Марк Аврелий и конец античного мира

Глава XIII. Последнее усиление хилиазма и дара пророчества. — Монтанисты

Вопреки утверждениям Иисуса и вдохновленных им пророков, великий день упорствовал и не наступал. Пришествие Христа замедлялось. Пламенное благочестие первых дней, двигателем которого была вера в близкое его появление, охладело у некоторых. Теперь задумали основать царство Божие здесь на этой земле, какова она есть, среди римского общества, столь развращенного, но столь озабоченного реформами и прогрессом. Христианские нравы, с тех пор, как они возмечтали стать нравами целого общества, должны были во многих отношениях отказаться от первоначальной своей строгости. Теперь уже не становились христианами под влиянием сильного личного впечатления, как в первое время; некоторые рождались христианами. Различие между церковью и окружающим миром становилось с каждым днем менее резким. Ригористы неизбежно должны были найти, что люди погружаются в грязь самой опасной светскости, и точно также должна была возникнуть партия пиетистов для борьбы с всеобщим равнодушием, для продолжений сверхъестествениых даров апостольской церкви и для подготовки человечества, удвоенными строгостями, к выдержанию испытаний последних дней.

Мы уже видели благочестивого автора Гормаса, оплакивающим упадок современных ему нравов и призывающим реформу, которых превратила бы церковь в монастырь праведников и праведниц. Действительно, мало было последовательности в квиетизме, в котором засыпала правоверная церковь, в спокойной морали, к которой все более и более сводилось учение Иисуса. Упускались из виду столь точные предсказания основателя о конце настоящего мира и долженствующем наступить затем мессианическом царстве. Близкое появление в облаках было почти забыто. Желание мученичества, склонность к безбрачию, вызванные этими верованиями, слабели. Заводились сношения с порочным миром, приговоренным к близкому концу; входили в сделки с гонениями и старались избежать их ценою денег. Было неизбежно, чтобы идеи, составлявшие основу зарождавшегося христианства, от времени до времени вновь проявились среди всеобщего расслабления, со всем, что в них было строгого и страшного. Фанатизм, умеряемый правоверным здравым смыслом, пробивался извержениями, как придавленный вулкан.

Самый замечательный из этих вполне естественных возвратов к духу времен апостольских проявился во Фригии, при Марке Аврелии. Это было нечто совершенно сходное с тем, что мы видим в наше время, в Англии и Америке, у ирвингиян и святых последних дней. Простые и восторженные умы сочли себя призванными возобновить чудеса личного вдохновения, вне отяжелевших уже цепей церкви и епископства. Давно уже распространенное в Малой Азии учение о Параклете, долженствовавшем явиться для довершения дела Иисусова, или лучше сказать, для возобновления его учения, восстановленного в его правде, очищенного от искажений, введенных апостолами и епископами-такое учение, говорю я, — открывало путь всяким новшествам. Церковь святых была задумана, как всегда прогрессивной и предназначенной для прохождения последовательных степеней совершенства. Прорицательство считалось естественнейшим делом в мире. Сивиллисты, пророки всяческого происхождения бегали по улицам и, несмотря на грубость своих ухищрений, находили веру и привет.

Несколько маленьких городков в печальнейших округах Спаленной Фригии, Тимиум, Пепуза — самое место которых неведомо стали театром этого позднего проявления энтузиазма. Фригия была одной из стран древнего мира, всего более склонных к религиозным грезам. Фригийцы считались вообще глупыми и простоватыми. Христианство, с самого начала, получило у ннх характер крайне мистический и аскетический. Уже в послании к колоссянам, Павел восстает против заблуждений, в коих как бы проглядывают предвестники гностицизма и крайности дурно понятого аскетизма. Почти везде, хрпстианство было религией больших городов; здесь, как в Заиорданской Сирии, оно было религией местечек и сельчан. Некто Монтан, из местечка Ардабав, в Мизии, на окраине Фригии, сумел дать этим благочестивым сумасбродствам заразную силу, которой они до тех пор не имели.

Без сомнения, главным элементом этого возрождения прорицательства было подражание пророкам еврейским и тем, которых породил новый закон, в начале апостольских времен. Быть может, к этому присоединился и элемент оргийный и плясовой, свойственный краю и совершенно чуждый пророчеству церковному, уже подчиненному традиции. Весь этот легковерный мир был фригийским по крови, говорил на фрнгийском языке. Впрочем, и в самых правоверных странах христианского мира, чудесное считалось обыкновеннейшим делом. Откровение не было закончено, оно составляло самую жизнь церкви. Духовные дары, апостольские проявления духа продолжались во многих общинах; их приводили в доказательство правдивости. Ссылались на Агаба, Юду, Силу, дочерей Филиппа, Аммия Филадельфийского, Квадрата, как на одаренных духом прорицания. В принципе, допускалось даже, что дар пророчества будет в непрерывной преемственности продолжаться в церкви до пришествия Христа. Эти понятия поддерживались верованием в Параклета, постигаемого, как источник постоянного вдохновения для верующих. Кому не ясно, сколько опасностей представляет подобное верование? Поэтому дух благоразумия, управлявший церковью, стремился более и более подчинять применение сверхъестественных даров авторитету пресвитерства. Епископы присваивали себе дар распознавания духов, одних одобряли, других изгоняли. Тут возникало прорицательство совершенно народное, которое обошлось без разрешения духовенства и хотело управлять церковыо помимо иерархии. Вопрос о церковной власти и личном вдохновении, наполняюший всю историю церкви, в особенности с XVI века, тогда уже отчетливо был поставлен. Есть или нет посредник между верующим и Богом? Монтан, не колеблясь, отвечал: нет. «Человек, — говорит Параклет в оракульском прорицании Монтана, — есть лира, а я ношусь, как смычок; человек спит, а я бодрствую».

Монтан, конечно, должен был обладать известными качествами, которые оправдывали сго притязание на роль избранника духа. Мы охотно верим его противникам, когда они говорят, что он был верующим весьма недавним; мы допускаем даже, что желание первенствовать было не чуждо его странностям. Что же касается его разврата и постыдного конца, который ему приписывают, то это обычные клеветы, неизменно встречающияся под пером правоверных писателей, когда требуется очернить диссидентов. Во Фригии он возбудил восхищение прямо поразительное. Некоторые из его учеников утверждали, что узнали из его книг больше, чем из всего закона, пророков и евангелистов, вместе взятых. Верили, что он получил всю полноту даров Параклета; иногда принимали его за самого Параклета, т. е. за того Мессию, во многом превосходящего Иисуса, который, но верованию малоазийских церквей, был обещан самим Иисусом. Дошли до того, что говорили даже: «Параклет больше открыл через Монтана, чем Христос Евангелием. Закон и пророки были признаны детством религии; Евангелие стало ее юношеством; пришествие Параклета долженствовало ознаменовать ее зрелость.

Как и все пророки Нового Завета, Монтан пылал проклятиями против века и против римской империи. Даже ясновидящий 69 года был превзойден. Никогда еще ненависть к миру и желание гибели языческого общества не выражались с такой наивной яростью. Единственным предметом фригийских прорицаний был близкий суд Божий, наказание гонителей, разрушение греховного мира, наступление тысячелетнего царства и его блаженств. Мученичество предлагалось, как высшее совершенство. Умереть в постели считалось недостойным христианина. Секта енкратитов, осуждавшая половые сношения, все-таки признавала их важность с точки зрения природы. Монтан не считал даже нужным запрещать поступок, становившийся совершенно незначащим, раз человечество переживало последний вечер своего существования. Таким образом, открывался путь к разврату, укрываемый в то же время для исполнения наиболее отрадных обязанностей.

При Монтане появляются две женщины, одну из которых называют по-разному: Приской, Присциллой или Квинтиллией, а другую Максимиллой. До выступления на путь пророчества, эти две женщины состояли, по-видимому, в браке, и в новую роль вошли с чрезвычайною смелостью и полным презрением к иерархии. Вопреки благоразумным запретам Павла относителыю участия женщин в пророческих и экстатических церковных подвигах. Присцилла и Максимилла не побоялись соблазна публичной деятельности. По-видимому, тут, как обыкновенно, личному вдохновению сопутствовали распущенность и смелость. В Присцилле есть черты, сближающия ее со св. Екатериной Сеиннской и с Марией Алакок. Однажды, в Пепузе, она заснула и увидела Христа, шедшего к ней в ослепительной одежде и в образе жепщины. Христос заснул подле нее и в этом таинственном объятии привил ей всяческую премудрость. Он открыл ей в особенности святость города Пепузы, как места, на которое долженствовал спуститься с неба небесный Иерусалим. Максимилла пророчествовала в том же духе, предсказывая ужасные войны, бедствия, гонения. Она пережила Присциллу и умерла, утверждая, что после нее уже не будет дальнейшего пророчества до окончания веков.

У этих странных хрнстиан женщинам присвоивался не только дар пророчества, но предоставлялось и исполнение всех вообще обязанностей духоненства. Пресвитерство, епископство, церковные должности всех степеней были на них возложены. В оправдавие этих притязаний приводили Марию, сестру Моисея, четырех дочерей Филиппа и даже Еву, которая, в виду смягчающих вину обстоятельств, признавалась святой. Всего страннее в культе этой секты была церемония плакальщиц или лампадофорных девственниц, которая во многом напомииает американские протестантские «радения». Семь девственниц с факелами, в белых одеждах, вступали в церковь, издавая покаянные стоны, проливая потоки слез и оплакивая выразительными телодвижениями жалкое ничтожество человеческой жизни. Затем наступали сцены иллюминизма. Окруженные народом, деветвенницы приходили в восторженное состояние, проповедывали, прорицали, впадали в транс. Присутствующие разражались рыданиями и покидали храм в глубоко-молитвенном настроении.

Увлечение толпы, и даже известной части духовенства, этими женщинами было необыкновенно. Дошло до того, что стали предпочитать пепузских пророчиц апостолам и даже Христу. Самые уверенные видели в них предсказанных Иисусом пророков, долженствовавших закончить начатое им дело. Вся Малая Азия взволновалась. Приходили и из соседних стран, чтобы взглянуть на эти проявления восторженности и составить себе понятие о новом виде пророчества. Волнение было тем сильнее, что никто не отрицал a priori возможности пророчества. Требовалось только удостовериться в его подлинности. Самые отдаленные церкви, лионская, венская, писали в Азию для получения сведений. Несколько епископов, и в числе их Элий Публий Юлий, из Дебельта, и Сотас из Анхиаля, во Фракии, явились лично, чтобы быть свидетелями. Весь христианский мир был приведен в движение этими чудесами, которые, казалось, возвращали христианство на сто тридцать лет назад, к первым дням его возникновения.

Большинство епископов, Аполлинарий Иерапольский, Зотик Команский, Юлиан Апамейский, знаменитый духовный писатель Мильтиад, Аврелий Киренский, заживо названный «мучеником», оба фракийские епвскопа, отказались отнестись серьезно к пепузским иллюминатам. Почти все заявили, что единоличные пророчества пагубны для церкви, а Присциллу признали бесноватой. Некоторые епископы, и в числе их Сотас Анхиальский и Зотик Комапский, хотели даже изгнать из нее бесов, но фригийцы этого не допустили. Несколько известных лиц, как Фемисон, Феодот, Алкивиад, Прокл, поддались, однако, общему увлечению и сами начали пророчествовать. Феодот, в особенности, стал как бы главою секты после Монтана и главным его ревнителем. А простые люди все восхищались. Мрачные предвещания пророчиц передавались из уст в уста на дальнее расстояние и толковались на разные лады. Вокруг них образовалась настоящая церковь. Восстановились все дары апостольских времен, и в особешости дар языков и трансы. Слишком легко уступали такому опасному суждению: «Отчего не быть вновь тому, что уже было? Теперешнее поколение не обездолено сравнительно с прежними. Разве Параклет, представитель Христа, не является вечным источником откровения?». Бессчетные маленькие книжки распространяли эти бредни на дальнее расстояние. Читавших их добрым людям оне нравились больше, чем Библия. Новые духовные подвиги казались им возвышеннее апостольских проявлений духа, и некоторые осмеливались выражать, что возникло нечто высшее, нежели Иисус. Вся Фригия буквально обезумела. Обычная жизнь церкви как бы приостановилась.

Строгий аскетизм был естественным последствием этой пламенной веры. в близкое пришествие Бога на землю. Фригийские праведники молились беспрерывно и притом с известной аффектацией, печальным видом и своего рода ханжеством. Для придания себе покаянного вида, они прикладывали во время молитвы кончик указательяаго пальца к носу, вследствие чего их прозвали «закрепленными носами» (по-фригийски, tascodrygitеs). Воздержание от пищи, лишения, строгое сухоядение, неупотребление вина, совершенное отвержение брака-такова была мораль, которой логически должны были держаться благочестивые люди, удаляющиеся от мира в надежде наступления посдеднего дня. Даже для причастия, они, no примеру некоторых евионитов, употребляли только хлеб и воду, сыр, соль. Суровые лишения всегда заразительно действуют на толпы, неспособные к высшей духовности; потому что они обеспечивают спасение дешевым путем и легко исполнимы для простых душой, богатых только доброй волей. Эти обрядности распространились повсеместно и проникли даже в Галлию с азиатами, которые в столь значительном числе поднимались вверх по долине Роны; один из лионских мучеников настаивал на их соблюдении даже в тюрьме, и потребовался свойственный галлам здравый смысл или, как тогда полагали, прямое откровение Божие, чтобы он от этого отказался.

В этом избытке усердия этих пламенных аскетов всего неприятнее было то, что они враждебно выступали против всех, кто не сочувствовал их кривляниям. Они только и говорили, что о всеобщей безнравственности. Подобно средневековым бичующимся, они находили в своих внешних доказательствах повод к безумной гордости и возмущение против духовенства. Они дерзали говорить, что со времен Христа, или, по крайней мере, со времен апостольских, церковь бесплодно потеряла время, и что не следовало медлить ни одного часа в деле освящения человечества и подготовки его к царству Мессии. По их мнению, общепризнаваемая церковь была не лучше языческого общества. Требовалось образовать во всеобщей церкви церковь духовную, ядро праведников, с центром в Пепузе. Относительно простых верующих эти избранники проявляли большое высокомерие. Фемизон заявлял, что католическая церковь лишилась всей своей славы и повиновалась Сатане. Церковь, состоявшая из праведников, была их идеалом, мало отличавшимся от идеала, псевдо-Гермаса. Кто не свят, не принаддежит к церкви. «Церковь, говорили они, есть совокупность праведников, а не число епископов».

Ясно, что это учение было прямой противоположностью идее католичества, стремившегося к преобладанию, и сущность которого заключалась в том, чтобы держать двери открытыми для всех, Католики признавали церковь, какой она была, с ее несовершенствами; они полагали, что можно быть грешником, не переставая быть христианином. Для монтанистов эти два выражения были несогласимы. Церковь должна быть целомудренна, как девственница. Грешник исключался из нее самим фактом свосго греха и терял с тех пор всякую надежду на возвращение в ее лоно. Отпущение грехов церковью не имеет значения. Только праведники могут располагать тем, что свято. Епископы не имеют никакого преимущества в том, что касается даров духовных. Только пророки, органы Духа, могут удостоверять, что Бог простил.

Благодаря чрезвычайным проявлениям пиетизма внешнего и частью хвастливого, Пепуза и Тимиум действительно становились как бы святыми городами. Их называли Иерусалимом, и сектанты старались сделать их центром ыира. Туда стекались отовсюду, и некоторые утверждали, что, согласно предсказанию Присциллы, идеальный Сион там уже создавался. Разве экстатическое состояние не было временным осуществлением царствия Боасия, которому положил начало Иисус? Жены покидали своих мужей, как при скончании человечества. Каждодневно воображали, что облака разверзаются и новый Иерусалим выступает на небесной лазури.

Правоверные и в особенности духовенство старались, конечно, доказать, что влечение этих пуритан к вечному не вполне отрывало их от земного. Секта располагала центральной кассой пропаганды. Сборщики, побуждавщие к приношениям, рассылались во все стороны. Проповедники получали вознаграждение; в воздаяние за сеансы или аудиенции, пророчицы получали деньги, одежды, дорогие подарки. Ясно, что это давало оружие против мнимых праведников. У них были свои исповедники и свои мученики, и это всего более печалило правоверных, которым бы хотелось, чтобы мученичество было критерием истинной церкви. Поэтому для уменьшения заслуг этих сектантских мучеников не скупились на злоречие. Когда Фемизон был арестован, рассказывалось, что он деньгами откупился от преследований. Некто Александр также был посажен в темницу, и правоверные успокоились тогда только, когда изобразили его вором, вполне достойным своей участи и имевшим судебное дело в провинциальном архиве Азии.