Мария Склодовская-Кюри

Сорбонна

Итак, Мария ступила на парижские мостовые. Конечно, денег у нее было совсем немного, и потому она поселяется у Брони, теперь уже мадам Брониславы Длусской, на улице д’Альмань — сегодня это аллея Жана Жореса. К моменту появления Мани и она, и ее муж Казимир уже были практикующими врачами.

Правда, квартал, где они жили, был совсем небогатый, а пациенты, говоря современным языком, едва сводили концы с концами. У Длусских лечился рабочий люд, Казимир лечил практически только мужчин, а Бронислава — их жен, ведь она была акушером-гинекологом. Заработки Длусских были небольшими, хотя они трудились круглые сутки без устали. К тому же два раза в неделю Длусские принимали больных бесплатно — убежденный социалист Казимир всеми силами пытался облегчить участь парижских бедняков.

Вот что сам Казимир рассказывал в письме Склодовскому-старшему в ноябре 1891 года:

«Дорогой и глубокоуважаемый пан Склодовский,

…у нас все благополучно. Мари работает серьезно, все время проводит в Сорбонне, и мы с ней видимся только за ужином. Это особа очень независимая, и, несмотря на формальную передачу власти мне, она не только не оказывает мне никакого повиновения и уважения, но издевательски относится к моему авторитету и серьезности, как к дырявым башмакам. Я не теряю надежды образумить ее, но до сих пор мои педагогические таланты оказывались недейственными. Однако мы друг друга понимаем и живем в полном согласии.

С нетерпением жду приезда Брони. Моя милая жена не торопится ехать домой, где ее присутствие было бы весьма полезным и горячо желанным. Добавляю, что мадемуазель Мари совершенно здорова и у нее довольный вид.

Будьте уверены в моем полном уважении».

Это было первым известием от доктора Длусского. Новую родственницу поручили его заботам. Самой же Брониславы не было дома, она задержалась на несколько недель в Польше. Конечно, можно не сомневаться, что это было письмо ироническое, а Казимир принял Маню исключительно тепло и сердечно.

Собственно говоря, Казимир Длусский бедняком не был — у него на Подолье была богатая родня. Но поддерживать связь с ней было практически невозможно. Все дело в том, что, как мы уже упоминали, Казимир был убежденным социалистом и бежал из Российской империи — его подозревали в участии в покушении на жизнь царя. Его родные находились под полицейским надзором и потому не могли пересылать в Париж деньги. Более того, царская полиция «поделилась» с французской информацией о политически неблагонадежном беглеце, после чего и сам Длусский оказался под негласным надзором полиции.

Париж очаровал и ошеломил Марию. Здесь царил дух свободы, на улице можно было услышать «Марсельезу» (о чем в родной Польше невозможно было даже мечтать), а также самые разные мнения и не бояться попасть в участок за свои взгляды. Жизнь в столице Франции не текла тихим ручьем — она бурлила, и это бурление влило в душу Марии новые силы.

Через неделю после приезда Маня (теперь это только домашнее имя) подает документы в университет. А для всего мира она становится Марией Склодовской, Мари на французский лад.

Девушку поражает свободный распорядок посещения лекций и семинаров: студенты могут посещать любые занятия, сдавать экзамены какие захотят и когда захотят. Восхищает Марию и профессорский корпус — в Сорбонне преподают профессора с мировым именем!

Мария поступила на факультет естествознания. И сразу же ей выделили место в химической лаборатории: теперь она может самостоятельно учиться ставить опыты. Девушка быстро включается в работу. Ее не беспокоит то, что здания университета уже шестой год перестраиваются, что лаборатории находятся в разных местах.

На факультете, куда записалась Мария, лекции начинались 3 ноября. Девушка не пропускала ни единого занятия по предметам, которые в первую очередь ее интересовали, — по математике и физике. Если бы она могла, она бы посещала лекции всех 23 профессоров факультета. К счастью, это было физически невозможно.

Каждый преподаватель был яркой индивидуальностью, неординарным человеком зачастую уже с мировым именем. В то время в Сорбонне преподавал знаменитый математик Поль Аппель, эльзасец по происхождению. Среди профессоров был и Габриель Липпман — изобретатель цветной фотографии, в 1908 году получивший Нобелевскую премию.

Поначалу Марии было непросто понимать лекторов, особенно быструю речь. Это ее удивило, ведь дома она старательно изучала французский язык и неплохо им владела, во всяком случае так ей казалось. Вскоре обнаружилось и еще одно прискорбное обстоятельство: Мария недостаточно подготовлена по математике и физике, хотя этими предметами она усердно и добросовестно занималась в варшавской гимназии, самостоятельно пополняла знания чтением и практическими занятиями в лаборатории Музея промышленности и сельского хозяйства. Но эти трудности не испугали Марию, напротив, они заставили ее утроить усилия.

Мария полностью сосредотачивается на занятиях, стараясь при этом экономно расходовать те скромные средства, которые находятся в ее распоряжении. Пока она не проявляет ни малейшего интереса к подругам и товарищам по университету, тем более что воспоминания о несчастной любви еще свежи. Единственные мужчины, привлекающие ее внимание, — почтенные профессора, которые для нее были настоящими жрецами в храме науки.

Почти весь день Мария проводила в университете — утром на двухъярусной конке доезжала до Восточного вокзала, там пересаживалась на другую конку, которая курсировала по Страсбургскому и Севастопольскому бульварам, потом перебиралась через Сену к бульвару Сен-Мишель в Латинском квартале. Поздно вечером она возвращалась этим же маршрутом. Весь ее день был посвящен только занятиям.

Длусские, как мы знаем, работали очень много и упорно. Но от развлечений все же не отказывались. Живой, остроумный, изобретательный Казимир всегда был заводилой — и нередко это изрядно Марию раздражало, ведь она любила просиживать над книгами ночи напролет.

Мария познакомилась с замечательным пианистом Игнацием Падеревским. Позже он часто бывал у Длусских. Вместе с ним приходила красавица пани Гурская, впоследствии ставшая его женой. Обе сестры Склодовские, Бронислава и Мария, с ней были знакомы еще по Варшаве. Они помнили, как пани Гурская, тогда шестнадцатилетняя, ездила вместе с пани Брониславой, их матерью, на курорт, и как пани Склодовская потом шутя уверяла, что больше никогда ее с собой не возьмет — эта юная особа слишком красива.

Мария, как бы ни была занята в университете, не забывала далекую Польшу. В какой-то мере родину ей заменял круг знакомых поляков. К нему принадлежали две ее университетские приятельницы, Дыдынская и Красковская, Станислав Шалай, будущий муж младшей сестры, Эли Склодовской, биолог Даныш, доктор Мотц. Был среди них и младший Войцеховский — будущий президент Польской республики. Эти люди стали друзьями Марии в польской общине Латинского квартала, которую можно было смело назвать островком свободной Польши во Франции.

Польская молодежь далеко не богата, однако радуется жизни, устраивает вечеринки, собирается на ужин в Рождественский сочельник. Для рождественского ужина поварихи-добровольцы собираются, чтобы приготовить варшавский стол: горячий борщок, капусту с шампиньонами, фаршированную щуку, маковники. Застолье, конечно, не обходится без водки, правда, ее совсем немного, а вот чая просто море разливанное… Устраивают парижские поляки и любительские спектакли. Программы такого вечера, естественно, пишутся на польском и разрисовываются «польскими картинами»: сквозь каминную трубу святой Николай сыплет конспекты и учебники, перед романтическим юношей в мансарде пустой кошелек, изгрызенный крысами…

Конечно, Мари принимает участие в этих развлечениях. Правда, разучивать роль, репетировать спектакли ей некогда. Но она не может удержаться, когда ее приглашают поучаствовать в спектакле с живыми картинами, и соглашается. Она воплощала «Польшу, которая разрывает свои оковы» — главное действующее лицо картины.

В этом образе суровая девушка была совершенно неузнаваема — одетая в классическую тунику, покрашенную в национальные цвета Польши; белокурые локоны обрамляли ее решительное лицо и свободно падали на плечи.

Правда, отец за это в письме попенял ей: ведь за всеми иностранцами следила французская полиция. Но не просто следила, а старательно уведомляла власти этих стран, в данном случае власти Польши. И, конечно, это, при неблагоприятном стечении обстоятельств, могло грозить крупными неприятностями.

Вот его письмо от 31 января 1892 года:

«Милая Маня, меня огорчило твое последнее письмо. Я крайне сожалею о том, что ты принимала такое активное участие в организации этого театрального представления. При всей своей невинности торжество такого рода привлекает внимание к устроителям, а ты, конечно, знаешь, что в Париже существуют люди, которые весьма старательно следят за вашим поведением, записывают имена всех, кто выдвигается вперед, и посылают свои сведения сюда для их использования в различных целях. Это может стать источником крупных неприятностей и даже закрыть этим лицам доступ к определенным профессиям. Таким образом, те, кто рассчитывают впоследствии зарабатывать свой хлеб в Варшаве, не подвергая себя разным опасностям, должны в своих же интересах вести себя потише и бывать в таких местах, где их не знают… Подобные события, как балы, концерты и другие в том же роде, описываются газетными корреспондентами с перечислением имен участников.

Упоминание твоего имени в газетах мне причинило бы большое горе. Вот почему в своих предшествующих письмах я сделал тебе несколько замечаний и просил тебя держаться как можно дальше, в стороне…»

Наступил 1892 год. Мария поняла, что не может полноценно заниматься в доме Длусских, несмотря на то, что сестра старалась создать ей все условия для занятий. Но ведь невозможно было потребовать от пациентов сестры и зятя, чтобы они вели себя тише, чтобы по ночам не будили звонками в дверь, не вызывали молодую мадам доктор принимать роды. Но было и еще одно соображение: от улицы д’Альмань слишком далеко до Сорбонны — добираться до университета приходилось целый час. Да и четыре конки в день — настоящее разорение.

И Мария перебирается в Латинский квартал.

Студенческая жизнь

Мария снимает комнату в мансарде дома на Третьей улице Флаттер, 3. Правда, комнатка без воды и отопления, но всего за 25 франков в месяц! За два с половиной года учебы в Сорбонне она поменяет жилье четыре раза. Много позже Мария будет вспоминать эти годы как самые счастливые в жизни. Это были годы «свободной, самостоятельной жизни, когда принадлежишь только себе и никто тебя не отвлекает от учебы». Правда, Мария решила, что по окончании семестра вернется к Длусским — надо было экономить каждый франк.

Мария 17 марта 1893 года пишет Юзефу в письме:

«Ты, несомненно, знаешь от папы, что я решила поселиться ближе к месту моих занятий; по разным соображениям это стало необходимым для меня, особенно в текущем семестре. Теперь мое намерение осуществилось, и я пишу в моем новом обиталище: улица Флаттер, 3. Оно состоит из небольшой комнатки, очень недорогой и вполне приличной; через пятнадцать минут я уже в лаборатории, а через двадцать — в Сорбонне. Само собой разумеется, что без помощи Длусских я не устроилась бы так удачно.

Работаю в тысячу раз больше, чем во время моего пребывания на Немецкой улице. Там бесконечно мешал мне мой милый зять. Когда я была дома, он совершенно не терпел, чтобы я занималась чем-нибудь другим, кроме приятной болтовни с ним. Мне приходилось из-за этого вести войну против него. Через несколько дней он и Броня соскучились по мне и зашли навестить меня. Я угостила их холостяцким чаем, а после мы сошли вниз повидать супругов С., живущих в этом же доме».

В Латинском квартале были расположены дома, где раньше жила прислуга богатых господ, а теперь обитали художники-неудачники, проститутки, фабричные рабочие и студенты. Зато студентам рукой подать до университета, да к тому же из окна можно было любоваться великолепными видами Парижа.

По ночам Латинский квартал захлестывала волна буйного веселья, которое частенько заканчивалось поножовщиной. Мария была славной, привлекательной девушкой с пепельными волосами и высоким лбом, но всегда полностью погружалась в мысли о предмете, которым занималась. Она передвигалась по ночным неистовствующим улицам в длинном черном пальто такой тихой и легкой походкой, что посетители квартала ее попросту не замечали.

Она проскальзывала в подъезд своего мрачного дома, поднималась по шатким ступеням на шестой этаж в свою комнатку. Обстановка ее, мягко говоря, аскетическая — железная складная кровать, буржуйка, дощатый стол, кухонный стул и таз. Еще есть керосиновая лампа с абажуром, кувшин для воды (воду Мария берет из крана на лестничной площадке), спиртовая горелка размером с блюдечко, которая служит для готовки. Комплект посуды тоже крайне экономный: две тарелки, нож, вилка, чайная ложечка, чашка и кастрюля. Конечно, есть кипятильник для воды и три стакана, чтобы можно было напоить чаем сестру и ее мужа, когда они решат навестить Марию. Когда же к ней заглядывает кто-нибудь из знакомых (правда, происходит это очень редко), закон гостеприимства остается в силе: хозяйка разжигает буржуйку, труба которой извивается по комнате. Гости усаживаются на вытащенном из угла большом коричневом чемодане, который заменяет девушке платяной шкаф.

Теперь Мария в любую погоду ходит в Сорбонну пешком. Она экономит на угле: на всю зиму покупает в лавочке на углу пару мешков брикетов, а потом ведрами перетаскивает их на шестой этаж по крутой лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть. Экономит она и на освещении: как только наступают сумерки, студентка торопится в благодатный приют — библиотеку Святой Женевьевы. Здесь тепло и горит газ. К тому же библиотека открыта до десяти вечера. Там молодая полячка, подперев голову руками, работает до закрытия. Дома надо иметь запас керосина, чтобы хватило на освещение до двух часов ночи — и тогда Мария бросается в постель, устав до полного бессилия.

Совсем плохо с питанием: Мария живет практически впроголодь, чаще всего на хлебе и чае, изредка позволяя себе такую «роскошь», как яйцо, шоколад, немного фруктов или пучок редиса. Мария не умеет и не очень любит готовить — и потому отказывается от обедов. К тому же готовка — это трата драгоценного времени. Да и мясо ей точно не по карману.

Мария старается не обращаться за деньгами к сестре и делает все возможное, чтобы трех франков в день ей хватало на жилье, топливо, еду, одежду, стирку, книги, тетради, а главное, на то, чтобы учиться в университете.

Ложась спать, она укрывается почти всем своим немудреным гардеробом: поверх тонкого одеяла — платьем, пальто, платками. Такой спартанский образ жизни, естественно, вскоре сказывается на здоровье. Мария худеет, у нее кружится голова, все чаще случаются обмороки…

Как-то ей пришлось на несколько дней перебраться к сестре, чтобы прийти в себя, подкормиться, подлечиться. Но, как только ей полегчало, она возвращается в свою каморку. Главное для девушки — занятия, опыты, лекции.

Девушка погружается в учебу полностью и, вдохновившись успехами, чувствует, что способна познать все, чем уже располагает наука. Каждый день и шаг за шагом она изучает математику, химию, физику, осваивает техники экспериментов, еще не предполагая, насколько это пригодится ей в будущем.

Чем дальше, тем больше ей импонирует сам принцип обучения в Сорбонне: здесь не навязывают студентам некий обязательный объем знаний по обязательным предметам, напротив, преподаватели всеми силами пытаются вдохновить студентов, пробудить у них интерес к той области науки, которой студент намерен посвятить себя в дальнейшем, приучают к самостоятельной творческой работе.

Марии приходится по душе та атмосфера сосредоточенности и тишины, тот особый климат лабораторий — эту любовь она пронесет через всю свою жизнь. В лаборатории она трудится обычно стоя: перед дубовым столом с аппаратурой для точных измерений, перед вытяжным колпаком, под которым кипят на пламени паяльной лампы растворы веществ. В темном халате из грубой холстины Мария ничем не отличается от других студентов, которые работают в лаборатории рядом с ней.

Среди почти двух тысяч студентов учится только 23 девушки, но Марию это не удивляет. Она и дома привыкла к тому, что женщина — это существо второго сорта, и видит, что передовая Франция, в общем, недалеко ушла по части отношения к слабому полу. Здесь женщины тоже не имеют права голоса, права на развод, а если муж уходит из семьи, женщины лишаются юридических прав и на детей, и на свое имущество. Более того, девушке приличного поведения не следует одной, без компаньонки, выходить из дома, появляться в театре или ресторане, принимать у себя гостей.

Правда, в стенах Сорбонны к девушкам относились несколько иначе — галантно, предупредительно. А к серьезной светловолосой Марии с огромными серыми глазами, устремленными, казалось, лишь вглубь себя и к каким-то иным предметам, студенты и профессура относились совсем иначе: они сразу поняли, что мадемуазель Склодовская — человек особого склада. Сама же девушка ничего этого не замечала: неравенство мужчин и женщин в обществе были привычны, а реакции мужчин на нее саму ее совершенно не интересовали.

Точная и аккуратная, умелая и старательная, она была замечена самим профессором Липпманом. Тот поручил Марии выполнение первых самостоятельных работ. Да, они не касались фундаментальных проблем физической науки, однако смогли привить вкус к исследовательской деятельности, пробудили в девушке страсть экспериментатора, отточили научный подход. С неиссякаемым терпением Мария ставит многочасовые опыты, одинаково скрупулезно выполняет и самые простые, и самые скучные, и требующие особой точности операции.

Вот что писала Ева Кюри, журналист, младшая дочь Марии, о тех годах обучения:

«Она готова была целый день простоять рядом с каким-то прибором, следя за ходом опыта, или у вытяжного шкафа, сторожа тигель с раствором, который приходилось часами терпеливо и непрерывно размешивать. Широкий халат из грубой парусины делал ее совершенно подобной коллегам, которые вот так же, как она, безмолвствовали над своими тиглями и спиртовками, так же погружались в работу и тишину, которую не нарушало ни одно лишнее движение, ни одно слово».

К этому времени Мария постепенно избавляется от своей застенчивости, вернее, от сдержанного отношения к людям посторонним, хоть и находящимся рядом. Скромная Мария охотно проводит время в обществе мужчин, правда, не тех, которым она интересна как женщина, а тех, с которыми можно обстоятельно беседовать на научные темы.

К ним относятся математик Поль Пенлеве (позже ставший известным политиком), физик Жан Перрен, будущий лауреат Нобелевской премии, и геофизик Шарль Морен. Самым значительным среди преподавателей для Марии остается Анри Пуанкаре, профессор математики. Наконец учебный год подошел к концу. Приближалось лето, наступило время выпускных экзаменов.

Мария пишет отцу:

«Чем ближе сессия, тем больше я боюсь, что не успею к ней подготовиться».

Среди тех, кто готов был защищать диплом лиценциата по физике, только две девушки. Наконец жарким июльским днем ей вручили экзаменационный лист. От волнения Мария не сразу смогла понять, что там написано. Но она заставила себя успокоиться, села за стол и начала писать. Результаты экзамена должны были сообщить лишь через несколько дней. Когда роковой день наступил, она прошмыгнула в большую аудиторию, где собрали всех экзаменовавшихся. Студенты ждали профессора, который должен был произнести фамилии сдавших экзамен в том порядке, который соответствовал оценке. Наконец профессор поднялся на кафедру, открыл лист со списком и произнес фамилию лучшего студента:

— Мария Склодовская!

Стремление дойти до совершенства — отличительная черта характера Марии. Так, она решает в совершенстве овладеть французским языком. И упорно твердит слова, изучает орфографию и синтаксис, упражняется в произношении. Девушка работает над языком до тех пор, пока не овладевает всеми доступными ей знаниями в этой области.

«И только ее “р”, — пишет Ева, — останется не вполне французским, хотя и необыкновенно красивым и гармонирующим с ее мягким, несколько глуховатым голосом».

Мария приезжает на лето в родную Варшаву. Она так скучала, так мечтала повидать отца, сестер, друзей! Все имевшиеся деньги — а их совсем немного — Мария потратила на подарки родным. Радость встречи велика. Но страшная худоба Марии, ее усталый вид и скромная одежда вызывают у родных беспокойство. Ее «усиленно питают» и обшивают, заставляют побольше отдыхать и набираться сил.

Пан Владислав Склодовский сдал, он с трудом передвигается, сильно сутулится, тяжело дышит. Печальные воспоминания не отпускают, терзают его, особенно в предутренние часы. Приезд Мани, похоже, вырвал его из власти воспоминаний; как и раньше, они часами говорят — о ее учебе и жизни в Париже, вспоминают о матери, пани Брониславе. Как и раньше, они решают математические задачки, читают друг другу стихи любимых поэтов. Пан Владислав гордился дочерью — ее четким, быстрым умом, блистательной памятью, ее увлеченностью научными опытами. Подумать только — Маня слушает лекции самого Пуанкаре! Она лучше всех сдала экзамен по физике и уже защитила диплом. А если дочь продолжит учебу в Сорбонне, то защитит диплом и по математике!

Пан Владислав старается не думать о том, что это «если» — вопрос, конечно, финансовый. Маня с отцом часто ходят на могилы Брониславы и Зоси, бродят вдоль берега Вислы. У Мани сжимается сердце при мысли, что она может еще на год оставить отца одного. Но, если она не окончит Сорбонну, не станет всерьез заниматься наукой, что ждет ее?.. Эти мысли беспокоят ее, она пытается найти выход и пока его не видит.

Каникулы промчались как один день. Пора возвращаться в университет, на второй курс, готовиться к экзаменам по математике. Но где взять денег?

Иногда всем нам помогает счастливый случай. Помог он и Марии. Дело в том, что ее пример вызвал в соотечественницах прилив гордости и самоуважения. Конечно, полячки могут и должны учиться, если им этого хочется! Одна из влиятельных польских дам, пани Дыдынская, добивается для Склодовской стипендии Фонда Александровича. Это целых шестьсот рублей! Такую сумму выделяли талантливым польским студентам для учебы за границей. Теперь у Марии есть возможность оплатить следующие полтора года учебы.

Марии никогда не приходило в голову хлопотать о подобной поддержке. Она тут же возвращается в Париж. Там ей удается найти довольно приличную и дешевую комнату, самую удобную из всех, в которых ей приходилось прежде жить. И снова она с головой уходит в науку.

Мария 15 сентября 1893 года пишет брату Юзефу:

«…Я уже сняла комнату на седьмом этаже, на чистенькой, приличной улице, которая мне очень нравится. Скажи папе, что там, где я должна была поселиться, нет ни одной свободной комнаты и что я очень довольна снятой мною: окно затворяется плотно, и когда я все устрою, то в ней не будет холодно, тем более что пол не каменный, а паркетный. Сравнительно с моей прошлогодней комнатой — это прямо дворец. Стоит она сто восемьдесят франков в год, следовательно, на шестьдесят франков дешевле той, какую рекомендовал мне папа.

Надо ли говорить, что я безумно рада возвращению в Париж. Мне было тяжко расставаться с папой, но я видела, что он здоров, оживлен и может обойтись без меня, особенно когда и ты живешь в Варшаве. А я ставлю на карту всю мою жизнь… Поэтому мне показалось, что я могу еще остаться здесь без угрызений совести. Я вплотную засела за математику, чтобы быть на должной высоте к началу лекций. Три раза в неделю по утрам я даю уроки одной подруге француженке, так как она готовится к экзамену, какой я уже сдала. Скажи папе, что я привыкаю к своей работе, что она меня не утомляет так, как раньше…»

А вот ее письмо Юзефу, которое она напишет весной 1894 года:

«Трудно рассказывать о моей жизни, настолько она монотонна и, в сущности, неинтересна; но меня не тяготит это однообразие, и я жалею только о том, что день так короток и так быстро проходит. Уже Пасха, а человек никогда не оглядывается на то, что сделано, но смотрит вперед — на то, что еще предстоит сделать. И если не любить этой работы, можно иной раз прийти в отчаяние».

Мария с увлечением отдается учебе, она совершенно поглощена наукой. Но это, по ее собственным воспоминаниям, был, несомненно, весьма трудный период в жизни. Позднее она неоднократно называла его героическим. Полученной стипендией девушка распоряжается весьма экономно, отказывая себе буквально во всем, чтобы иметь возможность как можно дольше посещать занятия в университете.

Вот строки из книги Евы Кюри:

«…Спустя несколько лет она с такой же расчетливостью будет откладывать по копейке из первых заработанных в Париже денег за техническую работу, порученную ей Обществом покровительства национальной промышленности. И, скопив шестьсот рублей, вернет их правлению стипендиального фонда, которое примет их с величайшим удивлением, ибо это будет первый случай в его практике… Стипендия была безвозмездной — ответят ей. Но Мария, взяв в свое время эти деньги, считала их временной ссудой и долгом чести, который необходимо вернуть, как только появится возможность. Это было ее священной обязанностью, поскольку назначение стипендии было свидетельством доверия к ней. Было бы нечестно оставлять у себя эти деньги хоть на минуту дольше того, чем это было необходимо: ведь теперь они могли помочь кому-то другому…»

Деловое знакомство

И еще одна цитата, воспоминание Марии о первой встрече с Пьером Кюри:

«Когда я вошла, Пьер Кюри стоял в пролете стеклянной двери, выходившей на балкон. Он мне показался очень молодым, хотя ему исполнилось в то время тридцать пять лет. Меня поразило в нем выражение ясных глаз и чуть заметная принужденность в осанке высокой фигуры. Его медленная, обдуманная речь, его простота, серьезная и вместе с тем юная улыбка располагали к полному доверию. Между нами завязался разговор, быстро перешедший в дружескую беседу: он занимался такими научными вопросами, относительно которых мне было очень интересно знать его мнение».

Чуть позже мы вернемся к той, первой встрече. Но сначала о том, кто же такой Пьер Кюри, как складывалась его жизнь и научная карьера.

Пьер родился в Париже 15 мая 1859 года. Его отец Эжен тогда работал в лабораториях Естественного музея ассистентом профессора Грациолета. Отец Пьера, выходец из протестантской эльзасской семьи, был врачом и сыном врача. Воспитывался в Париже, получил образование в университете на естественном и медицинском факультетах.

Вот как Мария рассказывает в написанной ею книге «Пьер Кюри» о своем свекре:

«Доктор Эжен Кюри был замечательной личностью, поражавшей всех соприкасавшихся с ним людей. Это был человек высокого роста, вероятно, блондин в молодости, с прекрасными голубыми глазами, не утратившими и в преклонном возрасте живости и блеска; глаза его сохранили детское выражение и сияли добротой и умом. Эжен Кюри обладал незаурядными умственными способностями, сильным влечением к естественным наукам и темпераментом ученого.

Он мечтал посвятить свою жизнь научной работе, но, обремененный семьей, принужден был отказаться от этого проекта и избрать профессию врача; однако он продолжал экспериментальные исследования, в частности прививки туберкулеза, в ту эпоху, когда бактерийное происхождение этой болезни еще не было вполне установлено. До конца своей жизни Эжен Кюри сохранил культ науки и сожалел, что не мог всецело посвятить себя ей. Для научных опытов ему необходимы были растения и животные, поэтому у доктора Кюри сформировалась привычка совершать прогулки. Любя природу, он предпочитал жизнь в деревне.

В течение своей скромной карьеры врача Эжен Кюри проявил замечательные самоотверженность и бескорыстие. Во время революции 1848 года, когда он был еще студентом, правительство Республики наградило его почетной медалью «за достойное и храброе поведение» при уходе за ранеными. Эжен Кюри и сам был ранен 24 февраля пулей, раздробившей ему челюсть. Позже, при эпидемии холеры, он остался ухаживать за больными в одном из кварталов Парижа, брошенном другими врачами. Во время Коммуны он устроил амбулаторию в своей квартире, недалеко от баррикады, и лечил раненых; из-за этого акта гражданской доблести и передовых убеждений Эжен Кюри потерял часть своих буржуазных пациентов. Тогда он занял должность врачебного инспектора по защите малолетних. Эта служба позволяла жить в предместье Парижа, в условиях более благоприятных, чем в городе, для здоровья его самого и его семьи.

Доктор Кюри имел твердые политические убеждения. Идеалист по темпераменту, он со всем пылом увлекся республиканской доктриной, вдохновлявшей революционеров 1848 года. Он был связан дружбой с Анри Бриссоном и членами его кружка; свободомыслящий и антиклерикал, как и они, Эжен Кюри не крестил двух своих сыновей и не приписывал их ни к какому культу…»[2]

Во время Парижской коммуны, как мы знаем, Эжен Кюри устроил лазарет в собственной квартире — ведь она находилась по соседству с баррикадой. Его сыновья, Пьер и Поль, вместе с отцом подбирали раненых на улице. Этот острый и даже трагический период глубоко западет в память Пьера, тогда еще подростка.

Эжен Кюри был искренним сторонником Коммуны и дружил с коммунарами. Он принадлежал к числу прогрессивных и свободомыслящих людей. Это отношение к Коммуне и коммунарам, прогрессивные взгляды не всем приходились по нутру и закрывали доступ доктору в богатые буржуазные дома.

Такое заметное сокращение практики вынудило доктора расстаться с Парижем. В 1873 году он становится медицинским инспектором в Фонтене-о-Роз, а через девять лет переезжает в Со — местечко, расположенное недалеко от Парижа. Теперь у его семьи условия жизни хорошие, но материальное положение оставляет желать лучшего. Однако, несмотря на определенный недостаток средств, в доме всегда царит светлая, спокойная атмосфера. Сыновья Эжена растут в обстановке доброты и любви.

«Пьер, — позднее напишет Мария, — рассказывая мне в первый раз о своих родителях, употребил слово “безупречные”. И они действительно были такими людьми. Отец, несколько деспотичный, с умом деятельным и живым, исключительно бескорыстный, не желал и не умел пользоваться своими связями для улучшения материальных условий. Он нежно любил жену и сыновей и всегда был готов спешить туда, где нуждались в его помощи. Она, хрупкая, живая, хотя и не вполне здоровая после появления на свет детей, была всегда весела и деятельна в скромном своем доме, который сумела сделать милым и гостеприимным.

Когда я познакомилась с ними, они жили в Со, на улице Саблон (ныне ул. Пьера Кюри), в маленьком старом особнячке, укрытом в гуще красивого сада. Жизнь их текла спокойно. Доктор Кюри посещал больных в Со и соседних местностях, читал и занимался своим садом. Родственники и соседи посещали их по воскресеньям — и тогда любимыми развлечениями были шахматы или кегли… Этот дом и его обитатели дышали глубоким спокойствием и благодушием».

Детство и юность Пьера проходят дома. Школу он не посещает, сначала его обучением занимается мама, потом старший брат и отец. И это было для Пьера очень хорошо. Все дело в том, что мальчик был склонен к задумчивости и даже мечтательности. Вероятно, ему было бы трудно приспособиться к школьным строгостям, особенно в те годы, когда мальчик-подросток бунтует против всего.

Первое впечатление могло быть даже и ошибочным — незнакомый человек подумал бы, что Пьер медленно и тяжело соображает. На самом же деле это было проявлением исключительно глубокой сосредоточенности, за которой следовало полное и всестороннее усвоение предмета.

Конечно, из-за того, что учили его родные, образование Пьера не имело систематического характера. Но он развивался свободно, его знания не закоснели в догмах и схемах, которые нередко навязывает школа. Он любил природу, и под влиянием прогулок по окрестностям, ближним и дальним, это чувство только усиливалось. Частенько Пьер гулял один, хотя никогда не отказывался прогуляться вместе с друзьями.

И снова обратимся к книге Марии Кюри:

«Он рос на свободе, развивая свое влечение к естественным наукам во время полевых экскурсий, откуда он приносил растения и животных для опытов отца. Эти прогулки, то в одиночестве, то с родными, пробудили в нем большую любовь к природе, и эту страсть он сохранил до конца своей жизни.

Интимное общение с природой, которое дано немногим детям из-за искусственных условий городской жизни и классического образования, может быть, имело решающее влияние на развитие ума Пьера Кюри. Под руководством своего отца он выучился наблюдать явления и давать им правильное объяснение. Он хорошо изучил животных и растения окрестностей Парижа. В любое время года он знал, каких или какие из них можно встретить в лесах, на полях, в ручьях или болотах. Болота со своей специфической флорой и фауной — своими лягушками, тритонами, саламандрами, улитками и прочими обитателями воды и воздуха — имели для него особую притягательную силу. Никакое усилие не казалось ему чрезмерным для достижения предмета, вызвавшего его специальный интерес. Он, ни на минуту не колеблясь, брал в руки животных для того, чтобы иметь возможность вблизи изучить их. Позднее, после нашей свадьбы, при наших совместных прогулках, когда мне случалось возражать против предложения взять в руки лягушку, он нередко говорил: “Но посмотри же, какая она хорошенькая!” Точно так же он очень любил собирать во время своих прогулок букеты полевых цветов.

Таким образом, его познания в естественных науках, как и в математике, быстро обогащались; напротив, его классическое образование было весьма заброшено; свои знания по литературе и истории он приобрел главным образом благодаря чтению. Его отец, широко образованный человек, имел большую библиотеку из сочинений французских и иностранных авторов. Он очень любил чтение и сумел передать эту любовь своим сыновьям».

Когда Пьеру исполнилось четырнадцать, он начал заниматься математикой с Анри Базилем, обладавшим незаурядными педагогическими способностями. Мария пишет об этом периоде жизни мужа так: «Этот учитель сумел оценить своего ученика, привязался к нему и заставил его работать с большим усердием; он даже помогал ему подогнать латынь, в которой тот очень отстал. В то же время Пьер Кюри подружился с Альбером Базилем, сыном своего учителя.

Эти уроки, без сомнения, имели большое влияние на ум Пьера Кюри; они помогли ему развиться, углубить свои способности и сознать, что он может сделать для науки. У Пьера Кюри были замечательные способности к математике, чисто геометрический ум и прекрасные пространственные представления. Он вскоре сделал большие успехи, и эти занятия, увлекавшие его, стали для него большой радостью; он сохранил неизменную благодарность к своему учителю. Он мне сообщил одну подробность, доказывающую, что уже с того времени он не удовлетворялся установленной программой занятий, но уклонялся от нее с целью самостоятельного исследования: увлеченный только что изученной им теорией определителей, он задумал сделать аналогичное построение в трех измерениях и старался открыть свойства и применение этих «кубических детерминантов». Что и говорить, в его годы и при тех познаниях, которыми он обладал, это предприятие было выше его сил, и тем не менее оно характерно для юного изобретательного ума.

Несколько лет спустя, поглощенный размышлениями о симметрии, он поставил себе вопрос: “Нельзя ли найти общий метод для решения любого уравнения? Все является вопросом симметрии”. Он тогда еще не знал теории групп Галуа, позволявшей подойти к разрешению этой проблемы; но впоследствии он был счастлив узнать о ее выводах, как и о приложении геометрии к уравнениям пятой степени».

Пьер делает такие успехи в этом непростом предмете, что уже в шестнадцать выдерживает экзамен на аттестат зрелости.

Вскоре он принят в Парижский университет. Имея большие способности к исследовательской работе, он начинает помогать профессору Леру, готовится к лекциям по физике. Кроме этого, вместе с братом, Жаком Кюри, который работает ассистентом у профессоров Риша и Юнгфлейша, Пьер ставит эксперименты в химической лаборатории. Его успехи поразительны — в восемнадцать Пьер получает степень лиценциата, а в следующем, 1878 году, становится ассистентом профессора Дезена на естественно-математическом факультете Парижского университета.

В молодые годы Пьер, случается, задается и вопросами, как на самом деле «работает» голова человека. И, конечно, в первую очередь отвечает на это анализом собственной работоспособности: «Чтобы я, человек слабый, не пустил свою голову гулять на все четыре стороны, по воле малейшего встречного ветерка, необходима полная неподвижность всего вокруг меня, или же мне надо самому завертеться так, как крутится гудящий волчок, и тогда уже само движение сделает меня невосприимчивым к окружающим вещам.

Если же я, стараясь закрутить себя волчком, сначала начинаю кружиться медленно, то в это время какой-нибудь пустяк — одно слово, чей-нибудь рассказ, газета, гость — останавливают меня и не дают мне стать волчком и могут отодвинуть или задержать навсегда ту минуту, когда я, получив достаточную скорость, мог бы, несмотря на окружающее, сосредоточиться в себе самом.

Нам надо есть, пить, спать, лениться, любить, то есть касаться самых приятных вещей в этой жизни, и все же не поддаваться им. Но, делая все это, необходимо, чтобы те противные нашему естеству мысли, которым мы посвятили себя, оставались господствующими и продолжали свое бесстрастное движение в нашей бедной голове; надо из жизни создавать мечту, а из мечты — реальность».

Напомним, что человеку, который это написал, едва минуло двадцать.

Следующие пять лет он вел занятия со студентами и одновременно проводил самостоятельные исследования.

Уже в начале научной деятельности Пьер получил чрезвычайно интересные результаты. Первые исследования он выполнил совместно с профессором Дезеном. Задачей исследования было определение длины инфракрасного излучения с помощью батареи термоэлектрических элементов и металлической сетки. Тогда подобный метод был новинкой, но позднее стал часто применяться в аналогичных экспериментах.

Следующее исследование братья Кюри провели совместно. Жак (полное имя брата было Поль Жак, но он пользовался только вторым именем) в то время был ассистентом профессора Фриделя в минералогической лаборатории Сорбонны.

Предметом исследования братьев стали кристаллы. Эксперименты дали великолепные результаты — начинающие физики открыли явление пьезоэлектричества: оказалось, что при сжатии или растяжении на противоположных гранях кристалла некоторых диэлектриков появляются противоположные по знаку электрические заряды. А это значило, что под действием механических сил в атомах происходит перемещение электронов.

Сейчас это явление применяется очень широко. Оно используется в микрофонах, радионаушниках, динамиках. Благодаря ему стало возможно взаимное преобразование механических импульсов в электрические.

К сожалению, столь плодотворно начавшееся сотрудничество братьев Кюри оказалось недолгим: в 1883 году Жак Кюри получает кафедру минералогии в университете Монпелье, а Пьера назначают адъюнктом в Городскую школу индустриальной физики и химии. Правда, через 12 лет, в 1895 году, за исследования свойств кристаллов братья Кюри были удостоены премии Планте.

В Городской школе индустриальной физики и химии, которая размещалась в здании бывшего коллежа Роллен, Пьер проработает двадцать два года. Сначала он адъюнкт, а затем профессор. Занятия со студентами отнимают много времени, но он продолжает вести исследовательскую работу. Со стороны видных ученых ему оказывается большая моральная поддержка, но условия научной работы очень и очень тяжелы.

Вот как их описывала сама Мария Кюри: «…У него не было не только лаборатории, но даже собственного кабинета. Он не получал никаких средств на научные исследования. Лишь проработав в школе несколько лет, он добился, благодаря поддержке Шутценбергера, скромного ежегодного пособия на научные цели. До этого все необходимые материалы приобретались за счет школьного бюджета, к сожалению, весьма скудного, причем только благодаря благосклонности начальства».

Поль Шутценбергер, профессор, директор Городской школы индустриальной физики и химии, был выдающимся ученым-химиком, который в 1865 году получил ацетат целлюлозы.

Вот слова самого Пьера Кюри об этом крупном ученом: «Мне хочется напомнить здесь, что мы провели все наши исследования в Институте физики и химии города Парижа. Во всяком научном творчестве влияние обстановки, в которой работают, имеет очень важное значение, и результаты отчасти зависят от этого влияния. Уже более двадцати лет я работаю в Институте физики и химии. Шутценбергер, первый директор института, был знаменитым ученым. Я с благодарностью вспоминаю, что он мне предоставил возможность работать, когда я был еще лаборантом. Позже он позволил г-же Кюри работать со мной, и это разрешение в ту эпоху было незаурядным новшеством. Шутценбергер предоставлял нам всем большую свободу, и его влияние сказывалось главным образом на поддержании влечения к науке. Профессора Института физики и химии, студенты, оканчивающие его, представляли собою среду, которая была очень полезна для меня. Среди бывших студентов института мы нашли себе сотрудников и друзей. Я счастлив, что мне предоставляется возможность их всех здесь поблагодарить».

Но вернемся к Пьеру Кюри. В 1891 году он начал заниматься изучением магнетизма материалов, обладавших разными магнитными свойствами, в разнообразных температурных условиях — от комнатной температуры до 1400 °C. Для конца XIX века это были очень непростые исследования, а условия эксперимента оказывались временами чрезвычайно сложными.

Известно, что все тела проявляют магнитные свойства в той или иной степени. Тело, которое во внешнем магнитном поле намагничивается слабо в направлении этого поля, является парамагнетиком. Если же тело проявляет склонность к сильному намагничиванию, его называют ферромагнитным. Если же во внешнем магнитном поле тело слабо намагничивается в направлении, противоположном этому полю, его называют диамагнетиком.

Пьер Кюри в труде, представленном в 1895 году естественно-математическому факультету Парижского университета в качестве докторской диссертации, писал: «На первый взгляд, это совершенно обособленные группы. Главной целью настоящего исследования было проверить, имеется ли переход между этими тремя состояниями материи и возможно ли последовательное проведение одного и того же тела через все эти состояния. С этой целью я исследовал свойства значительного количества тел по возможности при разных температурах и в магнитных полях разной напряженности. Опыты мои не выявили никакого сближения между свойствами диамагнитных и парамагнитных тел, а полученные результаты подтверждают теорию, приписывающую магнетизм и диамагнетизм причинам разной природы. Вместе с тем свойства ферромагнитных и парамагнитных тел тесно между собой связаны».

Труды молодого французского ученого быстро приобретают известность и за пределами страны. Их высоко оценили такие ученые, как великий английский физик лорд Кельвин, который лично посетил лекции Пьера Кюри в Париже.

Вот что он писал после встречи с Пьером:

«Дорогой господин Кюри, бесконечно благодарен Вам, что Вы потрудились доставить мне созданный Вами с братом прибор, который дает мне возможность так удобно наблюдать великолепное экспериментальное явление пьезоэлектричества. Я написал заметку для “Философского журнала”, уточнив, что Ваши работы предшествовали моим работам…»

Лорд Кельвин считал его Мастером, но у Кюри, проработавшего в школе пятнадцать лет, несмотря на огромный опыт и знания, несмотря на руководство занятиями тридцати студентов, месячный оклад составлял всего триста франков — примерно столько получал квалифицированный рабочий на заводе. К тому же у доктора Кюри не было ассистентов, он занимал убогое помещение, где недоставало места для всех его уникальных инструментов.

Этого жалованья с трудом хватало на скромную жизнь. Пьер никогда не заботился о карьере и не стремился выдвинуться. Более того, он чувствовал к этому какое-то неизъяснимое отвращение.

Вот отрывок из его воспоминаний (отличная иллюстрация как к его характеру, так и к отношению к науке): «Мне сказали, что один из профессоров намерен подать в отставку и что мне следует добиваться этого места. Мне это отвратительно — добиваться какой-то должности. Я не привык к такого рода аморальным маневрам и не желаю даже упоминать об этом. Полагаю, что вмешиваться в подобные дела и слушать сносимые со всех сторон сплетни весьма вредно для разума».

Как-то профессор Шутценбергер, относившийся к Пьеру с большой симпатией, решил вторично выдвинуть кандидатуру Кюри на соискание академической награды. Вот какое письмо он получил от Пьера:

«…Господин Мюзе упомянул, что Вы намерены вторично представить меня префекту для награждения. Прошу Вас не делать этого. Если бы Вам удалось исхлопотать для меня эту награду, я принужден бы был отказаться ее принять, так как решил никогда не принимать никаких наград. Полагаю, что это сделало бы меня смешным в глазах многих. Свое расположение Вы уже имели случай доказать далеко более действенным образом, предоставив мне более удобные условия для работы, чем я был весьма тронут».

Однако со временем его материальное положение все-таки меняется к лучшему, хотя сам Пьер не предпринимает для этого никаких усилий. Лучше становятся и условия его работы, когда в Городской школе индустриальной физики и химии была организована новая физическая кафедра. Так Пьер получил должность профессора.

Итак, мы вплотную подошли к моменту встречи Пьера и Марии. Это был 1894 год.

Но перед этим все же надо упомянуть о том, как Пьер, уже перешагнувший рубеж 30 лет, относился к женщинам в науке. Об этом в книге «Пьер Кюри» рассказала сама Мария: «Пьер Кюри… посвятил жизнь своей научной мечте: ему нужна была подруга, которая могла бы жить этой мечтой вместе с ним. Как он говорил мне неоднократно, он не женился до тридцати шести лет только потому, что не верил в возможность брака, соединенного с тем, что для него было абсолютной необходимостью.

Еще в двадцать два года он писал в своем дневнике: “Женщина гораздо больше нас любит жизнь ради жизни. Умственно одаренные женщины — редкость. Поэтому, если мы, увлекшись некой мистической любовью, хотим пойти новой неестественной дорогой и отдаем все наши мысли определенной творческой работе, которая отдаляет нас от окружающего человечества, то нам приходится бороться против женщин… Эта борьба почти всегда неравная, так как на стороне женщин законная причина: они стремятся обратить нас вспять во имя жизни и естества”».

А теперь вернемся в день встречи Марии и Пьера.

В 1894 году Мария получает степень лиценциата по математическим наукам, заняв при этом почетное второе место. Хотя сама она таким результатом недовольна.

В начале этого года Мария принимается за выполнение заказа Общества покровительства развитию национальной промышленности — это изучение магнитных свойств различных видов стали. Эта работа стоила Марии немалых усилий. Первоначально она занималась этим в лаборатории профессора Липпмана. Но в этой лаборатории было очень тесно.

К счастью, в это время она встретила физика Юзефа Ковальского, профессора Фрибургского университета. С его женой Мария была знакома еще с тех пор, когда работала у Зоравских. Профессор Ковальский обещал помочь и для этого пригласил к себе уже известного, несмотря на молодость, ученого Пьера Кюри.

Вот как о разговоре с Пьером при первой встрече вспоминала сама Мария: «…между его образом мыслей и моим, несмотря на то, что мы происходили из разных стран, было удивительное сходство; его можно приписать отчасти известному сходству моральной атмосферы, среди которой каждый из нас вырос в своей семье».

Молодая полячка сразу же произвела на Пьера большое впечатление. Девушка поразила его своей рассудительностью, знанием предмета, широкими научными взглядами, умением прислушиваться к мнению другого. Пьер не подбирал формулировок, употреблял технические термины, ссылался на сложные формулы, — она внимательно слушала его, в ответах звучало полное понимание сути предмета их разговора. Пьер узнал, что она приехала из Варшавы учиться в Сорбонне, в прошлом году выдержала экзамен, была признана лучшей студенткой и получила степень лиценциата по физике, а спустя несколько месяцев — по математике. Сейчас ищет лабораторию, в которой может разместиться ее аппаратура для исследования магнетизма в различных марках стали.

Неожиданно Пьер задал Марии вопрос:

— Вы собираетесь остаться во Франции?

На что получил категорический ответ:

— Помилуйте! Если я этим летом выдержу выпускной экзамен, тотчас же вернусь в Варшаву. Конечно, мне хотелось бы приехать в Париж осенью, но не знаю, найду ли на это деньги. Я собираюсь стать в Польше преподавателем, постараюсь быть полезной соотечественникам. Поляки не имеют права бросать родину.

Мария воодушевленно и страстно развивала идеи патриотизма, долга каждого гражданина, особенно поляка, отдавать своему народу все силы и знания. Но Пьера эти слова изумили и поразили.

— Как можно молодой, одаренной такими природными талантами ученой заниматься чем-то помимо науки? Тратить свою жизнь на борьбу с царизмом… Я лично ничем, кроме науки, заниматься не хотел бы.

Пьер, как известно, ни о чем, кроме физики, думать не мог, был несказанно доволен своей судьбой и усердно оберегал личную свободу и собственное понимание предназначения человека.

Однако светловолосая и сероглазая польская ученая задела в его душе струны, о которых Пьер еще и не подозревал. Пьер искал встреч с Марией, два-три раза они виделись на заседании Физического общества, где ученые делали сообщения о новых исследованиях. Он послал ей набор своей статьи «О симметрии в физических явлениях. Симметрия электрического и симметрия магнитного полей», а на первой странице написал: «Мадемуазель Склодовской в знак уважения и дружбы».

Наконец Пьер решился на смелый шаг — попросил разрешения нанести ей визит. Мария приняла его в своей квартирке на улице Фейянтинок, дом 11.

У Кюри сжалось сердце при виде невероятно спартанских условий, в которых она жила, но он ощутил гармонию, существовавшую между этой женщиной и условиями ее жизни. Никогда Мария не казалась ему такой прекрасной и привлекательной, как тогда. Ее сосредоточенное, выражающее чувство собственного достоинства и сияющее приветливостью лицо поразило его в самое сердце — и он понял: это судьба.

Тихая осада

Так между молодыми учеными завязалась дружба. Под влиянием Марии Пьер наконец защищает докторскую диссертацию, посвященную проблемам магнетизма. И защищает ее просто блестяще.

Он влюблен, но все не находит в себе сил на решающее объяснение. Как-то в июне он пришел к Марии в гости и стал ей рассказывать не о своих исследованиях, а о родителях, пригласив погостить у них в Со.

Это был совершенно новый для них обоих разговор — о близких, братьях и сестрах, о родителях. Оказалось, что у них очень много общего — любовь к родной культуре, природе, уважительное отношение к крепкой и дружной семье, ее устоям.

Пьер сильно изменился после знакомства с Марией. Теперь он в какой-то мере стал таким, каким был в годы своей молодости. Он больше не презирает «существ второго сорта», каковыми считал женщин еще совсем недавно. Встреча с «гениальной женщиной», как он сам пишет о Марии Склодовской, полностью изменила его: «Я распрощался со своими взглядами и принципами, которыми жил десять последних лет».

Но Мария думает только о поездке в Варшаву. Пьер настойчиво переспрашивает:

— Но вы в октябре вернетесь в Париж? Обещайте, что вернетесь. Если вы останетесь в Польше, вы не сможете продолжать свои занятия. Вы не имеете права бросать науку!

Мария чувствует, что Пьер сильно волнуется. Она понимает, что, говоря «Вы не имеете права бросать науку», он хочет сказать «Вы не имеете права бросать меня». После этих слов в комнате какое-то время стоит тишина. Наконец Мария решается ответить:

— Конечно вы правы. Мне очень хочется вернуться. И я постараюсь…

За оставшиеся до ее отъезда дни Пьер несколько раз возобновлял разговор о будущем, об их совместном будущем. Наконец он решился и сделал Марии предложение.

— Мария, я долго думал, почему так привязался к вам. Вы гениальная женщина, у вас блистательное будущее ученого. Вы целеустремленны и трудолюбивы. Вы бесстрашны, вы не боитесь трудностей — ни в быту, ни в научной работе…

Марии казалось, что эти слова относятся к кому-то другому. Ей нравилось слушать Пьера, была приятна его манера разговора — доверительная, мягкая. Но эти его слова просто поразили ее.

— Мария, я люблю вас. Вы моя судьба. Будьте моей женой.

Но, увы, ответ Марии оказался вовсе не таким, какого ждал Пьер. Тихо и твердо девушка сказала:

— Пьер, поймите, я не имею права выйти замуж за француза, навсегда бросить семью, расстаться с Польшей. Это было бы предательством. Я неспособна на это!

Расставаясь с опечаленным Пьером, она предлагает ему дружбу, для него уже недостаточную, и садится в поезд, так ничего и не пообещав…

И Пьер решается на осаду неприступной крепости — он пишет Марии письма, в которых настойчиво убеждает ее в том, что здесь, во Франции, женщине гораздо легче стать преподавателем лицея или школы для девочек.

Сама Мария об этих письмах рассказывает так: «Летом 1894 года Пьер Кюри писал мне письма, которые я считаю удивительными в целом. Ни одно из них не было очень длинно, так как он имел привычку кратко выражаться, но все они были написаны с очевидным желанием дать узнать себя той, кого он избрал подругой, таким, как он есть, с объективной искренностью. Само изложение мне всегда казалось исключительным: никто не умел так, как он, в нескольких строках описать душевное состояние или положение, вызвав поразительно правдивый образ при помощи очень простых средств».

Некоторые отрывки из его писем уже цитировались в этой книге, а другие будут приведены ниже. Здесь следует привести те места, где он высказывает свой взгляд на предполагаемый брак.

Вот письмо Пьера 10 августа 1894 года:

«Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как вести о Вас. Перспектива ничего не слышать о Вас в течение двух месяцев представлялась мне крайне неприятной, а это значит, что присланное Вами письмецо было желанной вестью.

Надеюсь, что Вы хорошо отдыхаете и в октябре вернетесь к нам. Что касается меня, то я не отправился путешествовать, а остался в деревне, где целыми днями сижу у окна или в саду.

Мы дали обещание друг другу (не правда ли?) быть, по крайней мере, в большой дружбе. Только бы Вы не изменили своего намерения! Ведь прочных обещаний не бывает, такие вещи не делаются по заказу. А все-таки как было бы прекрасно то, чему я не решаюсь верить, а именно — провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей общечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой.

Из всех них, по моему мнению, только последняя законна. Я хочу этим сказать, что мы бессильны изменить общественный порядок, да если б и могли, не знали, что делать, и, начав действовать в том или другом направлении, никогда бы не были уверены, что не приносим больше зла, чем добра, задерживая какое-либо неизбежное развитие. В научной сфере как раз обратное: мы можем рассчитывать на возможность сделать кое-что; в этой области почва крепче и вполне доступна, и как бы мало ни было достигнутое — это приобретение. Видите, как все цепляется одно за другое. Мы условились быть близкими друзьями, но если через год Вы уедете из Франции, то дружба двух людей, которым не суждено видеться, будет слишком платонична. Не лучше ли остаться Вам со мной? Я знаю, что вопрос этот Вас раздражает, и я не стану больше говорить об этом, да и сознаю, что ни в какой степени не достоин Вас со всяких точек зрения.

У меня была мысль попросить у Вас разрешения встретиться с Вами нечаянно во Фрейбурге. Но ведь, наверно, Вы там пробудете только один день, да и весь этот день Вы будете, конечно, принадлежать нашим друзьям Ковальским.

Будьте уверены в преданности Вашего Пьера Кюри.

Я был бы счастлив, если бы Вы соблаговолили написать мне и заверить, что в октябре собираетесь вернуться. Письма доходят до меня быстрее, если написать прямо в Со: улица де Саблон, 13, Пьеру Кюри».

Через четыре дня он в другом письме добавляет:

«Полагаю, что есть немного позы в Вашем утверждении, что Вы совершенно свободны. Все мы рабы — по крайней мере наших чувств и предрассудков тех, кого любим. Всем нам приходится зарабатывать на свое содержание, а это делает нас колесиками огромной машины, и т. д. Но хуже всего те уступки, которые мы делаем предрассудкам общества, в котором живем: мы делаем этих уступок больше или меньше, в зависимости от собственной силы или слабости.

Если делаешь их слишком мало, тебя сомнут. Если слишком много — человек начинает казаться себе полным ничтожеством и чувствует отвращение к самому себе. Как же далеко я отошел от убеждений, какие имел десять лет назад…»

А вот отрывок из письма, которое Мария получила еще через три недели:

«…Мне кажется, что некоторые проблемы можно решить лишь в общем плане, и любые частичные решения тут неуместны, а вступая на безвыходный путь, можно даже причинить много зла. Кроме того, я думаю еще, что справедливость — не для нашего мира, и что победит та система, которая сильнее, а вернее — та, которая экономнее.

Человек надрывается, но все равно живет в нужде. Это возмутительное явление, но от этого оно не исчезнет. А если все-таки, в конце концов, и исчезнет, то потому только, что человек — своего рода машина, а с хозяйской точки зрения желательно использовать машины разумно, не перегружая чрезмерно.

…Когда мне было двадцать лет, я пережил большое несчастье: потерял подругу детских лет, к тому же при таких страшных обстоятельствах, что даже не смею рассказать Вам об этом… Дни и ночи напролет я жил в каком-то кошмаре, находя странное удовольствие в самоистязании. Потом я поклялся себе интересоваться уже только предметами, не думая ни о себе, ни о людях. Из наилучших побуждений я выдумал себе какую-то аскетическую жизнь. С того времени я не раз размышлял о том, не было ли это отречение от мира хитростью, подсознательно допущенной мною по отношению к самому себе, чтобы получить право забыть о случившемся…»

Пьер пытается уговорить ее не просто вернуться, а поселиться в одной с ним квартире, чтобы вместе работать, оставаясь при этом лишь соратниками, коллегами, но Мария отказывается и от этого предложения. В конце концов Пьер пишет ей, что готов переехать в Варшаву, только бы им быть вместе. Мать Пьера, Клер Кюри, Броня, сестра Марии, уговаривают ее принять предложение Пьера. Близкие убеждают Марию, что он полюбил ее глубоко и на всю жизнь, что их объединяют и наука, и взгляды на мир, и преданность родине. А помогать своим соотечественникам можно и издалека.

Тем временем Мария пытается найти в Польше место, где она могла бы заниматься научными исследованиями. Но эти поиски безуспешны — места не нашлось ни в Варшаве, принадлежащей Российской империи, ни в Кракове, находящемся на территории Австро-Венгрии, хотя Ягеллонский университет успешно развивал исследования по многим научным дисциплинам.

И Мария решает вернуться в Париж. Обрадованный Пьер ей пишет:

«…Итак, Вы все-таки возвращаетесь в Париж! Я этому очень рад. Горячо жажду, чтобы мы стали по крайней мере неразлучными друзьями. Разделяете ли Вы это стремление? Став французской гражданкой, Вы без труда могли бы преподавать в средней школе или в учительской семинарии. Устроит ли Вас такое занятие?..»

И вот Мария в Париже. Слушает лекции в Сорбонне, работает в лаборатории Липпмана. Теперь она живет не в Латинском квартале, а на улице Шатодэн, 39. Это приемный кабинет Брони, но вечерами и ночами здесь никого нет, и Мария может спокойно работать. Пьер часто навещает ее, одержимый, как и Мария, страстью к науке, не менее упорный и целеустремленный, чем она. К тому же он продолжает убеждать девушку, что их союз принесет науке плоды, которые осчастливят человечество, их научные интересы совпадают, их объединяет желание целиком погрузиться в работу.

Пьер уверяет, что согласен даже на фиктивный брак — тогда они вместе могут найти квартиру, которую легко будет разделить на два отдельных помещения…

Долгих десять месяцев Пьер искал аргументы, чтобы убедить Марию согласиться выйти за него замуж. И добился своего.

Вот письмо Марии, которое она написала своей подруге Казе:

«Когда получишь это письмо, твоя Маня уже переменит свою фамилию. Я выхожу замуж за того человека, о котором говорила тебе в Варшаве прошлым летом. Мне очень прискорбно остаться навсегда в Париже, но что поделаешь? Судьбе было угодно, чтобы мы глубоко привязались друг к другу, и мысль о разлуке для нас невыносима.

Я не писала тебе потому, что все решилось совсем недавно и очень быстро. Целый год я колебалась и не знала, на что решиться. В конце концов я примирилась с мыслью остаться здесь. Как только получишь письмо, напиши: Мадам Кюри. Школа физики и химии, улица Ломон, 42.

Так буду я зваться впредь. Мой муж — профессор в этом институте. В будущем году я привезу его в Польшу познакомить с моей родиной и представлю его непременно моей названой сестре, а ее попрошу любить его».

На велосипедах

26 июля 1895 года в мэрии Со был заключен гражданский брак, ведь Пьер не исповедовал ни одну религию, а Мария перестала ходить в церковь после смерти матери и сестры. У молодых не было даже обручальных колец, а при заключении брака не присутствовал нотариус — жениху и невесте не нужен был брачный контракт, так как делить им было нечего.

Из мэрии новоиспеченные муж и жена сразу отправились к родителям Пьера, где их уже ждали немногочисленные, но желанные гости — приехавший из Варшавы пан Склодовский с младшей дочерью, Элей, сестра Бронислава с мужем и свекровью, несколько друзей по университету.

Свадебное путешествие новобрачных тоже было необыкновенным: в подарок супруги Кюри получили от родственников жениха велосипеды и на них отправились в путь по дорогам Иль-де-Франса. Солнце, цветущие поляны, густой влажный лес, скалистые, красные от вереска холмы. Несколько франков за комнату в деревне и прогулки «в седле» велосипеда дают супругам возможность наслаждаться волшебными днями и ночами в полном уединении. Иногда в ясный день они покупали билеты на поезд и, прихватив велосипеды, уезжали на север, к морю.

Мария вспоминала: «Нам так нравилось ехать вдоль пустынного побережья Бретани от одной рыбацкой деревушки до другой, до самых подножий мыса Финистерре, которые, как острыми зубами, впивались в морскую пучину, бьющуюся вокруг них неукротимой пеной…»

Во время прогулок Пьер рассказывает о трудностях своей очередной работы по кристаллографии. Он знает, что Мария слушает его, что она ему ответит и ответ ее будет оригинальным и полезным. У нее тоже большие планы. Она намерена готовиться к конкурсу на получение звания преподавателя средней школы и почти уверена, что директор Городской школы физики и химии мсье Шутценбергер даст ей разрешение заниматься исследованиями в той же лаборатории, где работает и Пьер. Быть все время вместе! Никогда не расставаться! Они нашли друг друга!

Кюри поселились в трехкомнатной квартире на улице Гласьер, неподалеку от Городской школы индустриальной физики и химии, профессором которой был Пьер. Теперь он получает шесть тысяч франков в год, и этого жалованья хватает на скромную, но безбедную жизнь.

Вот как вспоминала об этом времени сама Мария в книге о Пьере:

«Жалованье профессора Пьера Кюри равнялось 6 тысячам франков в год, и мы хотели, чтобы он не искал дополнительных заработков, по крайней мере вначале. Что касается меня, то я стала готовиться к экзамену на должность преподавательницы женских гимназий и получила место в 1896 году. Наша жизнь была целиком построена так, чтобы была максимальная возможность заниматься научной работой, и дни наши протекали в лаборатории, где Шутценбергер разрешил мне работать вместе с мужем.

Пьер Кюри был тогда очень увлечен исследованиями, связанными с ростом кристаллов. Он желал узнать, растут ли некоторые грани кристаллов преимущественно перед другими из-за особой скорости роста или вследствие различий в растворимости. Он вскоре получил интересные результаты (которые не были опубликованы), но должен был прервать эту работу, чтобы заняться исследованием радиоактивности, и никогда уже ее не возобновлял, о чем часто сожалел. Я в то время была занята изучением намагничивания закаленной стали.

Подготовка к лекциям была одной из главных забот Пьера Кюри. Кафедра была только что основана, и никакой определенной программы курса не было. Он разбил свои лекции на два раздела: кристаллографию и электричество; потом, убедившись в полезности для будущих инженеров серьезного теоретического курса электричества, он всецело посвятил свои часы этому предмету, и ему удалось создать курс (около 120 лекций), наиболее полный и наиболее соответствующий последним выводам науки, из всех курсов лекций, прочитанных тогда в Париже. Для этого ему потребовались значительные усилия, чему я была ежедневной свидетельницей; он желал дать полное представление о явлениях и эволюцию теорий и идей и в то же время заботился о точности и ясности изложения. Он думал напечатать этот курс, но впоследствии, поглощенный многочисленными занятиями, к несчастью, не смог реализовать этот проект.

Мы жили в тесном единении, имея много общих интересов: теоретическая работа, опыты в лаборатории, подготовка к лекциям и экзаменам. В течение одиннадцати лет нашей совместной жизни мы почти не разлучались, и от этой эпохи остались лишь немногие строки. Наши дни отдыха или каникулы были посвящены прогулкам пешком или на велосипеде либо в окрестностях Парижа, либо на берегу моря или в горах. Интерес к работе был так велик у Пьера Кюри, что ему трудно было прожить долго в таком месте, где не было возможности работать. Через несколько дней он уже говорил: “Мне кажется, что мы давно ничего не делали”».

В здании, где работал Пьер, он выделил небольшую лабораторию Марии, которая продолжала заниматься измерениями магнетизма разных сталей. Он становится ее постоянным консультантом — ведь к тому времени в этой области он приобрел уже уникальный опыт.

Радиоактивность

Мария к своему новому положению замужней женщины отнеслась с ответственностью и педантизмом, как к новому научному опыту: она завела учетную книгу, куда аккуратно заносит все доходы и расходы. С тем же педантизмом она записывает кулинарные рецепты, которыми с ней делится Броня. Но все же главным для Марии остается наука.

У профессора Шутценбергера она получает разрешение участвовать в научных исследованиях мужа. Одновременно Мария готовится к профессорскому экзамену, выдержав который, сможет преподавать в высшей школе. Экзамен она сдает в 1896 году.

Пьер Кюри продолжает проводить исследования роста кристаллов, а Мария изучает магнитные свойства различных закаленных сталей. Через два года она будет удостоена специальной премии Французской академии наук за «…точность в процессах исследования… Работа мадам Кюри представляет величайший интерес для тех, кто занимается созданием магнитных и динамоэлектрических приборов», — говорилось в решении академии.

А по вечерам она посещает семинары по кристаллам, чтобы лучше понять, чем занимается ее муж. Летом 1897 года супруги Кюри получили небольшое пособие французского Общества поощрения национальной промышленности.

Но вскоре Марии стало трудно работать с утра до поздней ночи, ей постоянно было дурно, у нее кружилась голова. Оказалось, что она ждет ребенка. Ей было тридцать. Как ни странно, хотя она переносила беременность чрезвычайно тяжело, выглядела она великолепно — была цветущей и здоровой на вид.

Наступают каникулы. В июле Мария уезжает вместе с отцом, приехавшим к ней из Польши, отдохнуть. Они поселяются в Пор-Блане, в Бретани. Пьер пока остается в Париже: его задерживают профессорские обязанности.

Пьер настолько любил Марию, что перенес свое чувство и на ее далекую родину. Он даже научился говорить и писать по-польски.

В начале августа Пьер Кюри приезжает в Пор-Блан. До рождения ребенка остается около месяца, но, несмотря на это, молодые супруги отправляются в далекую поездку на велосипедах, не отдавая себе отчета в своем легкомыслии. Марии становится плохо, и она возвращается в Париж. 12 сентября появляется на свет дочь Ирен, которую принял дед, Эжен Кюри.

Буквально через несколько дней после рождения девочки умирает мать Пьера. Овдовевший доктор Кюри привязывается к внучке. Пока все они живут в Со. Мария начинает вести новый дневник — дневник, посвященный Ирен, словно дочь тоже предмет ее исследований. Она заносит туда все до мелочей — размер головки малышки, как и сколько она спит и ест, как и когда начала брать игрушки. А после того как Мария вернулась к работе в лаборатории, она дважды в день — в обед и ужин — прибегает домой, чтобы покормить дочку. Когда же появилась необходимость нанять кормилицу, это вызвало у Марии сильное чувство вины перед девочкой. Зато по утрам, в полдень и ночью она сама меняет пеленки, купает, одевает дочурку. А пока малышка гуляет с кормилицей, Мария пишет работу о магнитных свойствах сталей, которая была опубликована в «Известиях Общества поощрения национальной промышленности».

Вскоре супруги Кюри переезжают в небольшой домик с садом на бульваре Келлермана. Вместе с ними поселяется отец Пьера Эжен Кюри. Он берет на себя заботы о любимой внучке Ирен, освобождая родителей от повседневных дел.

Его помощь была тем более ценной, что Марии, перегруженной многочисленными обязанностями, грозит туберкулез. Ее зять, доктор Длусский, и домашний врач семьи Кюри обнаруживают у нее изменения в левом легком. К тому же Мария на грани нервного срыва. Врачи в один голос убеждают ее поехать в санаторий подлечиться — ведь нельзя забывать о плохой наследственности. Но Мария наотрез отказывается — она ни за что не бросит даже на несколько дней дочку, мужа, не прервет лабораторные опыты…

Еще раз обратимся к книге мадам Кюри о ее муже. Из этих простых строк становится ясно, почему она не хочет покидать дом и мужа:

«В нашей совместной жизни он позволил мне узнать себя, как он этого желал, и с каждым днем все более и более проникать в его мысли. Он превзошел все, о чем я могла мечтать в момент нашего соединения. Мое восхищение его исключительными достоинствами, столь редкими и возвышенными, непрестанно возрастало, и он казался мне единственным существом, свободным от всякого тщеславия и той мелочности, которую постоянно приходится встречать у себя и у других и судить о ней снисходительно, а о совершенстве лишь мечтать.

В этом, без сомнения, заключался секрет бесконечного обаяния, которое исходило от него и к которому нельзя было оставаться нечувствительным. Его задумчивое лицо и ясный взгляд были очень привлекательны. Это приятное впечатление увеличивалось его доброжелательностью и мягкостью характера. Он иногда говорил, что не чувствует себя борцом, и это было совершенно верно. С ним нельзя было завязать спора, так как он не умел сердиться. “Я не настолько силен, чтобы гневаться”, — говорил он, улыбаясь. У него было мало друзей, но зато совсем не было врагов, так как ему никогда не случалось оскорбить кого-нибудь, даже по оплошности. Тем не менее его нельзя было заставить уклониться от раз намеченной линии поведения; эту особенность его отец выразил в данном ему прозвище “мягкий упрямец”.

Он всегда откровенно выражал свое мнение, так как был убежден, что дипломатические ходы в общем бесполезны и в то же время прямая дорога самая простая и самая лучшая. Этим он приобрел репутацию наивного; на самом же деле он действовал так по обдуманному желанию, а не инстинктивно. Может быть, именно потому, что он умел судить себя и сдерживаться, он и был способен ясно оценивать побудительные причины действий, намерения и мысли других, и если он мог не обращать внимания на детали, то редко ошибался в самой сущности. Чаще всего он держал в себе эти верные суждения, но выражал их, не стесняясь, раз решившись на это, будучи уверен, что совершает полезный поступок.

В его сношениях с учеными он не допускал проявления самолюбия или личного чувства. Каждый успех доставлял ему удовольствие, даже в той области, где он сам мог надеяться на приоритет. Он говорил: “Не все ли равно, что я не напечатал эту работу, раз другой ее напечатал”, — и думал, что в науке надо интересоваться сущностью дела, а не лицами. Всякая мысль о соревновании была так противна ему, что он осуждал его даже в виде конкурса или распределения по успехам в гимназиях и в виде почетных отличий. Он всегда давал советы и ободрял тех, кого он считал способными к научной работе, и некоторые из них сохранили за это по отношению к нему глубокую благодарность».

И еще, чуть ниже, мы находим описание Пьера как друга, сына и мужа:

«Что же сказать о его любви к родным и о его достоинствах как друга? Его дружба, которую он дарил редко, была надежна и верна, так как она основывалась на общности идей и мнений. Еще реже дарил он свою привязанность, но как всецело отдавал он ее своему брату и мне! Его обычная сдержанность уступала место непринужденности, устанавливавшей гармонию и доверие. Его любовь была прекраснейшим даром, надежной поддержкой, полной нежности и заботливости. Как хорошо было жить в обстановке, где все было проникнуто этой любовью, и как ужасно после этого потерять ее! Предоставим ему слово, чтобы показать, как он умел отдаваться: “Я думаю о своей милой, наполняющей всю мою жизнь, и мне хотелось бы иметь новые способности. Мне кажется, если я сосредоточу свой ум только на тебе, как я сейчас сделал, я непременно увижу и самое тебя, и чем ты занята, а вместе с тем дам тебе почувствовать, что в эту минуту я весь принадлежу тебе, — но образное представление мне не дается”.

Так кончается письмо, которое он писал мне в один из коротких периодов разлуки.

Мы не слишком верили в наше здоровье и наши силы, часто подвергавшиеся тяжелым испытаниям; время от времени, как это бывает с теми, кто знает цену совместной жизни, у нас появлялся страх непоправимого. Тогда его простое мужество всегда приводило к одному и тому же выводу: “Что бы ни случилось, и если пришлось бы стать телом без души, все-таки нужно работать”».

Конечно, можно было бы написать множество цветистых фраз об этом, но понятно, что лучше самой мадам Кюри о ее муже все равно никто не скажет. Пусть эти строчки лаконичны, но какая за ними чувствуется глубина уважения!

Закончив изучение магнитных свойств закаленной стали, Мария стала задумываться о докторской диссертации.

А теперь ненадолго отвлечемся от истории семьи Кюри и посмотрим, что же происходило в науке в последние годы XIX века.

В 1895 году немецкий ученый Вильгельм Конрад Рентген, глава Физического института при Вюрцбургском университете, открыл новый вид излучения, которое позже было названо его именем. Открытые лучи он скромно называл Х-лучами, подчеркивая таким образом, что ему неизвестна их природа. Его выводы вместе с двумя статьями описали свойства новых лучей так исчерпывающе, что последовавшая лавина работ на эту тему, выполненных в других лабораториях мира, почти ничего не прибавила к полученным им результатам.

Газеты публиковали сенсационные фотографии кисти руки фрау Рентген с белыми костями, слабым очертанием плоти и белым обручальным кольцом на пальце. Потом появились (опять же, в газетах) рентгеновские снимки со всего света: проглоченные монеты, застрявшие в теле пули, сломанные кости, струны закрытого рояля. Предприимчивые дельцы налаживали выпуск одежды со свинцом для целомудренных дам, обеспокоенных «просвечиванием» рентгеновскими лучами, один из законодателей американского штата Нью-Джерси предлагал запретить использование «бесстыдных» лучей. Но врачи сразу же поняли, какую революцию эти лучи произведут в медицине.

В Париже знаменитый математик и физик Анри Пуанкаре прочитал на заседании Академии наук статью, полученную им от Рентгена 20 января 1896 года. Зал был до отказа заполнен профессорами, студентами и просто любознательной публикой.

Но среди разных свойств этих невидимых для человеческого глаза лучей обратила на себя внимание их способность вызывать свечение других тел. И тут появляется в истории науки имя Анри Беккереля, аристократа и ученого-везунчика. Анри интересовался фосфоресценцией — свечением некоторых кристаллов после облучения их солнечным светом. Слушая доклад Пуанкаре об Х-лучах, он вдруг подумал, вспоминая свои опыты со светящимися веществами, что, может быть, они тоже излучают Х-лучи после «зарядки» их солнечным светом.

Вернувшись в лабораторию, Беккерель сначала повторил опыты Рентгена, а затем стал выставлять образцы фосфоресцирующих материалов на яркий солнечный свет, клал их на фотопластинку, завернутую в черную бумагу, давал им полежать некоторое время и проявлял пластинку, чтобы проверить, не проходит ли фосфоресцирующий свет через черную бумагу подобно лучам Рентгена. Беккерелю повезло: он быстро обнаружил положительный результат, дала его соль урана — уранилсульфат калия.

Казалось, что предположение Беккереля блестяще оправдывается: после пребывания препарата урана на ярком солнце на фотопластинке появлялся четкий контур образца. Если же между препаратом и фотопластинкой положить металлический крестик, то на пластинке появлялся его светлый силуэт — то есть металл задерживал проходящие через бумагу лучи. Беккерель доложил о своем открытии на заседании Академии наук уже через месяц после доклада Пуанкаре, 24 февраля 1896 года. Воодушевленный успехом, он повторял опыты, помещая различные материалы между образцом и фотопластинкой. 26 и 27 февраля он приготовил несколько пластинок и собирался выставить на солнце препараты уранилсульфата. И тут ему повезло еще раз: в Париже установилась дождливая погода. Солнца не было, а значит, опыты следовало отложить до лучших времен. Пластинки с препаратами были отправлены в ящик стола.

1 марта Беккерель решил все-таки проявить пластинки, на которых лежали образцы. Взглянув на еще мокрые пластинки, Беккерель не поверил собственным глазам: на них были видны черные, резкие силуэты образцов урановой соли! Это его поразило — ведь образцы давно не были на солнце, они не фосфоресцировали, а это значит, что таинственные лучи, которые засвечивают пластинку, с фосфоресценцией никак не связаны, а излучаются самим образцом. Это был новый, неожиданный эффект.

Первая попытка реконструкции

Возможно, все, что будет рассказано далее, не соответствует действительности. Но, быть может, нам и удалось угадать, какими были те дни.

Обычное утро в лаборатории. Мария уже давно пришла, в дальнем углу она склонилась над вычислениями; Пьер, надев серый халат, приступает к работе. Отчего-то при виде этой скромной и очень трудолюбивой молодой женщины настроение у него всегда быстро улучшается. Настолько, что он насвистывает какую-то песенку, хотя терпеть не может, когда тишину лаборатории нарушают свист или пение за работой.

Раздается стук в дверь. (Иногда мы не можем предвидеть, кто стоит за дверью, — коллега или сама судьба в его лице, но этот стук в дверь, как окажется намного позже, изменит и судьбу Марии и Пьера, и судьбу всего мира.) Итак, в дверь деликатно постучали.

— Войдите, — отозвался Пьер, уже устраиваясь на высоком лабораторном стуле.

Дверь распахнулась, и в лабораторию вошел, вернее, ворвался высокий седой старик с аккуратной бородой и роскошными, тоже совершенно седыми, бакенбардами.

— А, доктор Беккерель! — приветливо произнес Пьер, поднимаясь со стула.

— Не помешал, доктор Кюри? — осведомился старик.

Судя по его поведению, он бы все равно отвлек коллег — у него было несколько ошарашенное или просто очень удивленное выражение лица.

Пьер только улыбнулся в ответ.

— Не могли бы вы пройти со мной в мою лабораторию? — продолжил старик. — Мне кажется, произошло что-то очень необычное…

— Но что случилось? — Пьер уже шел к двери.

— Вы не слишком заняты? — еще раз поинтересовался Беккерель, теперь, вероятно, просто из вежливости.

Пьер уже был возле двери.

— Нет, нет, что вы! Показывайте…

И уже от двери он обернулся к Марии:

— А вы не идете, мадемуазель?

Та подняла голову от расчетов:

— Если не возражаете…

— О, конечно нет! — с удовольствием ответил Пьер, обрадованный ее интересом. — Идемте вместе. А вы, доктор Беккерель, не возражаете?

— Нет-нет, — отозвался из коридора старик, уже успевший дойти до лестницы. — Буду рад…

Лаборатория Беккереля была расположена в соседнем крыле. Части здания соединяли довольно крутые мраморные лестницы. Ступени за десятки лет стали почти зеркальными, как и доски полов, видевших не один десяток поколений студентов.

Мария оторвалась от расчетов и, поправляя рабочий холщовый передник, поспешила следом за Пьером. Ей, как и ее коллегам, было недосуг обращать внимание на скрип дверей, вытертые половицы или стены, не видевшие ремонта с десяток лет.

От лестницы раздавался голос Беккереля — он не мог удержаться и уже начал рассказывать о том, что его так взволновало:

— Я наткнулся на это совершенно случайно. Думаю, вы также найдете это явление необыкновенным. Я пока не могу объяснить, какова его природа…

Голос Беккереля затих. Мария и Пьер, не сговариваясь, посмотрели друг на друга и пожали плечами. Они даже приблизительно не представляли, о чем идет речь. Но ошарашенное лицо всегда спокойного ученого их немало удивило. Было ясно, что Беккерель наткнулся на что-то из ряда вон выходящее.

Обычно погруженная в полутьму лаборатория Беккереля была ярко освещена утренним солнцем. Сам профессор держал в руках еще мокрую после проявления стеклянную фотопластину. Центр ее был затемнен, и посредине темного облака ярко выделялось светлое изображение ключа.

— Ну-с, что вы видите?

— Это снимок ключа, — все еще ничего не понимая, ответил Пьер.

— Да, это ключ, — кивнул Беккерель, — ключ от вот этой самой двери. Но снимок был сделан совершенно необычным способом…

Беккерель сиял. Он видел на лицах собеседников недоумение и теперь наслаждался моментом открытия.

— Снимок, доктор, был сделан в абсолютной темноте, без какого-либо освещения.

Пьер осторожно вернул пластину в специальный зажим. Он все еще ничего не понимал.

— Но как это возможно? Что произошло?

И Беккерель начал рассказывать:

— Эта идея возникла пару месяцев назад. Я подумал, что некоторые горные породы и минералы могут сохранять в себе энергию солнца. Я подумал, что если оставлять камни на солнце достаточно долго, то они смогут сохранять энергию этих лучей и потом отдавать ее…

Ученый стал ходить по лаборатории туда-сюда. А его собеседники следили не столько за его передвижениями, сколько за течением его мысли.

— …Тогда я сделал несколько фотографических экспериментов… Вот, посмотрите…

На огромном столе в деревянных ящичках, разделенных перегородками, лежали камни. Некоторые были совсем крохотными, некоторы размерами превосходили кирпичи. Стол был заполнен весь — а некоторые из ящичков в этот ясный день были установлены на подоконник, явно впитывая солнечные лучи.

— …Вы видите эти камни? Это различные горные породы, есть полезные ископаемые, это гранит… вот это из Британии мне прислал коллега… это из карьеров Йохимсталя… это из Сибири… Я их все пометил и оставил на солнце на несколько суток. Вот сейчас на солнце расположены как раз сибирские…

Беккерель добрался до стеллажа в дальнем конце лаборатории. Все его полки тоже были заполнены камнями. Мария заметила, что камни расположены в соответствии с какой-то системой, но вопрос задать не решилась. Возможно, подумалось ей, доктор Беккерель сам все объяснит.

— …Затем я положил каждый образец на отдельную фотопластинку. Все они ничем не отличаются от той, что вы видели. Положил образцы вот здесь, подальше от солнечных лучей, и затенил комнату. Все пластинки были совершенно одинаковыми и приобретенными одновременно… Я планировал увидеть, как эти материалы будут испускать энергию солнечных лучей, если они ее впитали…

— Понятно, — кивнул Пьер. — Судя по всему, эксперимент удался?

Но Беккерель отрицательно покачал головой:

— Отнюдь, мой эксперимент полностью провалился. Ни одна из пород, выложенных на солнце, никак не повлияла на фотопластины. Никак… я проявил, вот, смотрите…

И профессор показал на целую коробку проявленных совершенно одинаковых пластин. Коробка явно использовалась как мусорник. Во всяком случае, так решила Мария — небрежные жесты Беккереля и его недовольный тон нельзя было объяснить как-то иначе.

— Но как же тогда?.. — Пьер перевел взгляд на пластину с изображением ключа. — Как же это изображение?..

— А теперь посмотрите сюда…

Беккерель передал Пьеру темную пластинку. Тот повернулся к свету, чтобы ее получше разглядеть.

— Вот эта была засвечена, верно? Свет каким-то образом попал на нее…

— Да, она засвечена, — кивнул Пьер.

— Эта пластина не была на солнце! Я ее извлек вот отсюда!.. — Беккерель с усилием выдвинул тяжелый ящик стола. — Я даже не знал, что здесь лежит фотопластина, возможно, я положил ее сюда еще до начала опытов с минералами. В этом ящике я держал несколько образцов, которые еще не ввел в опыт. Я только начал экспериментировать… И вот, когда я раскладывал образцы в ящики для эксперимента, один из них совершенно случайно упал в открытый ящик стола, прямо на эту пластинку. Тогда я не глядя задвинул ящик, не обратив на это внимания. И вот вчера я обнаружил образец, лежащий прямо на пластинке…

Объяснения Беккереля были путаными, по мнению Марии, оттого, что профессор сам не понимал, что обнаружил. Тем временем ученый продолжал:

— …Этот камень не подвергался воздействию солнечных лучей! Он даже вообще не попал в опыт. Это образец минерала, который называют уранинитом…

Пьер повертел в руках серый невзрачный кусок камня и передал его Марии. Молодая женщина взяла в руки «возмутителя спокойствия» и тоже стала его разглядывать. Чуть заметный блеск на изломе, темно-серый цвет, обычная для камня тяжесть… Ничем, с ее точки зрения, этот камень не отличался от других, использованных Беккерелем в этом странном эксперименте.

— …не впитывал энергию лучей, даже не попал на солнце… Но пластинка оказалась засвеченной… И тогда, чтобы убедиться, что пластина подверглась воздействию этого минерала, что нет никакой ошибки, прошлым вечером в этой самой комнате я провел еще один опыт. Кабинет был полностью затемнен, я взял этот образец, повторяю, совершенно не подвергшийся воздействию солнца, и положил его на свежую фотопластину… — рассказывая, профессор повторял все свои движения, — а затем положил стальной ключ между камнем и пластиной, вот так… — Беккерель накрыл витой стальной ключ все тем же невзрачным серым камнем, — чтобы на фотопластине зафиксировать все лучи, которые могут исходить от этого минерала. Полчаса назад я проявил пластинку из вчерашнего опыта. Вот эту, которую вы уже видели… — Беккерель снова отдал Пьеру уже подсохшую фотопластину с изображением ключа, — и вот результат этого опыта.

Пьер, не отрывая взгляда от пластины, заговорил, осторожно подбирая слова:

— Вы хотите сказать, что этот образец испускает собственные лучи, не впитанные, а собственные, ему присущие? Лучи при этом достаточно мощные, чтобы пронизать черную бумагу и засветить пластину…

Беккерель молча кивал после каждого слова Пьера Кюри. А Мария осторожно взяла в руки камень.

— Да, месье, — ответил Беккерель, когда Пьер закончил говорить. — Я хотел сказать именно это.

— Это невероятно! — только и смог сказать на это Пьер, словно загипнотизированный глядя за фотопластину, где в черном круге светлело изображение витого лабораторного ключа.

— Да, — несколько раз кивнул Беккерель, — это совершенно невероятно…

Все это время Мария молча вертела в руках кусочек породы и наконец произнесла:

— Словно в этом камне заключена частица солнца…

Пьер и Мария вернулись в лабораторию, не говоря друг другу ни слова. Невероятный результат опыта словно лишил их дара речи. И только уже сидя за столом, Пьер заговорил:

— Как это странно… Что бы это могло быть? Какова природа этого излучения?

Мария пожала плечами — у нее тоже были только вопросы, и она, как и Пьер, пыталась понять, какова природа этого удивительного явления, которое Беккерель смог зафиксировать на фотопластине…

— Возможно, — задумчиво произнес Пьер, — мы никогда этого не узнаем…

Но Мария уже пришла в себя. Ей повезло увидеть настоящее чудо, и теперь она просто обязана была поблагодарить Пьера за то, что он позволил ей прикоснуться к тайне.

— Благодарю вас. Было очень любезно с вашей стороны пригласить меня в лабораторию доктора Беккереля…

Пьер рассеянно кивнул, занятый совершенно другими мыслями. Природа удивительного явления с каждой минутой занимала его все больше…

Таким образом, стало ясно, что источником излучения является уран. На особый характер излучения указывал и тот факт, что лучи действовали на фотографическую пластинку даже в тех случаях, когда она была завернута в толстую светонепроницаемую бумагу.

Беккерель доложил об этих результатах на ближайшем заседании Академии, уже на следующий день, 2 марта 1896 года. День этот с тех пор и считается днем открытия радиоактивности, хотя сам термин предложен был позже. 29 февраля английский физик Сильванус Томпсон также обнаружил, что соль урана засвечивает фотопластинку.

Беккерель повторил опыты Рентгена. Он обнаружил, что Х-лучи делают воздух проводником электричества и что любой препарат, в котором есть уран, даже если он не фосфоресцирует, испускает проходящие сквозь черную бумагу лучи. Сильнее всего, как показали опыты, их излучает металлический уран. Об этих результатах Беккерель доложил в мае 1896 года — таким образом, весь процесс открытия радиоактивности занял всего несколько месяцев, хотя еще примерно год Беккерель занимался измерениями ионизирующего, как теперь это называют, действия излучения — способности усиливать электропроводность воздуха.

Позже Мария вспоминала об этом так: «Таким образом, необходимо было изучить природу энергии, правда, весьма слабой, которая в форме излучения непрерывно выделялась из соединений урана. Исследование этого явления показалось нам исключительно интересным, тем более что проблема была совершенно новой и не имела еще никакой библиографии. Я решила заняться изучением этого вопроса. Надо было только найти место для опытов. Пьер Кюри добился у директора Школы разрешения воспользоваться в этих целях застекленной мастерской на первом этаже, служившей складом и машинным бюро».

Четыре года

Вот так начался поистине героический период в жизни Марии и Пьера. Этой работе было отдано так много сил и целых четыре года жизни. Ценой немалых жертв, в первую очередь ценой здоровья, о чем, впрочем, тогда никто не догадывался, двое молодых ученых проложили науке новый, неведомый и даже не предугадываемый ею путь. Они постигли одну из величайших тайн материи, провели исследование, имевшее как научное, так и невероятное практическое значение. Но обо всем по порядку.

Мария понимает, что измерение лучей Беккереля, в принципе, продолжает ее работу по изучению некоторых видов металла, в частности сталей. Поначалу ее результаты были неутешительны — точность приборов была чрезвычайно низка. На помощь приходит Пьер: в течение пятнадцати дней он смог усовершенствовать сконструированный им и Жаком электрометр, чтобы повысить его чувствительность. Также он передал Марии другой прибор, в котором использовался пьезоэлектрический кварц. Под руководством мужа она целых двадцать дней обучалась работе с приборами.

После нескольких недель опытов Мария приходит к выводу, что интенсивность таинственного излучения пропорциональна количеству урана, содержащегося в образцах урановой смолки (также это соединение называют настураном), что энергия излучения может быть измерена точно, что на него не влияет ни состояние химических соединений, ни внешние факторы — свет и температура. Путем многочисленных исследований различных химических элементов выяснив, что, аналогично урану, эти таинственные лучи самопроизвольно излучает и торий, Мария называет это явление радиоактивностью, а уран и торий — радиоэлементами.

Процитируем книгу Марии о Пьере: «Чтоб расширить результаты, полученные Беккерелем, необходимо было употребить точный количественный метод. Наиболее удобной для измерения оказалась проводимость воздуха, вызываемая лучами урана; это явление носит название ионизации и вызывается также и Х-лучами; исследования, недавно сделанные на эту тему, прояснили основные характеристики этого явления.

Для измерения очень слабых токов, которые можно заставить пройти сквозь воздух, ионизированный лучами урана, в моем распоряжении был прекрасный метод, изученный и примененный Пьером и Жаком Кюри; этот метод заключается в компенсировании на чувствительном электрометре количества электричества, которое переносится током, тем количеством, которое может быть получено растяжением пьезоэлектрического кварца. Прибор состоял, таким образом, из электрометра Кюри, пьезоэлектрического кварца и ионизационной камеры; в последней был использован пластинчатый конденсатор, причем верхняя пластинка была соединена с электрометром, между тем как нижняя, заряженная до известного потенциала, была покрыта тонким слоем исследуемого вещества. Этот электрометрический прибор был не на своем месте — его пришлось поставить в сыром и тесном помещении.

Мои опыты показали, что излучение соединений урана можно точно измерить в определенных условиях и что это излучение есть свойство атомов элемента урана; интенсивность излучения пропорциональна количеству урана, заключенному в соединении, и не зависит ни от рода химического соединения, ни от внешних условий, каковы, например, освещение или температура.

Тогда я занялась изысканиями, не существует ли других элементов, обладающих тем же свойством, и с этой целью изучила все известные в то время элементы, как в чистом виде, так и в соединениях. Я нашла, что среди этих тел только соединения тория испускают лучи, подобные лучам урана. Излучение тория обладает интенсивностью того же порядка, что и излучение урана, и тоже представляет собой атомное свойство элемента.

С этого момента возникла необходимость найти новый термин для определения нового свойства материи, проявленного элементами ураном и торием. Я предложила для этого название «радиоактивность», которое сделалось общепринятым; радиоактивные элементы были названы радиоэлементами.

За время моего исследования я изучала не только простые соединения, соли и кислоты, но и большое число минералов. Некоторые из них оказались радиоактивными, а именно — содержащие уран и торий, но их радиоактивность казалась ненормальной, так как она была гораздо сильнее, чем можно было предвидеть, судя по содержанию урана или тория.

Эта аномалия нас очень удивила; так как я была вполне уверена, что дело было не в экспериментальной ошибке, то необходимо было найти ей объяснение. Тогда я предположила, что минералы содержат в небольшом количестве вещество гораздо более радиоактивное, чем уран или торий; это вещество не могло быть ни одним из известных уже элементов, так как все они были изучены; следовательно, это должен быть новый химический элемент.

Живо заинтересованный этим вопросом, Пьер Кюри оставил свою работу над кристаллами — временно, как он думал, — и присоединился ко мне для исследования нового вещества. Нами была избрана смоляная урановая руда, минерал урана, который в чистом виде почти в четыре раза более радиоактивен, чем окись урана».

Итак, Мария и Пьер начинают изучать минерал уранинит, который еще называют урановой смолкой или настураном. По силе радиоактивности это вещество примерно в четыре раза превосходило чистую окись урана. Супруги Кюри предполагали, что в веществе будет содержаться максимум 1 % неизвестного элемента. Последующие исследования показали, что искомого элемента в нем меньше, чем одна часть на миллион.

Проводя сложные химические реакции, Мария и Пьер из ураново-смоляной руды выделяли содержавшиеся в ней элементы. В некоторых фракциях они констатировали концентрацию элемента, являющегося источником загадочного излучения. В конечном счете было установлено, что в минерале существуют по крайней мере два разных радиоактивных элемента. Они получили имена полоний и радий.

Вот как в «Докладах Академии наук» за июль 1898 года было представлено сообщение Марии и Пьера Кюри: «…Мы полагаем, что вещество, которое мы извлекли из урановой руды, содержит еще не описанный металл, по своим химическим свойствам близкий к висмуту. Если существование этого металла подтвердится, мы предлагаем назвать его «полонием» — по имени страны, откуда происходит один из нас». Сообщение об открытии первого элемента появилось в июле, а второго — в декабре 1898 года.

В промежутке между этими важными сообщениями Мария и Пьер смогли немного отдохнуть. На этот раз они провели каникулы в Оверне, в деревенском доме в Ору. Они много гуляли по холмистой местности, купались в ручьях, осматривали пещеры. И обсуждали результаты исследований.

Чтобы убедить скептиков в существовании радия и полония, доказать это всему миру и окончательно убедиться в этом самим, супругам Кюри понадобится четыре года упорной работы. Теперь их цель — добыть радий и полоний в чистом виде. В тех наиболее радиоактивных продуктах, какие получили эти ученые, были обнаружены едва уловимые следы обоих веществ. Чтобы выделить новые элементы, предстояло обработать большое количество сырья.

Но ведь кроме науки есть и обычная жизнь. Марии возвращение в Париж принесло нерадостное известие — сестра Броня с мужем, супруги Длусские, решили вернуться в Польшу и заняться строительством санатория для легочных больных в Закопане.

Мария пишет сестре:

«…Теперь мне кажется, что в Париже у меня нет ничего, кроме нашей квартиры и Школы, где мы работаем, к остальному я равнодушна, словно его и нет».

Мария с Пьером начинают искать способ достать нужное количество минерала. Кроме того, надо определиться с местом, где его будут обрабатывать. И, конечно, решить сакраментальную задачу — из каких средств оплачивать неизбежную подсобную работу. Да и сам уранинит, в котором содержатся и радий, и полоний, — минерал очень дорогой. Он добывается в Сент-Иоахимстале в Богемии — из него извлекают урановые соли, используемые в стекольном производстве. А для их опытов потребуются тонны уранинита…

Само по себе выделение полония из висмутовой фракции и радия — из бариевой представлялось теоретически возможным. Но и выполнение такой грандиозной задачи требовало изменения масштабов всей работы: необходимы были более просторное рабочее помещение, помощники, а главное — деньги.

Однако Мария пришла к выводу, что, вероятно, весь радий и часть полония оказываются в отходах производства урана. При поддержке Австрийской академии наук исследователям удалось приобрести несколько тонн этих отходов по доступной цене. Теперь оставалась «сущая малость» — организовать их переработку.

Во-первых, надо было подыскать помещение. Супруги Кюри приспособили для переработки отходов заброшенный сарай во дворе Городской школы индустриальной физики и химии. Измерительная же аппаратура осталась на старом месте — в мастерской на первом этаже Школы.

Сарай на улице Ломон был деревянный, с бетонным полом, застекленными окнами и крышей, без вытяжных шкафов для опытов с ядовитыми газами. Если позволяла погода, опыты проводились на открытом воздухе, а когда шел дождь, супруги Кюри работали с открытыми окнами, в сырости, на сквозняке. Летом из-за стеклянной крыши в сарае было жарко, как в теплице, а зимой было непонятно, что лучше, — дождь или мороз. Если шел дождь, то капли с мягким, но раздражающим стуком падали на пол, на рабочие столы. Физики отметили места, где нельзя было из-за сырости ставить аппаратуру. Если мороз, они мерзли сами, а прогреть помещение было невозможно: печка, даже раскаленная докрасна, — одно разочарование. Подойдя к ней вплотную, немного согреваешься, но уже в метре от нее снова мерзнешь.

Но самым серьезным недостатком, конечно, оставалось отсутствие вытяжного шкафа, совершенно необходимого для удаления вредных для здоровья паров и газов, выделявшихся во время химических реакций. Тем более что в данном случае речь шла не о единичных реакциях, а о переработке тонн руды. Ученые старались осуществлять химические процессы во дворе, но это было возможно лишь в хорошую погоду. В ненастье приходилось работать в сарае при открытых окнах.

Но вот что пишет о годах этой работы Мария: «…Но как раз в этом дрянном старом сарае протекли лучшие и счастливейшие годы нашей жизни, всецело посвященные работе. Нередко я готовила какую-нибудь пищу тут же, чтобы не прерывать ход особо важной операции. Иногда весь день я перемешивала кипящую массу железным шкворнем длиной почти в мой рост. Вечером я валилась с ног от усталости.

Мне приходилось обрабатывать в день до двадцати килограммов первичного материала, и в результате весь сарай был заставлен большими химическими сосудами с осадками и растворами; изнурительный труд переносить мешки, сосуды, переливать растворы из одного сосуда в другой, по нескольку часов подряд мешать кипящую жидкость в чугунном котле».

В таких условиях чета Кюри работала с 1898 по 1902 год, причем первые два года без ассистентов. Сначала они работали совместно над химическим выделением полония и радия, добывали радиоактивные продукты, а затем измеряли интенсивность их излучения.

Вскоре супруги нашли более целесообразным действовать раздельно. Пьер занимался уточнением свойств радия, стремился изучить новый металл. Мария продолжала обработку руд, чтобы получить чистые соли обоих новых элементов.

Мария взяла на себя роль чернорабочего. Ей не привыкать брать на себя самое трудное. Уроки юности и студенческих лет не прошли даром: ей нелегко было «жить в людях», работать репетитором, в дождь и холод бегать по городу, экономя каждую копейку, бежать от ученика к ученику по мокрым, грязным осенним варшавским улицам. Разве она жаловалась, когда мерзла в парижской каморке? Когда падала в голодные обмороки?

Она привыкла к тому, что ей все дается ценой неимоверных усилий, терпения. Именно это сделало ее человеком крепкого духа и твердой воли, который упорно добивается поставленной цели. В сарае — ее супруг, поглощенный постановкой точных опытов, во дворе — она, Мария, с развевающимися на ветру волосами, в старом запыленном и прожженном кислотами фартуке, окруженная клубами дыма, разъедающего глаза и горло.

Вот что рассказывает Мария об этих временах: «Несмотря на трудные условия работы, мы чувствовали себя вполне счастливыми. Все дни мы проводили в лаборатории. В жалком сарае царили полный мир и тишина; бывало, что приходилось только следить за ходом той или другой операции, тогда мы прогуливались взад и вперед по сараю, беседуя о нашей теперешней и будущей работе; озябнув, подкреплялись чашкой чая тут же, у печки. В нашем общем, едином увлечении мы жили как во сне.

…В лаборатории мы очень мало виделись с людьми; время от времени кое-кто из физиков и химиков заходил к нам: или посмотреть на наши опыты, или спросить совета у Пьера Кюри, уже известного своими познаниями в нескольких разделах физики. И у классной доски начинались те беседы, что оставляют лучшие воспоминания, возбуждая еще больший научный интерес и рвение к работе, и в то же время не прерывают естественный ход мысли и не смущают атмосферу покоя и внутренней сосредоточенности, какой и должна быть атмосфера лаборатории…

Нашу работу по радиоактивности мы начали в одиночестве. Но ввиду масштабности самой задачи все большее и большее значение для пользы дела приобретало сотрудничество с кем-нибудь еще. Уже в 1898 году руководитель научных работ института Ж. Бемон оказал нам временную помощь. Около 1900 года Пьер Кюри познакомился с молодым химиком Андре Дебьерном, работавшим препаратором у профессора Фриделя, который очень ценил его как ученого. Андре Дебьерн охотно откликнулся на предложение Пьера заняться радиоактивностью: он принялся исследовать новый радиоэлемент, существование которого предполагалось в группе железа и редких земель. Он открыл этот элемент, названный актинием. Хотя Андре Дебьерн работал в химико-физической лаборатории Сорбоннского университета, руководимого Жаном Перреном, он часто заходил к нам в сарай, вскоре став очень близким другом и нашим, и доктора Кюри, а впоследствии и наших детей».

Человек скромный и, говоря нынешним языком, непубличный, Мария эти воспоминания помещает в книгу «Пьер Кюри».

Но, кроме работы, отнимающей львиную долю времени, есть и просто жизнь. Мария по утрам возится с дочуркой, кормит ее, одевает. Правда, ни на театры, ни на прогулки времени не остается, но Марию это не печалит. Тяжелее всего для нее то, что Длусские, давние друзья и по-настоящему родные люди, теперь очень далеко.

Мария рассказывала Еве, младшей дочери, об этих невероятных годах так: «Наш сарай был занят теперь большими сосудами, содержавшими жидкости и осадки. Перемещение этих сосудов и переливание их содержимого было очень тяжелым занятием. Крайне изматывал меня длившийся часами подогрев этих масс и необходимость помешивать их железной веселкой. Я выделила хлористый барий с радием и подвергла его фракционной кристаллизации. Радий накапливался в наименее растворимых частях. Пользуясь этим методом, я дошла до выделения чистого хлористого радия. Весьма тонкой работе, связанной с последней кристаллизацией, мешали угольная и железная пыль, от которых невозможно было уберечься в плохо оборудованной лаборатории… Особенно нас радовало то, что все наши обогащенные радием продукты самопроизвольно светились. Пьер, который любовался разноцветным блеском, признавался, что эта неожиданная собственность доставила ему гораздо больше удовлетворения, чем он мог ожидать».

«Подогрев этих масс»… Другими словами, порция, с которой работала Мария, составляла несколько ведер отходов добычи настурана. Огромной, с ее рост, железной веселкой Мария перемешивает «порцию», помещенную в котел, установленный над огнем. Дым костра, нестерпимый жар, ядовитые пары, от которых некуда деваться…

Работа, о которой сухо упоминает Мария, на самом деле продвигается просто блестяще. За 1899 и 1900 годы Пьер и Мария опубликовали статью об открытии индуцированной радиоактивности, вызываемой радием, затем вторую — о явлениях радиоактивности и третью — о переносе электрического заряда обнаруженными лучами. Мария все ближе подходит к атомной природе этих явлений. Наконец, для Всемирного конгресса физики, состоявшегося в 1900 году, они пишут общий обзор по исследованию радиоактивных веществ, который вызовет огромный интерес в научном мире.

Растет малышка Ирен. Мария педантично отмечает ее успехи. Вот она стала ползать, вот появился следующий зубик, вот еще один, вот девчушка пошла. Ураганы, которые бушуют в научном мире, не отражаются на жизни семьи Кюри. Или отражаются только в той части, которая отвечает за финансы.

Мария в своих письмах родным почти не упоминает о работе, которая составляет львиную долю ее жизни. Чаще всего это рассказы о дочери, какие-то детали быта.

Вот ее письмо сестре Броне от 1899 года:

«…Живем по-прежнему. Много работаем, но спим крепко, а поэтому работа не вредит нашему здоровью. По вечерам вожусь с дочуркой. Утром ее одеваю, кормлю, и около 9 часов я уже обычно выхожу из дома. За весь год мы не были ни разу ни в театре, ни на концерте, ни в гостях. При всем том чувствуем себя хорошо… Очень тяжело только одно — отсутствие родимой семьи, в особенности вас, мои милые, и папы. Часто и с грустью думаю о своей отчужденности. Ни на что другое я пожаловаться не могу, поскольку состояние нашего здоровья неплохое, ребенок хорошо растет, а муж у меня — лучшего даже нельзя себе вообразить, это настоящий божий дар, и чем дольше живем мы вместе, тем сильнее любим друг друга.

Наша работа продвигается вперед. Скоро я буду делать о ней доклад, он был назначен на прошлую субботу, но я не смогла присутствовать, поэтому он будет сделан непременно или в субботу, или же через две недели».

На самом-то деле проблем в организации работы немало. И финансы — едва ли не самая главная. Школа физики и химии отказывается выделить им для исследований новую лабораторию, и тогда Пьер обращается в Парижский университет. В 1898 году там открылась кафедра физической химии. Пьер Кюри решает ходатайствовать о предоставлении этой кафедры ему. По справедливости, такое назначение напрашивалось само собой. Но Пьер не окончил École Normale[3], не учился в Политехническом институте, следовательно, у него не было той крепкой опоры, какую дают эти заведения своим выпускникам. Кроме того, некоторые дотошные профессора утверждали, что его работы, опубликованные за последние пятнадцать лет, имеют лишь косвенное отношение к физической химии. Кандидатура Пьера была отклонена.

Неугомонный Пьер отправляется в Политехнический институт и ходатайствует о получении там места. Его документы приняты, ему будут платить две тысячи пятьсот франков в год — он получает должность репетитора. Однако Пьер проработал там всего полгода.

Неожиданно для обоих Кюри им пишет декан факультета физики Женевского университета. Он предлагает Пьеру кафедру физики с жалованьем в десять тысяч франков в год, квартиру и лабораторию. Также Женева обещает увеличить кредиты на лабораторию, предоставить в помощь двух ассистентов и пополнить оборудование будущей лаборатории необходимыми приборами. Марию Кюри также приглашают в штат университета. Это замечательное предложение! Швейцария хочет помочь супругам Кюри в их исследованиях! Поначалу Пьера это предложение воодушевляет, но потом он понимает, что переезд, подготовка к учебному году, налаживание исследовательского процесса в новой лаборатории отнимут минимум полгода. И Кюри отказывается от заманчивого места.

Затем Пьер переходит в Институт физики, химии и естественных наук, расположенный на улице Кювье: при поддержке Анри Пуанкаре его принимают на должность лектора на подготовительных курсах Сорбонны, а Мария подает документы в Высшую нормальную школу для девиц в Севре, близ Версаля. И ее также принимают, а это означает, что их бюджет отныне вполне достаточный, чтобы постоянно не считать каждый франк. Но мысль, что Сорбонна отказала великому ученому, не может не омрачать их существования. К тому же в Институте физики, химии и естественных наук Пьеру под лабораторию выделяют лишь две маленькие комнаты.

В Сорбонне освобождается должность заведующего кафедрой минералогии — и снова ее занимает конкурент Пьера. Новый декан Сорбонны, Поль Аппель, представляет Пьера Кюри к ордену Почетного легиона. Но Пьер в лаконичной записке просит вместо ордена приличную лабораторию…

И вот наконец в 1902 году одержана победа — Марии удается выделить один дециграмм чистого радия и установить его атомный вес, равный 225. В книге «Пьер Кюри» Мария об этом пишет так:

«Активность чистого радия превысила все наши ожидания. Это вещество дает излучение, более чем в миллион раз превышающее излучение того же весового количества урана. С другой стороны, количества радия, содержащиеся в урановых минералах, не превышают трех дециграммов радия на тонну урана. Между этими веществами существует тесная связь: теперь известно, что радий появляется в минералах за счет урана».

Открытие новых радиоактивных веществ подстегивает новые исследования: физики разных стран берутся за изучение радиоактивности. Уже в 1903 году Эрнест Резерфорд и Фредерик Содди, будущие лауреаты Нобелевской премии по химии, высказывают предположение, что радиоактивность вызывает распад атомных ядер. Распадаясь, радиоактивные элементы превращаются в элементы с другими свойствами и атомным весом.

Ева Кюри позже опишет этот период так: «Все это время Мари обрабатывает, килограмм за килограммом, тонны урановой руды, присланные в несколько приемов из Иоахимсталя. С удивительным упорством в течение четырех лет она ежедневно перевоплощалась по очереди в ученого, квалифицированного научного работника, инженера и чернорабочего. Благодаря ее уму и энергии все более и более концентрированные продукты со все большим содержанием радия появлялись на ветхих столах сарая. Мари Кюри приближается к своей цели. Прошло то время, когда она стояла во дворе в клубах дыма и следила за тяжелыми котлами, где растворялся исходный материал. Наступает следующий этап в работе — очистка и дробная кристаллизация растворов высокой радиоактивности. Теперь необходимо предельно чистое помещение с аппаратурой, изолированной от пыли и от влияния колебаний температуры. В жалком, продуваемом со всех сторон сарае носится пыль с частицами железа и угля, которые примешиваются к старательно очищенным продуктам переработки, что приводит Мари в отчаяние. У нее болит душа от ежедневных происшествий такого рода, попусту отнимающих и время, и силы.

Пьеру так надоела эта бесконечная борьба, что он готов отказаться от нее. Будем понимать его правильно: он и не думал бросать исследования радия и радиоактивности, но охотно бы приостановил в данный момент специальные технические операции по выделению чистого радия. Препятствия в работе казались непреодолимыми. Разве нельзя возобновить ее позднее, в лучших условиях? Более склонный искать в природе значение ее явлений, чем их материальную реальность, Пьер Кюри выходит из себя при виде тех ничтожных результатов, какие получаются в результате изнурительной работы Мари. Он ей советует сделать передышку.

Но Пьер не учел характера своей жены. Мари хочет выделить радий, и выделит. Она не обращает внимания ни на переутомление, ни на трудности, ни на пробелы в своих знаниях, усложняющие ее задачу. В конце концов, она еще не так давно в науке. В ней нет ни уверенности, ни глубокой научной культуры, как у Пьера, работающего уже двадцать лет; то и дело она наталкивается на явления и методы, мало ей знакомые, и тогда приходится наспех собирать сведения о них из литературы. Ну и пусть трудно! С упрямством она хватается за свою аппаратуру и пробирки».

Вторая попытка реконструкции

Месяцы работы складываются в годы. Мария и Пьер работают во все том же дырявом сарае, преследуя неуловимую, постоянно убегающую цель — из породы добыть драгоценные граммы радия, элемента, в существовании которого они уже не сомневаются. Правда, радий все еще не дается им в руки. Но уже стало ясно, каким образом его можно добыть.

Правда, пока чисто теоретически. Каторжный труд все длится и длится, не только хрупкая Мария, но и железный Пьер чувствует, как подорвано их здоровье. К счастью, бесконечные котлы с кипящими растворами остались позади. Методы работы стали меняться, но, к сожалению, Пьеру по-прежнему приходится создавать оборудование зачастую из тех материалов, которые были под рукой.

То, что осталось от руды, полученной в начале гигантского опыта, превратилось в сложные растворы, которые следовало отфильтровать, чтобы удалить другие, уже известные элементы. Да, эта работа была не такой тяжелой физически, как первый этап обработки, но все же достаточно трудоемкой и непростой. Особенно, конечно, тяжело было жаркими летними днями. И все это продолжалось до тех пор, пока наконец не удалили все лишнее — остались всего два элемента в растворе: барий и радий.

Радий давно уже для Марии и Пьера стал их собственным элементом, неким подобием собственного ребенка. Да, пока неуловимый, да, невероятно драгоценный. Супруги Кюри думали, что конец их каторжного труда уже близок. Оставалась последняя операция — разделить два оставшихся компонента. Но, конечно, это была отдельная технологическая проблема, которую надо было решить сначала для лабораторных, а потом и для промышленных условий.

Раз за разом они с помощью изобретенной Пьером установки исследовали растворы и раз за разом убеждались, что разделение опять не удалось. Вот и сейчас, услышав от жены уже привычное «разделения не произошло», Пьер вышел из импровизированной «электроскопической лаборатории» (по сути просто отделенной черными полотнищами части все того же сарая) и оперся о край тяжелого лабораторного стола, полностью занятого огромной стеклянной установкой.

На отдельном столике лежала лабораторная тетрадь — изрядно истрепанная, с несколькими цветными закладками, в пятнах и с чуть надорванной обложкой. Это был результат их невероятного труда, зафиксированный на страницах лаконичными карандашными записями. Пьер взял в руки тетрадь. Открыл первую страницу и стал читать:

— Двенадцатого сентября тысяча восемьсот девяносто девятого года. Обработка руды почти закончена. Остались только барий и радий. Следующий этап даст радий…

Пьер устало усмехнулся и перевернул страницу.

— Восьмое ноября тысяча восемьсот девяносто девятого года. Опыт номер один. Разделения не произошло…

Он перевернул еще одну страницу.

— Десятое ноября тысяча восемьсот девяносто девятого года. Опыт номер два. Разделения не произошло…

Мария сидела за установкой и слушала голос мужа. Зной, охвативший Париж, даже не думал спадать. Она чувствовала, как липнет к спине тонкая ткань платья, и все мечтала о том дне, когда придет прохлада. Черные полотнища занавеси исчезли перед ее мысленным взором, она все пыталась представить тот день, когда наконец цель их опыта будет достигнута. Голос Пьера все звучал и звучал:

— Шестнадцатое июля тысяча девятисотого года. Опыт номер четыреста пятьдесят восемь… радий по-прежнему не отделяется от бария…

Послышался хлопок — это Пьер бросил лабораторную тетрадь на стол. Работа продолжалась уже так долго, что Мария по звуку могла определить не только, где находится муж в их тесном лабораторном мирке, но и на какой стул он опустился, из какого стола вытащил ящик и какую створку какого окна со скрипом открыл. Сейчас раздались одновременно скрип и дребезжание стекол — значит, Пьер настежь распахнул обе половинки входной двери. Но в занавешенной части было по-прежнему невероятно душно. Мария поднялась и направилась к выходу, откуда слышался голос Пьера.

— …ну хорошо, пусть. Похоже, радий не может быть отделен от бария. Мы сделали все возможное и даже больше. Больше, чем сделали бы большинство ученых на нашем месте, может быть, больше, чем все остальные вместе взятые… Но все бесполезно!

Пьер оставался в лаборатории, но смотрел в сторону распахнутой двери, за которой ничего интересного не было — только жара, утоптанная земля двора и кирпичная стена соседнего здания в каких-то пятнадцати метрах на север. Смотрел и продолжал подводить итоги последних дней работы:

— …Значит, нам никогда не найти способ их разделения… барий и радий не могут быть разделены!

Он услышал шаги Марии и обернулся к ней.

— Как ты думаешь, эта невыносимая жара еще долго продержится?

Мария вынула из кармана батистовый платочек и промокнула им лоб — платок мгновенно промок. Она оперлась о колонну, поддерживающую местами прохудившуюся крышу. Пьер все говорил и говорил, ей было ясно видно, как велико его разочарование.

— …душно летом, холодно зимой!

Он обернулся к жене. Та чуть улыбнулась и снова промокнула лицо.

— И как долго ты еще сможешь изводить себя? Сколько еще вытерпишь?

Мария молчала. У нее не было ответа ни на один из этих вопросов. Правда, она не задумывалась о том, надолго ли ей хватит сил. У нее была цель — и она шла к ней шаг за шагом, не расстраиваясь из-за отрицательных результатов, радуясь положительным и планируя каждый день так, чтобы сделать хоть крошечный шажок к победе.

Голос Пьера становился все громче:

— …И как долго я еще буду следить за тем, как ты себя уничтожаешь? Мир до сих пор как-то жил без радия. Что, если его не смогут выделить еще сто лет?

Мария перевела взгляд с рассерженного лица мужа. Знойный день постепенно превращался в теплый вечер. Да, каждый день ей дается все тяжелее, да, оптимизм уступает место пессимизму. Но остановиться сейчас, когда столько уже сделано?! Нет, это просто немыслимо!

— Я не могу от этого отказаться, — наконец произнесла Мария. — Не могу, понимаешь? И если для этого понадобится сто лет, мне будет жаль… Но я хочу знать, как далеко я смогу пройти своим путем…

Она обошла Пьера, стоявшего посреди их лаборатории, и приблизилась к столу с установкой. Мысленно она уже конструировала новую, устраняла недостатки, прикидывала, как следует изменить саму реакцию, чтобы все-таки не через сто лет, а значительно быстрее разделить наконец упрямый барий и неуловимый радий.

В ее лице было столько спокойной решимости, столько упорства, что Пьер умолк. Сила воли этой сероглазой полячки не раз уже приводила его в изумление. И тогда, когда она ютилась в комнатах, не приспособленных даже для хранения старого хлама, и тогда, когда она посещала все лекции, которые только могла посетить, и сейчас… Словно цель, которую она поставила перед собой, не просто вела ее по жизни, но давала ей силы не обращать внимания на мелочи быта, на разочарования, на бытовые неурядицы. Возможно, серые глаза его жены видели уже миг, когда их усилия увенчаются успехом, и теперь оставалось просто до этого мига дойти, дотерпеть, доработать…

Пьер замолчал, устыдившись собственных слов. Это было равносильно признанию поражения. И еще он, сам того не подозревая, завидовал спокойному упорству Марии.

«Она права… Наше дело надо продолжать. Если мы откажемся сейчас, снова за это уже никогда не возьмемся… Надо продолжать…»

Исследование радия начинает раскручиваться, как туго свернутая пружина. Теперь уже супругам Кюри не справиться одним — нужны помощники. До этого момента им помогал только лаборант института, мсье Пти — замечательный человек. Он практически по собственному желанию и даже втайне приходил к ним поработать во внеслужебные часы. Но теперь им нужны сотрудники более высокой квалификации. Их открытие порождает дальнейшие, очень важные исследования в области химии. Кюри хотят объединиться со знающими экспериментаторами.

Выше упоминалось о том, что Пьер Кюри предложил заняться исследованием радиоактивности химику Андре Дебьерну, и тот проявил большой интерес к новому направлению в науке. Еще до того момента, когда Кюри удалось выделить чистые полоний и радий, Андре Дебьерн открыл их «собрата» и назвал элемент актиний.

«В это же время, — рассказывала Мария, — французский физик Жорж Саньяк, занятый изучением Х-лучей, часто заходил поговорить с Пьером Кюри об аналогиях, которые можно провести между Х-лучами, их вторичными лучами и излучением радиоактивных тел. Они совместно сделали работу о переносе электрического заряда вторичными лучами».

Кюри продолжают работать во все том же убогом сарае. Здесь они проводят большую часть суток, ставят опыты, а помимо того занимаются и преподавательской деятельностью. Они забывают о себе и том, что надо придерживаться хоть относительно нормального режима. У Марии снова нервное истощение. Она убеждает окружающих, что чувствует себя хорошо, но в дневнике пишет, что потеряла семь килограммов. Пьера мучают боли в руках и ногах, временами он не может встать с постели и выйти из дома. После визита к Кюри Жорж Саньяк, не решившись заговорить с ними об этом, в письме умолял Пьера вести более или менее нормальную жизнь, так как Мария выглядит уставшей, она похудела и явно нуждается в отдыхе.

Третья попытка реконструкции

Мария осторожно сняла перчатку. Эти странные пятна на пальцах беспокоили ее уже довольно давно, но время для посещения врача она смогла выбрать только сейчас. «Что, если это что-то неизлечимое?» — мелькнула паническая мысль… Но Мария решительно тряхнула головой и распахнула дверь в приемную. Что ж, если это неизлечимо, она будет беречь руки и… лечить их, чтобы хотя бы не отвлекаться на постоянную боль.

Доктор осматривал пальцы Марии сначала просто на свету, а потом, надев специальные очки с лупой, — под ярким электрическим светом. Подобное он видел в первый раз, как и в первый раз принимал столь спокойную пациентку. Она молча ждала его решения, не вскрикивая поминутно «О доктор, что со мной?», «Это заразно?», «Это смертельно?», «Где я могла это получить?». Странные пятна на пальцах были похожи на ожоги, но полученные явно не после контакта с пламенем или кислотой. Странные, плоские, явно болезненные пятна. И к тому же доставляющие этой необычной сероглазой пациентке изрядные страдания…

Наконец осмотр подошел к концу. Увы, доктору нечего было сказать, но и молчать было нельзя.

— Я никогда раньше не видел таких ожогов, — наконец произнес он. — Они очень странные.

Пациентка молчала. Она, конечно, могла бы хоть что-то сказать, но молча ждала его вердикта.

— Не помню, чтобы на чьих-то руках мне доводилось видеть нечто подобное. Судя по всему, на ваши руки действовало какое-то необычное вещество…

Пациентка по-прежнему молчала. Доктор, конечно, знал об экспериментах, которые проводили супруги Кюри. Но знал как обычный обыватель, в определенной мере гордившийся тем, что столь глобальные открытия сделаны именно здесь, в прекрасной Франции, в великолепном Париже, который только и может взращивать гениальных ученых.

— Мадам Кюри, — доктор поднял голову, свет преломился в сильных линзах очков, — как долго вы проводили эксперименты с этим неизвестным элементом?

Мария задумалась — да, на это ушло немало времени.

— Последние три года… О нет, уже три с половиной года…

Она опустила глаза на свои пальцы, словно они могли дать ответ, что с ней происходит и как с этой неведомой хворью бороться.

— И эти ожоги очень болезненны? — спросил доктор, понимая, что это так и есть, раз уж она наконец решилась обратиться за медицинской помощью.

Но Мария в этом признаться не могла. Она отрицательно покачала головой.

— Н-нет… Не очень, однако порой они сильно раздражают. Но до последнего времени я как-то не обращала на них внимания…

Доктор встал, выключил лампу и раздернул тяжелые темные шторы на окне кабинета. По сути сказать ему было нечего. И, конечно, он ничего не мог прописать своей необычной пациентке. Оставалось признаться в этом, но так, чтобы пощадить и обеспокоенную сероглазую даму в милой шляпке, и собственное самолюбие.

— Ну что ж… Судя по всему, вы имеете дело с какой-то пока неизвестной, но мощной силой. Раз эти ожоги существуют, то существует и сила. Я не хочу беспокоить вас, мадам Кюри, но вполне возможно, что эти ожоги вскоре превратятся во что-то весьма и весьма серьезное… Могут даже переродиться в нечто иное… злокачественное…

Мария встала и подошла к окну, опустила глаза на свои пальцы, покрытые загадочными пятнами.

— …Переродиться, если вы и в дальнейшем будете подвергать ваши руки чрезмерному воздействию этого неизвестного вещества. Не исключено, что природа этих повреждений может, как я уже сказал, трансформироваться в раковую.

Голос доктора окреп — его и самого пугали подобные предсказания. Но уж лучше напугать пациента, чтобы он вел себя осторожнее, чем оказаться правым и потом пытаться вылечить болезнь на той стадии, когда об излечении уже не может и быть речи.

— Мой совет, мадам, — доктор опустился в кресло, — оставьте ваши эксперименты. Поберегите руки, поберегите здоровье ради ваших близких. Никакая наука не стоит подобных жертв.

Мария открыла дверь гостиной. Она знала, что муж ждет, когда она придет от врача. Слова врача напугали всегда спокойного Пьера так, что он воскликнул:

— Рак?!

Мария успокаивающе положила руку на сцепленные руки мужа:

— Нет, Пьер. Доктор только сказал, что ожоги могут стать злокачественными…

— Могут перерасти в рак? — снова повторил он.

— Ну… Он сказал, что их природа может трансформироваться в раковую. Но только если продолжать чрезмерно облучать руки. Так что если мы будем осторожны, можно ничего не опасаться…

Но Пьер все не мог успокоиться. Рак — страшный, безжалостный и не поддающийся лечению — уже собирал во Франции (да и не только там) свою кровавую жатву. И вот сейчас его Мари — милая, терпеливая, любимая — может по собственной воле стать очередной жертвой безжалостного убийцы.

— Но меня пугает даже само это слово! — воскликнул Пьер. — Ты же видела, как ушла моя матушка…

Он поднялся и решительно прошелся по гостиной, зачем-то взял в руки кочергу и снова поставил ее на место.

— Нам придется отказаться от дальнейшей работы с радием! Если мы имеем дело с настолько мощным излучением, то здесь нечего и обсуждать! Твое здоровье превыше всего! Я не могу позволить тебе рисковать!

Но Мария не зря от врача шла пешком. Она уже успела и испугаться до головокружения, и успокоиться, и даже найти аргументы, предвидя подобную реакцию мужа.

— Нет, Пьер…

Но тот все не мог остановиться:

— Я не позволю…

И Мария едва ли не в первый раз повысила голос на мужа:

— Пьер! Прошу тебя, дай мне сказать!

И тот повиновался — что-то в глазах жены заставило его проглотить очередные слова и просто упасть в кресло. Мария осторожно опустилась рядом на уютную скамеечку, куда Пьер обожал класть ноги в минуты отдыха, которые так редко им выпадали в последние годы.

— Послушай меня! Пожалуйста! Я много думала об этом — и должна тебе кое-что сказать…

Пьер несколько раз кивнул. Страх не отпускал его, но он помнил, что паника не лучший советчик и сейчас самое разумное — молча выслушать жену.

— Я тебе сейчас расскажу, что мне пришло в голову, а потом ты решишь, как будет лучше…

— Хорошо, Мари, говори…

Мария машинально сжала руку в кулак — ей казалось, что так ожоги меньше напоминают о себе. Она чуть прикрыла глаза, чтобы сосредоточиться на мыслях, которые пришли ей в голову, пока она возвращалась домой.

— Пока я шла от доктора, — начала она, — мне пришла в голову мысль… Наш радий… Он невероятно, потрясающе мощный. Он имеет такую мощность, что мог повлиять на мои здоровые ткани рук…

Пьер опустил голову и, взяв руку жены, несколько раз поцеловал ее ладонь. Узкие длинные пальцы с коротко подстриженными ногтями, нежная кожа. Как много сделали эти руки! И вот такая «награда» их ждет?

Однако паника понемногу отступала — возможно, все не так страшно. Тем временем Мария продолжала:

— Этой мощности достаточно, чтобы уничтожить ткани! Пьер, подумай, если наш элемент имеет такую невероятную силу, почему бы этой силе не позволять уничтожать ткани? Только не здоровые, а больные?

Ученый в душе Пьера взял верх над обеспокоенным мужем — в этих простых словах Марии было не только мужество, в них было очевидное рациональное зерно. Он пристально смотрел Марии в лицо.

— Ты понимаешь, что это значит? Эта сила могла бы исцелять!

— Исцелять? — переспросил Пьер.

— Конечно! Исцелять, уничтожая больную ткань. Исцелять самые разные болезни!

— И даже рак?

— Да, Пьер, я думаю, что рак в первую очередь! Мы только открываем эту невероятную силу и не знаем, что радий еще может сделать для людей…

— Но как же твое здоровье?

Мария раскрыла ладонь и еще раз посмотрела на пятна. Сейчас ей собственное недомогание казалось просто ничтожным по сравнению со страданиями многих, по-настоящему больных людей.

— Пьер, подумай, что значат мои не самые здоровые руки по сравнению с тем, что мы можем поставить на службу всему миру? Эта сила могла бы предотвратить немало болезней, уберечь от многих смертей!

И Пьер понял, что жена от своей цели не откажется. Напротив, теперь она не только воспринимала свою работу как новое слово в науке, но и понимала, что результатом ее усилий могут быть сотни, а возможно, и тысячи спасенных людских жизней.

И он молча поцеловал пальцы жены, один за другим, так признавая ее правоту. И так обещая свою помощь во всем, что только будет в его силах.

Мария и Пьер продолжали свою работу. И, увы, тревога друзей и близких не могла как-то повлиять на супругов Кюри и заставить их изменить свой безумный ритм жизни. Правда, летом они, как и раньше, путешествовали на велосипедах: вдоль побережья Ла-Манша от Гавра до Сен-Валери-сюр-Сомм, а затем на остров Нуармутье. В 1901 году они побывали в Ле Пульдю, в 1902 году — в Арроманше, в 1903 году — в Ле Трепоре, потом в Сен-Трожане.

Наконец признание

Летом 1899 года Мария и Пьер совершили первое и единственное путешествие в Польшу. Мария не была на родине после замужества. Супруги Кюри провели отпуск не в Варшаве, а в Закопане, где жили теперь Длусские, строившие санаторий для легочных больных.

В пансионате, где остановились Пьер и Мария, их уже ожидала вся родня — отец, младшая сестра и брат. Отец, несмотря на преклонный возраст, не жаловался на здоровье. Брат Юзеф осел в Варшаве: он уже был женат и приобрел известность как врач. Младшая сестра Эля пользуется отличной репутацией учительницы. Ее муж Станислав Шалай — известный фотограф.

Пьер прекрасно чувствовал себя в кругу этой дружной семьи. Он понимал по-польски и неплохо изъяснялся на этом языке к удовольствию окружающих. Со временем Пьеру по вкусу пришлись и Татры, хотя поначалу он старался не совершать прогулки по горам.

Но это была всего лишь еще одна короткая передышка в напряженной лабораторной работе. Лучшим свидетельством ее качества становились полученные результаты: за два года — с 1898-го по 1900-й — Мария Кюри в соавторстве с мужем или сама опубликовала 13 научных статей, посвященных свойствам радиоактивных элементов.

Супруги Кюри установили также, что излучение, испускаемое радиоактивными элементами («лучи Беккереля»), вызывает совершенно определенные химические явления. Оно способствует превращению кислорода в его очень активную аллотропную модификацию — озон. Также было отмечено потемнение стекла и возбуждение свечения флуоресцирующих соединений, подобных цианистой платино-бариевой соли, которые были известны тем, что начинали светиться также под действием рентгеновских лучей.

В то время изучением магнитного поля занимались Резерфорд, Беккерель, Гизель, Вийар и другие ученые. Пьер Кюри изучил действие магнитного поля на лучи Беккереля и убедился в том, что они не однородны. Часть из них, так называемое альфа-излучение, отклонялось лишь незначительно. Исследования показали, что это поток частиц с положительным зарядом. Позже было установлено, что это ядра одного из самых легких элементов — гелия. Мария Кюри первая указала на корпускулярную природу альфа-лучей.

Но в то время, когда Кюри начинали исследования, в науке еще не существовало такого понятия, как атомное ядро, также не были известны причины и механизмы радиоактивных превращений.

Другая часть испускаемого радием излучения сильно отклонялась в магнитном поле в направлении, противоположном отклонению альфа-лучей, в этом отношении напоминая уже известные в то время катодные лучи. Это был поток отрицательно заряженных частиц — электронов. Он получил название бета-излучения.

И, наконец, на третий тип лучей магнитное поле не оказывало никакого видимого воздействия. Это было гамма-излучение, подобное рентгеновскому по своей природе, но, как показали эксперименты, обладавшее значительно большей проникающей способностью.

В 1900 году в Париже состоялся международный физический конгресс. Пьер и Мария подготовили подробный доклад, в котором представили итоги исследований в области радиоактивности. Значительная часть данных, изложенных в их докладе, была получена самими супругами Кюри. Их выступление явилось центральным событием конгресса и вызвало огромный интерес.

Пьер и Мария продолжали прилагать героические усилия в своей «лаборатории». Они работали, не имея ни малейшего представления об опасности, какую представляет контакт живого организма с радиоактивными веществами. Как было выяснено значительно позже, для человеческого организма было опасно именно излучение радиоактивных элементов, вызывавшее, в частности, свечение окружающей материи. Между тем супруги Кюри особенно часто и с особым удовольствием наблюдали именно за этим свечением.

Теперь Мария, как мы знаем, тоже преподает — она читает лекции в Высшей нормальной школе для девушек в Севре, под Парижем. К этой работе мадам Кюри отнеслась с огромной ответственностью — она тщательно разрабатывает курс лекций и практических занятий, вносит немало нового и оригинального в учебную программу. Профессор Люсьен Пуанкаре приносит ей свои поздравления. Но никто, кроме, пожалуй, Пьера, не замечает, как от этого страдает наука.

Теперь супруги Кюри посвящают исследованиям значительно меньше времени, чем прежде. И наконец условия работы заставляют Пьера отступить от своих железных принципов. Он ходатайствует о предоставлении ему большого помещения в университете.

В 1902 году заболевает отец Марии. Несмотря на удачную операцию, его состояние резко ухудшается. Марию вызывают телеграммой, но она успевает только на похороны отца. В Париж она возвращается обессиленная и уставшая. По-прежнему аккуратно выполняет свои обязанности, но делает это без радости. Теперь даже работа в лаборатории не приносит ей удовлетворения. Она невероятно переутомлена.

Четвертая попытка реконструкции

Сейчас, конечно, все попытки описать тот момент, когда наконец чистый радий был получен, кажутся одинаково далекими от истины. Попробуем и мы представить, как это было.

Итак, путем последовательного уменьшения содержания бария Пьеру и Мари удалось разработать процесс поэтапного получения радия и его солей. Они решили, что это будет процесс последовательной кристаллизации. И, приступив к работе, делали все так же основательно, как и всегда.

Известно, что, когда жидкость испаряется из раствора, остается кристаллический осадок солей. Таким образом, необходимо было пройти цепочку последовательных кристаллизаций, чтобы получить только соли радия.

Но это не такой быстрый и простой процесс, как может показаться. На самом деле это был самый изнуряющий этап их работы. Этот процесс занял целых два года и потребовал тысячи долгих последовательных операций.

И после этих двух лет наконец наступил день, когда по сотням небольших выпарных чашек был разлит раствор, который и должен был кристаллизоваться. Чашки были небольшими, чтобы процесс кристаллизации шел как можно быстрее. Кристаллизация за кристаллизацией. И Мария и Пьер верили, что эта нелегкая работа приближает их к разгадке великой тайны.

И вот они подошли к последней кристаллизации — той, что стала итогом всех остальных. Крошечная выпарная чашка была аккуратно накрыта колпаком, чтобы ни ветер, ни какое бы то ни было другое движение в их «лаборатории» не могло помешать последнему и решающему опыту.

Наконец колпак стал на свое место. Супруги Кюри переглянулись.

— Мне кажется, я сейчас заплачу! — прошептала Мария.

Но Пьер не успел ничего ответить — хлопнула и задребезжала дверь: в лаборатории появились гости. Два мужских голоса заканчивали какой-то разговор.

Кюри заторопились к выходу из своего закутка — зашторенной части, в которой стояли приборы.

— О, господин профессор! — Пьер протянул руку для рукопожатия.

Одним из вошедших был высокий старик, лицо которого Марии показалось знакомым, вторым оказался давний наставник Марии, благодаря которому она и познакомилась в свое время с Пьером, профессор Ковальский.

Правда, увидев Пьера, а затем и Марию выходящими из дальней зашторенной части лаборатории, профессор несколько смутился:

— Может быть, мы не вовремя?

— Ну что вы, — усмехнулся Пьер, — мы как раз завершили, судя по всему, последний этап работы. И теперь нам больше нечего делать, остается только ждать. Рад вас видеть, профессор.

— Думаю, лучше всего будет провести это время вместе с нами, — вслед за мужем заметила Мария, протягивая профессору руку.

Ковальский поцеловал Марии руку, втайне радуясь тому, как удачно тогда все получилось — и для науки, и для самой девушки.

— Мадам Кюри, — улыбнулся профессор, — благодарю, мне приятно это слышать. Но сегодня я пришел не один. Я привел с собой гостя. Знаменитого гостя.

Высокий старик сделал шаг вперед.

— Но не такого знаменитого, как эти молодые люди в будущем… Имя Кюри поведет вперед не одно поколение ученых.

Старик протянул руку Пьеру и обменялся с ним сердечным рукопожатием.

— Вы превзошли многих, друг мой. И даже самого себя, такого, каким я вас представлял по вашим работам. И вы, мадам, — теперь высокий гость нежно пожимал руку Марии, — такая молодая, такая красивая… И такая знаменитая…

— Благодарю. — Мария скромно опустила глаза. Она верила в собственные силы, но никогда не придавала особого значения признанию. Вот и сейчас она смогла вымолвить всего одно слово.

Старик засмеялся:

— Не знаю, что большее чудо — вы или радий… Почему бы тебе не представить меня этим молодым людям, дружище? — обернулся старик к профессору.

Но вместо Ковальского заговорил Пьер:

— Думаю, в этом нет необходимости. Пожалуй, я вас знаю. Ведь вы же лорд Кельвин, верно?

И старик, а это и в самом деле был знаменитый ученый, несколько раз кивнул:

— Да, это я. И я категорически отказывался вернуться в Лондон, не познакомившись с вами обоими.

— Тогда как величайший из ныне живущих ученых верил в существование радия, другие не считали это важным…

Пока хозяева и гость обменивались комплиментами, профессор на правах друга отправился осматривать хозяйство Кюри. Сотни и сотни выпарных чашек, теперь чисто вымытых, были сложены на одном из лабораторных столов.

— Ну-с, молодые люди… И сколько же кристаллизаций вы провели?

Ответ на этот вопрос первым нашел лорд Кельвин, заметив:

— Я полагаю, их было несколько сотен…

Супруги Кюри переглянулись.

— Скажи им, Пьер, — улыбнулась мужу Мария.

Тот кивнул и подошел к огромной доске, исписанной формулами. В правом верхнем углу в тройной рамке стояла цифра, которую Пьер и исправил.

— Посмотрите сюда, сэр.

— Пять тысяч шестьсот семьдесят семь…

— И последняя сейчас в том углу. Верно, молодые люди?

Пьер молча отдернул плотную штору. Последняя выпарная чашка, накрытая защитным колпаком, стояла посредине широкого опустевшего стола.

Лорд Кельвин осторожно наклонился к колпаку.

— Пять тысяч шестьсот семьдесят семь… По-настоящему исторический момент… Последняя кристаллизация.

Мария стояла по другую сторону стола. Она тоже засмотрелась на чашку, только сейчас по-настоящему осознав, что это и в самом деле последний шаг на долгом-предолгом пути.

— В этой чашке восемь тонн руды, — задумчиво проговорила она, — и четыре года работы…

— Через несколько часов жидкость испарится и останется только радий… — так же задумчиво произнес Пьер.

— Я испытываю невероятное желание остаться и увидеть этот момент! — воскликнул лорд Кельвин. — Но семья ждет меня в Лондоне. И потому я уеду.

Он обнял обоих Кюри за плечи и продолжил:

— И это замечательно, ведь такой великий момент должен принадлежать только вам двоим. Обещайте, что вы им насладитесь и за меня тоже. Начинается время вашей славы, дорогие мои друзья. Но вы обязательно сообщите мне о результате, обещайте!

Гости уже торопились к выходу. И, прежде чем попрощаться, лорд Кельвин воскликнул:

— В следующем месяце я опять буду в Париже! Я должен увидеть ваш невероятный радий собственными глазами. И все же пошлите вечером телеграмму и все опишите в ней, слышите, Кюри, все!

Откланявшись, гости удалились. Супруги Кюри несколько минут молча смотрели им вслед. Потом Мария задумчиво произнесла:

— Какой замечательный человек милорд Кельвин!

— По-настоящему великие люди всегда простые и добрые, — отозвался Пьер.

Мария обернулась к мужу. Глаза ее сияли любовью.

— О да, друг мой… Это так и есть.

Итак, несмотря на значительно пошатнувшееся здоровье обоих Кюри, работа продвигается и приносит все новые головокружительные научные результаты. В 1902 году Мария наконец получает 0,1 г чистого хлористого радия. Результаты исследований ложатся в основу докторской диссертации, которая была представлена к защите в 1903 году.

Тем временем обнаружены и другие удивительные свойства радия. Например, стало известно, что он выделяет эманацию, также обладающую радиоактивностью. Герметически закупоренная в стеклянной ампуле, эта эманация постепенно исчезает. Пьеру удалось установить закон скорости ее убывания.

В 1903 году Пьер Кюри и французский физик Альберт Лаборд заметили, что радий выделяет теплоту. Не претерпевая никаких видимых изменений, и днем и ночью, независимо от внешних условий, без горения или других химических превращений этот элемент нагревается, выделяя тепловую энергию. В начале ХХ века это явление не поддавалось научному объяснению.

Значительно позже было установлено, что радий, превращаясь в эманацию (сегодня она называется газом радоном), выбрасывает поток альфа-частиц, ядер атома гелия. Частицы эти, обладающие большой кинетической энергией, «увязают» в окружающих веществах, при этом кинетическая энергия превращается в теплоту.

Еще в 1900 году немецкие исследователи Валькгофф и Гизель установили, что излучение радия действует на живые организмы. Узнав об этом, Пьер Кюри подверг действию лучей радия собственную руку, облучение ее длилось несколько часов. На руке появились незаживающие ожоги. Пьер исследует собственную рану как любой научный объект и даже составляет записку для Академии наук:

«Кожа покраснела на поверхности в 6 квадратных сантиметров; имеет вид ожога, но не болит или болезненна чуть-чуть. Через некоторое время краснота, не распространяясь, начинает становиться интенсивнее; на двадцатый день образовались струпья, затем появилась рана, которую лечили перевязками; на сорок второй день стала перестраиваться эпидерма от краев к центру, а на пятьдесят второй день остается еще ранка размером в квадратный сантиметр, имеющая сероватый цвет, что указывает на более глубокое омертвение тканей.

Добавим, что мадам Кюри, перенося в запаянной стеклянной трубочке несколько миллиграммов очень активного вещества, получила ожоги такого же характера, хотя маленькая пробирка находилась в тонком металлическом футляре.

Кроме таких резких проявлений мы за время наших работ с очень активными веществами испытали на себе различные виды их воздействия. Руки вообще имеют склонность к шелушению; концы пальцев, державших пробирки или капсулы с сильно радиоактивными веществами, становятся затверделыми, а иногда очень болезненными; у одного из нас воспаление оконечностей пальцев длилось две недели и кончилось тем, что сошла кожа, но болезненная чувствительность исчезла только через два месяца».

Анри Беккерель некоторое время носил в жилетном кармане стеклянную трубочку с полученной от Марии радиевой солью и получил при этом ожог. Именно последствия этого облучения и стали причиной смерти Беккереля спустя семь лет.

Пьер Кюри не ограничивается опытами только на себе. Вместе с профессорами-медиками Буршаром и Бальтазаром он приступает к экспериментам на животных. Ученые смогли доказать, что радий можно использовать для разрушения тканей, пораженных болезнью, например для лечения волчанки и некоторых опухолей, в том числе злокачественных. Французские врачи, одалживая у супругов Кюри стеклянные ампулы с эманацией радия, начали применять их для облучения больных. Новую область медицины назвали кюритерапией.

Интерес к радию растет. Несмотря на это, супруги Кюри и не помышляют о личных выгодах.

Мария писала: «Пьер Кюри занимал в этом вопросе крайне бескорыстную и либеральную позицию. Мы оба не имели намерения извлекать материальные выгоды из нашего открытия, поэтому не хлопотали о патенте и всегда публично оглашали все результаты наших исследований и методы добычи радия. Кроме того, мы предоставляли всем заинтересованным лицам все сведения, какие только могли их интересовать. Это было полезно для увеличения производства радия, что могло происходить совершенно свободно, сначала во Франции, потом и в других странах для снабжения ученых и врачей нужными им продуктами».

Полезные и разнообразные свойства радия стимулируют его промышленное производство. Сначала этим занялось Центральное товарищество по производству химических продуктов, которым руководил известный к тому времени ученый Андре Дебьерн. В 1902 году Академия наук предоставила супругам Кюри субсидию в размере 20 тысяч франков. Это позволило им приступить к переработке пяти тонн урановой руды.

В 1904 году французский промышленник Арме де Лиль основал настоящий радиевый завод. Благодаря этому Мария и Пьер получили наконец помещение, в котором можно было провести ряд исследований, невыполнимых в условиях сарая на улице Ломон.

Наконец ученые получили определенную свободу в исследовательской работе. Этому предшествовали некоторые важные события. В июне 1903 года британское научное общество пригласило Пьера Кюри прочесть лекцию о радии. Кюри приехали в Лондон вместе и были встречены чрезвычайно горячо и сердечно. На их лекцию пришли ученые с мировыми именами: лорд Кельвин, Вильям Крукс, Оливер Лодж, Джон Рейли, Джеймс Девар и другие. Лекция сопровождалась хорошо подготовленными и эффектными опытами, продемонстрировавшими свойства радия.

Мария писала, что при работе с радиоактивными веществами необходимы повышенные меры безопасности: «Исследуя тела с сильной радиоактивностью, необходимо предпринимать специальные меры предосторожности, если мы не хотим в будущем лишить себя возможности производить тонкие измерения.

Предметы, употребляемые в химической лаборатории, и те, которые служат для физических опытов, вскоре становятся радиоактивными и начинают оказывать действие на фотографическую пластинку сквозь черную бумагу. Радиоактивными становятся пыль и воздух в комнате, одежда. Воздух приобретает способность проводить электричество. В лаборатории, где мы работаем, дело дошло уже до того, что ни один из наших приборов не является достаточно изолированным».

Наступает 1903 год. 25 июля Мария стоит у черной доски в аудитории Сорбонны. Она долго откладывала защиту докторской диссертации, не имея времени соединить в одно целое результаты своих исследований, изложить и практическую, и теоретическую части.

Организация производства радия, первые результаты применения радия в медицине, плодотворные работы ученых в разных странах стали возможными благодаря тому, что в 1897 году Мария Кюри, движимая неуемной любознательностью, выбрала темой своей диссертации изучение лучей Беккереля. Благодаря тому, что она угадала присутствие в уранините нового химического элемента и, объединившись со своим мужем, доказала существование этого элемента, в конце концов был выделен чистый радий.

Мадам Кюри стоит совершенно прямо. На ее бледном лице, на выпуклом лбу, совсем открытом благодаря зачесанным вверх волосам, заметны тонкие морщинки — следы того сражения, в котором она решилась принять участие и которое выиграла! В аудитории пришлось поставить дополнительные стулья: исключительный интерес к исследованиям, о которых будет идти речь, привлек людей науки, студентов, учеников мадам Кюри.

И в ноябре наконец приходит настоящее признание: британское Королевское научное общество присуждает супругам Кюри высоко ценимую в ученом мире награду — медаль Хэмфри Дэви с выгравированными именами обоих супругов.

10 декабря 1903 года. Шведская Академия наук публикует сообщение о присуждении Нобелевской премии по физике Анри Беккерелю и супругам Кюри — за открытие радиоактивности.

В письме, которое на следующий день пишет Мария Юзефу, находим строки:

«…Нам присуждена половина Нобелевской премии; точно не знаю, сколько это будет, но кажется, несколько десятков тысяч франков (70 000 или что-то около того). Для нас это большие деньги. Не знаю, когда мы их получим, возможно, что лишь после поездки в Стокгольм. Мы обязаны выступить там с докладом до истечения шести месяцев, считая с 10 декабря.

Мы не поехали на торжественное заседание, слишком трудно было это устроить. Я не чувствовала себя в силах предпринять такое далекое путешествие (48 часов даже без минутной остановки или еще дольше — с остановками), в такое неблагоприятное время года, в холодные края и не имея возможности остаться там дольше чем на 3 или 4 дня, потому что нам нельзя без серьезных последствий прерывать на более длительное время чтение лекций. Таким образом, мы полагали на все путешествие 10 дней. По-видимому, поедем на Пасху…

Мы засыпаны письмами и утомлены визитами журналистов и фотографов. Рады бы спрятаться хоть под землю, лишь бы оставили в покое. Мы получили приглашение из Америки: поехать туда с лекциями о наших исследованиях; спрашивают нас, какую сумму мы за это потребуем. Мы намерены отказать, независимо от условий. С большим трудом удалось избежать обедов в нашу честь, но мы отказываем с отчаянной решимостью, и люди понимают, что тут ничего не поделаешь.

Воображаю себе, что было бы в Стокгольме! Шведские дамы намеревались меня чествовать!!!»

Можно понять, почему Марии и Пьеру так не нравились официальные приемы и торжества, устраиваемые после того, как все вдруг «прозрели», увидев в скромных Кюри великих ученых. Но они живут в обществе, и нельзя совершенно игнорировать принятые в нем, хоть и не всегда приемлемые, правила и нормы.

Супруги Кюри были как бы отгорожены от мира, от грядущего, рождению которого они так активно содействовали своим открытием. Испытывая недостаток в материальных средствах, столь необходимых для развития их исследований, они должны были бы, пожалуй, разумно использовать возникшую конъюнктуру, получить самым честным способом средства на продолжение научных исследований. Приняв приглашение читать лекции за границей, они могли бы приобрести за полученные гонорары измерительные приборы, аппаратуру, лабораторное оборудование, в котором так остро нуждались. Можно было бы перестроить сарай на улице Ломон, оснастить его вытяжными устройствами, вентиляцией, сделать отапливаемым. Можно было бы, наконец, использовать полученные средства для увеличения количества вспомогательного персонала, который освободил бы их от тяжелой подготовительной работы, от непосильного физического труда. Тогда Пьер и Мария могли бы намного плодотворнее заниматься чисто исследовательской работой.

Но эксплуатация открытия, считал Пьер, противоречит самому духу науки. И поэтому супруги Кюри вели себя именно так — самоотверженно и временами даже героически.

И согласие принять часть Нобелевской премии, 70 тысяч франков, было обусловлено тем, что премия была присуждена шведскими коллегами-учеными в знак признания научных заслуг.

По мнению Марии и Пьера, это не противоречило духу науки.

Деньги пришли в Париж 2 января 1904 года. Теперь профессор Кюри может отказаться от лекций в Школе индустриальной физики и химии. Его место занимает его ученик Поль Ланжевен, который впоследствии также станет физиком мирового значения. Пьер на собственные средства нанял наконец лаборанта. Но это было единственное, что сделали супруги Кюри для улучшения условий своей исследовательской работы.

Из имевшихся средств Мария одолжила 20 тысяч франков сестре Брониславе для окончания строительства санатория в Закопане. Она оказала также денежную поддержку знакомым и бывшим сотрудникам, находившимся в тяжелых материальных условиях.

Единственной роскошью, которую она себе позволила, было оборудование в доме ванной комнаты и смена обоев. Себе она не купила даже новой шляпки.

Пятая попытка реконструкции

Взяв в руки телеграмму из Стокгольма, Мария мысленно вернулась к тому удивительному моменту, когда впервые увидела «неуловимый радий».

Итак, началась последняя кристаллизация. Оба знали, что она займет немало времени. Да, можно было отправиться домой и немного отдохнуть, но нетерпение обоих было так велико, что они попытались устроиться для отдыха прямо здесь, рядом с зашторенной частью «лаборатории».

И Пьер, и Мария были невероятно утомлены и потому смогли уснуть. Но назвать этот сон глубоким или освежающим, конечно, было нельзя. Кто знает, что снится им обоим в эти минуты, какие задачи сейчас продолжает решать их разум.

Наконец время кристаллизации истекло. Первой проснулась Мария. Она несколько раз потерла затекшую шею, села на стуле прямее, потом тихонько коснулась плеча мужа. Тот сразу же открыл глаза.

— Пьер, прошло уже пять часов. Кристаллизация закончилась. Пойдем посмотрим.

— Пойдем.

Но Мария не торопилась вставать. Ей было немного страшно. Она боялась того момента, когда увидит плод своих четырехлетних усилий. Вернее, боялась, что не увидит ничего.

— Нет, пойди сначала сам.

Пьер, понимая, что происходит с женой, встал и решительно отодвинул тяжелую штору. Теперь Марии стал виден лабораторный стол и колпак, который накрывал единственную выпарную чашку. Лучи зимнего солнца насквозь прошивали всю лабораторию и играли на стеклянных боках колпака.

Пьер приблизился к столу. Потом сделал еще шаг, резко наклонился и замер. Мария издалека следила за ним. Сердце ее билось так сильно, как не билось никогда, — во всяком случае, так показалось ей самой. Наконец Пьер выпрямился и Мария решилась подойти к нему.

Она опустила взгляд на выпарную чашку и… не поверила своим глазам. Решительно сняла колпак и наклонилась над столом низко-низко.

— Тут ничего нет! — Никогда она не испытывала такого невероятного разочарования. — Ни зернышка… Какое-то пятно — и все…

Пьер молчал и тоже пристально смотрел на это «ничто».

— Что случилось, Пьер? Где наш радий? Что мы наделали? Где он?

Муж молчал.

— Что случилось? Где он, Пьер, где?

— Я не знаю, — наконец ответил тот.

— Что же мы сделали неправильно? Где ошиблись?

— Мы не сделали ни одной ошибки, — медленно проговорил Пьер.

— Но тут же ничего нет! Я не понимаю… Я не вынесу этого!..

— Повторяю, мы не делали ошибок…

— Но мы же работали годы! Целые годы! Он должен, он обязан быть там! Но его нет!

Мари говорила сквозь слезы. Это было не просто разочарование — это был крах. Настоящий невероятный крах, крест на долгой и изнурительной четырехлетней работе. Крест на всем, от чего они отказались ради призрачной возможности подержать в руках то, чего не видел никто в мире до этого момента. И что — выходит, все напрасно?

— Четыре бесконечных года здесь… — Мария отбежала как можно дальше, почти с ненавистью огляделась. — Четыре года в этом ужасном сарае… Четыре года…

Пьер молчал. Он мысленно восстанавливал каждую операцию, которую они выполняли вдвоем, каждый шаг своих расчетов, каждый вывод. Ошибок нет. И не было — они все сделали совершенно правильно.

«Но почему же тогда здесь пусто? Где те самые кристаллики нового элемента, которые просто обязаны здесь находиться?!»

Рыдания жены вывели Пьера из глубокой задумчивости. Он на секунду даже пожалел, что не может, подобно ей, так выплеснуть свое невероятное, чудовищно огромное разочарование. Но, судя по всему, их нелегкая работа закончена. Результатом ее стало пятнышко грязи на дне выпарной чашки…

Он молча подал Марии пальто, подождал, пока она наденет шляпку и плотнее закутается в шаль. Так же молча оделся сам и, пропустив вперед жену, аккуратно и преувеличенно неторопливо запер сарай. Морозный вечер, пронизанный садящимся январским солнцем, встретил их на улицах Парижа. Редкие прохожие спешили по своим делам, возможно, тоже возвращались к семьям. Супруги не сказали больше друг другу ни слова, пока шли домой.

Так и не произнеся ни слова, они вошли в прихожую, сняли перчатки, пальто. Мария избавилась от шали и шляпки. Пьер повернул ключ в двери. Говорить было не о чем. Итогом многолетних усилий оказалось ничто, полный крах. И это разом все убило в душе Марии.

На звук запираемой двери в прихожую вышел мсье Кюри-старший, Эжен.

— Вы вернулись…

— Да, отец, — сухо ответил Пьер.

Старший Кюри, конечно, заметил осунувшиеся лица сына и невестки, их погасшие глаза, но сделал вид, что не встревожен, просто его дети вернулись домой после тяжелого рабочего дня. Что все идет как обычно.

— С вашим ребенком надо что-то делать! Думаю, ее надо сдать в приют…

Эти слова растворились в воздухе, словно их и не было. Мария равнодушно поклонилась свекру и начала подниматься по ступенькам.

— Мне пришлось буквально стоять на голове, — как ни в чем не бывало продолжал Кюри-старший. Вернее, он старался, чтобы это выглядело как обычный вечерний разговор. — И теперь эта несносная девчонка…

Лицо сына поразило Эжена — тот не выглядел таким потерянным, даже когда умирала его мать. Да и в глазах Марии стояли слезы, которые она и не пыталась скрыть. Что-то случилось, но что? Эжен понял, что следует немедленно как-то вернуть его детей в обычный, привычный мир. И Кюри-старший продолжил:

— И теперь эта несносная девчонка не ляжет спать, пока мамочка не расскажет ей сказку… Я пытаюсь понять, чем хуже мои сказки. Те же самые сказки, но нужна ма-а-амочка.

Мария кивнула:

— Конечно, я уже иду к ней.

Она открыла дверь в комнату дочери. Старший Кюри смотрел ей вслед и не решался задать хоть какой-то вопрос. Он молча похлопал сына по плечу и легонько подтолкнул:

— Иди и ты, сынок…

И Пьер послушно пошел следом за Марией. Та уже сидела в ногах кроватки и держала ручку Ирен в своих руках.

— …Что-то случилось, мамочка?

После секундной паузы Мария ответила:

— Прости, Ирен, милая. Просто мама пока не может тебе ничего объяснить. Возьми куклу…

— Ох, мамочка! Побудь со мной еще…

Вошедший Пьер присел в кресло рядом с кроваткой. Надо было как-то поддержать жену, да и самому попытаться отвлечься от ужасных мыслей.

— Добрый вечер, солнышко, — он поцеловал дочь в нежную щечку. — Если ты закроешь глазки, папа расскажет тебе удивительную сказку.

— О чем? — Ирен ужасно хотелось спать, но папа и мама рядом с ней вечером появлялись не так часто, и она просто не могла сейчас взять и уснуть.

— Ну-у, она… о странном и удивительном сокровище, которое злой волшебник много-премного лет назад запер в заколдованном камне…

— А там будет принцесса?

— Да, конечно. В сказке живет… прекрасная принцесса с золотыми волосами.

Пьер посмотрел на жену. Следы слез еще были заметны, но она уже взяла себя в руки.

— И принц тоже будет? — допытывалась Ирен.

— Нет, малышка… Принца не будет. Будет просто рыцарь, который жил совсем-совсем один, пока принцесса не нашла его…

— А они полюбили друг друга? — не унималась девочка.

— Да, дорогая, очень и очень сильно.

Мария подняла глаза на мужа и едва заметно улыбнулась.

— Ну хорошо, папочка. Я закрываю глаза.

— Вот и умничка. А теперь слушай. Однажды золотоволосая принцесса рассказала этому рыцарю об этом удивительном сокровище. Они решили, что отправятся на поиски сокровища вместе. Конечно, это сокровище увидеть не может никто. Но принцесса знала наверняка, что оно есть. Она была уверена, что если ей и рыцарю удастся вытащить сокровище из заколдованного камня, то люди смогут увидеть новый мир и поистине необыкновенные, удивительные вещи в этом новом мире… Вещи, которые иначе они бы не увидели никогда!

Слова мужа пробуждали разум Марии — как бы ужасно ни было то, что произошло днем, это был точно не конец ее жизни. Вот доченька, вот муж. Есть ее наука. Она найдет решение… должна найти!

А Пьер тем временем продолжал:

— Они работали очень-очень долго, очень-очень тяжело… Они пытались добыть из камня это сокровище. И очень-очень устали… И наконец поняли, что не смогут освободить сокровище от чар камня. Никогда не смогут. Но они не стали печалиться об этом… Потому что знали: сколько бы ни было разочарований, они всегда будут вместе…

Конечно, эти слова Пьер адресовал Марии, и она прекрасно это поняла. Она улыбнулась ему почти так же, как тогда в мэрии, соглашаясь стать его женой. Ведь они и в самом деле вместе. А вместе не страшно вообще ничего. Они поймут, в чем ошибка, они найдут решение! Они заново проведут все опыты и обязательно добудут сокровище, освободив его от чар заколдованного камня!

А Пьер уже заканчивал сказку:

— …Они жили долго и счастливо. Пусть и не смогли добыть это сокровище, но они добудут еще много-премного других, ведь они же вместе и всегда будут вместе…

Ирен уже спала. Пьер осторожно встал и подал жене руку:

— Она спит, пойдем и мы… Нам тоже нужно отдохнуть.

Ужин ждал их на столе. Но Мария вряд ли замечала, что ест и что пьет. Во всяком случае, она что-то ела, и потому Эжен, немного успокоившись, после ужина пошел к себе.

— Давай уснем, дорогая. — Пьер прижал голову жены к своему плечу.

— Я не могу, Пьер. — Голос Марии звучал уже спокойно. В который уж раз Кюри поразился невероятной силе духа своей жены. — Я не могу с этим смириться!

— Ну, дорогая, иногда происходят вещи, которые мы просто должны принять…

Мария перебила его:

— …Если бы я только знала, если бы представляла, где именно мы ошиблись!.. Тогда бы неудача не огорчала меня так сильно! Мне бы только знать ее причину!

Пьер молчал. Ему нечего было возразить, да и, он чувствовал, сейчас самое важное — это дать ей высказаться. Может быть, это поможет ей окончательно успокоиться.

— Месяцы, месяцы и месяцы мы думали, что нашли способ извлечения радия. Мы проверяли это всеми способами. И сейчас, в самом конце, я пытаюсь понять, почему же ничего не получилось?

— Я не знаю, Мари, — ответил Пьер. — Я не знаю…

— Пьер, — задумчиво заговорила Мария. — Это пятно в чашке…

— Да?

— Мы ведь даже не проверили его…

— Не проверили, верно…

— Мы же ожидали получить некое количество радия, верно? То, что мы могли бы увидеть, почувствовать, взять в руки… Ты говорил, что должно получиться совсем немного вещества, не больше щепотки соли.

— Да, не больше, — ответил Пьер.

— Пьер… Но что, если это… Если это просто вопрос «сколько именно», просто вопрос количества?

— Что ты имеешь в виду? — привстал на локте Пьер.

— А если его осталось настолько мало, что мы не смогли его разглядеть? Что, если это пятно, такое маленькое, просто частички пыли…

Пьер уже встал. Он, конечно, понял, что хотела сказать жена.

— Продолжай, дорогая…

— Пьер, но если это пятно и есть радий? Не кристаллы, а просто крошечное пятнышко?

Никогда они так быстро не одевались и никогда так не спешили в свою «лабораторию» — сарай на улице Ломон. Пьер еще вынимал ключи, а Мария смотрела на окна… Они были отчего-то не такими темными, как обычно вечером. Совсем не такими темными. Словно кто-то включил в глубине лаборатории неяркую зеленоватую лампу.

— Пьер, смотри!

Мария прильнула к оконному стеклу. Да, там, в глубине «лаборатории», и в самом деле что-то светилось. Чуть зеленоватое мягкое сияние было отлично видно. Его источник находился примерно в метре от пола и практически в том месте, где они оставили последнюю выпарную чашку…

— Пьер! Это радий! — закричала Мария. — Это радий!

Отпертая дверь осталась распахнутой настежь. Супруги склонились над чашкой, в которой и в самом деле светилось то самое неисследованное крошечное пятнышко.

Душа Марии ликовала. На смену глубочайшему разочарованию пришло ощущение невероятной, потрясающей победы!

Мария, обняв мужа, твердила:

— Это он! Это он!

— Он так красив… — пробормотал Пьер.

И подумал, что, если бы не озарение, пришедшее к жене пару часов назад, он бы утром вымыл последнюю выпарную чашку и стал бы искать новую, еще никем не решенную задачу, чтобы, быть может, так же бездарно не справиться и с ней…

А Мария торжествовала — да, ошибка была, но только в самом конце, накануне вечером. А все четыре года, как оказалось, они шли тяжелой, но прямой дорогой к этому мигу!

Теперь супруги Кюри всеми способами избегают контактов с внешним миром — они оба считают, что это непростительная трата времени. Но не всегда удается укрыться от людей или отклонить приглашение. Подчиняясь необходимости, они все-таки сетуют на это в письмах к близким и друзьям.

Усталость, плохое состояние здоровья Пьера и беременность Марии помешали супругам поехать в Швецию летом 1904 года. Пьер Кюри лихорадочно спешит, словно гонясь за чем-то, словно боясь не успеть. Его тревога передается Марии. Она постоянно переутомлена, но не находит времени для совершенно необходимого ей отдыха. Мария, несмотря на то что они располагают теперь значительными денежными средствами, не решилась отказаться от преподавания. Она продолжает ездить в Севр и вести занятия.

Наконец «прозревший» французский парламент утверждает проект создания физической кафедры в Парижском университете. С начала нового, 1904/ 1905 учебного года Пьер Кюри назначен ординарным профессором естественно-математического факультета Парижского университета.

Но… План создания новой физической кафедры не предусматривает организации лаборатории, в которой так нуждался ученый для проведения исследований. Мало того, переходя на новую должность, он мог утратить даже те примитивные условия работы, которыми располагал, — сарай и помещение на первом этаже Школы.

Пьер Кюри находится фактически в безвыходном положении — он вынужден отказаться от чести возглавить кафедру и остается на старом месте, ибо не видит возможности продолжать исследовательскую работу без лаборатории и необходимых средств. Опасаясь скандала, университетские власти соглашаются выделить дополнительные средства на организацию лаборатории и содержание трех сотрудников — адъюнкта, ассистента и лаборанта. Должность адъюнкта получает Мария.

Но пока новая лаборатория не организована, Пьер сохраняет за собой небольшое помещение в Школе индустриальной физики и химии и временно получает большой кабинет для исследовательской работы.

Возглавив кафедру в Сорбонне, Пьер Кюри сохраняет за собой право свободного выбора тематики лекций. Первую часть лекций он планирует посвятить законам симметрии векторных и тензорных полей и использованию кристаллов в физике. Со временем он намеревался развернуть эти вопросы в полный курс физики кристаллических сред. Эти проблемы, важные для познания свойств материи, были мало известны во Франции, несмотря на их большое значение для развития таких наук, как минералогия, металлургия, химия.

Вторую часть лекционного цикла Пьер планировал посвятить радиоактивности и ее роли в развитии науки. Следует добавить, что ученый отдал много времени тому, чтобы наилучшим образом подготовиться к чтению предмета, который был новым для всего мира.

Шестая попытка реконструкции

— …Икс-зрение позволит воззвать к великим музыкантам прошлого и пробудить их спящих, дабы ненадолго вернулись они в мир живых и побеседовали с нами…

Глубокий грудной голос медиума затих. Мария прошептала мужу:

— Икс-зрение? Урановые лучи?

— Да, — прошептал Пьер в ответ.

— Зачем ты притащил меня сюда?

— Мадам медиум заказала нам соли радия, а теперь вызывает Бетховена, — улыбаясь, ответил тот.

— Но это же не наука… И к тому же я замерзла. Пойдем домой…

Вскоре они уже были дома. Окунувшись в домашний уют, Мария рассмеялась:

— Да, я могла представить все что угодно — огромные аппараты для извлечения радия, устройства для сохранения его эманации. Даже примочки для лечения опухолей… Но чтобы медиумы вызывали духов…

— А ты говорила, что это не наука… — усмехнулся Пьер. — Мода бывает и на открытия.

Следующий день протекал как обычно. Мария склонилась над расчетами и поэтому не сразу заметила мужа, появившегося рядом с ее столом.

— У нас еще одна заявка…

Мадам Кюри подняла на мужа глаза.

— И чего от нас хотят теперь?

— Радиоактивные нюхательные соли, — с улыбкой ответил Пьер. — Средство от облысения.

— И что же ты ответил? — Мария широко улыбнулась.

— Что у нас нет патента на радий, мы им не владеем. Делайте с ним, что хотите.

— Будь у нас патент, — вздохнула Мария, — мы бы получили лабораторию побольше. Да, возможности науки безграничны…

— Если бы мы одни владели радием, люди не смогли бы сполна использовать его возможности.

— Но смогут ли они увидеть эти возможности?

— О, дорогая, поверь мне, люди их увидят…

Пьер поднял с пола ящик, который Мария заметила только вчера утром, но еще не успела спросить о нем у мужа. А тот, как заправский фокусник, стал извлекать из этого загадочного хранилища самые разные предметы.

Вот появился коробок спичек с надписью «Радий» и пачка сигарет.

— Радиоактивные спички… Вот, для радиоактивных сигарет…

Мария рассмеялась. Но Пьер был невероятно серьезен. И продолжил с видом настоящего иллюзиониста:

— Радиоактивный шоколад… — на стол легла плитка в зеленой упаковке. — Радиоактивная зубная паста… — появилась длинная узкая коробочка, тоже украшенная зелеными лучами.

Мария покачала головой. Да, такого она и представить себе не могла. А Пьер все продолжал священнодействовать.

— Вот радиоактивная пудра… Танцовщица Лои Фуллер просит создать радиоактивную одежду для выступлений.

— О господи! И что ты ей ответил?

— Ну-у, дорогая, не волнуйся. Я сказал, что мы не шьем одежду. Но… Ты слышала о безумных танцах на Бродвее, которые тоже имеют отношение к нашей работе?

Пьер развернул плакат, украшенный синими и зелеными лучами. Ядовито-желтые буквы кричали: «Пиф! Паф! Пуф!», а светящиеся фигурки изогнулись в каком-то немыслимом для человека па.

— Что же мы наделали… — шутливым тоном проговорила Мария.

— Любовь моя, это уже не мы. Наш радий вышел в мир. И завоевывает его так, как только может…

— Скорее его просто используют, как всегда используют модную новинку… Мода на радий… Кто бы мог подумать…

Мария в эти дни поглощена другими, очень и очень важными заботами — вот-вот должен был появиться на свет ее второй ребенок. Это произошло 6 декабря 1904 года. У мадам Кюри родилась вторая дочь — Ева.

Спустя годы Ева станет известной журналисткой. Разобрав после кончины мамы ее архив, она начнет писать книгу о ней. Она никогда не забывала, как мама постоянно повторяла, что для нее главное — наука, а ее личная жизнь не должна никого интересовать.

Впоследствии эта книга выдержит более ста переизданий, будет переведена на многие языки мира. Ева Кюри старалась тщательно воссоздать события и описать жизнь и научный подвиг своих родителей, не позволяя себе никакой патетики.

Помимо уникальных выдержек из дневников Марии и ее переписки с друзьями, родственниками и учеными-единомышленниками, в книге читатель находит сцены, которые Ева смогла воссоздать только благодаря тесному общению с матерью.

К сожалению, Мария сама не могла кормить малышку. Но она посвящала дочери очень много времени, хотя, конечно, не могла дождаться момента, когда сможет вернуться к работе.

Наконец она в своей лаборатории. Но возобновляет также чтение лекций в Севре. Мария живо интересуется политикой, в первую очередь событиями в России, революцией 1905 года.

Вот ее письмо брату от марта 1905 года:

«Твое письмо, милый Юзик, очень меня обрадовало, я вижу, что у тебя есть надежда, что трудная эпоха, которую переживает наша родина, принесет какие-то плоды. Точно так же считает Бронка, они с Казимиром очень обнадежены. Только бы эти надежды оправдались, я горячо этого желаю и неотступно об этом думаю. Во всяком случае, полагаю, что следует поддерживать агитацию, я сама вскоре отправлю Казимиру денежные пожертвования для этой цели, раз уж сама не могу ей активно помогать».

В июне 1905 года супруги Кюри наконец приезжают в Стокгольм. Пьер выступает с докладом от имени их обоих, рассказывает о радии и его значении для разных отраслей науки. В заключение прозвучали слова, которые потом цитировались многократно. Процитируем их и мы:

«…Можно опасаться, что в преступных руках радий может стать очень опасным оружием, а зная это, усомниться, принесет ли постижение загадок природы пользу будущему человечества, созрело ли оно для того, чтобы ими воспользоваться, или, наоборот, это знание вредно для него?

Характерным примером может быть открытие Нобеля: сильные взрывчатые средства позволили людям совершить замечательные дела, но вместе с тем они стали страшным орудием разрушения в руках преступников, которые втягивают народы в водоворот войны.

Я из тех, которые, подобно Нобелю, полагают, что человечество извлечет из новых открытий больше добра, чем зла».

Торжества в Стокгольме проходят в достаточно камерной обстановке. И оба Кюри наконец смогли немного отдохнуть. Они возвращаются в Париж в хорошем настроении и даже затем отправляются на отдых в глухую нормандскую приморскую деревушку Кароль. Вместе с ними проводит лето и сестра Марии, Эля Шалай, с дочерью.

Жизнь в особнячке на бульваре Келлермана тоже изрядно меняется. Это произошло, конечно, под влиянием детей, чей мир столь отличен от мира научных исследований и чистых идей, в котором еще недавно жили супруги Кюри. Теперь Мария стала вести более упорядоченный образ жизни.

По вполне понятным причинам ей не избежать помощи горничных и нянь, которые во время отсутствия ее и мужа занимаются детьми. И тем не менее она посвящает детям много времени. Впрочем, этого требуют и сами дочери. У Ирен достаточно жесткий, чтобы не сказать деспотичный нрав, она ревнует мать к младшей сестре. К тому же у нее плохой аппетит, и Мария специально для нее выискивает в лавках какие-то особенные фрукты.

Иногда супругам Кюри приходится бывать на нелюбимых ими официальных приемах: они понимают, что их отказ обидел бы, например, иностранных ученых, приехавших в Париж специально для встречи с ними.

Супруги Кюри бывают также на концертах и в театре. Особенно привлекают их представления с участием знаменитой Элеоноры Дузе и выступления так называемых авангардистов, ставивших пьесы Ибсена и других современных драматургов. Они участвуют даже в спиритических сеансах со знаменитым в то время медиумом Евзапией Паладино, внимательно наблюдая за всем происходящим. Им удается заметить и разоблачить ряд несомненно мошеннических проделок (особенно наблюдательным оказывается Пьер), однако многое из увиденного интригует их своей необъяснимостью.

Танцовщица Лои Фуллер, фея света, как называли ее поклонники, попросила супругов Кюри помочь ей сшить фосфоресцирующее платье. Узнав, что открытый ими радий светится, она написала им письмо с просьбой «одолжить немного радия для крылышек бабочки». Ученых очень развеселила эта наивность — они пригласили танцовщицу в лабораторию, и Фуллер танцевала для них весь вечер. Естественно, вместе с танцовщицей в убогом сарае Кюри появился целый рой журналистов. Но благодаря этому знакомству Кюри встретились с Огюстом Роденом и стали желанными завсегдатаями его мастерской.

Пьера вновь пытаются выдвинуть в члены Академии наук. Друзья прилагают поистине героические усилия, чтобы заставить его не отказываться от такой чести, ведь звание академика позволит ему с большей свободой заниматься исследованиями.

И на этот раз профессор Кюри дал себя уговорить. 5 июля 1905 года он был избран, хотя и не единогласно, членом Французской академии наук. 22 академика отдали голоса его сопернику.

Теперь Пьер занимается радиоактивностью минеральных вод и выделяющихся из них газов. Эти исследования он ведет совместно с А. Лабордом. Публикуя результаты, он не предчувствует, что этому труду суждено стать последним в его научной биографии.

Мария в книге «Пьер Кюри» писала:

«Его научные способности достигли в это время полного своего расцвета. Нельзя было не восхищаться уверенностью и четкостью его мышления в вопросах теоретической физики, ясностью формулирования фундаментальных принципов и вдумчивым, глубоким пониманием сущности явлений, которое было у него врожденным, но которое он отточил и усовершенствовал в течение всей жизни, посвященной исследованиям и размышлениям. Его искусность в экспериментальных работах, поражавшая уже в ранней молодости, еще больше возросла в процессе огромной практики. Проведение сложных опытов доставляло ему чисто эстетическое наслаждение…

Он придавал исключительное значение научной честности и корректности своих публикаций. Они отличались как совершенством формы, так и самокритичностью и заботой о том, чтобы в них не было ни одного бездоказательного утверждения».

Профессор Кюри не терпел в науке излишней суеты, считая, что ход работы не следует прерывать частыми публикациями. Это был тип ученого, для которого важнее всего было как можно полнее и точнее сформулировать поставленную задачу в целом, а не получить сведения по частным ее аспектам. Его привлекали те области науки, в которых проводили исследования лишь немногие ученые. И поэтому он намеревался расстаться с областью, в которой им были достигнуты наибольшие успехи. Ему хотелось вернуться к изучению физики кристаллов.

Апрель 1906 года. Утомленный работой и измученный постоянными болями, он выехал с семьей в долину Шеврез, чтобы провести там пасхальные праздники. Праздники удались, погода не подвела, он хорошо отдохнул и возвратился в Париж в прекрасном расположении духа.

В четверг, 19 апреля — этот день тогда выдался пасмурным и дождливым — Пьер Кюри принял участие в завтраке Союза профессоров естественно-математического факультета Парижского университета. Потом под проливным дождем он отправился к своему издателю Готье-Вияру — необходимо было вычитать корректуру его новой работы. Но фирма закрыта из-за забастовки.

Пьер пустился в обратный путь, погруженный в свои мысли. Улица Дофин в районе Нового моста была запружена трамваями, экипажами, каретами, автобусами. Среди них мелькали пешеходы. Пьер шел с трудом — болезнь подточила его суставы, он передвигался то по тротуару, то по мостовой.

Ему надо было пересечь улицу, но он натолкнулся на лошадь грузовой фуры, к которой приближался фиакр. Пьер оказался зажат между ними, пытался вынырнуть из этой смертельной ловушки. Он судорожно схватился за гриву лошади, та встала на дыбы. Пьер упал под копыта на грязную мостовую. Остановить лошадь кучер не успел, тяжелая фура наехала на Пьера…

В полицейском комиссариате на улице Гран-Огюстэн, куда привезли мертвого Пьера, навели справки, кто жертва, потом из его документов узнали, что это Пьер Кюри, знаменитый ученый.

В дом к Кюри сначала приходит посыльный от президента, не застав мадам Кюри дома, уходит, следом приходят декан факультета естествознания Поль Аппель и Жан Перрен. Их встречает отец Пьера, по их лицам он понимает, что случилось непоправимое.

— Мой сын умер, — скорее не спрашивает, а утверждает Эжен Кюри, увидев их. А услышав от них подробности, твердит: — О чем же он думал, мой сын?

Долгие три часа проходят в ожидании Марии. И вот около семи вечера она возвращается домой, но до нее не сразу доходит смысл услышанного, а скорее она не может смириться с мыслью, что ее муж мертв.

Мадам профессор

Внезапная трагическая смерть мужа стала для Марии страшным ударом. Через одиннадцать дней, когда она решилась прийти в их лабораторию на улице Кювье, она начала вести дневник, пытаясь восстановить во всех деталях последние их с Пьером дни, недели…

Этот дневник смогли прочитать исследователи династии Кюри (Ирен и ее муж Фредерик Жолио тоже станут выдающимися учеными, лауреатами Нобелевской премии) только в январе 1990 года. До этого времени он хранился в семейном архиве, а все связанное с личной жизнью ученых можно было узнать только из книги Евы.

Этот невероятный по глубине чувств документ передает страдания Марии, а еще — ее бесконечную благодарность судьбе за то счастье, что она испытала рядом с Пьером. Она делала записи нерегулярно, в течение года, но это подлинный памятник Любви и Преданности. Перед читателем возникает образ совсем иной женщины — не суровой, замкнутой, требовательной к себе и к людям труженицы, а нежной, внимательной, влюбленной, восхищенной своим избранником. Он начинается словами:

«Дорогой Пьер, я никогда не увижу тебя здесь. Я просто хочу поговорить с тобой здесь, в тишине нашей лаборатории, где никогда не допускала мысли, что мне предстоит остаться без тебя».

На страницах дневника она делится с мужем своими мыслями и все пытается услышать его голос, успокаивающий, ободряющий, родной.

«Утром в воскресенье, после твоей смерти, Пьер, я впервые пошла с Жаком в лабораторию. Пыталась произвести измерения для кривой, на которой каждый из нас обозначил по несколько точек. Но почувствовала, что это выше моих сил. По улице хожу будто загипнотизированная, ничего не замечая вокруг. Я не убью себя, я даже не помышляю о самоубийстве… Но неужели среди всех этих экипажей не найдется хоть один, который помог бы мне разделить участь моего любимого?»

Несмотря на отчаяние и полную опустошенность, Мария не может отгородиться от жизни. На ней дом, дети. Надо вести учебные занятия.

В первые недели после смерти Пьера ей по мере своих сил помогали родные — сестра Бронислава, свекор, доктор Кюри, и самый близкий друг Пьера Жорж Гюи.

Французское правительство предложило назначить мадам Кюри и ее детям государственную пенсию. Жак сообщил об этом Марии, но она отказалась, заметив, что еще достаточно молода, чтобы зарабатывать самой на жизнь себе и своим детям.

Жаку Кюри и Жоржу Гюи предстоит убедить декана факультета, что мадам Кюри — единственный последователь дела Пьера Кюри и его преемник, и только она способна руководить его лабораторией, став профессором Сорбонны. Да, это станет прецедентом — впервые профессором будет избрана женщина, но верность канону в данном случае может губительно сказаться на развитии науки. 13 мая 1906 года совет факультета естествознания решает сохранить кафедру, созданную для Пьера Кюри, и передать ее Марии, присвоив ей звание профессора.

Таким образом, не будучи формально профессором, Мария Кюри стала первой во Франции женщиной, получившей эту ответственную должность в высшем учебном заведении. Вот что сама Мария записала в дневнике:

«Милый Пьер, мне предлагают принять на себя твое наследство: твой курс лекций и руководство твоей лабораторией. Я согласилась. Не знаю, хорошо это или плохо. Ты часто выражал желание, чтобы я вела какой-нибудь курс в Сорбонне. Хотелось бы, по крайней мере, двигать дальше наши работы. Иногда мне кажется, что благодаря этому мне будет легче жить, а временами — что браться за это с моей стороны безумно».

Мы приведем еще несколько цитат из этого дневника Марии Кюри, пронизанного болью и тоской. А вот на людях Мария старалась не демонстрировать глубину своего горя и невероятную боль утраты. На его страницах, испещренных пятнами, с помарками и зачеркиваниями, Мария беседует с мужем, рассказывает ему о самых черных днях своей жизни, просит у него совета. Она, мы узнаем это позже из книги Евы, будет мучиться этой болью всю свою жизнь, и только дневник, короткий, единственный в жизни этой невероятной женщины, будет в эти часы ее собеседником.

«…Пьер, мой Пьер, ты лежишь там, как бедняга раненый, с забинтованной головой, забывшись сном. Лицо твое кротко, ясно, это все ты, погруженный в сон, но ты уже не можешь пробудиться. Те губы, которые я называла вкусными, стали бескровны, бледны. Твоих волос не видно, они начинаются там, где рана, а справа, ниже лба, виден осколок кости. О! Как тебе было больно, сколько лилось из тебя крови, твоя одежда вся залита кровью. Какой страшный удар обрушился на твою бедную голову, которую я гладила так часто, держа в своих руках. Я целовала твои глаза, а ты закрывал веки, чтобы я могла их целовать, и привычным движением поворачивал свою голову ко мне…

Мы положили тебя в гроб в субботу утром, и я поддерживала твою голову, когда тебя переносили. Мы целовали твое холодное лицо последним поцелуем. Я положила тебе в гроб несколько барвинков из нашего сада и маленький портрет той, кого ты звал “милой разумной студенткой” и так любил. Этот портрет будет с тобой в могиле, портрет той женщины, которая имела счастье понравиться тебе настолько, что, повидав ее лишь несколько раз, ты, не колеблясь, предложил ей разделить с тобой жизнь. Ты часто говорил мне, что это был единственный случай в твоей жизни, когда ты действовал без всяких колебаний, с полной уверенностью, что поступаешь хорошо. Милый Пьер, мне думается, ты не ошибся. Мы были созданы, чтобы жить вместе, и наш брак должен был осуществиться.

Гроб заколочен, и я тебя не вижу. Я не допускаю накрыть его ужасной черной тряпкой. Я покрываю его цветами и сажусь рядом.

…За тобой пришла печальная группа провожатых, я смотрю на них, но не говорю. Мы провожаем тебя в Со и смотрим, как опускают тебя в глубокую, большую яму. Потом ужасная прощальная очередь людей перед могилой. Нас хотят увести. Мы с Жаком не подчиняемся, мы хотим видеть все до конца; могилу оправляют, кладут цветы, все кончено, Пьер спит в земле последним сном, это конец всему, всему, всему…»

Весь мир скорбел в связи с кончиной великого физика. Телеграммы летели буквально со всех континентов. Мировые СМИ патетически и подробно описывали несчастный случай на улице Дофин. В доме на бульваре Келлерман скопилась целая груда соболезнующих посланий, здесь можно было найти подписи королей, министров, поэтов и ученых. Вместе с учеными скорбели и простые люди. Это были строки, передающие истинные чувства. Судите сами:

Лорд Кельвин, английский физик, механик и инженер. Известен также как автор многочисленных работ по термодинамике, механике, электродинамике:

«Тяжко огорчен ужасной вестью о смерти Кюри. На похороны прибудем завтра утром в гостиницу Мирабо».

Пьер Марселен Бертло, французский физик и химик, политический деятель и один из основоположников органического синтеза и термохимии, автор работ по истории науки:

«Милостивая сударыня!

Спешу выразить Вам от своего имени и от имени французских и иностранных ученых чувство глубокой скорби по поводу постигшей нас с Вами тяжелой потери. Ужасное сообщение поразило нас как громом. Сколько заслуг, уже оказанных Науке и Человечеству, и сколько будущих заслуг, каких мы ждали от этого талантливого исследователя. Все это исчезло в одно мгновение или стало уже воспоминанием!»

Г. Липпман, французский физик, лауреат Нобелевской премии по физике:

«Очень поздно, во время моего путешествия, я получил ужасное известие. Мне кажется, что я потерял брата: до сих пор не понимал, что связывало меня так тесно с Вашим мужем, теперь я знаю что.

Страдаю и за вас, мадам. Примите уверения в искренней преданности и уважении».

Шарль Шенво, ассистент Пьера Кюри:

«Для некоторых из нас он был предметом истинного преклонения. Что касается меня лично, то после моей семьи я больше всех любил этого человека, настолько он умел окружить своего скромного сотрудника большим и тонким участием. Его безграничная доброта простиралась на самых мелких служащих, которые его обожали: я никогда не видел таких искренних и таких трогательных слез, как те, что проливали лабораторные служители при вести о внезапной кончине их начальника».

Вот еще строки из дневника Марии:

«…На другой день после похорон я все сказала Ирен, жившей у Перренов… Сначала она не поняла, и я ушла, не получив ответа, но после она, по-видимому, плакала и просилась к нам. Дома она много плакала, затем ушла к своим маленьким друзьям, чтобы забыться. Она не спрашивала ни о каких подробностях и поначалу боялась говорить о своем отце. Тревожным взглядом широко раскрытых глаз она смотрела на принесенные мне черные предметы одежды… Сейчас, судя по ее виду, она уже не думает обо всем этом.

Приехали Броня и Юзеф. Хорошие они люди. Ирен играет со своими дядями, Ева, которая все это время весело, беспечно топала по дому, тоже играет и смеется, все разговаривают. А я вижу Пьера, Пьера на смертном одре…»

1906 год. Мария отправляет Ирен и Еву с дедом в деревню, а сама отдается работе. Она продолжает лабораторные исследования и готовится к лекциям. Это в какой-то мере отвлекает ее от печальных мыслей и постепенно возвращает к жизни. Часть своей боли она изливает на страницах дневника.

7 мая 1906 года:

«Милый Пьер, думаю о тебе без конца, до боли в голове, до помутнения рассудка. Не представляю себе, как буду теперь жить, не видя тебя, не улыбаясь нежному спутнику моей жизни.

Уже два дня, как деревья оделись листьями и наш сад похорошел. Сегодня утром я любовалась в нем нашими детьми. Я думала, что все это показалось бы тебе красивым и ты меня позвал бы, чтобы показать расцветшие барвинки и нарциссы. Вчера на кладбище я не могла никак понять значение слов “Пьер Кюри”, высеченных на могильном камне. Красота деревенского простора вызывала во мне душевную боль, и я опустила вуаль, чтобы смотреть на все сквозь черный креп…»

11 мая:

«Милый Пьер, я спала довольно хорошо и встала сравнительно спокойной. Но едва прошло каких-нибудь четверть часа, и я опять готова выть, как дикий зверь».

14 мая:

«Миленький Пьер, мне бы хотелось сказать тебе, что расцвел альпийский ракитник и начинают цвести глицинии, ирисы, боярышник — все это полюбилось бы тебе.

Хочу сказать также и о том, что меня назначили на твою кафедру и что нашлись дураки, которые меня поздравили.

Хочу сказать тебе, что мне уже не любы ни солнце, ни цветы — их вид причиняет мне страдание, я лучше чувствую себя в пасмурную погоду, такую, какая была в день твоей смерти, и если я не возненавидела ясную погоду, то лишь потому, что она нужна детям».

22 мая:

«Работаю в лаборатории целыми днями — единственно, что я в состоянии делать. Там мне лучше, чем где-либо. Я не постигаю, что могло бы порадовать меня лично, кроме, может быть, научной работы, да и то нет; ведь если бы я в ней и преуспела, мне было бы невыносимо, что ты этого не знаешь».

10 июня:

«Все мрачно. Житейские заботы не дают мне даже времени спокойно думать о моем Пьере».

Мадам Кюри тяжело оставаться в доме на бульваре Келлермана, где все напоминает о былом. Осенью она переезжает в Со, поближе к могиле Пьера.

В газетах появляются объявления о первой лекции Марии в Парижском университете. Это чрезвычайное событие вызывает огромный интерес. Газеты пестрят сообщениями о сенсационном событии — первая в истории Сорбонны женщина-профессор, вдова великого ученого Пьера Кюри, будет читать лекцию.

«5 ноября 1906 года в половине второго пополудни… мадам Кюри, вдова известного ученого, назначенная профессором на кафедру, которую занимал ее муж в Сорбонне, прочтет свою первую лекцию года… В этой вводной лекции мадам Кюри изложит теорию ионизации газов и рассмотрит вопрос о радиоактивности».

Лекция состоялась в небольшом, построенном амфитеатром зале, стены которого не могли вместить всех желающих. Аудитория замерла, как только вошла женщина небольшого роста и тихим, но внятным голосом стала говорить о сложнейших материях простым, доступным широкой публике языком. Говорила о новых теориях, касающихся природы электричества, о ядерном распаде, о радиоактивных элементах. Мария обращалась исключительно к студентам, словно, кроме них, в зале больше никого не было.

Ровным голосом, почти монотонно ученая читает свою первую лекцию. Не понижая тона, доводит до конца изложение предмета и уходит в маленькую дверь так же быстро, как вошла.

Мадам Кюри начинает читать курс лекций с той самой фразы, на которой его закончил Пьер Кюри:

«Когда стоишь лицом к лицу с успехами, достигнутыми физикой за последние десять лет, невольно поражаешься тому сдвигу, какой произошел в наших понятиях об электричестве и о материи…»

Как могут тронуть эти холодные слова, произнесенные почти безжизненным тоном: «Когда стоишь лицом к лицу с успехами, достигнутыми физикой…»? Но слезы наворачиваются на глаза слушателей, текут по лицам.

В жизни Марии наступает период напряженной деятельности, лишенный, однако, той радости, какую давало в прошлом сотрудничество с Пьером. Дома ей, насколько хватает сил, помогает доктор Эжен Кюри, фактически взявший на себя воспитание внучек. Человек неверующий, рационалист, он стоически перенес смерть любимого сына. Он ни разу не пришел на его могилу, считая, что со смертью все заканчивается раз и навсегда. Несмотря на преклонный возраст — в 1906 году ему 79 лет, — он сохраняет ясность и живость мысли. Детям, особенно девятилетней Ирен, он передает не только сведения по истории и естествознанию, но и свои взгляды и убеждения.

Вне всякого сомнения, Ирен и Ева росли в совершенно необычной атмосфере. Заботясь о психическом здоровье дочерей, Мария оберегала их от чрезмерной эмоциональности и мечтательности, помня о том, как ее собственную жизнь усложняла обостренная впечатлительность. Поэтому она никогда не говорила с девочками о покойном отце. По этой же причине она не воспитывала у них сентиментально-восторженное отношение к Польше. И тем не менее обе девочки владели польским языком, ездили в Польшу, Мария научила их любить свою первую родину.

Вот как писала Ева об этом периоде жизни семьи:

«…самым ценным союзником Мари был доктор Кюри. Смерть Пьера стала и для него тяжким испытанием. Но старик черпает в своем строгом рационализме известную долю мужества, на что Мари оказывалась неспособна. Он не признает бесплодных сожалений и поклонения могилам. После погребения он ни разу не ходил на кладбище. Раз от Пьера не остается ничего, старик не хочет мучить себя призраком.

Его стоическая безмятежность действует благотворно на Мари. В присутствии своего свекра, считающего нужным вести нормальный образ жизни, говорить, смеяться, ей стыдно за свою тупость, вызванную горем. И она старается придать своему лицу выражение спокойствия.

Общество доктора Кюри, приятное для Мари, было отрадой для ее дочерей. Не будь этого старика с голубыми глазами, детство девочек заглохло бы в атмосфере траурного настроения. При матери, всегда отсутствующей, занятой в лаборатории, название которой прожужжало им все уши, старик является для девочек товарищем их игр и наставником гораздо больше, чем мать. Ева была слишком мала, чтобы между ним и ею возникла настоящая близость, но он становится незаменимым другом Ирен, медлительного и нелюдимого ребенка, так похожего характером на погибшего сына.

Он не только преподает Ирен начальные сведения по естественной истории, ботанике, передает ей свое восхищение Виктором Гюго, пишет ей летом письма, разумные, поучительные и забавные, в которых отражается и его насмешливое остроумие и изящный стиль, но и дает всему умственному ее развитию определенное направление. Духовная уравновешенность Ирен Жолио-Кюри, ее отвращение к унынию, ее непререкаемая любовь к реальному, ее антиклерикализм, даже ее политические симпатии пришли прямым путем от ее деда по отцу…

…Мари хочется, чтобы Ирен и Ева выучились польскому языку, чтобы они знали и любили свою родину, но решительно делает из них француженок. Ах! Только бы они не чувствовали мучительного раздвоения между двумя отечествами.

Девочек не крестили и не воспитывали в благочестии. Мари сознавала свою неспособность преподавать им догмы, в которые сама уже не верит. В особенности она боится для них той скорби, какую сама перенесла, потеряв веру. Тут не было никакого антирелигиозного сектантства: Мари отличалась полной терпимостью и не один раз будет говорить своим детям, что, если у них явится потребность в какой-нибудь религии, она предоставляет им полную свободу. Ее радует, что девочки не знают ни скудного детства, ни трудного отрочества, ни убогой юности, какие выпали на ее долю. Несколько раз ей представлялся случай обеспечить Ирен и Еву крупным состоянием. Мари не сделала этого. Когда она стала вдовой, ей надо было решить вопрос о применении того грамма радия, который Пьер и она добыли своими руками и принадлежащего ей как ее собственность. Вопреки мнению доктора Кюри и нескольких членов семейного совета, она решает подарить лаборатории эту драгоценную частицу радия, стоящую свыше миллиона франков золотом…»

Ирен была отлично подготовлена к будущей научной деятельности. Мария знала, какими недостатками страдает среднее образование Франции, без всякой нужды и пользы перегружающее детские головы ненужными сведениями. Вместе с друзьями, университетскими преподавателями, она организовала своего рода «питомник» для группы из десяти детей, в числе которых были и ее дочери.

Продолжим слушать рассказ Евы, настоящего очевидца событий: «Горстка ученых попробовала общими усилиями учить кучку детей с применением новейших дидактических методов».

Молодежь — Ирен к тому времени уже 15 лет — допускалась в лаборатории Парижского университета. Математику преподавал Поль Ланжевен, химию — Жан Перрен, физику — Мария Кюри. Скульптор Матру учил их рисовать и моделировать. Были, разумеется, и уроки по истории Франции и литературе.

«А по четвергам, после обеда, — продолжает Ева, — в лаборатории Физической школы устраиваются многочасовые “лекции” и практические занятия по физике — наверно, самые элементарные из всех, какие когда-либо видели эти стены, хотя вела их сама Мария Кюри! Ее ученики — некоторые из них сегодня являются крупными учеными — никогда не забудут этих очаровательных лекций и необычайного обаяния своей учительницы. Благодаря ей самые абстрактные понятия становятся почти осязаемыми, очевидными и понятными. Благодаря ей скучные теории иллюстрируются изумительно яркими и живыми примерами. Вот катятся по наклонной плоскости шарики, предварительно выкупанные в чернилах, и оставляемые ими следы помогают усвоить закон падения тел. Маятник часов чертит на угольной бумаге четкие линии своего движения… Мария Кюри передает им свою любовь к знаниям и труду. Передает им методы, которые были выработаны ею самой за долгие годы труда. Умея отлично считать в уме, она старалась, чтобы и ее ученики овладели этим искусством: “Надо добиться того, чтобы никогда не ошибаться, — повторяла она. — Весь секрет в том, чтобы не торопиться…”»

Новый дом Марии в Со имел два достоинства: он находился в местности с хорошим климатом, и к нему прилегал довольно большой сад. Дети росли в благоприятных условиях. Сама же Мария испытывала из-за переезда значительные неудобства. Ей приходилось ездить в Париж по железной дороге, а на это уходило полчаса. Она практически почти весь день проводила вне дома, деля свое время между лекциями и лабораторией.

Число сотрудников лаборатории, которую она возглавила после смерти мужа, не только не сократилось, но и возросло. Большую помощь в организации исследований оказывал ей известный к тому времени французский химик Андре Дебьерн.

Сама же Мария в 1908 году публикует сборник трудов Пьера, а в 1910 году издает свой главный труд — «Руководство по радиоактивности». Объемный том — более девятисот страниц, — на контртитуле которого помещена не ее фотография, а фотография Пьера Кюри.

Отныне Мария одна готовится к лекциям, ездит в лабораторию сама, где надевает черный халат и фартук из грубого холста (не думая о том, что от излучения надо защищаться более действенным способом), приступает к опытам. С ней нет Пьера, но остались его верные последователи и ученики — прежде всего Андре Дебьерн.

Мария составляет программу новых исследований. Она выделяет несколько дециграммов хлористого радия и повторно определяет его атомный вес. Затем приступает к выделению чистого металлического радия. До этих пор каждый раз, когда она пыталась получить чистый радий, дело ограничивалось его солями, представлявшими собой единственно стойкую форму. Андре Дебьерну и Марии удается выделить сам металл, не изменяющийся под воздействием воздуха. Это одна из самых тонких операций, которую до этого никто никогда не проводил.

Андре Дебьерн помогает Марии изучать радиоактивность полония. Наконец Мария, уже самостоятельно, устанавливает способ дозировки радия путем измерения его эманации. Развитие радиотерапии требует, чтобы мельчайшие частицы драгоценного вещества могли быть разделены с большой точностью. Там, где дело идет о тысячных долях миллиграмма, от весов мало толку. Мария предлагает «взвешивать» радиоактивные вещества на основании интенсивности их излучения. Она доводит эту трудную технику до совершенства и создает у себя в лаборатории отдел дозиметрии, куда ученые, врачи и просто частные лица могли отдавать для проверки радиоактивные вещества или минералы и получать сведения о количестве содержащегося в них радия.

Она опубликовала еще два труда — «Классификацию радиоэлементов» и «Таблицу радиоактивных констант», заканчивает работу над получением первого международного эталона радия. В небольшой трубочке она запаяла 21 миллиграмм чистого хлористого радия. Пройдет еще много времени, прежде чем на каждом континенте будут получены аналогичные эталоны, а образцовый эталон Марии Кюри будет помещен в Бюро мер и весов в Севре под Парижем.

К прежним ученикам — А. А. Лабору, И. и Д. Дану присоединились Л. Дюнуайе, Э. Бауэр. Кроме них, у Марии работают иностранные ученые: В. Дюан, Э. Гледиш, С. Линд, Л. Коловрат и др.

Исследования, которые проводились под руководством Марии, были посвящены различным проблемам радиоактивности. Были разработаны точные методы выделения некоторых радиоактивных элементов. Больших трудов стоило получение и очистка радона.

В лаборатории изучалось действие излучения на различную среду. При этом регистрировались все сопутствующие явления: выделение теплоты, свечение, химические и фотохимические эффекты, например потемнение фотоэмульсии.

Мария была одновременно физиком и химиком. Это позволило ей использовать обе эти дисциплины в исследовательской работе и составить полное представление об их значении для развития науки о радиоактивности. Эти вопросы освещает монография Марии «Трактат о радиоактивности», также увидевшая свет в 1910 году.

В сотрудничестве с Дебьерном Марии удается выделить чистый металлический радий. Теперь можно было изучать его физические и химические свойства. Выяснилось, что радий плавится при температуре около 700 °C, на воздухе бурно реагирует с атмосферным кислородом, энергично разлагает воду. Располагая чистым радием, можно было наконец уточнить его атомный вес. Это имело огромное значение. Прежде всего была начата работа по упорядочению разных радиоактивных веществ и объединению их в семейства.

В 1906–1910 годах коллектив под руководством Марии Кюри опубликовал 69 трудов. При этом, если она не являлась соавтором некоторых из них, то во всяком случае всемерно способствовала их появлению. Неудивительно, что ей присуждается ряд почетных премий и наград. В 1907 году она удостаивается премии Британского королевского института. Спустя два года американский Институт Франклина награждает ее медалью Элио Крессона. В 1910 году Королевское общество присуждает ей медаль Альберта.

Еще в 1902 году Мария Кюри была избрана членом Болонской, Пражской и Краковской академий наук, а в 1904 году — почетным членом Британского королевского института, а также членом лондонского Химического общества.

Философское общество Батавии (о. Ява), крупный центр голландской науки, избрало ее своим членом-корреспондентом. В 1907 году Мария Кюри становится почетным доктором Эдинбургского университета, а еще через год — почетным членом Брауншвейгского общества естествоиспытателей и членом-корреспондентом Петербургской академии наук. В 1909 году ей присуждается звание почетного доктора Женевского университета. В 1910 году Марию Кюри избирают членом Американского философского общества и членом-корреспондентом Шведской академии наук.

Ее огромный научный авторитет и растущая мировая слава заставляют склониться перед ней и Париж: в 1908 году Мария Кюри наконец избирается ординарным профессором Парижского университета и ей официально передают кафедру, где она читала лекции по договору. Через два года материалы ее лекций изданы — это сегодня всемирно известный труд «Радиоактивность».

В начале 1910 года после долгой и тяжелой болезни умирает отец Пьера доктор Кюри.

Вот воспоминания Евы: «Мадам Кюри окружает этого замечательного старика теплыми, нежными заботами. В 1909 году, заболев воспалением легких, он пролежал в постели целый год, и Мари проводит все свои свободные минуты у изголовья трудного, нетерпеливого больного, стараясь его развлечь.

25 февраля 1910 года он умирает. На оголенном зимой промерзшем кладбище в Со Мари требует от могильщиков произвести неожиданную для них работу — вынуть из могилы гроб Пьера. На дно могилы ставят гроб доктора Кюри, а на него опускают гроб Пьера. Не желая расставаться с мужем после своей смерти, Мари велит оставить место для себя и долго, бесстрашно смотрит в эту пустоту».

Теперь все заботы о воспитании детей ложатся на ее плечи. Мария заботится о всестороннем, не только умственном, но и физическом развитии девочек. Ирен и Ева долго гуляют на воздухе в любую погоду, усердно упражняются на установленных в саду гимнастических снарядах. Со временем девочки стали такими сильными и ловкими, что даже завоевывали первые награды в специальном учебном заведении, где брали уроки физической культуры. Они учились также готовить, шить и работать в саду.

Многочисленные награды наконец «открыли глаза» и ученым Франции. В 1910 году Марии Кюри намерены вручить орден Почетного легиона, но она отказывается его принять.

Несколько месяцев спустя ей предлагают выдвинуть свою кандидатуру в члены Академии наук, и она соглашается. Выборы назначены на 23 января 1911 года.

У Марии сильный соперник — Эдуард Бранли, известный физик и убежденный католик. Борьба среди ученых, чиновников, обывателей разгорается нешуточная. Марию Кюри обвиняют во всех смертных грехах — в том, что она чужестранка — полька, еврейка, немка, что разрушает чужую семью, вступив в порочную связь с Полем Ланжевеном, ее ассистентом и бывшим учеником Пьера Кюри. А самое ужасное — что она женщина!

«Женщинам не место в Академии», — декларирует от лица противников мадам Кюри академик Амага, тот самый, который за восемь лет до этого на выборах в Академию победил Пьера Кюри. Ее кандидатуру поддерживают ученые с мировым именем — Пуанкаре, Ру, Пикар, Липпман, Бути, Дарбу. Перед открытием заседания президент Академии Арман Готье приказывает охранникам в зал женщин не пропускать…

Марии Кюри не хватило двух голосов.

Такая позиция французских академиков принесла Академии так же мало славы, как и тогда, когда в избрании было отказано Пьеру Кюри, и десять лет спустя, когда тридцать членов Академии, испытывая бешеную ненависть к немцам, заявили, что покинут зал, если туда войдет Альберт Эйнштейн, приглашенный принять участие в заседании.

Правда, Парижская академия была вовсе не одинока в принятии постыдных решений: некогда Прусская академия наук отказалась принять в свои ряды философа Фихте, а в 1938 году один из ее президентов публично заявил, что у Академии нет повода сожалеть о выходе из ее состава Эйнштейна.

Но Мария верна себе. Результаты голосования, она понимает это, вовсе не ее личное поражение — слишком хорошо ей известна подоплека произошедшего. Она никогда не отказывалась от своей родины, и, вне зависимости от обстоятельств, всегда считала себя полькой. Никогда не открещивалась от своих друзей.

Сейчас Мария понимает только одно: решение Академии наносит удар по ее лаборатории, а главное для нее — авторитет ее сотрудников, успех их общего дела. Из зала заседания Мария спешит в лабораторию, чтобы продолжить работу. Там ее ждут ее помощники и ученики.