Марк Аврелий и конец античного мира

Глава XIX. Лионские мученики

Лион и Вена были в числе самых блестящих центров Христовой церкви, когда ужасающая гроза разразилась над этими молодыми общинами и обнаружила благодатные дары силы и веры, которые оне в себе заключали.

Шел семнадцатый год царствования Марка Аврелия. Император не изменялся; но общественное мнение раздражалось. Свирепствовавшие бедствия, опасности, угрожавшие империи, объяснялись как последствие безбожия христиан. Отовсюду народ умолял власть поддержать национальный культ и наказать поносителей богов. К несчастью, власть услышала. Последние два или три года царствования Марка Аврелия были омрачены зрелищами, совершенно недостойными такого превосходного государя.

В Лионе народное возбуждение дошло до бешенства. Лион был центром великого культа Рима и Августа, который был как бы цементом единства Галлии и печатью ее общения с империей. Вокруг знаменитого алтаря, воздвигнутого при слиянии Роны и Соны, ширился союзный город, составленный из представителей шестидесяти народов Галлии, город богатый и могучий, весьма привязанный к культу, бывшему причиной его существования. Ежегодно 1 августа, в торжественный день ярмарок Галлии и годовщину освящения алтаря, там собирались делегаты всей Галлии. Они составляли так называеыый Concilium Galliarum, собрание незначительное в политическом отношении, но весьма важное по значению общественному и религиозному. Справлялиеь праздники, состоявшие в состязании в красноречии на греческом и латинском языке и в кровавых играх.

Все эти установления давали национальному культу большую силу. Христиане, не присоединявшиеся к нему, должны были казаться атеистами, безбожниками. Выдумки на их счет, всеми принимавшияся на веру, повторялись с злостными прибавлениями. Рассказывали, что они справляют Феистовские пиры, предаются кровосмешениям по образцу Эдипа. He останавливались ни перед какой нелепостью, ссылались на неописуемые безобразия, на преступления, каких никогда не бывало. Тайные общества с показной таинственностью во все времена возбуждали подобные подозрения. Прибавим, что излишества некоторых гностиков, и в особенности маркозианцев, придавали этому некоторое правдоподобие, что и было одною из причин — и притом не из посдедних, — по которым правоверные так были злы на этих сектантов, которые их марали в общественном мнении.

Прежде чем дойти до казней, недоброжелательство выразилось в ежедневных придирках и всякого рода оскорблениях. Начали с того, что проклятое население, которому приписывались все несчастья, поставлено было в карантин. Христианам запретили посещать бани, форум, показываться публично или даже в частных домах. Когда попадался христианин, тотчас подымался безобразный крик, его били, волокли, побивали каменьями, заставляли спасаться за заграждениями. Один Веттий Епагат, по общественному своему положению, избегнул этих посрамлений; но его влияния было недостаточно для предохранения от народной ярости братьев по вере, присоединение к коим все лионцы называли помрачением ума.

Власти вмешались в дело, сколько могли позднее, и отчасти, чтобы положить предел невыносимым беспорядкам. В известный день все, считавшиеся христианами, были арестованы и отведены на форум трибуном и городскими дуумвирами и допрошены всенародно. Все признали себя христианами. Императорского легата pro proetore не было в городе; в ожидании его, обвиняемые подверглись страданиям сурового тюремного заключения.

Когда императорский легат прибыл, процесс начался. Предварительные пытки применялись с крайней жестокостью. Молодой и благородный Веттий Епагат, который до тех пор не подвергался притеснениям постигшим его одноверцев, не выдержал. Он явился в суд и вызвался защищать обвиняемых, доказать, по крайней мере, что они не заслуживают обвинения в атеизме и безбожии. Поднялся страшный крик. Что население нижних частей города, фригийцы, азиатцы, предавались порочным суевериям, казалось весьма просто; но чтобы человек значительный, обыватель верхнего города, нобиль страны, выступил защитником подобных безумств, показалось невыносимым. Императорский легат грубо отверг справедливое требование Веттия. «И ты тоже христианин?» спросил он его. — «Да, я христианин», отвечал Веттий, во весь свой голос. Его все-таки не арестовали; конечно, потому, что в этом городе, где права состояния жителей были весьма различны, он был огражден каким-нибудь иммунитетом.

Допрос был продолжительный и жестокий. Те, которые еще не были арестованы и продолжали подвергаться в городе всяким оскорблениям, не отходили от исповедников. За плату им позволяли служить им, ободрять их. Всего больше боялись обвиняемые не пыток, а того, чтобы некоторые из них, менее подготовденные к этим страшным испытаниям, не допустили себя отречься от Христа; человек десять несчастных, действительно, не выдержали и на словах отреклись от веры. Эта слабость страшно огорчяла заключенных и окружавших их братьев. Утешило их то, что аресты продолжались каждодневно и что верующие, более достойные мученичества, заполнили пустые места, оставленные отступничеством в рядах фланга избранников. Гонение вскоре распростравиюсь на венскую церковь, которую сначала, по-видимому, щадили. Лучшие люди обеих церквей, почти все основатели галло-греческого христианства, были собраны в лионских тюрьмах, готовые к предстоявшему им страшному приступу. Ириней не был арестован. Он был в числе тех, которые окружаии исповедников, видели все подробности их борьбы, и, быть может, мы ему обязаны рассказом о ней. Напротив, старец Пофин был с самаго начала присоединен к своей пастве, разделял день за днем ее страдания и, хотя умирающий, не переставал ее поучать и ободрять.

По обычаю, установившемуся при больших уголовных процессах, рабов арестовали вместе с господами. Некоторые из них были язычники. Пытки, которым господа подвергались, их ужаснули. Приставленные к суду солдаты шепнули им, что надо было говорить, чтобы избавитъся от пыток. Они заявили, что человекоубийства, кровосмешения, действительно, происходили, что чудовищные рассказы о безнравственности христиан нисколько не были преувеличены.

Негодование публики тогда дошло до крайней степени. До тех пор, верующие, оставшиеся на свободе, находили некоторое снисхождение у родных, близких, друзей. Теперь они встречали одно презрение. Решено было довести искусство мучителей до последних ухищрений, чтобы и от верующих добиться признаний в преступлениях, которые должны были причислить христианство к чудовищным явлениям, навсегда проклятым и забытым.

Действителъно, палачи превзошли самих себя, но не поколебали геройства жертв. Возбуждение и радость, что они страдают вместе, приводило их в состояние, близкое к анестезии. Они воображали, что освежаются божественной водой, источаемой из ребра Иисусова. Публичность их поддерживала. Какая слава — явить всенародно свое слово и веру! Это становилось как бы вызовом, и очень немногие сдавались. Докязано, что самолюбие бывает иногда достаточным для внушения кажущегося геройства, когда оно поддержано публичностью. Языческие актеры выдерживали, не поддаваясь, страшные терзания. Гладиаторы сохраняли спокойствие лица в виду очевидной смерти, чтобы не обнаружить слабости перед толпой. To, что там было тщеславием, превращалось в небольшем кругу заточенных вместе мужчин и женщин в благочестивый восторг и ощутимую радость. Мысль, что в них страдает Христос, преисполняло их гордостью и превращало самые слабые создания в существа как бы сверхъестественные.

Венский диакон Санкт блистал в числе наиболее мужественных. Язычники знали, что ему известны церковные тайны, и потому старались добиться от него какого-нибудь слова, которое послужило бы оонованием для гнусных обвинений, возводимых на общину. Им не удалось узнать даже его имени, ни имени города, откуда он был родом. ни был ли он свободным или рабом. На все вопросы, он отвечал по-латыни: Я христианин. Это служило ему именем, родиной, племенем, всем. Никакого другого признания язычники не получили. Такое упорство удваивало бешенство легата и палачей. Истощав безуспешно все средства, они придумали прикладывать раскаленные добела медные полосы к самым чувствительным органам. Санкт в это время оставался непреклонным, не отступая от своего упрямого признания: «я христианин». Его тело стало сплошной язвой, окровавленной массой, изломанной в судорогах, без подобия человеческого. Верующие торжествовали, говоря, что Христос ниспосылает своим нечувствительность и во время истязаний заступает их место, чтобы страдать вместо них. Всего ужаснее то, что через несколько дней истязания Санкта возобновились. Исповедник был в таком состоянии, что содрогался от боли при одном прикосновснии. Палачи возобновили одну за другою его жженые язвы и нанесенные раны, повторили над каждым органом страшные испытания первого дня. Надеялись, что он сдастся или умрет в мучениях, что устрашило бы остальных. Этого не случилось. Санкт так все выдержал, что его спутники поверили чуду и стали утверждать. что вторая пытка его излечила, выпрямила его члены и возвратила ему человеческий образ.

Матур, бывший лишь новообращенным, также показал себя мужественным воином Христовым. Что касается рабыни Бландины, то ее дело явилось показателем совершившейся революции.

Бландина принадлежала даме-христианке, которая, без сомнения, посвятила ее в веру Христову. Сознание своего общественного уничижения только побуждало ее сравняться с своими господами. Истинное освобождение раба, освобождение путем героизма, было в значительной мере ее делом. Раб-язычник предполагается по существу злым, безнравственным. Как же всего лучше его возвысить и освободить, как не путем доказательства, что он снособен к тем же добродетелям и к тем же жертвам, как и человек свободный? Можно ли относиться с презрением к женщинам, которые проявили в амфитеатре еще поразительнейшую высоту души, чем их госпожи? Добрая лионская рабыня слышала, что суждения Божии ниспровергают людские видимости, что Господь часто избирает самое смиренное, самое некрасивое, самое презираемое для посрамления того, что кажется прекрасным и сильным. Проникнувшись своей ролью, она призывала пытки и горела желанием пострадать. Она была маленькая женщина, слабая телом, так что верующие трепетали, что она не выдержит мучений. Ее госпожа, в особенности, бывшая в числе заключенных, боялась, что это слабое и робкое существо окажется не в силах громко исповедывать веру. Бландина проявила поразительную энергию и бесстрашие. Она утомила палачей, сменявшихся при ней с утра до вечера. Побежденные мучители признались, что истощили все свои пытки и объявили, что не понимают, как она еще может дышать с телом изломанным, пробитым. Они уверяли, что она должна бы была умереть после каждой из пыток, которым она была подвергнута. Блаженная, подобно мужественному атлету; почерпала новые силы в исповедывании Христа. Сказать: «Я христианка: мы дурного не делаем» было для нее подкрепляющим и анестезирующим средством. Произнеся их, она как бы возвращала себе прежнюю силу и шла освеженная на новую борьбу.

Это героическое сопротивление раздражило римскую власть. К терзаниям пытки прибавили пребывание в тюрьме, которое постарались сделать возможно тягостным. Исповедников поместили в темные и невыносимые камеры. Их ноги вставляли в кододки, растягивая их до пятого отверстия; не упустили ни одной из жестокостей, бывших в распоряжении тюремщиков, для причинения страдания их жертвам. Некоторые умерли в этих карцерах. Подвергнутые пытке выдерживали тюрьму удивительно. Их раны были так ужасны, что казалось непонятным, как они могли жить. Отдаваясь всецело ободрению других, они сами казались одушевленными божественной силой. Как опытные атлеты, они все могли выдержать. Напротив, последние арестованные, еще не пытанные, почти все умирали вскоре после заточения в темницу. Их сравнивали с неискушенными новичками, тела которых, не привыкшие к мучениям, не могли выдерживать испытания тюрьмы. Мученичество более и более являлось своего рода гимнастикой или гладиаторской школой, к которой необходима была продолжительная подготовка и своего рода предварительные упражнения.

Хотя отделенные от остального мира, благочестивые исповедники жили жизнью вселенской церкви, с необыкновенною напряженностью. Они нисколько не считали себя отделенными от братьев и озабочивались всем, что занимало католичество. Появление монтанизма было крупшейшим делом той минуты. Только и было разговоров, что о пророчествах Монтана, Феодота, Алкивиада. Лионцы интересовались этим тем более, что они во многом разделяли фригийские идеи и что некоторые из них, как например Александр врач, Алкивиад аскет, были, по меньшей мере, поклонниками, а частью и последователями движения, возникшего в Пепузе. Шум, вызванный несогласиями по поводу этих новшеств, достиг до них. Они не имели другого разговора и между пытками обсуждали эти явления, которые, без сомнения, — они желали бы найти верными. Пользуясь авторитетом, придаваемым исповедникам званием узника Иисуса Христа, они написали на эту щекотливую тему несколько писем, исполненных терпимости и любви. Признавалось, что заточенным за веру принадлежала в последние дни их жизни своего рода миссия для умиротворения церковных несогласий и разрешения имевшихся вопросов им присваивалась в этом отношении особая благодать и привилегия.

Большая часть посланий, написанных исповедниками, были адресованы церквам Азии и Фригии, с которыми лионские верующие были связаны столькими духовными узами; одно из них быдо адресовано папе Элевтеру и должно было быть доставлено Иринеем. Мученики там горячо хвалили молодого священника.

«Желаем тебе радости в Боге во всем и навсегда. Мы поручили доставку тебе этих посланий нашему брату и товарищу Иринею, и просили тебя считать его очень рекомендованным, как ревностного исполнителя завещания Христова. Если бы мы полагали, что положение что-либо может прибавить к заслуге, мы рекомендовали бы его тебе, как священника нашей церкви, по званию, коим он действительно облечен».

Ириней не уехал немедленно; должно даже полагать, что смерть Пофина, последовавшая вскоре затем, совсем не позволила ему уехать. Письма мучеников были доставлены по адресу лишь позднее, вместе с посланием, заключавшим рассказ об их геройской борьбе.

Старый епископ Пофин ослабевал с каждым днем. Старость и тюрьма истощали его силы; только желание мученичества его, казалось, поддерживало. Он едва дышал в тот день, когда ему пришлось предстать перед судом. У него, однако же, нашлось довольно голоса, чтобы достойно исповедывать Христа. Видно было, по тому почтению, которым его окружали верующие, что он был их духовным главой; поэтому он возбуждал большое любопытство. На пути из тюрьмы в суд, городские власти пошли за ним; окружавший его отряд солдат с трудом пробивался сквозь толпу; раздавались самые разнообразные крики. Так как христиан звали то последователями Пофина, то учениками Xриста, то некоторые спрашивали, не Христос ли этот старик? Легат спросил его: «Кто бог христиан?» — «Ты его познаешь, если ты этого достоин», отвечал Пофин. Его грубо поволокли, избили. Без уважения к его преклонному возрасту, бывшие к нему ближе били его кулаками и ногами; стоявшие дальше бросали в него, что попадало под руку; все сочли бы себя виновными в безбожии, если бы не сделали всего от них зависевшего для его оскорбления; думали, что таким образом отмщают за оскорбление, нанесенное их богам. Старика привели обратно в тюрьму полумертвым; через два дня он испустил последнее дыхание.

Резкую противоположность представлял, придавая положению высокую степень трагизма, вид тех, которые уступили силе истязаний и отреклись от Христа. Их за это не отпустили; факт, что они были христианами, заключал в себе признание в преступлениях против общего права, за которые их преследовали даже после их отступничества. Их не отделили от собратьев, оставшихся верными, и применили к ним те же усугубления тюремных мучений, что и к исповедникам. Действительно, тех преследовали только за то, что они назывались христианами, без присоединения какого-либо специального преступления. Другие же сами себя подвергли своим признанием обвинению в человекоубийстве и чудовищных здодеяниях. Поэтому их вид был жалок до крайности. Радость мученичества, надежда на обещанное блаженство, любовь ко Христу, дух, ниспосылаемый Отцом, облегчали исповедникам все испытания. Отступники, напротив, терзались раскаянием. Всего виднее различие обнаруживалось при переходах между тюрьмою и судом. Исноведники шли спокойные и радостные, их лица выражали кроткое величие и просветлевие. Их цепи казались нарядом брачущихся во всей красе своих одеяний. Христиане воображали, что обоняют вокруг себя то, что они называли «благоуханием Христовым»; некоторые уверяли даже, что их тела выделяли чудный запах. He таковы были бедные ренегаты. Пристыженные, с поникшей головой, без красоты, без достоинства, они шли как простые преступники. Даже язычники называли их подлецами и презренными, убийцами, уличенными собственными показаниями. Прекрасное имя христиан, которым так гордились те, которые платили за него жизнью, им больше не принадлежало. Эта разница в выступлении производила сильнейшее впечатление. Поэтому часто случалось, что арестуемые христиане тотчас исповедывали свою веру, чтобы отнять у себя всякую возможнооть отступления.

Благодать иногда щадила этих несчастных, которые так дорого платились за минуту слабости. Бедная сирианка, слабого телосложения, родом из Библоса, в Финикии, отреклась от имени Христова. Ее вновь стали пытать, надеясь извлечь из ее слабости и робости признания в тайных, чудовищных злодеяниях, в которых обвиняли христиан. Она как бы пришла в себя на дыбе и, будто пробуждаясь от глубокого сна, энергически отвергла все клеветы. «Как можете вы думать, — сказала она, — чтобы люди, которым запрещено есть кровь животных, стали есть детей?» С этой минуты она назвалась христианкой и разделила участь прочих мучеников.

День славы, наконец, наступил для части этих заслуженных воинов, которые свой верой основывали веру будущего. Легат приказал устроить один из тех гнусных праздников, которые состояли в выставке казней и звериных боев, которые, наперекор воле гуманнейшего из императоров, были в ходу более чем когда-либо. Эти ужасные зрелища повторялись в определенные числа; но нередко были и экетренные казни, когда имелись в наличности звери, для показа народу, и несчастные, обреченные растерзанию.

Празднеотво происходило, вероятно, в городском амфитеатре Лиона, т. е. колонии, расположенной по скатам Фурвиера. По-видимому, он находился у подножия холма, близ теперешней пдощади Св. Иоанна, перед собором: улица Трамасак указывает направлелие его большой оси. Полагают, что он был построен лет за пять перед тем. Неистовая толпа покрывала ступени и громкими криками звала христиан. Матур, Санат, Бландина и Аттал были выбраны для зрелища этого дня. Они одни его и заполнили; не было затем гладиаторских боев, разнообразие которых так нравилось народу.

Матур и Санкт вновь пережили в амфитеатре весь ряд истязаний, как будто ранее ничем мучены не были. Их сравнивали с атлетами, которые, после нескольких частных побед оставлялись для последней орьбы, за которую давали окончательный венец. Орудия пытки были расставлены вдоль так называемой Spina и превращали арену в подобие Тартара. Пощады жертвам не дали никакой. Начали, по обычаю, с омерзительного шествия, в котором приговоренные шли нагими мимо укротителей зверей, получая от каждого страшные удары хлыстом по спине. Потом выпустили зверей. Это был самый возбуждающий момент дня. Звери не загрызали своих жертв немедленно; они их кусали, волокли, их зубы впивались в нагое тело, оставляя кровавые следы. Зрители тогда обезумевали от восторга, страстно перекликаясь со ступеней амфитеатра. Действительно, главная приманка античного зрелища заключалась в том, что публика в него вмешивалась. Как при бое быков в Испании, зрители приказывали, распоряжались подробностями, судили о мастерстве наносимых ударов, решали вопросы о жизни и смерти. Ненависть к христианам дошла до того, что публика требовала применения к ним самых страшных пыток. Раскаленный докрасна железный стул был едва ли не самым адским измышлением искусства палачей. Матура и Санкта на него посадили. Отвратительный запах горелого мяса наполнил амфитеатр и еще усилил исступление разъяренной толпы. Твердость духа обоих мучеников была поразительна. От Санкта не добились ничего, вроме единственного, неизменного слова: «Я христианин». Оба мученика, казалось, не могли умереть, с другой стороны звери как-будто их избегали. Пришлось их прикончить последним ударом, как делалось с приговоренными к бою со зверями и гладиаторами.

В продолжение всего этого времени Бландина оставалась подвешенной к столбу на съедение зверям, которых на нее натравливали. Она все время молилась, устремив глаза к небу. Ни один зверь в этот день не захотел ее тронуть. Это бедное, маленькое, нагое тело, выставленное на показ тысячам зрителей и огражденное от их любопытства лишь узким поясом, обязательным по закону для актрис и приговоренных к смерти, не возбудило, по-видимому, в присутствующих никакой жалости; но для мучеников оно получило мистическое значение. Столб Бландины показался им крестом Иисусовым; тело их подруги, сияющее белизною в отдалении амфитеатра, напомнило им тело распятого Христа. Радость созерцания образа кроткого агнца Божия сделала их бесчувственными ко всему. С этой минуты, Бландина стала для них Иисусом. В минуты страшных страданий, взгляд, устремленный на распятую сестру, наполнял их радостью и рвением.

Аттал был известен всему городу; поэтому толпа вызывала его громкими криками. Его обвели вокрут арены в предшествии доски, на которой было написано по-латыни: HIC EST ATTALUS CHRISTIANUS. Он шел твердым шагом, со спокойствием ясной совести. Народ требовал для него жесточайших мук. Но императорский легат, узнав, что он был римским гражданином, все прекратил и приказал отвести его обратно в темницу. Так кончился день. Бландина, привязанная к столбу, все еще тщетно ждала зубов какого-нибудь зверя. Ее отвязали и отвели назад в тюрьму, чтобы она в другой раз послужила потехой народу.

Дело Аттала не было единственным. Число обвиняемых росло с каждым днем. Легат счел долгом написать императору, который в половине 177 года был, по-видимому, в Риме. Для подучения ответа потребовались недели. В этот промежуток времени, заключенные избыточно наслаждались мистическими радостями. Пример мучеников оказался заразительным. Все открекшиеся от Христа раскаялись и потребовали нового допроса. Некоторые христиане сомневались в действительности подобных обращений; но мученики решили вопрос, протянув руку отступникам и сообщив им часть бывшей в них благодати. Признали, что в подобных случаях живой может вновь оживить мертвого; что в великой общине церковной имевшие слишком много ссужали недостаточных; что извергнутый из церкви, как недоносок, мог некоторым образом в нее возвратиться, быть зачат вторично, вновь припасть к девственным сосцам и восстановить связь свою с источниками жизни. Таким образом, истинный мученик был постигаем, как имеющий власть заставить дьавола изрыгнуть из своей пасти тех, которые были уже пожраны. Это особенное право было правом снисходительности, прощения и христианской любви.

В лионских исповедниках поразительно было то, что слава их не ослепляла. Их смирение равнялось их мужеству и их святой свободе. Эти герои, которые по два и по три раза исповедывали свою веру в Христа, которые не устрашились зверей, тело которых было покрыто ожогами, ссадинами, язвами, не смели называть себя мучениками, не позволяли даже, чтобы их так называли. Если кто из верующих, письменно или устно, так их называл, они его тотчас останавливали. Наименование мученика, они присвоивали, во-первых, Христу, свидетелю верному и истинному, перворожденному из мертвых, первоучителю жизни в Боге, и после него тем, которые уже сподобились умереть, исповедуя веру; так что их звание было как бы утверждено печатью и юридической скрепой. Себя же они считали лищь скромными и смиренными исповедниками, и просили своих братьев непрестанно о них молиться, чтобы они сподобились хорошего конца. Они не только не превозносились перед бедными отступниками, не проявляли высокомерия и суровости; как чистые монтанисты и, позднее, некоторые мученики III века, но, напротив относились к ним с материнским чувством и непрестанно проливали о них слезы перед Господом. Они никого не обвиняли, молились за палачей, находили для всех проступков смягчающия обстоятельства, прощали и не предавали проклятию. Некоторые ригористы считали их слишком снисходительными к отступникам. Они отвечали примером св. Стефана: «Если он молился за тех, которые побивали его камнями, то может ли быть не позволено молиться за своих братьев?» Напротив, здравые умы поняли, что именно милосердие заключенных составлядо их силу и доставляло им торжество. Они постоянно проповедывали мир в согласие и потому оставили после себя своей матери церкви и братьям своим не прискорбнейшие терзания, не раздоры и ссоры, как некоторые, хотя и мужественные исповедники, а лишь отраднейшие воспоминания радости и совершенной любви.

Здравый смысл исповедников был столь же замечателен, как и их мужество и доброта. Они сочувствовали монтанизму, в виду проявляемого им энтузиазма и рвения к мученичеству; но порицали его крайности. Алкивиад, вкушавший только хлеб и воду, был в числе заключенных и хотел продолжать такое питание в тюрьме. Исповедники неодобрительно отнеслись к этим страняостям. После первого боя в амфитеатре, Атталу было видение. Ему открылось, что путь Алкивиада неправильный и что он напрасно с преднамеренностью избегает того, что создано Богом и таким образом причиняет соблазн своим братьям. Алкивиад дал себя убедить и с этих пор стал есть все безразлично, воздавая за все благодарение Богу. А заключенные полагали, что имеют в среде своей постоянный источник вдохновения и непосредственно получают внушения св. Духа. Но то, что в Фригии приводило лишь к злоупотреблениям, здесь становилось побуждением к геройству. Лионцы монтанисты по рвению к мученичеству; но они глубокие католики по умеренности и отсутствию всякой гордыни.

Ответ императора, наконец, прибыл. Он был суров и жесток. Всех упорствующих в вере повелено было казнить, всех отрекшихся освободить. Подходил великий годовой праздник, справляемый у алтаря Августа, при участии представителей всех племен Галлии. Дело христиан оказывалооь очень кстати, для придания этому празднику особого значения и торжественности.

Чтобы поразить умы, устроили род театрального судилища, куда торжественно привели всех заключенных. Их спрашивали только, какой они веры? Тем из назвавшихся христианами, которые, по-видимому, имели права римского гражданства, тут же рубили головы; прочих оставили ддя зверей; некоторые были, однако, помилованы. Как и следовало ожидать, ни один из исповедников не проявил слабости. Язычники надеялись, по крайней мере, на то, что бывшие отступники возобновят свои противохристианские заявления. Их допрашивали отдельно, чтобы оградить их от воздействия восторженности прочих, указав на немедленное освобождение, как последствие отречения. Это был решающий момент, сильнейший натиск боя. Сердце верующих, бывших еще на свободе и присутствовавших при этой сцене, замирало от страха. Фригиец Александр, известный всем, как врач и пылавший безграничным рвением, стоял как можно было ближе к судьям и делал допрашиваемым энергические знаки головой, чтобы побудить их к исповеданию веры. Язычники сочли его бесноватым; христианам его кривляния напомнили муки деторождения, вторичного рождения отступников, возвратившихся в лоно церкви. Александр и благодать восторжествовали. Кроме небольшого числа несчастливцев, запуганных пытками, отступники отреклись от прежних показаний и объявили себя христианами. Язычники рассвирепели. Александра назвали виновником этих преступных отречений, арестовали его и привели к легату. «Кто ты?» спросил тот. — «Христианин», отвечал Александр. Раздраженный легат приговорил его к растерзанию зверями. Казнь была назначена на следующий день.

Возбуждение толпы верующих было так велико, что их гораздо менее заботила предстоявшая ужасная смерть, чем вопрос об отступниках. Вновь отрекшиеся внушали мученикам крайнее отвращение. Их назвали детьми погибели, негодяями, опозорившими церковь, утратившими последше остатки веры, уважения к брачному одеянию и страха Божия. Напротив, загладившие нервоначальную вину были воссоединены с церковью и вполне с нею примирены.

Утром 1 августа, в присутствии всей собравшейся в амфитеатре Галлии, ужасное зрелище началось. Народ особенно интересовался казнью Аттала, который, после Пофина, казался истинным главой лионского христианства. Неясно, почему легат, отнявший его в первый раз у зверей, как римского гражданина, теперь мог его отдать на растерзание; но факт несомненен. Аттал и Александр вступили первыми на арену, усыпанную песком и тщательно пройденную граблями. Они героями вынесли все пытки, орудия коих были установлены на арене. Александр не произнес ни единого слова, ни разу не вскрикнул; сосредоточенный в самом себе, он беседовал с Богом. Когда посадили Аттала на раскаленный докрасна железный стул и его тело, обгорая со всех сторон, издавало отвратителышй зловонный дым, он сказал народу по-латыни: «Вы людей пожираете, а мы ничего дурного не делаем». Его спросили: «Как зовут Бога?» Он отвечал: «У Бога нет имени, подобного человеческим именам». Обоим мученикам дан был смертный удар после того как истощены были все ужасы, какие сумела изобресть римская жестокость.

Празднества продолжались несколько дней; и ежедневно бои гладиаторов приплавлялись пытками христиан. Вероятно, что жертвы выводились попарно, и каждый день умерщвляли одну или несколько пар. Сюда же, на арену, ставили тех, которые были помоложе и предполагались слабыми, чтобы вид страданий близких устрашил их. Бландина и пятнадцатилетний юноша, по имени Понтик, были оставлены для последнего дня. Таким образом, они были свидетелями всего выстраданного другими, и ничто их не поколебало. Ежедневно возобновлялись попытки уговорить их; старались заставить их поклясться богами. Они отвергали это с презрением. Озлобленный народ забыл всякий стыд и жалость. Бедную девушку и ее юного друга подвергли всему гнусному циклу пыток, бывших на арене. После каждого испытания им предлагали поклясться. Бландина явила сверхчеловеческую высоту души. Она никогда не быда матерью; этот ребенок, которого пытали на ее глазах, стал ее сыном, рожденным в мучениях. Думая единственно о нем, она шла с ним на каждое новое истязание, ободряя и уговаривая его выдержать до конца. Зрители видели это и были поражены. Понтик умер, вынеся полностью весь ряд мучений.

Из всей священной рати оставалась одна Бландина. Она торжествовала и сияла восторгом. Она считала себя матерью, видевшей победу всех своих сыновей и представившею их для увенчания Великому Царю. Эта смиренная служанка явилась вдохновительницей геройства своих товарищей. Ее пламенная речь возбуждала и поддерживала слабые нервы и замирающие сердца. Поэтому она устремилась к пыткам, перенесенным ее братьями, как бы на брачный пир. Мысль о славном и близком исходе всех испытаний заставляла ее плясать от радости. Она сама пошла на крайнюю оконечность арены, чтобы не лишиться ни одного из нарядов, которыми пытки должны были украсить ее тело. Начали жестоким сечением, которое истерзало ее плечи. Потом выпустили зверей, которые только покусали и поволокли ее. He освободили ее и от гнусного раскаленного стула. Наконец, затянули на ней сеть и выпустили на нее разъяренного быка, который поднял ее на рога и несколъко раз ее подбрасывал, так что она падала на землю всею тяжестью. Но блаженная уже ничего не чувствовала; она наслаждалась высшим блаженством, внутренно беседуя с Христом. Пришлось и ее добить, как прочих замученных. Толпа, наконец, пришла в восхищение. При выходе только и было разговоров, что о бедной рабыне. «Правда, — говорили галлы, — никогда на нашей земле женщина столько не страдала!»