Масорка

ГЛАВА X. Тигр и лиса

После ухода начальника полиции наступило довольно продолжительное молчание. Росас и его дочь, погрузившись каждый в свои мысли, хранили молчание, бодрствуя, тогда как приземистый падре Вигуа хранил его в сладком сне, положив оба локтя на стол и опустив голову на руки.

— Поди ложись спать! — сказал Росас дочери.

— Мне не хочется спать, сеньор! — ответила она.

— Все равно, — уже очень поздно.

— Но вы останетесь один.

— Я никогда не бываю один, сейчас явится Спринг, и я не хочу, чтобы он тратил время попусту, рассыпаясь в любезностях перед тобой, иди!

— Ну, хорошо, татита, позовите меня, если вам что-нибудь понадобится.

Донья Мануэла подошла к отцу, поцеловала его в лоб и, взяв со стола свечу, ушла во внутренние комнаты.

После ее ухода генерал встал и, заложив руки за спину, принялся ходить взад и вперед по комнате. Минут десять он ходил, погруженный в глубокое размышление, как вдруг послышался топот быстро приближающихся коней.

Генерал приостановился на минуту и как только уверился в том, что лошади остановились у крыльца его дома, так сильно шлепнул бедного падре Вигуа по затылку, что, если бы голова падре не покоилась на его руках, он без сомнения, сплющил бы свой нос.

— Ай-ай! — закричал бедняга и испуганно вскочил на ноги.

— Пустяки, ничего, падре Вигуа! Проснитесь, гости приехали. Слушайте меня внимательно: вы сядете рядом с тем господином, который сейчас войдет, и, когда он встанет, чтобы уходить, вы хорошенько сожмете его в своих объятиях, поняли меня?

Мулат минуту смотрел на Росаса и затем, хотя и с видимым неудовольствием, покорился воле своего господина. Генерал снова сел на тот стул, на котором сидел раньше.

В дверях появился Корвалан.

— Англичанин приехал? — спросил Росас у своего адъютанта, как только тот переступил порог.

— Он здесь, превосходнейший сеньор!

— А что он делал, когда вы к нему явились?

— Он собирался лечь спать.

— Входная дверь дома была открыта?

— Нет, сеньор.

— Вам отворили немедленно, как только вы сказали, кто вы такой и от кого?

— Да, тотчас же.

— А гринго, этот еретик, был удивлен, увидев вас?

— Мне показалось, что да.

— Вам показалось!.. На какой черт у вас глаза? Спрашивал он вас о чем-нибудь?

— Нет, ни о чем, как только я передал ему желание вашего превосходительства, он тотчас же приказал седлать лошадь.

— Пусть войдет!

Новая личность, с которой мы собираемся познакомить читателя, одна из тех преисполненных черствым бессердечным эгоизмом, чисто английским, личностей, каких во множестве можно встретить во всех странах земного шара; но по человека, столь пренебрегающего своим общественным положением, предавшего забвению свое человеческое достоинство, можно встретить только в такой стране, где правительство подобно правительству Росаса, иначе говоря, только в Буэнос-Айресе в описываемую нами эпоху мог существовать подобный человек.

Сэр Уолтер Спринг, британский уполномоченный посол при аргентинском правительстве, сумел добиться от Росаса того, в чем этот последний наотрез отказал его предшественнику мистеру Гамильтону, то есть заключения известного договора об уничтожении рабовладения. И с момента этого первого триумфа зародились симпатии британского посла к Росасу, симпатии, возраставшие с удивительной быстротой и превратившиеся в конце концов в безграничную преданность сэра Уолтера Спринга к особе Ресторадора.

Росас питал к сэру Уолтеру Спрингу самое полное доверие, так как знал, что он, как, впрочем, почти все близко знавшие Росаса, испытывал безотчетный страх, и ловкий, проницательный Ресторадор рассчитывал на хитрость, изворотливость и влияние этого человека в тех случаях, когда он находил нужным сбить с толку европейскую политику, точно так же, как он рассчитывал на кинжалы Масорки, когда желал в угоду своим зверским инстинктам заколоть новую жертву.

Сэр Уолтер Спринг был человек лет шестидесяти, маленького роста, лысый, с высоким благородным лбом и вообще аристократической наружности; водянистые, бледно-голубые глаза, маленькие, но умные и проницательные, сейчас были немного красноваты, как и все лицо, обыкновенно очень бледное. Впрочем, и это не удивительно: было уже около трех часов ночи, час весьма поздний для столь пожилого человека, который перед тем, вероятно, немного разгорячился добрым пуншем в приятной компании своих друзей. Одет он был строго и прилично: с ног до головы весь в черном.

— Войдите, милости прошу, сеньор Спринг! — произнес Росас, вставая со своего стула, но не делая ни одного шага на встречу гостю, появившемуся в этот момент на пороге столовой.

— Честь имею быть весь к услугам вашего превосходительства! — отвечал Спринг, раскланявшись и подходя к столу, чтобы протянуть руку генералу.

— Я позволил себе побеспокоить вас сеньор Спринг! — продолжал Росас мягким ласкательным голосом, любезно указывая гостю на стул по правую руку от себя.

— О, вы меня нисколько не обеспокоили, нет, сеньор генерал, могу вас уверить, что нисколько; ваше превосходительство, напротив вы доставляете мне громадное удовольствие, призывая меня к себе. Сеньорита Мануэла, надеюсь, здорова?

— Да, благодарю.

— Признаюсь, я опасался противного.

— Почему же, сеньор Спринг?

— Потому что обыкновенно сеньорита присутствует при всех трапезах вашего превосходительства.

— Да, это правда.

— А в данный момент я не имею удовольствия видеть ее здесь.

— Она только что ушла в свои комнаты.

— О, как я несчастлив, что не приехал несколькими минутами раньше!

— Она также будет очень жалеть об этом.

— Дочь вашего превосходительства самая очаровательная женщина из всех аргентинок.

— Она старается делать все что от нее зависит, чтобы быть такой, как вы говорите.

— И это вполне удается ей!

— Благодарю вас от ее имени, но, между прочим, вам нельзя жаловаться на сегодняшний вечер и ночь.

— Почему нет, ваше превосходительство?

— Да потому, что вы прекрасно провели их у себя дома.

— До некоторой степени ваше превосходительство правы.

— Как так, до некоторой степени?

— Вы правы, ваше превосходительство, в том, что я, действительно, провел несколько очень приятных часов, но я бываю лишь тогда действительно счастлив, когда нахожусь с лицами, составляющими семью вашего превосходительства.

— Вы чрезвычайно любезны, сеньор Спринг, — сказал Росас с столь тонкой и хитрой усмешкой, что никто другой не мог бы разгадать сложного смысла этой улыбки, кроме проницательного, догадливого и привычного к различным оттенкам выражений подвижной физиономии Росаса, сэра Уолтера.

— Если только вы мне позволите, — продолжал Росас, — мы теперь бросим эти комплименты и займемся немного делами более серьезными!

— Нет ничего более приятного, чем подчиняться желаниям вашего превосходительства! — отвечал дипломат, придвигая свой стул ближе к столу и разглаживая по привычке жабо своей манишки из тончайшего батиста.

— Скажите, в какой день вы намерены отправить пакет? — спросил Росас, облокотившись на спинку незанятого стула.

— Для нашей миссии пакет будет отправлен завтра, но если ваше превосходительство желаете, чтобы отправление его было задержано…

— Да, этого именно я и желаю.

— В таком случае я сделаю соответствующие распоряжения, чтобы отправка пакета была отложена, неофициально конечно, на все то время, какое желательно будет вашему превосходительству для изготовления ваших депеш.

— О, мои депеши еще со вчерашнего дня готовы.

— В таком случае разрешите мне, ваше превосходительство, задать вам один вопрос.

— Сделайте одолжение, сколько вам угодно!

— Смею ли я узнать, почему ваше превосходительство желаете задержать курьера, если депеши не являются здесь причиной.

— Дело весьма просто, сеньор Спринг.

— Ваше превосходительство отсылаете, вероятно, министерский конверт?

— Отнюдь нет.

— В таком случае я не понимаю…

— Мои депеши готовы, говорю я, но ваши не готовы.

— Мои? Если не ошибаюсь, я имел честь только что доложить вашему превосходительству, что все мои депеши готовы и даже запечатаны, я ожидал лишь нескольких частных писем.

— Я не говорю о частных письмах.

— Не соблаговолите ли, ваше превосходительство, пояснить…

— Мне кажется, что ваша обязанность требует от вас, чтобы вы уведомляли ваше правительство во всех подробностях о положении дел в Аргентине в момент отправления пакетбота в Европу, не так ли?

— Совершенно так, ваше превосходительство.

— Но вы не могли этого сделать, потому что некоторых фактов вам не достает.

— Я сообщаю своему правительству лишь об общих вопросах, только об общественных событиях, но не могу уведомлять его о фактах, относящихся к внутренней политике аргентинского кабинета, которые мне совершенно неизвестны.

— Это правда, но знаете ли вы настоящую цену этих общих вопросов, сеньор Спринг?

— Их цену! — повторил посол фразу генерала, для того чтобы собраться с мыслями и не дать опрометчивого ответа.

Росас ощущал себя в своей сфере: он преобладал над умом своего собеседника, загонял его, что называется, в угол находчивостью, проницательностью и уверенностью в своем умственном превосходстве.

— Что значат для вашего правительства, эти ваши общие положения, да ровно ничего!

— О…

— Да, конечно, ровно ничего! Вы европейцы всегда накапливаете множество этих общих сведений, когда желаете сделать вид, что хорошо знакомы с делом, о котором в сущности не имеете ни малейшего понятия; система эта производит, однако, действие совершенно противное тому, на какое вы рассчитываете, потому что в большинстве случаев вы обобщаете на совершенно ложных основаниях.

— Ваше превосходительство, вероятно, хотите этим сказать…

— Я хочу сказать, сеньор посол, что обыкновенно вы говорите о вещах, которых не знаете и не понимаете, по крайней мере, что касается моей страны, это несомненно.

— Но иностранный посол никаким образом не может знать подробности внутренней политики, в которой он не принимает никакого участия.

— Потому-то иностранный посол, желающий сообщать своему правительству действительно верные сведения, и должен стараться по возможности сблизиться с главой правительства, ведущего эту политику, присматриваться и прислушиваться, принимать к сведению его разъяснения и толкования.

— Это именно тот образ действий, какого я придерживаюсь.

— Не всегда.

— Значит, против воли.

— Весьма возможно… Но скажите, знаете ли вы настоящее положение дел в данный момент? И, если уж говорить о тех общих явлениях, которые вы так любите, скажите, в каком духе написаны те депеши, которые вы отсылаете завтра вашему правительству, что говорите вы в них о моем правительстве?

— О, сеньор!

— Это не ответ.

— Я это знаю.

— В таком случае что вы мне ответите?

— Касательно настоящего положения правительства вашего превосходительства?

— Ну, да, чего вы ожидаете, моего ли триумфа или триумфа анархии?

— Мне кажется… обстоятельства за то, что торжество останется на стороне вашего превосходительства.

— Но это ваше мнение вы, конечно, на чем-нибудь основываете?

— Без сомнения.

— Можно узнать?

— На власти и могуществе вашего превосходительства, на вашей ловкости и необычайном уме.

— Гм! Это довольно расплывчатая, довольно туманная фраза, признаюсь, у меня есть известная власть и могущество, но и анархисты могут похвастать тем же, не правда ли?

— О, сеньор!

— Да, конечно, например известно ли вам, каково в данную минуту положение Лаваля в Энтре-Риос?

— Да, ваше превосходительство, он лишен возможности действовать со времени битвы при Сан-Кристобале, в которой войска конфедерации одержали столь блистательную победу.

— Однако генерал Эчаг вынужден также оставаться в бездействии из-за недостатка лошадей.

— Это действительно верно, но ваше превосходительство можете все, что пожелаете, и не замедлите, конечно, доставить ему недостающих лошадей.

— Ну, а знаете вы положение в Корриентесе?

— Я полагаю, что раз Лаваль разбит наголову, Корриентес без труда присоединится к федеральной лиге.

— Не знаю, что будет, но пока Корриентес охвачен восстанием, а это уже две провинции.

— Да, действительно, две, но… но ведь конфедерация насчитывает их всего четырнадцать.

— Ну, не так много! Уже давно нет четырнадцати, так как нельзя считать те провинции, которые открыто встали на сторону унитариев!

— Конечно, конечно, превосходнейший сеньор! Но революционное движение в этих провинциях не имеет почти никакого значения, как я полагаю.

— Ну, не говорил ли я вам, что все ваши общие взгляды и суждения основываются на ложных сведениях и ошибочных предположениях?! Тукуман, Сальта, Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй — все это провинции очень важные, и это движение, о котором вы так небрежно изволите говорить, ничто иное, как серьезная революция с большим запасом оружия и людей.

— Это было бы весьма печально.

—Так оно и есть: унитарии теснят меня со всех сторон, и кроме всего этого… ну, что же еще, кроме всего этого, сеньор посол?

— Что еще?

— Да, что еще сеньор? Спрашиваю вас, но так как у вас не хватит духа назвать мне моих врагов, то я скажу вам: еще мне угрожает Ривера.

— Ну-у…

— Ривера теперь далеко не так незначителен, как вы полагаете: он собрал армию на Уругвае.

— Да, но эта армия не перейдет границы.

— Возможно, однако я должен учитывать то, что она может перейти, тогда я со всех сторон буду окружен врагами, возбужденными, одобряемыми и поддерживаемыми Францией.

— Действительно, положение серьезное, — сказал сэр Уолтер, произнося эти слова крайне медленно и вдумчиво, так как он был поражен услышанным и не мог сообразить, зачем Росас открывал ему глаза на все эти грозящие опасности: такого рода откровенность со стороны хитрого, лукавого и скрытного Росаса должна была таить какие-либо не маловажные причины.

— Да, все это очень серьезно, — продолжал Росас с удивительным хладнокровием и самообладанием, окончательно сбившими с толка англичанина. — Теперь, когда вам более или менее известны все грозящие моему правительству и мне лично опасности и действительное положение дел в государстве, скажите, чем вы думаете оправдать перед лицом вашего правительства надежды на мое торжество над унитариями? Ведь вы только что изволили высказать мне, что совершенно не сомневаетесь в том, что я должен одержать верх!

— Да, на что же иное могу я рассчитывать, как не на ту власть, тот престиж и ту популярность, которые создали вашему превосходительству столь громкую славу и прочное положение?!

— Ха-ха-ха!.. — засмеялся Росас тоном человека, чувствующего не то сожаление, не то презрение к недальновидности и простоватости своего собеседника.

— Я решительно не вижу, сеньор генерал, — сказал сэр Уолтер Спринг, пораженный тем дурным впечатлением, какое произвела на диктатора его льстивая речь, — в каком из многих правдивых слов ваше превосходительство изволили усмотреть нечто смешное.

— В любом, господин европейский дипломат, в любом! — с едкой иронией ответил Росас. — Выслушайте меня, сеньор

Спринг: все, что вы изволили сейчас сказать, прекрасно для того, чтобы говорить это перед народом и народу, но никуда не годно для того, чтобы написать лорду Пальмерстону, которого унитарии в Монтевидео именуют «важным» министром. Я только что довольно подробно сообщил вам обо всем, что грозит в настоящее время моему правительству, а следовательно, и порядку и миру аргентинской конфедерации — не так ли?

— Да, превосходнейший сеньор.

— Знаете ли вы, почему я это сделал? О, вы не поняли этого, как я вижу, вы не сумели объяснить себе причину моей откровенности, которая только смутила вас! Ну, так знайте же — что я говорил с вами таким образом потому, что знаю, что из этого нашего свидания должен родиться протокол, который вы немедленно пошлете вашему правительству, и этого-то именно я и желаю.

— Ваше превосходительство желаете этого? — воскликнул удивленный дипломат.

— Да, я этого хочу и главным образом, для меня весьма важно, чтобы английское правительство узнало все эти подробности от меня, прежде чем оно узнает все это от моих врагов. Поняли вы теперь Мою мысль? Что я выиграю, если постараюсь скрыть от английского правительства положение дел, которое вскоре станет ему официально известно из тысячи различных источников? Ведь, это значило бы, что я чего-то боюсь. Но, клянусь вам, я решительно ничего не боюсь! Настоящих своих врагов я не боюсь нисколько!

— Вот потому-то я и сказал, что с властью вашего превосходительства…

— Ах, оставьте вы меня в покое с моей властью, сеньор Спринг!

— Но в таком случае… если ваше превосходительство не имеете власти…

Я имею достаточно власти, сеньор посол, — резко перебил его Росас, — это не подлежит сомнению.

Эта резкая выходка диктатора окончательно выбила из колеи сэра Уолтера, он совершенно отказывался понимать грозного генерала и, не зная, что ответить, как-то растерянно прошептал:

— Но тогда…

— Тогда, тогда! — передразнил его Росас, — тогда выходит, что иметь власть — одно, а рассчитывать что эта власть спасет в безвыходном положении, — дело другое. Вы думаете, что лорд Пальмерстон не знает сложения и вычитания? И неужели вы думаете, что он пожелает поддерживать правительство, которое, судя по-своему положению, может просуществовать не долее нескольких месяцев… ба!.. я никогда особенно не рассчитывал на поддержку английского правительства, сеньор Спринг, в моем недоразумении с Францией, но теперь еще менее надеюсь раз знаю, что сообщения вашему правительству пишутся вами в расчетах на мою личную власть!

— Но, сеньор генерал, если не властью, не войсками и не с помощью федералистов, то какими же средствами рассчитывает ваше превосходительство победить унитариев?

— Да ими же самими, сеньор Спринг, — с чисто немецкой флегмой ответил Росас, уставившись пытливым взглядом в лицо английского уполномоченного и стараясь уловить на нем то впечатление, какое произвел на его собеседника этот внезапно откинутый перед ним край завесы, скрывавшей таинственную глубину его мыслей.

— А-а! — воскликнул сэр Уолтер, непомерно вытаращив глаза, между тем как в его голове широко расплывался целый клубок цеплявшихся одна за другую мыслей и комбинаций, на которые его натолкнули слова диктатора.

— Да, ими же самими, — спокойно продолжал последний, — в настоящее время это моя самая сильная армия, та власть, которой труднее всего противостоять, или, вернее сказать, моя сила, самая гибельная для моих врагов.

— Действительно, ваше превосходительство открывает мне горизонты, о которых я и не думал.

— Да, я знаю, — презрительно уронил Росас, никогда не упускавший случая заставить другого почувствовать свое превосходство над ним и его собственную недогадливость или ошибку. — Эти унитарии, — продолжал он, — никогда не имели и не будут иметь того, чего им единственно недостает, чтобы стать действительно грозной силой, какую они могут иметь. У них есть высокодаровитые люди, у них лучшие солдаты республики, но у них чет единого направляющего центра. Все они командуют и никто не повинуется; все они стремятся к одной цели, но все идут к ней разными путями и потому никогда не достигнут ее. Ферре не подчиняется Лавалю, потому что он губернатор провинции; Лаваль не подчиняется Ферре, потому что он генерал унитариев, генерал Libertador, освободитель, как они его называют. Лаваль нуждается в содействии и помощи Риверы, потому что этот последний хорошо знаком с нашими войнами, но его самолюбие заставляет его предполагать, что он и один управится: он презирает Риверу. Ривера чувствует необходимость действовать вместе с Лавалем, потому что Лаваль, так сказать, народный вождь и, главным образом, потому еще, что сам он не обладает теми военными знаниями, какими обладает Лаваль, но Ривера презирает Лаваля за то, что он не монтаньеро18, и ненавидит его за то, что он портеньо19. Люди пера, кабинетные люди, дают Лавалю благие советы, Лаваль хотел бы последовать их советам, но люди меча, его ближайшие подчиненные, презирают всех, кто не стоит в рядах армии, и Лаваль, который не умеет заставить их повиноваться, для того чтобы не возбудить неудовольствия своих подчиненных, допускает их становиться в оппозицию С умнейшими людьми своей партии. Верьте мне, все унитарии поголовно заражены этим недугом, каждый из них хочет быть вождем, губернатором, министром, и никто не хочет быть простым солдатом, гражданином и подчиненным. И вот, сеньор уполномоченный посол ее величества королевы английской, когда имеешь дело с такими врагами, следует только дать им время уничтожить самих себя, что я и делаю.

— О, это превосходно! Это блестящая мысль! — радостно воскликнул сэр Уолтер.

— Позвольте, я еще не кончил, — все так же флегматично прервал его Росас, — я желал бы знать, вполне ли вы теперь усвоили себе то, как следует смотреть на положение мое и моих врагов?

— О, конечно, конечно! — воскликнул посланник, весело потирая свои белые руки, как человек, испытывающий видимое облегчение, столь естественное, когда человеку наконец удается благополучно выбраться из крайне затруднительного положения. — Я изменю свои депеши и, главным образом, постараюсь, чтобы лорд Пальмерстон хорошенько уяснил настоящее положение дел в том смысле, как ваше превосходительство изволили изложить его мне.

— Делайте, как вы найдете нужным, я хочу лишь чтобы вы сообщили вашему правительству чистую правду! — сказал Росас с деланным равнодушием, сквозь которое видно было несомненное лицемерие всей предстоящей сцены.

— Для английского кабинета столь же важно знать правду, как и для вашего превосходительства важно сделать ее известной.

— Для меня?

— Как! Разве ваше превосходительство не сочло бы за лучшую поддержку содействие Англии?

— В каком смысле?

— Ну, например, если бы Англия принудила Францию окончить свои недоразумения в Ла-Плате, разве это не было бы половиной торжества над врагами вашего превосходительства?

— Но это самое вмешательство Англии вы мне предлагали чуть ли не с самого начала блокады.

— Да, это действительно верно, превосходнейший сеньор.

— И с тех пор приходил пакетбот за пакетботом, почта за почтой, а вы так и не получили тех предписаний, которых вы не переставали испрашивать у вашего правительства и которых вы, очевидно, не получите.

— Да, но на этот раз, по малейшему намеку Англии, правительство его величества короля Франции поспешит тотчас же прислать сюда уполномоченного для того, чтобы уладить, наконец, это несчастное недоразумение с вашим превосходительством, в этом я не сомневаюсь.

— Почему же?

— Потому что в данный момент французское правительство в самом незавидном положении: Абд аль-Кадир уже серьезный враг, и война в Алжире час от часу становится грознее; в восточном вопросе лишь Франция предъявляет требования, противоположные требованиям четырех великих держав. Пятнадцать кораблей, четыре фрегата и несколько других судов посланы французским правительством в Дарданеллы и, если эта страна будет упорствовать в своих требованиях или если Россия будет продолжать отстаивать Константинополь, то королю Луи-Филиппу вскоре придется отправить в Дарданеллы и Босфор все свои эскадры. Внутреннее положение Франции также неспокойно, бонапартисты после страсбургской попытки подняли головы, нынешнее министерство весьма не прочно, оппозиция работает во всю. При таком положении дел ясно, что Франция принуждена упрочить во что бы то ни стало свой союз с Англией, и в таком пустячном вопросе как недоразумения в Ла-Плате французский кабинет не захочет доставить неудовольствие лорду Пальмерстону.

— Делайте так или иначе, это для меня безразлично, сеньор, мне ничего не угрожает, ни в Константинополе, ни в Африке, а что касается блокад, то они, как вам известно, вредят не столько мне, сколько…

— Да, да, я знаю, я это знаю, прекраснейший сеньор, английская торговля особенно страдает от этих продолжительных блокад.

— А знаете ли вы, какой английский капитал находится в Буэнос-Айресе и почему французская эскадра не пропускает его?

— Два миллиона ливров в съестных продуктах местного производства, которые с каждым днем портятся и приходят в негодность.

— А известна ли вам сумма ежемесячного расхода за присмотр и хранение этих съестных припасов? Двадцать тысяч ливров, сеньор!

— Да, это верно. Я сообщаю обо всем этом своему правительству.

— Я очень рад, что все это известно вам и если вам нравится терпеть подобные убытки, то это ваше дело, я же лично знаю, как защитить себя от этих блокад.

— Я уже не раз говорил, что ваше превосходительство может все! — сказал сэр Уолтер тоном давнишней убежденности.

— Нет не все, сеньор посол, — отвечал Росас, откидываясь на спинку своего стула и уставясь испытующим взглядом в лицо своего собеседника, как бы желая проникнуть в глубину тайников его души. — Нет не все, — повторил он, — например, если какой-нибудь иностранный посланник отворит двери своего дома какому-нибудь унитарию, которого по праву преследует правительство, и скроет его в своем доме, я не могу рассчитывать на то, чтобы он, откровенно рассказав мне все дело, просил у меня помилования для этого унитария, что я бы и сделал, не заставив даже просить себя.

— Как! Неужели нечто подобное случилось? Что касается меня, то мне положительно неизвестно, о ком из посланников изволит говорить ваше превосходительство.

— Вам это неизвестно, сеньор Спринг? — произнес Росас, делая особое ударение на этой фразе и глядя в упор на сэра Уолтера Спринга.

— Даю вам в этом честное слово…

— Довольно! — прервал его Росас который прежде чем его собеседник начал свою фразу, был уже твердо убежден в том, что тот ничего не знает о том, что так интересует его, Росаса, и ради чего он, главным образом, и призвал его к себе. — Довольно, — повторил он, встав со своего места, чтобы скрыть клокотавшую в нем ярость и злобу.

Сэр Уолтер снова ощутил недоумение перед этим удивительным человеком, от которого решительно никто, по-видимому, не мог уйти довольным и спокойным. Сделав несколько шагов взад и вперед по комнате, Росас вдруг остановился, опершись рукой на спинку стула, на котором сидел мулат, изо всех сил боровшийся с одолевавшим его сном, и стал прислушиваться к чему-то.

Действительно, топот коня, мчавшегося во весь опор, послышался с западной стороны вдоль улицы Ресторадора, и менее чем через секунду звук подков коня послышался уже у ворот дома диктатора.

— Какая-нибудь полицейская депеша! — сказал сэр Уолтер, стараясь вновь завязать, столь резко прерванный разговор.

Росас взглянул на него с нескрываемым презрением.

— Нет, сеньор английский министр, — сказал он, — эта лошадь прискакала из деревни, и человек, который удержал ее у моего крыльца не надзиратель и не агент полиции, а просто настоящий добряк-гаучо!

Англичанин слегка пожал плечами и встал. В этот момент в столовую вошел Корвалан с пакетом в руке.

Росас вскрыл пакет, и едва успел пробежать первые строки, как выражение дикой зверской ярости на мгновение отразилось в чертах диктатора, так что сэр Уолтер, от которого не укрылось это страшное выражение лица Росаса, не мог понять, было это действительно или только показалось.

— Итак, сеньор Спринг, — сказал диктатор, прервав свое чтение и протягивая английскому посланнику руку, — вы удаляетесь?

Спринг действительно стоял уже со шляпой в руке.

— Да, я хочу дать вашему превосходительству возможность отдохнуть среди ваших друзей.

— Когда же вы рассчитываете отправиться на пакетбот? — спросил Росас, не слыхавший ни одного слова из фразы англичанина.

— Послезавтра, превосходнейший сеньор!

— Это очень продолжительный срок. Заставьте вашего секретаря поработать прилежнее, чтобы пакетбот мог отправиться завтра после полудня или точнее сегодня, так как теперь уже четыре часа утра.

— Он отправится в шесть часов пополудни, превосходнейший сеньор.

— Спокойной ночи, сеньор Спринг!

Отвесив два или три низких поклона, английский посол удалился.

— Корвалан, проводите сеньора и тотчас же вернитесь сюда.

— Сеньор! Сеньор! Что надо сделать гринго? — воскликнул мулат.

Но Росас, не слушая его, сел к столу, разложил на нем, только что полученную бумагу, и, подперев голову обеими руками, принялся снова читать это послание, и с каждым новым словом глаза его наливались кровью, а высокий лоб то бледнел, то становился багровым.

Четверть часа спустя, лично закрыв на замок двери своего кабинета, диктатор ходил быстрыми, злобными шагами взад и вперед по комнате, точно дикий зверь в клетке, предаваясь бешеной ярости своих неукротимых страстей, прорывающихся наружу злобой и гневом на все окружающее.