Глава XXXII. Социальный и политический переворот, вызванный христианством

Итак, по мере ослабления империи христианство возвышается. В продолжение III века, христианство, подобно вампиру, сосет античное общество, вытягивает из него все силы и приводить к тому общему расслаблению, с которыы тщетно борятся императоры-патриоты. Христианство не имеет надобности нападать; ему достаточно запереться в своих церквях. Оно мстит, уклоняясь от службы государству, потому что оно является почти единственным хранителем принципов, без которых государство не может процветать. Это та великая война, которую теперь ведут с государством наши консерваторы. Армия, суд, правительственные учреждения нуждаются в известной сумме серьезности и честности. Когда классы, которые располагают этой серьезностью и честностью, уклоняются от дела, все государство страдает.

В III веке, церковь, поглощая жизнь, истощает гражданское общество, осескровливает его, опустошает. Мелкие общины убили великое общество. Античная жизнь, жизнь прежде всего внешняя, мужественная, жизнь славы, героизма, гражданской доблести, жизнь форума, театра, гимназии, побеждена жизнью еврейской, жизнью, враждебной военному делу, любящей сумрак, жизнью людей бледнолицых, замкнутых по домам. Политика не предполагает людей, слишком пренебрегающих земным. Когда человек решается стремиться только к небу, земная родина исчезает. Нельзя составить нации из монахов и иогитов; отвращение и презрение к свету не подготавливают к жизненной борьбе. Индия, которая из всех известных стран всего глубже впадала в аскетизм, с незапамятных времен беззащитна против завоевателей. В некоторых отношениях то же было и с Египтом. Аскетизм неизбежно приводит к тому, что все недуховное представится суетным и низменным. Сравнительно с священником, государь, воин — неучи, грубые люди; гражданский порядок признается стеснительным тиранством. Христианство улучшило нравы древнего мира, но, с точки зрения военной и патриотической, оно разрушило древний мир. Город и государство уживутся впосдедствии с христианством не иначе, как подвергнув его самым глубоким изменениям.

«Они живут на земле, — говорит автор послания к Диогнету, — но в действительности, когда мученнка спрашивают о родине, он отвечает: «я христианин». Родина и гражданские законы, вот мать и отец, которых, по Клименту Александрийскому, истинный гностик должен презирать, чтобы сесть одесную Бога. В светских делах, христианян стеснен, неспособен; Евангелие подготовляет верующих, но нe граждан. To же относнтся к исламу и буддизму. С возникновением этих великих всемирных религий, исчезает прежнее понятие о родине. Перестали быть римлянами, афинянами; сделались христианами, мусульманами, буддистами. С этих пор людей будут распределять но вероисповеданию, а не по их родине, распри начнутся по ересям, а не по вопросам национальности.

Вот, что совершенно ясно понимал Марк Аврелий, и что его сделало столь мало расположенным к христианству. Церковь представилась ему государством в государетве. «Лагерь благочестия», эта новая «система отечества, основанная на божественном Слове», ничего не имеет общего с лагерем римским, который вовсе не берется за подготовку людей для неба. Церковь, действительно признает себя обществом совершенным, гораздо высшим, чем гражданское. Пресвитер стоит выше должностного лица. Церковь есть родина христианина, как синагога родина еврея; христианин и еврей жнвут во всякой стране, как чужие. Христианин едва признает отца или мать. Он ничем не обязан империи, а империя ему всем обязана; так как именно присутствие верующих, рассеянных по римскому миру, останавливает небесный гнев и спасает империю от гибели. Христианин не радуется победам империи; общественные бедствия он считает исполнением пророчеств, обрекакщих мир на погибель от варваров и огня. Космополитизм стоиков также представлял опасность; но горячая любовь к цивилизации и греческой культуре служила противовесом крайностям их отрешенности.

Во многих отношениях, конечно, христиане были верными подданными. Они никогда не возмущались; они молились за своих гонителей. Несмотря на поводы к неудовольствию против Марка Аврелия, они не приняли никакого участия в возмущении Авидия Кассия. Они выставляли себя приверженцами абсолютнейшего легитимизма. Так как Бог дает власть, кому хочет, то должно, без рассуждения, повиноваться тому, кто официально обладает властью. Но это кажущееся политическое правоверие было в сущности лишь культом успеха. «Между нами никогда не было ни сторонников Албина, ни сторонников Нигера», хвастливо говорит Тертуллиан, в царствование Септимия Севера. Чем же, однако, Септимий Север был законнее Албина или Песцения Нигера? Он был только удачливее. Христианский принцип, принцип признания «власть имеющего», должен был способствовать культу совершившегося факта, т. е. культу силы. Либеральная политика ничем не обязана и никогда не будет обязана христианству. Идея представительного правительства противоположна прямому учению Иисуса, св. Павла, св. Петра и Климента Римского.

Важнейшая из гражданских обязанностей, военная служба, не могла быть исполнена христианами. Помимо необходимости пролития крови, признаваемого более горячими из числа верующих преступным, эта служба требовала действий, которые пугливой совести казались идолопоклонническими. Конечно, во II веке было известное число солдат-христиан. Но несовместимость обязанностей скоро обнаруживалась, и солдат снимал меч или становился мучеником. Антипатия была абсолютная; с обращением в христианство покидали, армию. «Нельзя служить двум господам», повторялось безпрестанно. Изображение меча или лука на кольце запрещалось. «Мы достаточно сражаемся за императора тем, что молимся за него». Причиной большого ослабления, замечаемого в римской армии в конце II века, и особенно в III веке, было христианство. Цельс тут прозрел истину с изумительной прозорливостью. Боевое мужество, которое, по понятиям германца, одно открывает путь в Валгаллу, в глазах христианина не составляет само по себе добродетели. Оно похвально, когда проявляется в борьбе за доброе дело; a иначе это лишь варварство. Конечно, большой храбрец на войне может быть человеком посредственной нравственности; но общество, составленное из безупречных людей, было бы так слабо. Вследствие излишней последовательности, христианский Восток утратил всякую военную доблесть. Ислам этим воспользовался, и явил миру прискорбное зрелище вечного восточного хрнстианина, везде неизменного, несмотря на различие рас, всегда побитого всегда умерщвляемого, неспособного взглянуть в глаза воину, постоянно подставляющего шею под сабельный удар, — вечной жертвы, малоинтересной, потому что она не возмущается и неспособна владеть оружием, даже вложенным ей в руки.

Христиане бежали также от суда, от общественных должностей, от гражданских почестей. Гнаться за этими почестями, желать этих должностей, или хотя бы только принять их, значило бы показать доверие к миру, который принципиально объявлялся осужденным и насквозь испорченным своим идолопоклонством. Закон Септимия Севера позволил «приверженцам еврейского суеверия» достигать почестей, с освобождением их от обязательств, противных их верованию. Христиане, без сомнения, могли воспользоваться этой льготой; они, однако, этого не сделали. Увенчать свою дверь при извещении о праздничных днях, принять участие в играх, в общественных удовольствиях было бы отступничеством. Тот же запрет насчет суда. Христиане никогда не должны предъявиять туда своих тяжб; они обязаны довольствоваться третейским судом своих пастырей. Невозможность смешанных браков окончательно воздвигала непреодолимую преграду между церковью и обществом. Верующим запрещалось гулять по улицам, участвовать в публичных собеседованиях. Они должны были сноситься только со своими. Даже общие гостиницы не допускались. Во время путешествий, христиане шли в церковь, и там участвовали в агапах, в раздаче остатков от священных приношений.

Множество искусств и ремесл, требовавших сношений с языческим миром, были запрещены христианам. Ваяние и живопись, в особенности, становились почти бесцельными. С ними обращались, как с врагами. В этом объяснение одного из самых странных событий в истории, то есть исчезновения ваяния в первой половине III века. В античной цивилизации христианство прежде всего убило искусство. Оно медленнее убило богатство, но и тут его воздействие было не менее решительно. Христианство было прежде всего громадной экономической революцией. Первые стали последними, а последние первыми. Это было, действительно, осуществление царствия Божия, по понятиям евреев. Однажды равви Иосиф, сын равви Иисуса бен-Леви, впал в летаргию, и, когда он пришел в себя, отец спросил его: «Что ты видел на небе? — Я видел, отвечал Иосиф, свет на выворот: самые могущественные были в последнем ряду; самые смиренные в первом. — Ты видел правильный свет, сын мой».

Римская империя унизила знать и свела почти на нет преимущества крови; но преимущества богатства она, напротив, возвысила. Действительного равенства между гражданами не только не было установлено, но империя, широко открыв доступ к римскому гражданству, создала глубокое различие между honestlores (почтенными, богатыми) и humiliores или tenulores (бедными). Провозглашая всеобщее политическое равенство, ввели неравенство в закон, в особенности в уголовный. При бедности, звание римского гражданина было почти фикцией, а масса граждан была бедна. Ошибка Греции, заключавшаяся в пренебрежении к мастеровому и поселянину, еще не исчезла. В первое время, христианство ничего не сделало для поселянина; оно даже повредило сельскому населению учреждением епископства, влиянием и благодеяниями которого пользовались одни города; но оно оказало могучее воздействие на восстановление достоинства мастерового, рабочего. Один из советов церкви ремесленнику состоит в том, чтобы он занимался своим ремеслом с охотой и прилежанием. Слово operarius возвышается в достоинстве; в надгробных надписях хвалят христианских мастеровых и мастериц за то, что они были хорошими работниками.

Работник, честно зарабатывающий ежедневно свой насущный хлеб, таков был в самом деле христианский идеал. В глазах первобытной церкви, скупость была наигоршим из грехов. Между тем, всего чаще, скупостью была простая бережливосать Милостыня считалась строго обязательной. Иудаизм уже возвел ее в правило. В псалмах и пророческих книгах евион друт Божий; дать евиону, значит дать Богу. Милостыня по-еврейски синоним справедливости (sedaka). Пришлось ограничить усердие благочестивых людей к оправданию себя этим путем; одно из правил Уши запрещает давать бедным более одной пятой своего достояния. Христианство, бывшее при возникновении обществом бедных, ebionim, вполне прониклось мыслью, что богатый, если он не отдает своего излишка, задерживает чужое добро. Бог всем отдает все им созданное. «Подражайте равенству Божьему, и никто не будет беден», читаем мы в тексте, который одно время считался священным. Сама церковь становилась благотворительным учреждением. Агапы и раздача излишка приношений питали бедных и путешественников.

Богатый был совершенно принесен в жертву новому порядку. В церковь вступало немного богатых, и положение их было из самых затруднительных. Бедняки, возгордившиеся в силу евангельских обещаний, обращались с ними с оттенком высокомерия или вызова. Богатому приходилось стараться, чтобы ему простили его богатство, бывшее как бы уклонением от духа христианства. По закону, царствие небесное было ему закрыто, пока он не очистит своего богатства милостыней или не искупит его мученичеством. Его считали эгоистом, который отъедался потом других. Общности имущества, если оно и существовало когда-нибудь, теперь уже не было; то, что называли «апостольской жизнью», т. е. идеал первобытной иерусалимской церкви, стало сном, терявшимся в отдалении; но собственность верующего была лишь половинною собственностью; он мало ею дорожил, и церковь, действительно, в ней участвовала в не меньшей доле, чем он.

Широко распространенной и упорной борьба становится в IV веке. Богатые классы, почти поголовно приверженные к прежнему культу, борятся энергично; но бедные одолевают. На востоке, где воздействие христианства было гораздо полнее, или, точнее, где оно встречало менее противодействия, чем на западе, к половине V века почти не осталось богатых. Сирия, и в особенности Египет, сделадись странами совершенно церковными и совершенно монастырскими. Там были богаты только церковь и монастырь, т. е. обе формы общины. Когда арабское завоевание нахлынуло на эти области, то, после нескольких сражений на границе, оно встретило только человеческое стадо. Обеспеченные относительно свободы культа, восточные христиане подчиннлись затем всяческому тиранству. На Западе, германские нашествия и другие причины не допустили полнаго торжества пауперизма. Но человеческая жизнь приостановлена на тысячу дет. Крупная промышленность становится невозможной. Превратные понятия, распространенные о ростовщичестве, наложили запрет на все банковые и страховые операции. Один только еврей может обходиться с деньгами; его засталяют богатеть; а затем ему же ставят в вину это богатство, к которому его приговорили. Вот где великое заблуждение христианства. Оно сделало гораздо хуже, чем сказать беднякам: «Обогатитесь на счет богатаго»; оно сказало: «Богатство ничто». Оно подсекло капитал в корне; оно запретило законнейшую вещь, процент с капитала. Делая вид, что оно обеспечивает богатому его богатство, оно лишило его плодов богатства, сделало его непроизводительным. Пагубный страх, нагнанный на все средневековое общество мнимым преступлением ростовщичества, был препятствивм, которое в продолжение более десяти веков противилось прогрессу цивилизации.

Сумма мировой работы сохранилась существенно. Страны, подобные Сирии, где комфорт дает меньше удовольствия, чем требуется труда для его получения, и где невольничество является поэтому условием материальной цивилизации; понизились на целую ступень лестницы человеческого развития. Античные развалины стоят там, как следы исчезнувшего и непонятого мира. Радости грядущей жизни, не добытые трудом, были как бы отвоеваны у того, что побуждает человека к труду. Птица в небе, лилия не пашут и не сеют, a по красоте занимают первостепенное место в иерархии существ. Велика радость бедняка, когда ему таким образом возвещают о счастии без труда. Нищий, которому вы говорите, что мир будет принадлежать ему, и что проводя жизнь в бездельи, он будет столпом церкви, так что его молитвы будут из всех самыми действительными, — такой нищий скоро делается опасным. Это проявилось в движении последних мессианистов в Тоскане. Поселяне, наслушавшиеся Лазаретти, потерявшие привычку к труду, не захотели возвратиться к прежней жизни. Как в Галилее, как в Умбриа времен Франциска Ассисского, народ возмечтал завоевать небо путем бедности. После таких мечтаний, люди не мирятся с необходимостью возвратиться под ярмо. Охотнее идут в апостолы, чем снова на цепь, которую считали разбитой. Так тяжело целый день гнуть спину в унизительной и неблагодарной работе.

Цель христианства отнюдь не заключалась в улучшении человеческого общества, ни в увеличении доли счастья отдельных личностей. Человек старается устроиться на земле, сколько может лучше, когда он серьезно относится к земле и тем немногим дням, которые он на ней проводит. Но когда ему говорят, что земле наступает конец, что жизнь мимолетное испытание, пустое предисловие к вечному идеалу, тогда зачем же и украшать ее? Нет надобности украшать, делать удобной хижину, где останавливаешься лишь на миг. Это с особенною очевидностью проявилось в отношениях христианства к рабству. Христианство оказало могучее содействие к утешению раба, к улучшению его участи; но оно не стремилось прямо к уничтожению рабства. Мы видели, что великая школа юристов, созданная Антонинами, вся проникнута сознанием, что рабство злоупотребление, которое должно постепенно прекратить. Христианство никогда не говорило: «Рабство есть злоупотребление». Тем не менее, его восторженный идеализм оказал могучее содействие философскому направлению, которое уже давно чувствовалось в законах и правах.

Первобытное христианство было движением прежде всего религиозным. Оно сочло полезным сохранить в общественном строе все, что не было связано с поклонением идолам. У христианских учителей никогда не возникло мысли протестовать против установившегося факта невольничества. Это было бы революционным образом действия, совершенно противным их духу.

Права человека ничем не обязаны христианству. Св. Павел вполне признает законность обладания рабами. Во всей древнейшей христианской литературе нет ни одного слова, которое посоветовало бы рабу возмутиться, или владельцу отпустить раба, или хотя бы затронуло вопрос общественного права, возбуждаемый в нас невольничеством. Об уничтожении неравенства между людьми говорят лишь опасные сектанты, в роде Карпократиана. Правоверные признают абсолютизм собственности, будь то над человеком или над вещью. Ужасная участь невольника трогает их далеко не так, как нас. He все ли равно, в каком положении человек проводит немногие дни своей жизни? «Если ты назван рабом, не печалься об этом; если можешь освободиться, воспользуйся... Раб, отпущенник Господень; свободный человек, раб Христа... Во Христе нет ни грека, ни еврея, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины». Слова servus libertus крайне редко встречаются на христианских гробницах. Раб и свободный человек одинаково servus Dei, как солдат есть miles Chriati. С другой стороны, раб открыто называет себя отпущенником Иисуса.

Повиновение и совестливая привязанность раба к господину, кротость и братство со стороны господина по отношению к рабу, вот чем по этому щекотливому пункту ограничивается на практике мораль первобытного христианства. Рабов и отпущенников в составе церкви было очень много. Никогда она не давала совета, чтобы христиане, имевшие рабов-христиан, отпустили их на волю; она даже не запрещала телесных наказаний, которые являются почти неизбежным последствием рабства! При Константине, число отпусков пошло, по-видимому, на убыль. Если бы движение, начавшееся при Антонинах, продолжалось во второй половине III века и в IV веке, то отмена рабства последовала бы законодательным путем и в порядке выкупа. Крушение либеральной политики и бедствие времени привели к утрате всего, что было завоевано ранее. Отцы церкви говорят о презренности рабства и низости рабов в тех же выражениях, как и язычники. В IV веке, Иоанн Златоуст был едва ли не единственным учителем, который формально советовал господам отпускать рабов, в виде доброго дела. Позднее, церковь сама стала владеть рабами, и обращалась с ними, как все, т. е. довольно сурово. Положение невольников, принадлежавшим церкви, даже ухудшилось, вследствие невозможности отчуждать церковное достояние. Кто был владельцем? кто мог отпустить? Трудность разрешения этого вопроса затянула существование церковного рабовладения и привела к тому странному результату, что церковь, в действительности сделавшая для раба так много, оказалась последней рабовладелицей. Отпуски делались вообще по завещанию, а церкви писать завещаний не приходилось. Церковный отпущенник оставался под патронатом госпожи, которая не умирала.

Лишь косвенно и путем вывода из посылок христианство оказалось могучим пособником в улучшеши участи раба и в ускорении отмены рабства. Роль христианства в этом воироее была ролью просвещенного консерватора, который служит радикализму своими принципами, но говорит в духе очень реакционном. Выставляя раба способным к добродетели, героем в мученичестве, равным господину и, быть может, превосходящим его с точки зрения царствия Божия, новая вера делала рабство невозможным. Дать рабу нравственное достоинство, значило уничтожить рабство. Одних церковных собратий было бы достаточно для разрушения этого жестокого установления. Античный мир сохранил рабство лишь путем исключения невольников от участия в патриотических культах. Если бы они приносили жертвы вместе с господами, их нравственный уровень был бы возвышен. Посещение церкви было лучшим уроком религиозного равенства. Что же сказать о причащении, о совместном мученичестве? С той минуты, как невольник исповедует ту же веру, что и его господин, молится в одном с ним храме, невольничество уже близится к своему концу. Чувства Бландины и ее «телесной госпожи» суть чувства матери и дочери. В церкви господин и невольник назывались братьями. Даже в самом щекотливом из всех вопросов, в вопросе брачном, проявлялись чудеса: некоторые отпущенники получали в жены высокородных дам, feminoe olarissimoe.

Как и естественно предположить, владедец-христианин всего чаще обращал в христианство и своих рабов, не допускал, однако, неразборчивости, которые населила бы церковь людьми недостойными. Считалось добрым делом идти на невольничий рынок и там, по указанию благодати, выбрать какое-нибудь выведенное на продажу грешное тело, для обеспечения, ему спасения. «Купишь раба, душу выиграешь», гласила употребительная пословица. Еще более распространенным и законным видом прозелитизма был прием найденышей, которые тогда становились христианами alumni. Иногда, некоторые церкви на собственный счет выкупали своих членов из рабского состояния. Это сильно возбуждало желания несчастных, которым не оказывалось этой милости. Правоверные наставники не поощряли этих опаисных притязаний. «Пусть продолжают служить во славу Божию, для получения от Бога гораздо лучшей свободы». Раб, или отпущенник, достигал высших церковных должностей, если его патрон или владедец этому не противился.

Собетвенно христианством основано было равенство перед Богом. Климент Александрийский, Иоанн Златоуст в особенности никогда не пропускает случая утешить раба, назвать его братом свободного человека и не менее его благородным, если он покоряется своему положению и служит во славу Божию, охотно и от сердца. В церковной литургии есть молитва о «страждущих в горьком рабстве». Уже иудаизм выражал по тому же предмету правила сравнительно гуманные. Он в самой широкой мере поощрял отпуска. Собственно между евреями рабство было очень смягчено. Ессеи и терапевты пошли дальше: они объявили невольничество противным естественному праву и совершенно обошлись без невольничьего труда. Христианство, менее радикальное, не прекратило рабства, но прекратило нравы, вызванные рабством. Рабство основано на отсутствии понятия о братстве между людьми; это понятие его и разлагает. Начиная с V века, освобождение рабов, выкуп пленных стали делами благотворительности, наиболее рекомендуемыми церковью.

Те, которые вообразили в христианстве революционное учение о правах человека и в Иисусе усмотрели предшественника Туссена-Лувертюра, ошиблись совершенно. Христианство не вдохновляло никакого Спартака; истинный христианин не возмущается. Но поспешим сказать, что не Спартак прекратил рабство: гораздо скорее это сделала Бландина, и всего более крушение греко-римского мира. Античное рабство, в действительности, никогда не было отменено; оно рухнуло или, точнее, преобразилось. Инерция, в которой Восток погряз, начиная с полного торжества церкви в V веке, сделала раба ненужным. Нашествие варваров на Западе имело подобные же последствия. Общая отрешенность, овладевшая человечеством, вслед за падением Римской империи, привела к бессчетным отпускам невольников. Раб был жертвой, переживающей языческую цивилизацию, почти ненужным остатком мира роскоши и досуга. Считали возможным освободит душу от ужасов загробной жизни, освободив брата, страждущего здесь на земле. Невольничество сделалось, впрочем, по преимуществу сельским и предполагало связь между человеком и землей, которая впоследствии должна была развиться в собственность. Что же касается философского принципа, что человек может принадлежать только самому себе, то он явился в качестве общественного догмата лишь гораздо позднее. Сенека, Ульпиан провозгласили его в теории; Вольтер, Руссо и французская революция сделали его основанием новой веры человечества.

Загрузка...