в реквизированной гостинице, в комнате без окна. Он предлагал мне деньги (подозреваю, что втайне мать все-таки его любила, он-то любил ее наверняка) [1337] — я не могла взять, а он был уже слишком болен и слишком далек, чтобы вложить их мне в руку. (Он знал меня еще 8-летним ребенком — тогда, на Ривьере! Теперь мне было 22 года, а мать — давно умерла!)

Наш первый жест — самый искренний, чуткий — когда нам что-нибудь дают — всегда: Нет! — отдернув обе руки, отступив на три шага.

Когда моя мать заболела и мы уехали за границу, она все оставила дома — броши, кольца, серьги и т.д. — потому что их не любила. (Наследство и свадебные подарки.)

А когда четыре года спустя — после смерти матери — мы вернулись в Москву — ничего уже не было, одни футляры.

Я жду другого завещания, его завещания.

Будьте благополучны. Благодарю Вас. И обнимаю.

Марина

Любил ли Р<ильке> евреев? Отличал ли от других? Еврейство ведь тоже стихия (огонь, вода, воздух, земля), как российство.

Я более стыжусь благодарить, чем просить. Не потому, что я мало чувствую, потому, что я много чувствую. Благодарение застревает у меня в горле, я готова расплакаться.

Впервые — Небесная арка. С. 200-203. СС-7. С. 362-364. Печ. по СС-7.

18-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

11-го марта 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна, вчера вечером одно письмо, нынче утром другое. Всё получила, спасибо от всего сердца за себя и за своих. Вчера — двойная радость: Ваше письмо и поздно вечером возвращение С<ергея> Я<ковлевича> с кинематографического экзамена — выдержал. Готовился он исступленно, а оказалось — легче легкого. По окончании этой школы (Pathe) ему открыты все пути, ибо к счастью связи — есть. Кроме того, он сейчас за рубежом лучший знаток советского кинематографа, у нас вся литература, — присылают друзья из России. А журнальный — статейный — навык у него есть: в Праге он затеял журнал «Своими путями» [1338] (который, кстати, первый в эмиграции стал перепечатывать советскую литературу [1339], после него — все. А сначала — как ругали! «Куплен большевиками» и т.д.), в Париже редактировал «ВЕРСТЫ» [1340] и затем газету Евразию, в которой постоянно писал [1341]. Пришлю Вам № «Новой Газеты» с его статьей, выйдет 15-го [1342], — увидите и, если понравится, м<ожет> б<ыть> дорогая Раиса Николаевна, поможете ему как-нибудь проникнуть в английскую прессу. Тема (Сов<етский> Кинемат<ограф>) нова: из русских никто не решается, а иностранцы не могут быть так полно осведомлены из-за незнания языка и малочисленности переводов. Повторяю, у С<ергея> Я<ковлевича> на руках весь материал, он месяцами ничего другого не читает. Другая статья его принята в сербский журнал [1343] (но увы вознаграждение нищенское). Может писать: о теории кинематографии вообще, о теории монтажа, различных течениях в Сов<етской> Кинематографии, — о ВСЕМ ЧТО КАСАЕТСЯ СОВЕТСКОГО и, вообще, кинематографа.

Но связей в иностранной прессе (кроме Сербии) у нас пока нет.

В эту его деятельность (писательскую) я тверже верю, чем в кино-операторство: он отродясь больной человек, сын немолодых и безумно-измученных родителей (когда-нибудь расскажу трагедию их семьи) [1344], в 16 лет был туберкулез, (в 17 л<ет> встреча со мной, могу сказать — его спасшая), — болезнь печени — война — добровольчество — второй взрыв туберкулеза (Галлиполи) — Чехия, нищета, студенчество, наконец Париж и исступленная (он исступленный работник!) работа по Евразийству и редакторству — в прошлом году новый взрыв туберкулеза. В постоянную непрерывную его работу в к<инематогра>фе верить трудно — работа трудная, в физически-трудных условиях. Подрабатывать ею — может. Главное же русло, по которому я его направляю — конечно писательское. Он может стать одним из лучших теоретиков. И идеи, и интерес, и навык. В Чехии он много писал чисто-литер<атурных> вещей, некоторые были напечатаны. Хорошие вещи [1345]. Будь он в России — непременно был бы писателем. Прозаику (и человеку его склада, сильно общественного и идейного) нужен круг и почва: то́, чего здесь нет и не может быть.

Я — другое, меня всю жизнь укоряют в безыдейности, а советская критика даже в беспочвенности [1346]. Первый укор принимаю: ибо у меня взамен МИРОВОЗЗРЕНИЯ — МИРООЩУЩЕНИЕ (NB! очень твердое). Беспочвенность? Если иметь в виду землю, почву, родину — на это отвечают мои книги. Если же класс, и, если хотите, даже пол — да, не принадлежу ни к какому классу, ни к какой партии, ни к какой литер<атурной> группе НИКОГДА. Помню даже афишу такую на заборах Москвы 1920 г. ВЕЧЕР ВСЕХ ПОЭТОВ. АКМЕИСТЫ — ТАКИЕ-ТО, НЕО-АКМЕИСТЫ — ТАКИЕ-ТО, ИМАЖИНИСТЫ — ТАКИЕ-ТО, ИСТЫ-ИСТЫ-ИСТЫ — и, в самом конце, под пустотой:

—и—

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

(вроде как — голая!)

Так было так будет. Что я люблю? Жизнь. Всё. Всё — везде, м<ожет> б<ыть> все то же одно — везде.

Из-за приветствия Маяковского на страницах Евразии (два года назад) меня прогоняют из Последн<их> Новостей (Милюков: «Она приветствовала представителя власти» [1347], NB! М<аяков>ский даже не был коммунист, его не пускали в пролетарские поэты!), из-за поэмы Перекоп (добровольчество), к<отор>ую, продержав 2 года в ящике и — вынужденная необходимостью — я может быть, если примут, помещу в правом (где ничего в стихах не смыслят) еженедельнике «Россия и Славянство», за поэму Перекоп меня может быть прогонят из единственного) журнала, где сотрудничаю вот уже 9 лет, с России, — из «Воли России» (левые эсеры). Но Перекоп-то они не взяли! (Bête noire [1348] Добровольчество!) и Совр<еменные> Записки, и Числа не взяли, — куда же мне с ним деваться?! Работала 7 месяцев, держала в столе 2 года, жить не на что, вещь люблю и хочу, чтобы она появилась.

Из-за моего интервью (т.е. приехала сотрудница и расспрашивала, я — отвечала, пошлю) в Возрождении (правые) [1349], С<ергею> Я<ковлевичу> отказали в сотрудничестве в одном более или менее левом издании. Это было третьего дня. Раз я его жена — и т.д. Словом, дела семейные!

Простите за такую подробную отпись, если скучно читать — представьте себе, что это — через 100 лет — мемуары. (Я и на собственные беды так смотрю!)

О Мо́лодце. Простая русская сказка: как девушка полюбила мо́лодца, а мо́лодец оказался упырем — и загубил всю семью — и ее самоё. А потом — едет барин, видит цветок — и т. д.

Остов сказки — народный, я очень мало что изменила.

А гости (м<ожет> б<ыть> они вам показались большевиками?) простые бесы, готовые приехали, чтобы нагадить. Пользуясь слабостью барина, вынуждают его везти ее («барыню» — Марусю!) в церковь, а в церкви — он, Мо́лодец! который до последней секунды остерегает ее: Не гляди! НЕ ХОЧЕТ ГУБИТЬ.

Короче: РОК, где нет виновных.

Если увидимся, покажу Вам эту сказку в подлиннике, она у меня со мной [1350].

О Борисе. Борис — влюбляется. (Всю жизнь!) И влюбляется — по-мужски. По-пушкински. В Женю он никогда влюблен не был. Был влюблен — в Елену (катастрофа) [1351] — и в многих других (только — полегче!) нынче — в ту, эту. Катастрофа неминуема, ибо девушка глазастая. И Борис уже боится: уже проиграл.

(Знаете ли Вы мою «Попытку Ревности»? [1352] И есть ли у Вас моя книга «После России»? Если нет — пришлю.)

Пора кормить своих, обрываю. Благодарю бесконечно, страшно смущена, тронута, растравлена. Ради Бога — не шлите больше ничего, а то я буду окончательно уничтожена.

Обнимаю

МЦ.

Впервые — Минувшее. С. 251–253. СС-7. С. 333–335. Печ. по СС-7.

19-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d 'Arc

12-го марта 1921 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Открытку и коробку получили — сердечное спасибо. Точно гора (содержание открытки) с плеч свалилась! Мне помогают только женщины — та́к, впрочем, было всю жизнь.

Пытаюсь устроить свой Перекоп в «Россию и Славянство», — боюсь только платить не будут: очень бедны. И дайте мне добрый совет: как по-Вашему, не прекратят ли чехи иждивение из-за моего сотрудничества — т. е. напечатания вещи — в правом органе? Но что же мне делать, когда ни Совр<еменные> Записки, ни Числа, ни Воля России не берут? В «России и Славянстве» сотрудничает Бем [1353].

Об иждивении: другие писатели получили извещение, что иждивение кончилось, я получила анкету, которую, заполнив, отослала. Прошло два месяца — ничего. Тогда я обратилась к Марку Львовичу, он очевидно напомнил обо мне, и я получила деньги с пометкой: пока что за январь. С тех пор — ничего, т. е. за февраль и март — ничего.

К М<арку> Л<ьвовичу> обращаться не хочется из-за истории со статьей (заказал и не принял), обращаюсь, дорогая Анна Антоновна, к Вам. Другие писатели уверяют, что иждивение мне осталось, ибо я не отказ получила, а анкету. М<арк> Л<ьвович> достоверно говорил мне, что оставлено мне и, кажется, еще Ремизову [1354]. В чем дело? Почему не шлют? Расскажите о моем положении: больной муж, двое детей, издательский кризис, — жить не на что. Без этих денег мы пропадем.

Сначала ждали каждый день, должали в счет, теперь и ждать перестали. Не получено за февраль и март. (Всегда присылали 3-го — 4-го).

Не сочтите это за письмо: очередной бытовой вопль!

Конфеты чудные, угощали ими вчера писательницу Извольскую ту, что выходит замуж в Японию. Вспоминали с Алей давнишние времена: рождение Мура — нашу хижину во Вшенорах — Вас в нашей хижине. Помните?

Тому уже — шесть лет. Мур читает и пишет. Скоро напишет Вам письмо. Пока же:

<Рукой Мура:> Конфеты чудные Мур.

С<ергей> Я<ковлевич> выдержал письменный экз<амен> по кинематографии, в понедельник — устный, занятия серьезные [1355].

Обнимаю Вас и благодарю, на днях напишу еще. Нужда ужасная.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 90 (с купюрами). СС-6. С. 392–393. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 145–146.

20-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея!

Сердечное спасибо за иждивение.

Очень рада, что пришелся Мур, Вы ему тоже пришлись.

(Выходя: — понравилась? Он: грубым голосом: «Вообще — милая». А вообще женщин без исключения — не переносит.)

Перекоп сдаю (на авось) [1356] в воскресенье. На очереди «Gars» [1357], (Muselli [1358]).

Хотите повидаемся на следующей неделе? М<ожет> б<ыть> соберемся с С<ергеем> Я<ковлевичем>, он очень хотел бы Вас повидать. Целую Вас.

МЦ.

17-го марта 1931 г.

Машиной играет весь дом.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 179 (с купюрой). (Публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 136 (полностью). Печ. по СС-7.

21-31. Б.Л. Пастернаку

<18 марта 1931 г.>

Баллада хороша [1359]. Так невинно ты не писал и в 17 лет — она написана тем из сыновей (два сына), который крепче спит. Горюю о твоем. Но — изнутри Жени, не мальчика [1360]. Какое блаженство иметь тебя — отцом раз, тебя отцом на воле — два. Если он твой — ему лучшего не надо. Ты бы в детстве дорого дал — за себя, отсутствующего.

Б<орис>, из памяти: когда я через Смиховский холм (мою «гору») шла от С<ережи> к Р<одзевичу> и через Смиховский же холм — от Р<одзевича> к С<ереже> — туда была язва, оттуда рана. Я с язвой жить не могла. (Помнишь того богача из хрестоматии, созвавшего друзей и в конце пира — под пурпуром — показавшего им язву? [1361] Ведь пировали — они.) Моя радость, моя необходимость в моей жизни не значили. Точнее: чужое страдание мгновенно уничтожало самую возможность их. С<ереже> больно, я не смогу радоваться Р<одзевичу>. Кто перетянет не любовью ко мне, а необходимостью во мне (невозможностью без). Я знала — да так и случилось! — что Р<одзевич> обойдется. (М<ожет> б<ыть> за это и любила?!)

Катастрофа ведь только когда обоим (обеим) нужнее. Но этого не бывает. Для меня весит давность. Не: nous serions si heureux ensemble! — nous étions si malheureux ensemble! [1362]

Я не любовная героиня, Борис. Я по чести — герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова.

С Р<одзевича> — никого не любила. Его вижу часто, он мне предан, обожает Мура, ничего не чувствую.

Вот тебе мой опыт.

У тебя еще сложнее: ведь и у нее — свое, тот же выбор. Но, верь моему нюху: четверо легче чем трое, что-то — как-то — уравновешено: четверостишие. Трое, ведь это хромость (четыре ноги). И еще: весь вес на одном (центральном: ней — как тогда — мне). Нет, слава Богу, что — четверо.

Еще, Б<орис> — уезжает Е<лена> А<лександровна> И<звольская> [1363], раздает книги, как зверей — в хорошие руки — и вот частушка Переяславль-Залесского уезда:

Выиграет тот кто проиграет.

Только расставшись с Р<одзевичем>, я почувствовала себя вправе его любить и любила напролет — пока не кончилось.

Не совет. Пример. Отчет.

Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте. Большой Терезы — к Богу [1364]. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву. (В огромную ладонь — прорвы. В провале́нную ладонь — прорвы.) Что бы я с тобой стала делать до́ма? Дом бы провалился, или бы я, оставив тебя спящим и унося в себе тебя спящего — из него вышагнула — как из лодки. С тобой — жить?!

Дай ей Бог всего этого не знать, быть просто — счастливой, отстоять тебя у совести, Бога, богов, тебя. (NB! что же у нее останется?? 1938 г.)

…А знаешь — дела дивные! — раскрываю Гёте «Aus meinem Leben» [1365] и — эпиграф: — Es ist daffir gesorgt, dass die Baume nicht in den Himmel wachsen [1366] — т. е. то, что постоянно, всю жизнь говорю о себе и своей жизни, — только у меня: — Es ist von Gott besorgt, dass die Baume [1367] —

Ну — обнимаю.

Впервые — Души начинают видеть. С. 534–536. Печ. по тексту первой публикации.

22-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

20-го марта 1931 г.

От всей души спасибо, дорогая Анна Антоновна! Уже внесено. Если бы Вы знали какая гора с плеч! Все сделаю, чтобы вернуть Вам, ибо именно у Вас не хочется взять, именно Вам хочется дать. Потому что я Вас люблю.

Весна моя начинается грустно: неожиданно в гостях узнала от приезжего из Москвы, что Борис Пастернак разошелся с женой — потому что любит другую [1368]. А другая замужем, и т. д. Боюсь за Бориса. В России мор на поэтов, — за́ десять лет целый список! [1369] Катастрофа неизбежна: во-первых муж, во-вторых у Б<ориса> жена и сын [1370], в-третьих — красива (Б<орис> будет ревновать), в-четвертых и в-главных — Б<орис> на счастливую любовь неспособен. Для него любить — значит мучиться.

Летом 26-го года, прочтя где-то мою Поэму Конца [1371], Б<орис> безумно рванулся ко мне, хотел приехать — я отвела: не хотела всеобщей катастрофы. (Годы жила мечтой, что увижусь.) Теперь — пусто. Мне не к кому в Россию. Жена, сын — чту. Но новая любовь — отстраняюсь. Поймите меня правильно, дорогая Анна Антоновна: не ревность. Но — раз без меня обошлись! У меня к Б<орису> было такое чувство, что: буду умирать — его позову. Потому что чувствовала его, несмотря на семью, совершенно одиноким: моим. Теперь мое место замещено: только женщина ведь может предпочесть брата — любви! Для мужчины — в те часы, когда любит — любовь — все. Б<орис> любит ту совершенно так же как в 1926 г. — заочно — меня. Я Б<орису> написала: «Если бы это случилось пять лет назад… — но у меня своя пятилетка!» Острой боли не чувствую. Пустота…

Обрываю. Надо в город. Горячо и верно люблю Вас, упорно надеюсь на встречу, с Вами я была бы счастлива. Может быть — все-таки увидимся?

Спасибо за все. Пишите опять домой.

М.

С чешским иждивением пока — ничего. Получила только за январь. Нынче 20-ое марта.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 90–91 (с купюрами). СС-6. С. 393–394. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 147–148.

23-31. Р.Н. Ломоносовой

Дорогая Раиса Николаевна!

Простите, что не поблагодарила сразу — все дни уходили на спешную правку и переписку поэмы Перекоп, о которой и будет все следующее письмо — на днях. (То есть: печатать или нет?)

Большое письмо от Бориса, — и о нем напишу. В общих чертах — все равно. Радоваться за него — рано. Я написала ему большое письмо, которое так и не отослала.

Еще раз — от души спасибо. Живу в смуте — из-за дилеммы (поэмы) Перекоп.

До скорого большого письма. Обнимаю Вас

МЦ.

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc,

22-го м<арта 1931 г.>

Впервые — Минувшее. С. 260–261. СС-7. С. 335. Печ. по СС-7.

24-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

26-го марта 1931 г.

Дорогая Саломея!

Большая, большая просьба: не подарили ли Вы бы мне 80 фр<анков> на башмаки, мои совсем отслужили: одни отказались чинить, а другие, к<отор>ые ношу три года, так разносились, что спадают с ног, так что ходить не в чем. А в Самаритэне как раз продаются Semelle Uskide [1372], такие же, какие я проносила 3 года, не чиня подошвы. 80 фр<анков>. Но их безнадежно — нет.

Вы бы этим подарком меня спасли.

— Очень хорошо у Вас было в прошлый раз — м<ожет> б<ыть> впадение в детство с Аней Калин? Кстати, дома она была Нюта, у нас, из протеста, Аня [1373].

До свидания, надеюсь скорого. Мур твердо ждет приглашения. Свободен все дни кроме четверга (Закон Божий!)

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 136. Печ. по СС-7.

25-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

31-го марта 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна! Попытка настоящего письма, хотя с головой, разбитой суетою бытового дня. Не взыщите, у меня как у немцев — лучшая голова — утренняя.

Во-первых — Ваша болезнь. Сердце — лютая вещь и — надежная вещь. Лютая — при малейшем перебое — земля из-под ног: состояние землетрясения, с той разницей, что оно — внутри. Надежная ибо держит больше чем обещает и может больше чем может. Я сердце (орган) люблю как можно любить человека: с восхищением и с благодарностью. Сердце — герой.

А Сиротинин [1374] врал, т. е. не учел чудесности органа. Здесь врач знает меньше чем поэт.

У меня, например, сердце — шалое. Могу — галопом — полверсты в гору и не могу — полное обмирание, до дурноты — при первом повороте автомобиля. На местной, очень веселой карусели, с отделяющимся постепенно сиденьем, чуть не умерла. Не могу лифта (всегда пешком). Воображение? Нет. Не воображают же другие! И не воображаю же в поезде. Не могу — дурнота — когда другой с высоты, о себе уже не говорю: через ж<елезно->д<орожный> мост, где в прогалы видны рельсы, прохожу сжав зубы. Могу все, что пешком, и на земле, нога на земле. И не я могу или не могу, а — сердце.

От мысли о Вашей автомобильной поездке через всю Европу — физически — обмираю.

Нет, лучше где-нибудь на море или в горах, в тишине. Со своими, без чужих. С какой-нибудь одной книгой на все лето. Такая у меня была прошлым летом — знаете ли? — Sigrid Undset — три части: Der Kranz — Die Frau — Das Kreuz [1375]. Всего около 2000 стр<аниц> и — ни одной лишней строки. Норвежский эпос — и женский эпос. Вся страна и вся судьба. Кажется за нее именно получила нобелевскую премию. Наверное переведена на английский, я читала по-немецки, так все лето и прожила — в Норвегии.

— Кто с Вами целые дни — раз лежите? Чуб работает, Ю<рий> В<ладимирович> наверное тоже занят. Есть ли у Вас в Лондоне близкие друзья? Тоскливо — когда сердце!

А вот вещь которая Вас обрадует и с которой может быть и следовало начать: вчера чек на 25 долл<аров> от Вашего Тихвинского. Правда — удивительно? Факт отдачи удивителен, независимо от человека. Просит прислать две расписки, одну Вам, одну ему. Вашу — прилагаю [1376]. С несказанной благодарностью. Теперь сразу смогу внести за Алину школу, и еще останется. Терм, благодаря Вам, будет завтра выплачен целиком. А теперь и с Алиной школой устроено! Не примите за сухость, но просто: слов нет.

Аля получила первый приз на конкурсе иллюстрации. Теперь сама гравирует свою вещь (в первый раз). Если удастся, пришлю Вам оттиск. Результат конкурса — бесплатное обучение гравюре (в этой школе за каждый курс отдельно).

Написала нынче Борису. Вспоминала, как и я хотела уйти (6 лет назад) [1377]. Выбор был между язвой (если уйду от С<ергея>) и раной (если уйду от другого). Выбрала чистое: рану. Я своим счастьем жить не могу, никогда с ним не считалась, просто на него глубоко́, отродясь неспособна. Прошу Б<ориса> только об одном — жить.

А Вас, дорогая и милая и близкая и далекая, незнакомородная Раиса Николаевна — выздоравливать, то есть: верить в сердце.

О своем злосчастном Перекопе в другой раз. И об очередном большом огорчении — одном отъезде [1378].

Обнимаю в бесконечно благодарю. Все получила.

М.

<Приписки на полях:>

У нас после жаркой весны — ледяные ветра, но с дивной синевой, точно на океане.

Скоро пришлю Вам карточку Мура, нынче снимали. И напишу Вам о нем.

Впервые — Минувшее. С. 261–262. СС-7. С. 335–336. Печ. по СС-7.

26-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Сердечное спасибо, дорогая Саломея!

Башмаки куплены — чудные — будут служить сто лет.

Обнимаю Вас!

ТВЕРДООБУТАЯ

МЦ.

Что Ваша Голландия? Ваш голландец (летучий) уже здесь [1379]. Скрывается (NB! Кажется — только от меня!)

Медон, 31-го марта 1931 г.

Впервые — СС-7. С. 136. Печ. по СС-7.

27-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

12-го апреля, первый день Пасхи <1931>

Христос Воскресе, дорогая Раиса Николаевна!

Какой ужас с сыном! [1380] Если я до сих пор не могу опомниться — каково Вам? Слава Богу, что не дали беде ходу, вмешались и пресекли сразу. В таких случаях обыкновенно ждут утра, а когда утро приходит оказывается, что именно утра не нужно было ждать. (Почему беда так любит ночь?)

Дай Вам Бог — нынче Пасха, лучший день в году и все добрые пожелания должны сбыться! — Дай Вам Бог скорее и вернее успокоиться, для Вас дело не в Вас, мать лично неуязвима, — только через сына — дай Бог Вашему скорой и верной поправки. М<ожет> б<ыть> лучше, что так разом прорвало, а то бы с медленным процессом внутри, тянулось бы и тянулось, теперь чувство, что внутри — чисто.

(Виноват ли в происшедшем врач, оперировавший в первый раз? Его ли недосмотр, или развилось самостоятельно?)

Часто-часто среди дня укол в сердце — мысль о Вас и Вашем сыне.

Напишите скорей, хотя бы два слова, о дальнейшем ходе болезни — если найдете минутку.

Вчера Мур впервые был с нами у заутрени — 6 лет, пора — впервые видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена [1381], не было ветра, свечи горели ровно, — в руках и в траве, — прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво — сияющие узоры в траве.

Нынче блаженный день, весь его провели в лесу, уйдя от могущих быть визитеров.

Жду весточки, обнимаю, люблю, болею. Дай Бог!

МЦ.

Письмо залежалось, были проводы двух друзей, — Кн<язя> С<ергея> Волконского на Ривьеру (болен, в Париже жить запрещено) и Е<лены> Извольской — в Японию [1382].

Но все-таки посылаю, чтобы не думали, что о Вас не думала.

Впервые — Минувшее. С. 264–265. СС-7. С. 337. Печ. по СС-7.

28-31. Н.П. Гронскому

<Между 12 и 19 апреля 1931 г.> [1383]

Милый Н<иколай> П<авлович>

Я совершенно запамятовала когда вечер с С<ергеем> М<ихайловичем>. А мне как раз нужно провожать на днях свою приятельницу, в путь еще более дальний [1384].

Ради Бога нынче в течение дня оставьте мне записку под дверью, — нас целый день не будет — с днем, часом и местом нашей встречи.

Если Вы к С<ергею> М<ихайловичу> едете из города могу приехать сама, адрес в кухне на стене, но для верности напишите еще раз.

Мне нужно знать нынче — когда?

МЦ.

Христос Воскресе!

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 192. Печ. по тексту первой публикации.

29-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Запоздалое Христос Воскресе, дорогая Саломея! Где Вы и что́ Вы?

Были ли в Голландии? Видела Мирского, но не преувеличивая (здесь: не преуменьшая) ровно три минуты, на вокзале, на проводах Извольской [1385], в толпе снимающих, снимающихся, плачущих и напутствующих.

Напишите два словечка и, если можно, пришлите иждивение. Целую Вас.

МЦ.

21-го апреля 1931 г.

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

Впервые — СС-7. С. 137. Печ. по СС-7.

30-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 23-го апреля

____________ 1931 г.

6-го мая

Сердечное спасибо, дорогая Саломея, за иждивение и за позднюю благодарность.

Нынче Мурины имянины (Георгиев день) и ознаменованы они следующим речением: — Мама! как по-французски Бердяев? — Так и будет — Бердяев [1386], если хочешь — Berdiaéff. — А-а… А почему я на одной книге прочел — BOURDEL? [1387]

Кстати, когда я ему передала, что сейчас у Вас уехала прислуга и т. д. — «А зачем мне прислуга?» — «Ты же собирался у Саломеи завтракать!» — «А Саломея сама не умеет готовить?» — «Нет». — «Пусть научится!»

П<етр> П<етрович > С<ув>чинский tout crache [1388].

Обнимаю Вас.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 137. Печ. по СС-7.

31-31. Р.Н. Ломоносовой

Дорогая Раиса Николаевна,

Не пишу потому что боюсь тревожить, а вместе с тем так хочется знать о Вас и о сыне.

Нынче очередной взнос от Тихвинского, просит выслать Вам расписку, прилагаю [1389].

Напишите хоть словечко! Обнимаю Вас

МЦ

Много есть о чем рассказать, но не решаюсь занимать собой. Вот когда Чуб поправится!

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

10-го мая 1931 г.

Впервые — Минувшее. С. 265. СС-7. С. 337. Печ. по СС-7.

32-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

10-го мая 1931 г.

Дорогая Саломея!

Хорош вечер [1390]: 1) без брови (к 30-му от остающегося миллиметра не будет и следа) 2) без платья (то что есть — до колен) и без участников. Боясь душевных осложнений (просить, благодарить, жалеть, что просила и благодарила) — решила одна. 1-ое отд<еление> — стихи, второе — проза (новая, для Вас ОСОБЕННО — интересная, честное слово!) третье — опять стихи.

Посылаю Вам 10 билетов с безмолвной просьбой. А если Путерману послать штук пять — продаст (хоть один??) Если думаете, что да (хоть ½), сообщите мне, милая Саломея (NB! здорово я написала Ваше имя!) его адрес.

Когда повидаемся? Что у Вас нового? Как здоровье? Напишите словечко!

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 137–138. Печ. по СС-7.

33-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

18-го мая 1931 г.

Дорогая Саломея!

Можно в спешном порядке попросить Вас об иждивении: шьется — с грехом пополам — платье (из бывшего, далеких дней молодости, к счастью длинного — платья вдовы посла Извольского [1391]. Красного (платья, а не посла!) и нужно на днях за него платить.

Дикая жалость, что Вас на вечере не будет, ибо — Христом Богом, умоляю: до 30-го никому ни слова — читать буду:

— то есть:

«Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж за́ море» — разбор и пожжение бумаг — то же по инерции у меня дома — и, — налету уже жгущей руки — что это такое?

Печатное — большое — кем-то вырезанное.

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим

Г<ород> Александров Владимирской губ<ернии>. Лето. Шестнадцатый год. Народ идет на войну. Я пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову. У меня в гостях Осип Мандельштам. — Эпизоды — (прогулка по кладбищу, страх быка (теленка), М<андельшта>м и нянька, М<андельшта>м и монашка и т. д.) — Отъезд. — Из Крыма стихи:

Читаю газетную вырезку с описанием как, где и кому написаны эти стихи. Оказывается — очень хорошенькой, немножко вульгарной женщине-врачу — еврейке — на содержании у армянского купца. В Крыму (вместо Коктебеля, места совсем особого, единственного, дан Крым Ялты и Алупки). Местное население показывает М<андельшта>му свиное ухо (NB! В Крыму! На добрую четверть состоящем из евреев!)

И та́к далее.

И вот, строка за строкой — отповедь.

Заключительные строки:

— Не так много мне в жизни посвящали хороших стихов и, главное, не так часто вдохновение поэта — поэтом, чтобы мне это вдохновение уступать так даром зря (небывшей) подруге (небывшего) армянина.

Эту собственность — отстаиваю.

Автора фельетона [1393] — угадываете. Нужно думать — будет в зале.

Поделом.

Да, еще такая фраза:

— Если хочешь писать быль, знай ее. Если хочешь писать поэму — жди сто лет либо не называй имен.

Вот потому-то и жалею, что Вас, милая Саломея, не будет, ибо в 2-ой части дан живой М<андельшта>м и — добро́ дан, великодушно дан, если хотите — с материнским юмором.

Очень, очень прошу — до вечера ни слова, пусть будет сюрприз.

Обнимаю Вас и люблю.

МЦ.

Пишите о жизни, здоровье, летних планах. Когда думаете в Париж?

12-го февраля 1916 г.

Из Москвы в Петербург

О. Мандельштаму — М.Ц.

(NB! Я не знала, что он — возвращается)

Впервые — Часть речи. Н.-Й. 1981/1982. № 2/3. С. 42–44 (публ. В. Полухиной). СС-7. С. 138–139. Печ. по СС-7.

34-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон. 31-го мая 1931 г., Троицын день

Дорогая Саломея,

Все в порядке и большое спасибо и большое простите — не писала из-за вечера, который — слава Богу — уже за плечами.

До последней минуты переписывала рукопись «История одного посвящения», где, не называя Вас (ибо не знаю как бы Вы отнеслись), если ничего не возражаете, в печати назову — вещь пойдет в Воле России [1394], где не называя Вас, защищала и Ваше (посвящение) от могущих быть посягательств и присвоений.

Вечер прошел с полным успехом, зала почти полная. Слушали отлично, смеялись где нужно, и — насколько легче (душевно!) читать прозу. 2-ое отд<еление> были стихи — мои к М<андельшта>му[1395], где — между нами — подбросила ему немало подкидышей — благо время прошло! (1916 г. — 1931 г.!) (Он мне, де, только три, а ему вот сколько!) А совсем закончила его стихами ко мне: «В разноголосице девического хора», — моими любимыми.

Денежный успех меньше, пока чистых 700 фр<анков>, м<ожет> б<ыть> еще подойдут, — часть зала была даровая, бо́льшая часть 5-франковая, «дорогих» немного. Но на кварт<ирный> налог (575 фр<анков>) уже есть — и то слава Богу. Хотя жаль.

С иждивением, милая Саломея, то, что Вы мне писали — грустно, но что́ ответить, кроме (как в любви) — Спасибо за бывшее. Дайте мне кстати адрес Ани Калин (в гимназии она была Аня и Калин), хочу ее поблагодарить.

Да! Георгия Иванова (автора лже-воспоминаний — «Китайские тени» — уже вышли отдельной книгой) [1396] на вечере не было, ибо — en loyal ennemi [1397] приглашения не послала, но Г. Адамович (близнец) был и — кажется — доволен [1398]. С<ергей> Я<ковлевич>, сидевший рядом с ним, слышал его ремарку: «Нападение номер два». (По-моему — хорошо.)

Обнимаю Вас и люблю. Пишите. Когда «домой»? (Беру в кавычки ибо у Вас как у Персефоны[1399] дома нет.)

МЦ.

<Приписки на полях:>

С<ергей> Я<ковлевич> Вас очень приветствует и тоже по Вам соскучился. А Мур упорно и терпеливо ждет приглашения. Автомобиль жив.

Да! Читала я в красном до́ полу платье вдовы Извольского и очевидно ждавшем меня в сундуке 50 лет. Говорят — очень красивом. Красном — во всяком случае. По-моему, я цветом была — флаг, а станом — древком от флага [1400].

Когда читала о М<андельшта>ме, по залу непрерывный шепот: «Он! Он! Он — живой! Как похоже!» и т. д.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 179–180 (с купюрой). (Публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 139–140 (полностью). Печ. по СС-7.

35-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

<Между 30 мая и 10 июня 1931 г.> [1401]

Саломея, родная, большая просьба, пришлите мне от Британского Музея открыток с персидской и индусской живописью

Persian & Indian Paintings

— они в красках, коллекциями по 15 шт<ук>. Если можно 2 пачки (разных). Способна уплатить за одну. Очень нужны Але для школы [1402].

Только непременно заказным.

P.S. ПРИВЕЗЕТЕ ЛИ СОБАКУ?

— С приятельницей Д<митрия> П<етровича> [1403] (Мо́лодец — Commerce) теперь, сбыв вечер, спишусь.

— Мо́лодца Muselli пошлю [1404]. Теперь отвода вечера — нет — .

Печ. впервые по хранящейся в архиве составителя копии.

36-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

3-го июня 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Наконец мой вечер позади [1405] и я могу Вам написать.

Но до рассказа о всех событиях — вечер, отъезда Е<лены> А<лександровны> Извольской, новой дружбы с Еленой — хочу сказать Вам, что Вы в моей жизни присутствуете непрерывно, что — а этого кажется не могу сказать никому, кроме Вас — хотела бы не встречи с Вами, а жизни с Вами.

Нынче на Колониальной выставке [1406] (весь Париж перебывал, я — кажется — последняя) меня взяла острая тоска по Вас, под пальмами, в синем тумане настоящих тропик. Сколько тут дам и господ ходит, сколько аппаратов щелкает, запечатлевая все тех же дам и господ — таких случайных! — а Вас, которой все это: Индо-Китай, Судан, Конго и т. д. — так много бы дало, и которая, этим, всему (и мне!) так много бы дали — нету. И, проще: всегда когда вижу что-нибудь красивое, редкое, настоящее — думаю о Вас и хочу видеть это с Вами. (Боже, до чего слабое, должно быть, мое хочу во всем, кроме работы! До чего я для себя не умею хотеть!)

Дома у меня жизнь тяжелая — как у всех нас — мы все слишком особые и слишком разные, коллекция, а не семья! Каждому нужно — физически — место, к<оторо>го нет: все друг у друга под локтем и по́д боком… С работой у меня весь этот «школьный год» (конечно — школа!) тоже не блестяще: Аля много в Париже из-за — своей школы, я с Муром, который труден, — кроме того пишу вещь, которая при невероятной трудности осуществления (сколько раз — бросала!) никому не нужна — поэму о Царской Семье. Не только не нужна, но вот нынче письмо из Лондона от незнакомой мне знакомой моей московской сестры [1407]: умоляет — во имя сестры — ничего «такого» не печатать, иначе той грозит высылка на Соловки.

Это отнимает у меня последний кураж. Слишком много у меня и так уж «посмертных сочинений».

И вот, возвращаясь к Вам — к нам — если бы жили в Медоне!

Все окружение меня считает сухой и холодной, — м<ожет> б<ыть> и так — жизнь, оттачивая ум — душу сушит. И потом, знаете в медицине: подавленный аффект, напр<имер> горе или радость, сильная вещь, которой не даешь ходу, в конце концов человек остро заболевает: либо сильнейшая сыпь, либо еще какой-нибудь внешний знак потрясения.

Так вся моя взрослая жизнь: force refoulée, désir créateur — refoulé [1408], что я иного в жизни делаю как не-пишу — когда мне хочется, а именно: все утра моей жизни?! 14 лет подряд.

Это тоже холодит и сушит.

Сердечно рада, что мои скромные подарки понравились, как охотно послала бы их Вам через себя, т. е. чтобы — из рук в руки!

У нас не лето и не весна, не знаю что́, нынче 3-ье июня и, с весны, пятый хороший день. Нет куражу и на летние мечты: денег вечер принес мало, п<отому> ч<то> полный зал был полон 5-франковыми, а не 25-ти франковыми слушателями (т. е. любящими, а не нелюбящими!) На лучший конец — тысяча фр<анков>, из к<отор>ых немедленно нужно изъять квартирный налог (575 фр<анков>!) и газ (около ста). Немного останется. И — не умею я устраиваться!

Пишите о себе: сняли ли дачу, где, когда едете? Вам то необходимо после такой трудовой зимы!

— М<ожет> б<ыть> в будущем году свидимся? М<ожет> б<ыть> не я в Чехию, а Вы в Париж? Обнадежьте!

Вот ничего и не написала Вам о событиях, очевидно дело не в них. Очень тороплюсь, пользуюсь сном Мура, а то — опять гулять по тем же — сначала камням, потом тропинками. Насколько я больше любила вшенорский лес! Всю ту жизнь, по которой никогда не перестану тосковать.

Обнимаю

МЦ.

Аля напишет отдельно, а пока нежно целует.

Сердечный привет и память Вашим.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 91–92 (с купюрами). СС-6. С. 394. Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 148–150.

37-31. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et O.)

2, Av Jeanne d'Arc

11-го июня 1931 г.

Дорогая Саломея,

Вы наверное уже приехали. Открытки — чудные, каждая — драгоценность, — не знаю почему: единственный вид живописи мне глубоко́-близкий. Аля в очаровании и благодарит вместе со мной.

Да! Хотите, когда приеду, захвачу ту прозу (Мандельштам — Иванов) [1409] и почитаю? А то — долго не будет напечатана.

До встречи, надеюсь скорой.

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 140–141. Печ. по СС-7.

38-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

17-го июня 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна!

Давно не писала Вам, и Вы давно не писали. Будем надеяться: pas de nouvelles — bonnes nouvelles [1410].

Причина моего неписания: мой ежегодний вечер [1411] со всем предшествующим и последующим: сначала просьбами о размещении билетов, (потом?) благодарностями за размещенные. Вечер — душевно — был необычайно-удачным: решила провести его одна, без других участников, так сказать — всухую, и вышло лучше чем когда-либо. (Раньше у меня играли, пели, даже танцевали, и публика, которую я же хотела развлечь, всегда укоряла.)

Читала прозу — История одного посвящения, которая пойдет в Воле России [1412] и которую пришлю Вам — второе отделение стихи. Была в первый раз за все свои вечера (пять или шесть) не в черном, так как моя приятельница Извольская уезжая подарила мне распоротое девическое платье своей матери (— жены посла, рожденной баронессы Толль [1413], — для современников «Nini» — «le sourire de l'ambassade» [1414] —) платье 50 лет (если не 55) пролежавшее в сундуке — чудного шелка и цвета: чисто-красного. Так как цвет сам по себе был восхитителен, я решила не [красить] [1415] портить ради одного вечера, отдав в краску, и шить как есть. Оказалось, что я в нем «красавица», что цвет выбран (!) необычайно удачно и т. д. — Это мое первое собственное (т. е. шитое на меня) платье за шесть лет.

Вечер дал мало, хотя народу было полный зал, но всё дешевые билеты, ибо любящие — не имеют, имеющие — не любят. Кроме того многие разорились. Так что уехать на лето не придется. Но обеспечена уплата квартирного налога. Кроме того, лето пока не жаркое, и мы все-таки за́ городом. Хуже с квартирой. Полоумная хозяйка затеяла переделку: вроде Метаморфоз Овидия: из кухни — ванную, из ванной — кухню, и повышает за это годовую плату за 1200 фр<анков>. Мы даем 500, если не согласится придется съезжать, т. е. все лето (съезжать надо 1-го октября) искать.

Ненавижу квартирные переезды, выбивающие из рабочей колеи на недели по крайней мере.

Была два раза на Колониальной выставке [1416], лучшее — негры, из стран — Конго, т. е. их жилища и искусство. Портит выставку множество ресторанов и граммофонов с отнюдь не колониальной музыкой, а самыми обыкновенными тенорами и баритонами.

Но, если в синий день, в полдень (когда все завтракают, т. е. отсутствуют) да еще среди чудных гигантских благожелательных негров — можно почувствовать себя действительно за тридевять земель и морей.

Пишите, дорогая Раиса Николаевна, о сыне; — надеюсь выздоровлении — о лете, планах и достоверностях.

От Бориса давно ничего, да и я не пишу. Может быть что-нибудь знаете от Жени? [1417]

Дорогая Раиса Николаевна, большая просьба: выходит отдельным изданием моя поэма «Крысолов», по подписке. Не найдется ли среди Ваших знакомых несколько подписчиков? Подписные бланки посылаю отдельно, а вот, пока, один на показ [1418].

Обнимаю Вас и жду весточки.

МЦ.

Впервые — Минувшее. С. 266–267. СС-7. С. 338–339. Печ. по СС-7.

39-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея! Спасибо за весточку и за приятную весть (билеты). Читать Мандельштама лучше вечером и без Мура. Если позовете на чтение Путермана — думаю — доставите ему удовольствие — ввиду сюжета. Muselli [1419] наконец написала — целый опросный лист — но ответа нет, может быть давно уже у себя на родине (родинах: двух, — в Нормандии и Корсике [1420], или так: на одной родине и в одном отечестве).

Есть всякие новости, одна из них — предстоящий визит к Бассиано [1421] (Commerce) и связанная с ним большая просьба: у меня два платья: одно черное, до колен — моего первого вечера (1926 г.) [1422] другое красное, до земли — моего последнего вечера (1931 г.) ни одно не возможно. Может быть у Вас есть какое-нибудь Вам не нужное, милая Саломея, Вы ведь выше меня, так что Ваши по-коленные мне под-коленные. — Какое ни на есть у меня, кроме этих двух, только фуфайки или из toile basque [1423] (зебра или забор!).

Новости расскажу устно, жду оклика, обнимаю Вас, прошу прощения (попрошайничество) и благодарю (билеты).

МЦ.

Медон, 21-го июня 1931 г.

Впервые — СС-7. С. 141. Печ. по СС-7.

40-31. Б.Л. Пастернаку

<Между 2 и 10 июля 1931 г.>

Дорогой Борис, я стала редко писать тебе п<отому> ч<то> ненавижу зависимости от часа, — содержание, начертанное не тобой ни даже мной — не начертанное, а оброненное случайностью часа. <Над строкой:> Мне хотелось бы чтобы я писала тебе? а не такое-то июля именно мне диктовало. Пиши я тебе вчера, после того-то и того-то — я бы тебе написала одно, пишу тебе нынче — читаешь это, неизбежно-другое, чем завтра прочел бы. В этом разнообразии не богатство, а произвол. Случайность часа и свои законы пера — где же тут ты, и где же тут я? Мне тебя, Борис, не завоевывать — не зачаровывать. Письма — другим, вне меня живущим. Так же глупо (и одиноко) как писать письмо себе.

Начну со стены. Вчера впервые (за всю с тобой, в тебе — жизнь), не думая о том, что́ делаю (и — делая ли то, что́ думаю?), повесила на стену тебя — молодого, с поднятой головой, явного метиса, работы отца [1424]. Под тобой — волей случая — не то окаменевшее дерево, не то одеревеневший камень — какая-то (как Евгений Онегин) столетней работы или: «игрушка с моря», из тех, что я тебе дарила в Вандее в <19>26-ом [1425]. Рядом — дивно-мрачный Мур, 3-х лет.

Когда я — т. е. все годы до — была уверена, что мы встретимся, мне бы и в голову, и в руку не пришло та́к выявлять тебя воочию — себе и другим, настолько ты был во мне закопан, завален, за <пропуск окончания слова>, зарыт. Выходит — сейчас я просто изъяла тебя из себя — и поставила — Теперь я просто могу сказать: — А это — Б<орис> П<астернак>, лучший русский поэт, мой большой друг, говоря этим ровно столько, сколько сама знаю.

Морда (ласкательное) у тебя на нем совершенно с колониальной выставки. Ты думал о себе — эфиопе — арапе? О связи, через кровь, с Пушкиным — Ганнибалом — Петром? О преемственности. Об ответственности. М<ожет> б<ыть> после Пушкина — до тебя — и не было никого? Ведь Блок — Тютчев — и прочие — опять Пушкин, ведь Некрасов — народ, т. е. та же Арина Родионовна [1426]. Вот только твой «красивый, 22-летний»… [1427] Думаю, что от Пушкина прямая кончается вилкой, вилами, один конец — ты, другой — Маяковский. Если бы ты, очень тебе советую, Борис, ощутил в себе эту негрскую кровь (NB! в 1916 г. какой-то профессор написал 2 тома исследований, что Пушкин — еврей [1428]: ПЕРЕСТАВЬ), ты был бы счастливее, и цельнее, и с Женей и со всеми другими легче бы пошло.

Ведь Пушкина убили, п<отому> ч<то> своей смертью он не умер никогда бы, жил бы вечно, со мной бы в 1931 году по Медону гулял. (Я с Пушкиным мысленно, с 16-ти лет всегда гуляю [1429], никогда не целуюсь, ни разу, ни малейшего соблазна. Пушкин никогда мне не писал «Для берегов отчизны дальней» [1430], но зато последнее его письмо, последняя строка его руки мне, Борис, — «так нужно писать историю» (русская история в рассказах для детей) [1431], и я бы Пушкину всегда осталась «многоуважаемая», и он мне — милый, никогда: мой! мой!) Пушкин — негр (черная кровь, Фаэтон [1432]) самое обратное самоубийству, это все я выяснила, глядя на твой юношеский портрет. Ты не делаешь меня счастливее, ты делаешь меня умнее.

О себе, вкратце. Получила окольным путем остережение от Аси, что если я сделаю то́-то, с ней случится то́-то — просьбу подождать еще 2 года до окончания Андрюши [1433]. Ясно, что не два, а до конца времен. Таким образом у меня еще два посмертных тома. Большую вещь, пока, отложила [1434]. Ведь я пишу ее не для здесь, а именно для там, — реванш, языком равных. Пишу, пока, отдельное. Ряд стихов. Как только дашь наверный адрес — пришлю (боюсь, что и так уже в К<иев> запоздала! [1435]). Несколько дней назад тебе писал С<ергей> Я<ковлевич>, просьбу его можешь исполнить смело, я — порукой [1436].

— А жена? — Жена пока и т. д. — Ой, ой, ой, да ведь это же — разрушать семью! — Хороший должно быть человек.

Очень болен Дмитрий Петрович [1437]: грудная жаба. Скелет. Мы с ним давно разошлись, м<ожет> б<ыть> — он со мной, приезжает, уезжает — не вижу его никогда. Сережа видится в каждый приезд, у Сережи с ним отношения ровнее. Возвращаюсь к Дмитрию Петровичу: положение серьезное, но не безнадежное: при диете, ряде лишений может прожить очень долго.

Это лето не едем никуда. Все деньги с вечера ушли на квартиру, как раз и внесла. Все эти годы квартиру оплачивал Дмитрий Петрович, сейчас в связи с лечением не может. Как будем жить дальше — не знаю, ибо отпадает еще один доход (300 франков в месяц, который одна моя приятельница собирала в Лондоне [1438]). Словом, верных ежемесячных у нас 700 франков на всё. Пожимаю плечами и живу дальше. (Раисе Николаевне ничего не пиши, о тяжелой болезни сына ты знаешь) [1439].

М<ожет> б<ыть> Сережа на две недели съездит в деревню, к знакомым рабочим, обещают кормить так что наша — только дорога. Сейчас он пытается устроиться в кинематографе (кинооператором), у него блестящие идеи, но его все время обжуливают.

— Так что мой адрес на всё это время — прежний.

Да! ты пишешь о высылке II части Охранной Грамоты, у меня и I нет. Посылал? [1440]

Впервые — НСТ. С. 441–444. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 539542. (По сравнению с первой публикацией имеются незначительные разночтения).

41-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

<4 июля 1931 г.> (<4 июня 1932 г.>) [1441]

Дорогая Саломея,

Уговорились с Чабровым [1442] (монахом) придти к Вам — С<ергей> Я<ковлевич>, Чабров, я — во вторник. Свободны ли Вы? Если нет — телеграммой назначьте другой вечер (после вторника), чтобы я успела оповестить Чаброва. Лучше на этой же неделе, ибо скоро возвращается в монастырь.

Чабров — contre-jeu [1443] — Сувчинскому, мой человеческий выбор. Ценность, думаю, та же.

Очень хотелось бы во вторник, сделайте все возможное, п<отому> ч<то> в других его вечерах не уверена.

Пригласите нас к обеду (около 7 ч<асов>?), чтобы ему не сразу уходить (в 9 ½ ч<асов> должен быть в монастыре). Чтобы успели поиграть. Услышите.

Итак, вторник или нет — жду телеграммы.

Целую Вас. Захвачу стихи.

МЦ.

Других гостей лучше не зовите, исхожу из Вашего эгоизма. Суббота, 4-го.

Впервые — Русская газета. С. 12. (Без указания даты). Печ. по хранящейся в архиве составителя копии.

42-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 20-го июля 1931 г.

Дорогая Саломея,

Только что отказ от Commerce, куда я через знакомую Д<митрия> П<етровича> пыталась устроить своего франц<узского> (и злосчастного!) Мо́лодца. (Кстати, г<оспо>жа Бассиано [1444] пишет с большими синтаксическими ошибками, очевидно итальянский муж слинял).

Ну что ж, по-ахматовски:

Пока что собираю С<ергея> Я<ковлевича> на море (Ille de Batz, Бретань) на две недели — в долг (который надеялась вернуть из Commerce. А вместо франц<узских> сотен — один итальянский синтаксис!)

Остаюсь без ничего и очень прошу Вас, милая Саломея, если можно прислать июльское иждивение.

Кстати 22-го новый месяц — и новые надежды!

Пишу хорошие стихи.

Обнимаю Вас

МЦ.

Мур: — «Мама, какая у Вас голова круглая! Как раз для футбола! Вот я ее отвинчу и буду в нее играть ногами».

— Мама, если бы я был Бог, я бы всегда делал хорошую погоду. Значит, я умнее, чем теперешний Бог.

Впервые — СС-7. С. 141–142. Печ. по СС-7.

43-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Сердечное спасибо.

О провале Мо́лодца я Вам писала? Вот он «goût pas trop sûr de la (ou des!) Princesse (— cesses!)» [1446] — то́, о чем меня предупреждала приятельница Д<митрия> П<етровича> — прелестная старо-молодая англо-француженка, сдающая русское «bachot» [1447].

С<ергей> Я<ковлевич> слава Богу уехал, сейчас в Ardèch'e около Валанса[1448] в деревне, ловит раков. Пробудет сколько денег хватит, часть пребывания нам подарили.

Что с Ва́шим летом?

Обнимаю

МЦ.

Медон, 29-го июля 1931 г.

Впервые — СС-7. С. 142. Печ. по СС-7.

44-31. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

11-го августа 1931 г.

Милостивая государыня!

Сердечно благодарю за прелестный пучок лаванды, да будет жизнь Ваша столь же благоуханна, как сейчас моя комната.

Странно: накануне вечером мне опять случилось так долго (и напрямик) думать о Вас: где Вы, как Вам живется и помните ли Вы еще обо мне, а утром, словно аромат в воздухе, — Ваша посылка! Однажды я так же — запросто — послала Р<ильке> ракушки и морскую гальку из Вандеи, ракушки — зов, а камушки — подпись (между ними — морская изморось!) и несколько дней спустя получила от него «Verger» [1449] с таким посвящением:

(Конец июня 1926)

Мюзот.[1451]

Прочитав позже в Вашей р<ильковской> книжке о Родене: «Le poete s'exprime par des mots, le sculpteur par des actes» [1452], я вспомнила, как мы с ним обменялись этими дарами [1453].

Сегодня Вы действуете как скульптор!

Тысячекратное Вам спасибо и — человеку все мало! — все-таки просьба: сказать мне однажды еще и словами, как Вам живется, каково Вам и Вашей душе, и удалось ли Вам еще раз навестить деревья-гиганты Вашего детства (на Боденском озере?), — многое и все.

Вышел ли следующий том писем Р<ильке>? [1454] Наверное, нет — из-за кризиса. Жаль. Жива ли еще его мать? [1455] Все это и многое другое мне хочется знать.

А пока — обнимаю Вас от всего сердца.

Марина Цветаева-Эфрон

P.S. Надеюсь, Вас порадует мое ответное деяние — эта древняя-древняя вещь из татарского Крыма, привезенная мной еще из России [1456].

Впервые— Небесная арка. С. 192. СС-7. С. 364–365. Печ. по СС-7.

45-31. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

19-го августа 1931 г.

Милостивая государыня!

Это не письмо (письмо следом!), пишу Вам глубокой ночью — сегодня после трехнедельного отсутствия вернулся муж из своей санатории [1457], а завтра, рано утром, дочь уезжает к друзьям в Бретань [1458], — и вот целый день я распаковывала и упаковывала вещи, поэтому совсем глупа и тупа.

Сегодня пришел «Feuille de recherches» [1459], я уже ответила: письма почтальон оставляет консьержке, а та их потом раздает. Почтовый ящик отсутствует. Когда дома никого нет, почту подсовывают под дверь. Как раз недавно у нас появилась новая консьержка, а до нее долгое время не было никого, и propriétaire [1460] (мой бедный немецкий! Пишу только Вам) сама раздавала письма. Иногда этим занималась «femme de menage» [1461] и т. д., словом — беспорядок, я все собиралась попросить почтальона, чтобы он сам отдавал письма в дверях, но постоянно что-то мешало — так всегда и бывает — пока что-нибудь не стрясется.

Милая госпожа Нанни, сейчас глубокая ночь, я поднимаю голову и вижу все книги Р<ильке> (Ваши книги Р<ильке>), что стоят над моим огромным столом (моя первая и последняя огромность) на нескольких полках. — И все становится таким легким, все письма получены, даже те, что не написаны (его).

Обнимаю Вас и скоро напишу Вам опять. Простите мне это неписьмо, не-то-письмо, не-я-письмо!

Марина

То, что Вас обрадовала татарская вышивка, радует и меня (взаимная радость). Тоска — по вещам? Никогда. Лишь по собственной душе — ведь до нее мне почти никогда не добраться.

Этой вещи, пожалуй, не меньше ста лет, старое дерево, хотя все еще и навеки — деревцо.

Впервые — Небесная арка. С. 206–207. СС-7. С. 365. Печ. по СС-7.

46-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея!

Где Вы и что Вы? Можно Вас попросить об иждивении? В жизни Д<митрия> П<етровича> есть новость, которую Вы наверное уже знаете — давно готовилась: семейного порядка [1462].

Пасу Мура по холодным пастбищам Медона и когда могу пишу. Целую Вас, напишите о себе.

МЦ.

Meudon (S. el О.)

2, Av Jeanne d'Arc

21-го авг<уста> 1931 г.

Впервые — СС-7. С. 142. Печ. по СС-7.

47-31. Н.В. Синезубову

<Август 1931 г.>

…Если Вы не забыли меня и по-прежнему питаете ко мне добрые чувства… — не забыла — кого? питаю — к кому? — уж д<олжно> б<ыть> настоящие добрые чувства были, раз человек так уверенно на них ссылается — та́к до самой подписи и не догадалась, а прочтя — безумно обрадовалась — всеми своими старыми добрыми чувствами.

Дорогой друг! А ведь (1921 г. — 1931 г.) пожалуй — десятилетие дружбы! [1463]

Впервые — НСТ. С. 456. Печ. по тексту первой публикации.

48-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

29-го авг<уста> 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна,

Давно-давно Вам не писала — и Вы мне. Все мое лето прошло в отъездах и сборах: С<ергея> Я<ковлевича> в Савойю и Али в Бретань [1464]. Оба по приглашению и — казалось бы — просто, но нужно было доставать удешевленные проезды — и деньги на эти проезды, проезды не приходили и деньги проедались. Наконец уехал (и уже вернулся, — приглашали на две недели) С<ергей> Я<ковлевич> и теперь уехала Аля.

Кроме сборов и проводов — ремонт квартиры, т. е. насильственная переделка ванной в кухню и кухни в ванную (плод лихорадочной фантазии хозяйки), от которой мы ничего не выиграли, кроме 1) месяца безванния (старую унесли, а новую не поставили) 2) недельной уборки после ремонта (по всей квартире известка толщиной в три пальца) 3) надбавки 100 фр<анков> в месяц, т. е. 300 фр<анков> в терм, т. е. 1200 фр<анков> в год. — А переехать в другую квартиру не смогли, ибо нужно было бы сразу [внести] [1465] выложить эту тысячу, даже больше: сам переезд и залог значат около полутора. Пришлось согласиться на ремонт.

Третье занятие этого лета: собственноручное шитье Муру штанов, — не смеюсь, честное слово, что три пары отняли у меня около месяца, причем шила каждую свободную минуту, и в лесу и дома, и ни одной строки не написала.

Ему шесть лет, на вид и вес — десять русских и 14 французских, готового ничего найти нельзя, ибо всё на один очень узкий манекен. Портнихи отказываются, наконец нашла одну, заплатила за 2 пары 30 фр<анков> и всё пришлось распороть, ибо с первого разу треснули по шву, хотя мерили (и для этого ездили в Париж и теряли по полдня, не говоря уже о франках) четыре раза. Эти-то штаны и перекраивала и перешивала целый месяц. Мое главное горе: полнейшее отсутствие КОНСТРУКТИВИЗМА, из-за него-то (т. е. отсутствия его) и крою («конструирую») собственноручно Муру штаны. Причем Мур вовсе не какой-нибудь феномен — просто большой и толстый мальчик, вполне пропорциональный и даже хорошо-сложенный. Портних пугает непривычность размеров.

Так прошло лето, ибо — прошло. С мая по нынешнее 29-ое августа 2 недели хорошей погоды, остальное — ливни, грозы, холода, туманы, вторая парижская зима. Летних платьев совсем не носили. Но лес — все лес, люблю его всяким, и зелень — все зелень, хотя и под дождем. Теперь начались грибы, это большое подспорье, помимо той несравненной радости: найти белый гриб! Берем (NB! так мужики говорят: брать — грибы, ягоды) берем и ежевику. Насколько лес добрее моря, в котором только жесткие и колючие крабы!

Была минутка когда я чуть-чуть не уехала к морю: да к какому: Средиземному! (не была с детства) да куда: в Монте-Карло! Уезжала одна знакомая дама [1466], приехала с нами проститься в Медон, сидим с ней на пне, Мур роет песок. — «Подумайте, М<арина> И<вановна>, до чего я одинока! Вот сейчас — еду в Монте-Карло совершенно одна. Две комнаты с тремя кроватями, кухня, — зачем мне все это? так и будет стоять пустым. Ведь двоих могла бы пригласить, — ни одного не нашлось! Ведь даром, — только проезд! Приглашаю Г<оспо>жу такую-то — не может, Г<оспо>жу еще такую-то — с радостью бы, да уже приглашена в другое место, — так и еду одна, на шесть недель».

Молчу с сжатым горлом, на губах почти срывающееся: — «А мы? Я и Мур, Мур и я, которые никуда не едем и всюду бы поехали — и тотчас! Я бы на всех готовила и Вам было бы дешевле чем в ресторане. Мур бы с утра до ночи был бы в саду или у моря, в природе он идеален, Вы бы его не слышали» — и т. д.

Но она не предлагает, и я молчу. Так и уехала. Провожала ее на Лионский — морской — вожделенный! вокзал и теперь получаю письма: «Одна — не с кем молвить — и красота не радует» и т. д.

Странные — люди?

…Так я всю жизнь пропускала «свое счастье». Мне еще цыганка в Москве, в грозу, помню ее руку в серебре, вцепившуюся в мою — тогда восемнадцатилетнюю — говорила:

— Линий мало: мало талану [1467] —

(Талан, по-народному, везение, удача, «счастье».)

Я потом ее эти слова взяла в стихи: вот мой единственный ТАЛАН!

Наши дела чернее черного. 600 фр<анков> неуплаченных налогов и через месяц терм: 1300 фр<анков> из которых у нас нет ни одного.

Д<митрий> П<етрович> С<вятополк->Мирский (критик и большой друг) все эти годы помогавший на квартиру (2/3 терма) — сразу перестал. Одна любительница моих стихов, грузинская княжна, ныне жена богатого коммерсанта, собиравшая для меня ежемесячно около 600 фр<анков> — тоже больше не может, т. е. и этого не может, ибо дающие отказались, дает теперь триста [1468]. И вот все что у нас есть. Продала — еще российские — два кольца, оба с бирюзой, старинные, одно за сто, другое за полтораста, на них жили около двух недель (на еду 15 фр<анков>, но кроме еды нужно ездить в город!).

С<ергей> Я<ковлевич> тщетно обивает пороги всех кинематографических предприятий — КРИЗИС — и французы-профессионалы сидят без дела. А на завод он не может, да и не возьмут, ибо только-только хватает сил на «нормальный день», устает от всего. Сейчас он совсем извелся от неизвестности, не спит ночей и т. д.

Была надежда на устройство франц<узского> «Мо́лодца» в Commerce, самый богатый и снобистический (NB! ненавижу) парижский журнал [1469], ведают им меценаты Бассиано (он итальянский князь, она американка) [1470] — и вот, письмо: «Целиком напечатать не можем из-за объема (100 страниц), а дробить — жалко». (М<ожет> б<ыть> — им, мне — нет, но не могу же я их уговаривать!)

Так и лежит мой франц<узский> Мо́лодец.

Русская большая рукопись «История одного посвящения», долженствовавшая мне принести 750 фр<анков> (2/3 терма) тоже лежит, ибо № (Воли России) не выходит и неизвестно выйдет ли.

Но стихи все-таки писала и пишу. Ряд стихов к Пушкину [1471] и, теперь: Оду пешему ходу [1472].

Очень жду письма, хотя бы короткого, про Вас, здоровье сына, лето, самочувствие, планы на зиму, — так давно не видела Вашего почерка! Обнимаю Вас сердечно

МЦ.

Впервые — Минувшее. С. 269–271. СС-7. С. 339–341. Печ. по СС-7.

49-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

31-го августа 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна, спасибо за письмо и открытку с лесом, за любовь и память.

Живу из последних (душевных) жил, без всяких внешних и внутренних впечатлений, без хотя бы малейшего повода к последним. Короче: живу как плохо действующий автомат, плохо — из-за еще остатков души, мешающей машине. Как несчастный, неудачный автомат, как насмешка над автоматом.

Всё поэту во благо, даже однообразие (монастырь), всё кроме перегруженности бытом, забивающим голову и душу. Быт мне мозги отшиб! Живу жизнью любой медонской или вшенорской хозяйки, никакого различия, должна всё что должна она и ничего не смею чего не смеет она — и многого не имею, что имеет она — и многого не умею. В тех же обстоятельствах (а есть ли вообще те же обстоятельства??) другая (т. е. не я, — и уже все другое) была бы счастлива, т. е. — и обстоятельства были бы другие. Если утром ничего не надо (и главное не хочется) делать, кроме как убирать и готовить — можно быть, убирая и готовя, счастливой — как за всяким делом. Но несделанное свое (брошенные стихи, неотвеченное письмо) меня грызут и отравляют всё. — Иногда не пишу неделями (NB! хочется — всегда), просто не сажусь.

Реально: месяц этого лета налаживала поездку С<ергея> Я<ковлевича> в горы, две недели шила Муру 2 пары штанов, другие две налаживала Алин отъезд в Бретань (к Лебедевым, помните?) — Потом ремонт квартиры: переделка кухни в ванную и ванной в кухню, — фантазия хозяйки, за которую нам надбавила по 100 фр<анков> в месяц — ремонт, т. е. чужие люди в квартире и по окончании работ груды известки, которую потом неделю выгребала. Наконец возвращение С<ергея> Я<ковлевича> и мысли (не только мысли, а письма, хождения: время!) — о его устройстве, попытка пока беспоследственная, ибо кризис и большинство кинематогр<афических> предприятий стоит.

Через месяц, т. е. 1-го октября, очередной терм: 1300 фр<анков> и неуплоченных налогов на 600 фр<анков>. Французский мой Мо́лодец (Gars, работа 8-ми мес<яцев>) не понадобился никому. Проза в три листа «История одного посвящения» тоже лежит, ибо очередной № «Воли России» пока не выходит. (Очевидно, и у них «кризис».) И «Gars» и «История одного посвящения» должны были мне дать вместе 2750 фр<анков>, — т. е. и терм и налоги, и еще бы осталось на жизнь. Д<митрий> П<етрович>С<вятополк>-Мирский, все эти годы помогавший на квартиру, платежи прекратил. Другая знакомая, собиравшая в Лондоне 500 фр<анков> ежемесячно, известила, что помогавшие больше не могут, но что она, пока, будет давать 300 фр<анков> [1473].

Словом, если надеяться на чехов, в месяц у нас 300 + 375 = 675 фр<анков> на четверых, когда одна квартира стоит 500 фр<анков>, не считая отопления (100 фр<анков>). Сейчас жили на остатки с вечера. И С<ережа> и Аля были приглашены, т. е. сто́ила только дорога.

Вот мои внешние дела, ибо — клянусь Богом — моей души они не касаются. А о внутренних — в начале письма: нет времени на свою душу, где-то есть и просыпается при малейшей перемене — хотя бы погоды! — но лучше бы уже совсем не просыпалась: одна растрава.

Стихи все-таки писала: ряд стихов к Пушкину, теперь — Оду пешему ходу. Но — такая редкая роскошь (в России, даже Советской, я из стихов не выходила) — тропинка зарастает от раза к разу.

Не смогла дописать, спешно кончаю, обнимаю.

МЦ.

P.S. Если получите печатный (на машинке) листок — не удивляйтесь: Вам такие вещи не нужны, но другим они импонируют.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 92–93 (с купюрами). СС-6. С. 395–396. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 150–152 (с небольшими уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 192–193).

50-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон. 7-го сен<тября> 1931 г.

Дорогая Саломея!

Сердечное (и как всегда — запоздалое) спасибо [1474].

А Вы знаете что́ написано на могиле Рильке?

Правда похоже на персидское: и роза, и краткость, и смысл.

Пишу хорошие стихи, свидимся почитаю.

Из интересных встреч — приезжий художник из России, мой тамошний четырехвстречный друг (о́н считал, я — нет), кстати товарищ по школе живописи Маяковского и Пастернака, много рассказывал [1477].

Мои внешние дела ужасны: 1-го терм — 1200 фр<анков>, и у меня ничего, ибо с Мо́лодцем (франц<узским>) в Commerc'e сорвалось, а очередной № Воли России с моей прозой о Мандельштаме (3 листа — 750 фр<анков> просто не выходит, и возможно что не выйдет вовсе [1478]. С<ергей> Я<ковлевич> тщетно ищет места. — Не в Россию же мне ехать?! где меня раз (на радостях!) и — два! — упекут. Я там не уцелею, ибо негодование — моя страсть (а есть на что!)

Саломея милая, у Вас нет последнего № N R F с исповедью Мирского? [1479] Если да — пришлите, мне он необходим хотя бы на час.

Вера [1480] разошлась с П<етром> П<етровичем> и сейчас где-то на Юге, у сестры Д<митрия> П<етровича>, куда уехал и он. У меня по поводу всего этого — свои мысли, невеселые.

Аля в Бретани, лето у меня каторжноватое, весь день либо черная работа, либо гулянье с Муром по дождю под непрерывный аккомпанемент его рассуждений об автомобиле (-би́лях) — марках, скоростях и пр. Обскакал свой шестилетний возраст (в ненавистном мне направлении) на 10 лет, надеюсь, что к 16-ти — пройдет (выговорится! ибо не молчит ни секунды — и все об одном!)

Целую Вас, иждивение получила, спасибо за все.

М

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 180–181 (публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 142–143. Печ. по СС-7.

51-31. М.Ф. Ларионову и Н.С. Гончаровой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

8-го сентября 1931 г.

Дорогие Михаил Федорович и Наталья Сергеевна, Направляю к Вам художника Николая Васильевича Синезубова, моего московского приятеля и ближайшего друга Сергея Михайловича Романовича [1481], с большой просьбой помочь ему с французской визой. Ему совершенно необходимо остаться в Париже, и вся надежда на вас двоих.

Сердечный привет. Наталья Сергеевна, Вы меня забыли!

М. Цветаева

Впервые — Цветы и гончарня. С. 42. Печ. по тексту первой публикации.

52-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

10-го сентября 1931 г.

Дорогая Саломея,

Наши письма — как часто — разминулись (встретились). А сейчас пишу Вам вот по какому делу: приехал из Берлина — работать в Париже — известный в России художник Синезубов [1482] (ряд картин в Третьяковке и в петербургском Музее бывш<ем> Алекс<андра> III), преподаватель Вхутемаса (московск<ое> Училище Жив<описи> и Ваяния) — вообще quelqu'un [1483]. Я его хорошо знаю с России.

И вот, французы приписали ему в паспорте «sans possibilité de renouvellement» [1484] визу, к<отор>ая истекает 20-го Октября. Он в отчаянии, ему сейчас 38 лет — и с 18-ти рвался в Париж. Я его хорошо знаю, он никакой не большевик, просто художник, и — страстный художник.

Из разговоров выяснилось, что ему принадлежит последний портрет Татьяны Федоровны Скрябиной [1485], сестры Шлецера [1486], портрет которой он тогда же в Москве (1921 г.) подарил Марии Александровне Шлецер [1487], матери Татьяны и Бориса Федоровичей, она должна это помнить, но Б<орис> Ф<едорович> может этого не знать. (Т<атьяну> Ф<едоровну> писал уже умершей.) Не помог ли бы ему Б<орис> Ф<едорович> с визой? И — может ли? Есть ли у него связи с французами? Наверное же?

Его мать тогда предлагала Синезубову за портрет деньги и любую вещь на выбор, — он конечно ничего не взял.

Он — абсолютно-благороден, я за него ручаюсь во всех отношениях. Ему необходимо помочь.

Так вот: не сообщите ли Вы мне адрес Б<ориса> Ф<едоровича> и не поддержите ли моей просьбы? Вас он ценит и любит, а Вы мне верите.

Столько бед вокруг, милая Саломея, что забываешь о своих.

Целую Вас.

МЦ.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 181–182 (публ. Т.П. Струве). СС-7. С. 143–144. Печ. по СС-7.

53-31. А.А. Тесковой

Медон, 14-го сентября 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Наше положение прямо-отчаянное: 14-ое число, а чешского иждивения нет. Без него мы погибли. Меня не печатают нигде (очередной № В<оли> Р<оссии> где должна была пойти моя проза «История одного посвящения» — не вышел) [1488], С<ергей> Я<ковлевич> без места, Аля должна кончать школу. Нам не помогает никто.

Лавка, где мы брали в кредит (и всегда платили до копейки) четыре года, точно что-то почуяв внезапно и резко потребовала весь долг целиком — 230 фр<анков>. Это были мои последние деньги с вечера, — уплатила и раз навсегда покончила с кредитом. 1-го платеж квартиры —1200 фр<анков>. У нас ничего: никаких надежд. Если бы чехи знали до чего я нуждаюсь они бы у меня иждивения не отнимали.

По нашим средствам мы все должны были бы жить под мостом.

Пишу стихи — лирические (так я определяю отдельные, короткие, но в общем всё — лирика! что́ не лирика?!) — был ряд стихов к Пушкину (весь цикл называется «Памятник Пушкину») — Ода пешему ходу — Дом (автопортрет) — сейчас: Бузина [1489] (знаете такое дерево все в мелких-мелких ядовитых красных ягодах, — растет возле заборов).

В общем, если бы печатали, если не вырабатывала бы — то: прирабатывала. А та́к — ничего: всё остается в тетради.

Будет время — перепишу и пришлю (даже если не будет времени!)

Умоляю, дорогая Анна Антоновна, попытайтесь отстоять меня у чехов. — Совестно всегда просить, но виновата не я, а век, который десять Пушкиных бы отдал за еще одну машину.

Обнимаю Вас и прошу прощения за несмолкаемые просьбы.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 93–94 (с купюрой). СС-6. С. 396. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 152–153.

54-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

16-го сентября 1931 г.

Дорогая Саломея,

Прежде всего — в ответ на Ваше «и совсем не чувствую себя счастливой» —

— воля, которую я, кстати, всегда понимала как волю волевую, а не как волю-свободу, как, нужно думать, понимал сам Пушкин — и которой тоже нет.

Во-вторых: милая Саломея, ну и зверски же Вы молоды и зверски же счастливы, чтобы этот порядок вещей: совсем не чувствовать себя счастливым — чувствовать непорядком вещей!

Очень Вас люблю и — что́, если не гораздо больше, то (у меня) гораздо реже: Вы мне бесконечно-нравитесь. (Лестно — на шестом год> знакомства?)

Но — в чем дело с не-совсем-счастьем или совсем-не-счастливостью?

От души хочу Вас видеть — и давно, но — дела у нас сейчас (и давно!) такие, что нет ни на что, живем заемами (займами?) в 5 и 10 фр<анков>, в городе я́ не бываю никогда, предоставляя прогонные С<ергею> Я<ковлевичу>, которому нужнее — ибо ищет работы и должен видеть людей.

Это не намек на иждивение, дорогая Саломея, наоборот: хочу просить Вас не давать мне его до 1-го, а 1-го выдать сразу за сентябрь и за будущий Октябрь, чтобы было основание к терму [1491] (1-го — 1200 фр<ан-ков>) к<оторого> мы иначе никогда не выплатим.

Надеялась на Commerce (франц<узский> Мо́лодец) и на Волю России (История одного посвящения) — Commerce не взял, а В<оля> России встала — и сдвинется ли? Дело в том, что печатай я то, что пишу — мы приблизительно могли бы жить. Но меня не печатают нигде — что же мне делать?!

Нынче утром послала на Ваш адр<ес> письмо Мочульскому [1492] с вот какой просьбой: он друг переводчика Шюзвиля [1493], а Шюзвиль участник некоего из<дательст>ва Bossard и кроме того знал меня 14-летней гимназисткой в Москве (я тогда писала французские стихи, а Шюзвиль — кажется — русские), словом Шюзвиль всячески ко мне расположен, но к сожалению «трусоват был Ваня (Jean Chuzeville!) бедный» [1494], боится «новых» стихов, так вот мне нужно, чтобы Мочульский замолвил слово за моего Мо́лодца, напирал не на его левизну, а народность (эпичность). Я сейчас обращаюсь за помощью ко всем, есть даже целый план моего спасения (NB! я как тот утопающий, который с берега смотрел как его же спасают — честное слово! полное раздвоение личности) — С<ергей> Я<ковлевич> Вам этот план сообщит, ему вообще очень хочется и нужно с Вами повидаться — сообщите когда.

А с Д<митрием> П<етровичем> угадали — кажется женится и (пока что) на Вере, во всяком случае С<увчин>ские разошлись и В<ера> у сестры Д<митрия> П<етровича> где-то на юге.

Пишу хорошие стихи.

До свидания, дорогая Саломея, жду ответа: согласны ли с иждивением и когда можно будет С<ергею> Я<ковлевичу> Вас повидать.

В пятницу у меня будет Синезубов, передам ему все относительно Vogel'я [1495] и паспорта, огромное спасибо. Вы его спасаете.

Целую Вас.

МЦ.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 182–183 (с купюрой). (Публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 144–145 (полностью). Печ. по СС-7.

55-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Завтра (1-го) у нас терм, но у нас отсрочка на еще несколько дней. Если можете прислать иждивение — ния (сентябрь и октябрь) до 5-го, буду Вам бесконечно-благодарна. Очередная консьержка ушла и получает сама хозяйка, а с ней лишний раз встречаться — омерзение.

Вернулась из Бретани Аля с множеством зарисовок, гораздо лучше тех, что Вы видели на стене. Заставляет лизать все свои вещи (вплоть до чемодана), чтобы (мне) почувствовать, какое море соленое.

Дела наши хуже нельзя.

Да! я тогда по-настоящему и не поблагодарила Вас за те сто фр<анков>, только с жадностью их забрала. — Спасибо огромное. До свидания, целую Вас.

МЦ.

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

30-го сент<ября> 1931 г.

Нынче иду с Синезубовым к Вожелю.

Впервые — СС-7. С. 145. Печ. по СС-7.

56-31. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

8-го Окт<ября> 1931 г., Сергиев день.

Дорогая и Милая Анна Антоновна,

(Милая — нечаянно, а м<ожет> б<ыть> не-нечаянно написала с большой буквы: нечаянного — нет, кто-то или что-то за нас — в нас — чает).

И письмо и деньги и подписки — всё получили, подписки и деньги переданы кому следует, бесконечное спасибо, вы мой самый верный ДРУГ.

Катастрофа нашего терма (трехмесячной квартирной платы) разрешилась благополучно, — и люди помогли, и как раз чешское иждивение пришло (сокращенное, но слава Богу, что вообще дают!) словом, сбыли эту гору с плеч и на три месяца спокойны. Я, вообще, за «Grands efforts» [1496] в жизни, — лучше сразу непомерное, чем понемножку — всё равно непосильное, ибо нам по нашему имущественному положению нужно было бы жить под мостом. Пишу Вам так подробно, п<отому> ч<то> знаю, что Вы и черновики (любимых вещей) любите. Вся жизнь — черновик, даже самая гладкая.

Вернулась из Бретани Аля, привезла всем подарки: ей на ее именины мать ее подруги [1497] подарила 50 фр<анков>, — купила на все деньги шерсти и связала Муру и мне две чудных фуфайки, с ввязанным рисунком, как сейчас носят — (и хорошо делают, что носят). Мне зеленую с белым ожерельем из листьев, Муру сине-серо-голубую, северную, в его цветах. На днях начинаются ее занятия в школе, берет три курса: иллюстрацию, гравюру по линолеуму (по дереву — не по средствам, обзаведение не меньше чем 300 фр<анков>) и натуру. Очень старается по дому и вообще бесконечно мила. Очень красива, выровнялась, не толстая, но крупная — вроде античных женщин. Моей ни одной черты, кроме общей светлости. Мур растет, — 6 л<ет> 8 мес<яцев>, переменил четыре зуба, а если не похудел, так постройнел, мне почти по плечо. Нрав скорее трудный, — от избытка сил всё время в движении, громкий голос, страсть к простору — которого нет. Дети, а особенно такие дети, должны расти на воле. Французские дети ученьем замучены: от 8 ½ ч<асов> до 12 ч<асов>, перерыв на 1 ч<ас> и опять до 4 ч<асов> — когда же жить, играть, гулять? Дома уроки и сон, ни на что не остается. Ребенок до 10 л<ет> должен был бы учиться три часа в день, а остальное время — расти. Согласны? Потому до сих пор не могу решиться отдать его в школу, ибо все школы таковы, утренних нет. Это моя большая забота, ибо растет без товарищей, которых страстно любит. Пишет и читает по-русски и читает (самоучкой) по-франц<узски>, начинает бойко (хотя неправильно) говорить. Как мне бы хотелось Вам, дорогая Анна Антоновна, их обоих показать! Когда увидимся??

С<ергей> Я<ковлевич> пока без работы — обещают — но при самой доброй воле трудно, — и французы без мест.

Обнимаю Вас нежно, скоро еще напишу — о той другой жизни, где мы с Вами никогда не расставались.

МЦ.

Обо всем забыла спросить: как здоровье Ваше и Ваших? Планы на зиму? Есть ли литературные люди? Пишите о себе. Будет ли кто-нибудь помогать по хозяйству?

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 94–95 (с купюрами). СС-6. С. 396–397. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 153–155.

57-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 8-го Октября 1931 г., сегодня имянины С<ергея> Я<ковлевича>, а он в постели, в гриппе.

Дорогая Саломея,

Огромное спасибо за иждивение, — терм с Божьей и Вашей помощью с плеч сбыли.

Но тревожит чужая тревога, а именно дела Синезубова. Мы были с ним у Вожеля [1498], который нас очень хорошо принял, паспорт рассматривал с тщательностью пограничника, ничего не забыл, обо всем спросил и, главное, все записал. Расстались мы на том, что он известит Ва́с.

Но нынче уже 8-ое, а синезубовская виза кончается 20-го, бедный малый в безумной тревоге и тоске, а главное — и м<ожет> б<ыть> вина моя — что он еще не подавал никакого прошения о продлении визы. Моя просьба к Вам, милая Саломея, сводится к следующему: узнайте у Вожеля (он, естественно, мог забыть) есть ли надежда на продление визы — раз, и нужно ли, и кому, и как подавать прошение — два. Я в этих делах абсолютно-неопытна, а Синезубов уж подавно (подавлен).

И еще одна просьба, милая Саломея (NB! сказка про рыбака и рыбку, — но рыбак плохо просил) на этот раз для Али: не смогли бы Вы достать у Вожеля «Les Tricots» — Octobre 1931- supplément au Jardin des Modes [1499], — у него их наверное много, купить — 15 фр<анков> (чудный альбом и стоит) — а Але необходимо, так как она все время вяжет и часто на заказ, в следующий раз приеду в ее фуфайке.

До свидания, милая Саломея, а то, боюсь, еще что-нибудь попрошу

МЦ.

— Ту статью все еще пишу [1500] и обращаю ее к «воображаемому собеседнику» — Вам.

Впервые — СС-7. С. 146. Печ. по СС-7.

58-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 23-го Октября 1931 г.

Дорогая Саломея!

On Vous prie par des parolez, Vous répondez par des actes [1501]: только что письмо от Синезубова, — Вы представляете себе какое! [1502] Его Вы, в случае чего, предъявите на страшном суде.

А вторым (первым в порядке дней) act-ом, т. е. «Les Tricots» [1503], по-своему осчастливлена Аля и — рикошетом — я, потому что у меня будет чудная фуфайка.

Словом (тьфу, тьфу!) все к лучшему. Бесконечно-рады, С<ергей> Я<ковлевич> и я, за Синезубова, это сейчас абсолютно-счастливый человек. Ему, кроме работы в Париже, ничего не нужно. Кстати, это выкормыш того странного монаха [1504], который у Вас что-то унес. Монах сейчас священник в Марселе и обучает маленьких детей (как уносить — подальше).

Статья моя (NB! целая книга) об искусстве кончена, если разрешите посвящаю ее Вам: знаю, что во всех пунктах спорная, а в целом неотразимая (как все очень живое, как я сама).

Обнимаю Вас и бесконечно благодарю

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 146–147. Печ. по СС-7.

59-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 17-го ноября 1931 г.

Дорогая Саломея!

Во-первых — огромное спасибо за Синезубова: счастливее человека нет.

Во-вторых — статью Искусство при свете совести я мысленно посвятила Вам с первой секунды нашего последнего разговора — до всяких Синезубовых.

В-третьих — статью, а не поэму, потому что высоких поэм у меня, кажется, нет — (вообще, кажется, нет!) — а статья определенно на высокий лад, без обольщений (неисполненных, никогда, искусством обещаний).

В-четвертых — очень хочу повидаться (нумерация по срочности выяснения: не хочу думать, что Вы думаете, что я что-нибудь способна сделать в благодарность за поступок (С<инезубо>ва), а не за сущность (Вас самоё, безотносительно меня и С<инезубо>ва).

В-пятых: С<ергей> Я<ковлевич> фабрикует картон для домов: тепло-хладо-звуко-непроницаемый. (Этот картон — почему-то — из стекла.) Изобретение не его. Он — только руки.

В-шестых и кажется в последних — скромная просьба об иждивении (слово, привезенное мною из Чехии и понятное только русским студентам и профессорам — и ВАМ! <)>

Нет — и, в-седьмых, нашлось! — как только кончу переписку статьи, дам ее Вам на прочтение, взяв слово, что дочитаете до конца.

Целую Вас, С<ергей> Я<ковлевич> сердечно приветствует.

МЦ.

Мур Вас помнит и изредка делает попытки проникнуть к Вам в гости.

Впервые — СС-7. С. 147. Печ. по СС-7.

60-31. А.А. Тесковой

Медон, 18-го ноября 1931 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Пишу Вам на сей раз в паре с Муром, письмо его совершенно самостоятельное и писал он его два дня, ибо особым прилежанием не блещет (думаю — естественное от-вращение от ремесла родителей).

Спасибо нежное за письмо, 1-го ноября особенно вспоминала Вас с Алей: шестилетняя годовщина нашего отъезда из Чехии.

Бежит — время??

О первоначальной школе и согласна и нет, — согласна бы ежели бы: не 40 человек в классе, а 10 (группы), не шесть часов сидения, а три — и любящие люди, а не чиновники. С Муром особенно сложно: ему и так проходу на улице не дают из-за роста, толщины, всей его несхожести с франц<узскими> детьми. В Чехии, где дети — дети, а не красивые старички и старушки, он был бы не заметен. Кроме того он мало знает французский и даже ответить не сумеет. Прибавьте к этому мое эмигрантское бесправие и мой вовсе-не эмигрантский нрав. —

Очень большая просьба, дорогая Анна Антоновна: уже 18-ое, а иждивения до сих пор нет, мы в ужасном положении. Нельзя ли справиться? Ведь навряд ли прекратят без предупреждения? Обыкновенно присылают 2-го, 3-го.

Переписываю сейчас свою большую статью «Искусство при свете совести» — есть надежда, что возьмет Воля России [1505]. Потому сегодня пишу так коротко.

Аля начала учиться гравюре по дереву — в Чехии этому делу наверное лучше учат.

Обнимаю Вас сердечно.

М.Ц.

Скоро напишу еще.

Заяц, про к<оторо>го Вам пишет Мур [1506] — шоколадный, живет уже четвертый год, весь поседел.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 95–96 (с купюрами). Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 155–156.

61-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, <конец ноября — начало декабря 1931> [1507], суббота

Дорогая Саломея!

Это письмо Вы должны были получить вчера, т. е. не это, а потерянное: потеряла в доме и найду через год. Повторю вкратце:

Не писала Вам сначала, п<отому> ч<то> со дня на день ждала иждивения, а потом, чтобы не звучало как напоминание, но все время о Вас думала, вернее думала, что Вы считаете меня свиньей.

Очень хочу повидаться, давайте на через-следующей неделе, когда хотите, на этой я должна допереписать свою статью (м<ожет> б<ыть> возьмут сербы (!) [1508] — очень большая и статья и работа, а времени мало: вчера заболел Мур (желудочное, с рвотой и жаром: три дня ели одну чечевицу «lentilles russes» [1509], вот и засорился). Нынче жар уже меньше (вчера вечером было под сорок), заняли немножко денег и купили слабительного.

С<ергей> Я<ковлевич> служит [1510], но службу выселили с квартиры (с huissier! [1511]) С<ережа> спасал динамомашину и материалы. Потому временно не платят, но потом кажется опять будут (200 фр<анков> в неделю, больше у нас нет ничего, а сейчас просто ничего).

Итак жду Вашего зова от понедельника той недели, когда хотите.

Целую Вас и очень люблю

МЦ.

Впервые — СС-7. С. 147–148. Печ. по СС-7.

62-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Медон, 29-го декабря 1931 г.

Дорогая Саломея,

Обращаюсь к Вам с очередной просьбой, а именно: не могли бы Вы поспособствовать Алиному устроению в какой-нибудь модный журнал (figurines [1512]). Она очень талантлива как раз в фигуре, линии и т. д. и не сомневаюсь, что была бы принята — если была бы двинута. Вся надежда сейчас на ее заработки: мои Вы знаете (NB! вечер дал всего 200 фр<анков>, а 1-го терм — 1300 фр<анков>, а С<ергей> Я<ковлевич> своим картоном вырабатывает всего 200 фр<анков> в неделю да и то с задержками и перерывами в работе [1513]. Сейчас например две недели перерыву, т. е. две недели не будет ничего. Положение отчаянное, вот я и подумала, что м<ожет> б<ыть> Вы что-нибудь сможете сделать для Али.

Ее рисунки ничуть не хуже хороших профессиональных, а — была бы надежда на устройство — после месяца «figurines» в школе она бы многих просто забила. Не материнское самомнение, а мнение знающих.

Подумайте об этом, милая Саломея, тогда она с 1-го января записалась бы на курс figurines и к 1-му февраля могла бы уже подать мастерские вещи.

Другого исхода не вижу. Если бы Вы захотели, она могла бы Вам привезти показать имеющееся.

Простите за зверский эгоизм письма, но мы по-настоящему тонем. Целую Вас.

МЦ.

Впервые СС-7. С. 148. Печ. по СС-7.

63-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

29-го декабря 1931 г.

С Новым Годом, дорогая Раиса Николаевна!

Как давно от Вас нет вестей! [1514] Как здоровье сына, справился ли он наконец с своей упорной болезнью? Это ведь — главное в Вашей жизни, об остальном даже не хочется спрашивать.

Если откликнетесь (я даже не знаю в точности где Вы, пишу по инерции в Кембридж) — охотно расскажу Вам о себе, пока же сердечно желаю Вам и Вашим всего, всего лучшего в наступающем 1932 году.

Целую Вас.

МЦ.

Прилагаемая иконка — от Али [1515].

Впервые — Минувшее. С. 273. СС-7. С. 341. Печ. по СС-7.

64-31. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

29-го декабря 1931 г.

Милостивая государыня! Странные бывают совпадения. Сегодня после долгого молчания я взялась, наконец, за письмо, и оказалось, что сегодня — 29-ое декабря, день смерти Рильке. 1926–1931: пять лет! Если меня в моем глубочайшем сне спросят: когда это было? — Вчера! Только что! Никогда! Никогда не будет и никогда не может быть. Никогда и не было.

А теперь, милостивая государыня, небольшое происшествие — рильковское. Поскольку дома я не успеваю добраться до чтения (как и до писания и до себя самой), то я всегда читаю в маленькой электричке Медон — Париж, коей, вероятно, и в помине не было, когда в Медоне жил Рильке. Так и на этот раз. Я читала первый том его писем и так глубоко потерялась в нем, как можно потеряться и (найтись!) лишь в лесу, и когда вдруг поезд остановился, я не могла понять, где же выход. (Выхода в этот момент не было.) Поезд стоял, я бесшумно металась взад-вперед под испуганным взглядом всех остальных. Никто не проронил и звука, никто даже не шелохнулся, как будто их всех — всех тех — я погрузила в мой сон.

Наконец один — слегка улыбнувшись — открыл мне дверь.

Все это длилось ровно минуту: целых шестьдесят секунд: сколько ударов сердца?

Эту историю всего охотней я рассказала бы Райнеру. Но его «нет» (как не оказалось и двери, точь-в-точь как и двери), и я дарю ее Вам, милая госпожа Нанни, к седьмой (любимое число Рильке!) годовщине его отсутствия.

После Р<ильке> я никого не полюблю — не захочу, не смогу. А ведь мы и не любили друг друга, да никогда и не полюбили бы. Об этой нелюбви он и пишет в своей последней Элегии (для Марины) [1516].

Вот еще, прямо из моей записной книжки:

— Поскольку дома у меня нет времени — не бываю дома (ибо всегда в себе) — я читаю твои письма только в поезде или подземке (прекрасное слово!) — и как внутренне я защищаюсь, Райнер, от всего и всех — тобою, так внешне защищен и ты — твоя книга — моей (под моей) рукой — крылатой рукой плаща.

Милая госпожа, я ничего не знаю о Вас с той поры, как потерялось письмо. Где Вы (у меня лишь один из Ваших адресов), какой была или будет зима? Жива ли еще мать Рильке? [1517] Знаете ли вы что-нибудь о его дочери и внучке? [1518] (Его кровь!)

Мои дела очень плохи, потому что очень плохи наши дела. Муж работает в частной конторе [1519], с 9 утра до 10 и даже 12 ночи, и получает за это 260 франков в неделю — он тратит их на питание и проезд. Вот все, что мы имеем, собственно, не имеем даже этого, потому что как раз теперь у него каникулы, значит, целых две недели — ничего. Единственный журнал, куда я писала (в эмиграции все партийно, я же не принадлежу ни к одной партии), мой единственный журнал истаял, став тоненькой тетрадью [1520]. Дочь работает много и не зарабатывает ничего. Она — первая в своей школе («Arts et Publicité»), первая по трем специальностям: иллюстрация, литография, гравюра, и могла бы немало зарабатывать, если бы о ней кто-нибудь позаботился. Но никто о нас не заботится.

Маленький великан (Георгий, 6 лет) растет и становится большим. (Зачеркнутые места — начало неудавшегося русского новогоднего письма [1521].)

Милая госпожа Нанни, вспомните о его завещании. Сегодня, сегодня, сегодня ушел он.

Желаю Вам здоровья и спокойствия в Новом 1932-м году! Сердечно обнимаю Вас.

Марина

Впервые — Небесная арка. С. 208–210. СС-7. С. 366–367. Печ. по СС-7.