Масорка

ГЛАВА XI. Донья Марселина

Заря пятого мая сменила мрак той страшной ночи, в течение которой произошли вышеописанные нами кровавые и печальные события. Легкий южный ветерок, свежий и живительный, разогнал нависший над городом густой сырой туман. В этот роковой для аргентинского народа 1840 год, казалось, и сама природа хотела умножить невзгоды, обрушившиеся на страну, с первых чисел апреля неслыханные ливни положительно затопили злополучный город. Теперь же южный ветерок приносил с собой сладкий аромат бесчисленных фиалок и диких жасминов, густым ковром покрывавших в это время песчаные поляны побережья.

Кругом царила тишина, полнейшее безлюдье и безмолвие. Небрежная и аристократическая красавица, эти Афины южной Америки, казалось, с особым наслаждением нежилась на берегу широкой спокойной реки, вдыхая тонкий аромат цветов и душистых трав и старясь отдалить рабочие часы наступающего дня.

На простых и широких улицах, между строениями еще держался сумрак редеющей ночи; на юге, над ровной гладью реки, голубой свод безоблачного неба уже скрашивался бледно-розовыми отливами и золотым отблеском близкого восхода, а сияющий диск лучезарного светила медленно выплывал из-за лона тихих вод, разгоняя последние тени минувшей ночи. И вот в этот момент, когда начинался день и всеобщая тишина лишь изредка нарушалась грохотом какой-нибудь одинокой телеги, спешившей на базар, высокого роста человек, худой до невероятия и не только бледный, но прямо-таки желтый, как воск, торжественно шагал по улице Победы.

На вид ему было лет пятьдесят, пятьдесят-пять, шел он медленно и выступал с такой важностью, что, казалось, вышел так рано из дома исключительно для того, чтобы подышать свежим утренним воздухом или чтобы первым из жителей города показать солнышку свой ярко-красный жилет и шляпу, украшенные многочисленными федеральными девизами.

Человек этот, по случайной ли неловкости или же преднамеренно, ронял раза два-три в каждом квартале свою великолепную трость из индейского тростника с золотым набалдашником, которая каждый раз, падая, катилась назад, причем ее владельцу приходилось возвращаться за ней. Все это он проделывал с ангельским терпением и непринужденностью, его взгляд скользил по всем тем кварталам, которые он уже прошел, то есть по направлению пригорода. Уронив таким образом раз двадцать или тридцать свою трость, он наконец остановился у ворот дома, знакомого уже нашим читателям, куда несколько часов назад въехал дон Мигель и его слуга.

Прислонившись на минуту к стене, незнакомец снял шляпу и стал утирать лоб большим платком, внимательно поглядывая направо и налево. Убедившись, что на расстоянии, по крайней мере, двенадцати кварталов в том и другом направлении не было ни души, он подошел к двери и скромно постучал в нее концом своей трости.

Мы оставим пока эту новую личность ожидать у дверей, когда ему их отворят, а сами войдем в дом незадолго до его прихода, приблизительно около девяти часов утра. Наш тощий, долговязый незнакомец уже несколько раз приходил к этой двери, да к тому же он потратил немало времени, поминутно роняя свою трость и возвращаясь за ней.

Проснувшись несколько минут тому назад, дон Мигель одевался с помощью своего верного Тонильо, который успел уже исполнить все поручения своего господина.

— Донья Аврора сама приняла цветы? — спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.

— Сама, сеньор!

— А письмо?

— Вместе с цветами.

— Она была довольна?

— Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.

— Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?

— Она стояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.

— Этих золотистых кудрей, каждый волосок которых неразрывной цепью приковывает к ней мое сердце! — воскликнул молодой человек, небрежно завязывая концы своего галстука.

— Больше она ничего не делала, сеньор.

— А в чем она была?

— В белом с зелеными полосками капоте, с вырезом на груди и схваченном у талии.

— Ах, как это прелестно! Как она должна была быть хороша! Ну, продолжай!

— Да это все.

— Фу, как ты глуп!

— Но, сеньор, на ней не было ничего другого.

— Но были же туфли или ботинки, какая-нибудь косыночка, бант, ленты, ну что-нибудь еще!

— Вы хотите, сеньор, чтобы я все это заметил?! — возразил Тонильо со свойственным ему крестьянским добродушием, которое он, несмотря на пребывание в городе, все еще не утратил.

— А кто ждет в приемной?

— Та женщина, за которой вы меня посылали, и дон Кандидо.

— А-а! Мой учитель правописания! Гений разных прилагательных и всяких исключений! Что привело его ко мне, не говорил он тебе?

— Нет, сеньор, он только сказал, что ему необходимо поговорить с вами, что он приходил сюда в шесть часов утра, но двери были заперты с тех пор он пришел в семь часов и бродил здесь поблизости, выжидая, когда ему можно будет видеть вас.

— Эх черт! Как видно мой старый учитель все еще не отвык меня мучить и хотел поднять меня в шесть часов утра, для того чтобы беседовать с ним. Усади его в моем кабинете, а донью Марселину пригласи сюда! — сказал он, надевая голубой шелковый халат, цвет которого подчеркивал белизну его прекрасных рук.

— Так ее сюда позвать? — недоверчиво спросил Тонильо.

— Ну да, сюда, мой целомудренный Тонильо, ведь я, кажется, говорю с тобой не по-гречески! Проведи ее сюда в мою спальню, да не забудь покрепче запереть дверь из кабинета в гостиную, а также и вот эту, когда женщина войдет сюда.

Спустя минуту, шорох юбок доньи Марселины возвестил о ее приближении.

Она появилась в шелковом платье, цвета густого вина, окутанная желтой шалью с черной каймой. Белый платок, сильно накрахмаленный, она держала за серединку, для того чтобы видны были вышитые по углам амуры; огромный бант из ярко-красных лент украшал ее голову слева. На смуглом мясистом лице привлекательными казались лишь большие черные глаза, которые, вероятно, были хороши в свое время, но теперь насчитывали без малого пятьдесят зим. Лицо хранило следы пережитых бурь и волнений, два густых локона темных волос не то шоколадного, не то кофейного цвета, спускаясь до самого подбородка, тщетно скрывали уже увядшую свежесть лица; добавив ко всему этому рост выше среднего и фигуру скорее тучную, чем стройную, наш читатель составит себе довольно верное представление о донье Марселине.

Вот эту-то особу дон Мигель и принял в своей спальне, даже не встав со стула, на котором он сидел с улыбкой, свойственной людям известного круга при разговоре с теми, кто занимает более низкое положение и к которому они не питают особого уважения.

— Вы мне нужны, донья Марселина! — сказал он указывая ей на кресло против себя.

— Я всегда к вашим услугам, сеньор дон Мигель, — отвечала донья Марселина, садясь и жеманно расправляя множество своих шелковых юбок.

— Как ваше здоровье, как поживают ваши домашние? — спросил дон Мигель, не любивший приступать к серьезному делу, не исследовав предварительно почву.

— Я право не знаю, что и делать, сеньор. Жизнь в Буэнос-Айресе теперь сущее наказание за все мои многочисленные грехи.

— Что ж, это вам зачтется, когда вы переселитесь в вечность! — шутливо заметил дон Мигель, равнодушно лакируя ногти.

— Некоторые грешили больше меня и все же попадут в царство небесное! — сказала она, покачивая головой.

— Кто, например?

— Да, например, хоть те, которых вы знаете.

— Иногда я очень забывчив.

— А я некоторых вещей никогда не забуду, даже если проживу двести лет.

— Вы не правы: прощать врагам нашим нас учит сам Господь.

— Прощать им! Простить оскорбления нанесенные мне! Простить им то, что они погубили мою репутацию, смешав меня с теми созданиями без имени, которые являются позором нашего пола! О, никогда!

— Ба! — воскликнул дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха. — Вы всегда преувеличиваете, когда говорите об этом.

— Ах, что вы! Я преувеличиваю! В самом деле, это пустяк: они явились схватили меня, кинули в тележку вместе с теми презренными созданиями, они собирались отправить меня в Arroyo Azul20, меня, которая принимала у себя лишь цвет золотой молодежи высшего общества Буэнос-Айреса! И не подумайте, что это из-за моего поведения! О нет, то была просто месть за мои всем известные политические убеждения. Первые мои связи были с унитариями! Я принимала у себя министров, адвокатов, поэтов, докторов, писателей и публицистов, словом, лучших людей города, вот почему тиран Пердриес вписал меня в свой лист, когда Томас Архо-рени издал указ о выселении непотребных женщин. Старый Тартюф! Подлый ростовщик, именно о нем сказано:

Elimmmortal macuquino

Grand sacerdote apostolico

Nosgustaraunreasenvino

Aunguerevientedecolico.21

— Да, донья Марселина, прекрасные стихи!

— Великолепные! Они написаны в 1838 году. Ведь мне нанесли это оскорбление во время первого правления этого убийцы, он сделал меня жертвой моих политических убеждений и, как знать, возможно, отчасти я поплатилась и за свою любовь к литературе — эти дикари изгоняли всех, кто, как я, посвятили себя искусствам. Все мои друзья оказались в изгнании. О, счастливые времена Варелы и Гальярдо! Они прошли, прошли навсегда! Помните, дон Мигель! Помните!..

Донья Марселина, сильно разгоряченная своей речью, усердно принялась обмахиваться платком, между тем как шаль, скрывавшая ее грудь и плечи, плавно скользнула вниз до талии.

— Да, возмутительная несправедливость, — сказал дон Мигель, серьезное и мрачное лицо которого невольно выдавало неудержимое желание рассмеяться. — Ведь только ваши связи в высшем обществе спасли вас от беды.

— Так именно и было, я уже не раз рассказывала вам это: меня спас один из моих высокопоставленных друзей, он сжалился над моей невинностью, угнетенной варварством, как говорит Руссо, — с важностью проговорила донья Марселина, имевшая слабость к литературным цитатам.

— Руссо весьма точно подмечал суть вещей! — сказал дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха.

— У меня удивительная память, несколько дней назад я выучила наизусть целую пьесу, которую видела всего один раз на сцене.

— Поистине это удивительно!

— Не правда ли? Хотите, я вам прочту бред Креона, который начинается вот так:

«Печальная фатальность! Боги всевышние!..»

— Нет, нет, благодарю вас! — поспешно прервал ее дон Мигель.

— Ну, как хотите!

— А сейчас что вы читаете, донья Марселина?

— Я дочитываю Enfautducarnaval, а после примусь за Sucinda, которую теперь заканчивает моя племянница Тома-сита.

— Прекраснейшие книги! Но где вы их берете? — осведомился дон Мигель, откинувшись на спинку своих кресел и устремив светлый, спокойный взгляд на лицо этой, наполовину помешанной женщины.

— Все эти книги приносит моей племяннице Андреа сеньор священник Гаэте.

— Священник Гаэте! — воскликнул дон Мигель, разразившись на этот раз неудержимым смехом.

— И я ему очень признательна, потому что люди образованные знают, что молодым девушкам следует читать и хорошее, и дурное, для того чтобы в жизни их не могли обмануть.

— Прекрасно сказано, донья Марселина, но вот чего я не могу понять: как это женщина с вашими политическими убеждениями может вести дружбу с этим уважаемым священником, ведь он один из наиболее выдающихся героев федерации?

— Ах! Я каждый день упрекаю его в этом.

— И что же, он молчит?

— Он снисходительно, смеется, поворачивается ко мне спиной и идет читать свои книги Хертрудис.

— Хертрудис! Так у вас еще и Хертрудис?

— Да, это моя новая приемная племянница, она уж с месяц у меня.

— Санта-Барбара! Да у вас племянниц больше, чем у Адама внуков от Сифа, сына Каина и Ады. Читали вы когда-нибудь Библию, донья Марселина?

— Нет.

— Ну «Дон Кихота»?

— Нет, не читала.

— Так этот дон Кихот был похож и лицом и умом на генерала Орибе, который имел привычку уверять, что не может быть надежной республики без некоторых амплуа, и это амплуа то самое, которое вы занимаете.

— Амплуа покровительницы моих бедных племянниц, хотите вы сказать?

— Вот именно.

— Я делаю для них все, что могу.

— Но что стало бы с вами, если бы почтенный отец церкви нашел у вас то, что нашел я, когда впервые по рекомендации сеньора Дугласа попал в ваш дом?!

— О, Боже мой! Я бы погибла! Но сеньор священник Гаэте не будет так любопытен, как сеньор дон Мигель дель Кампо! — проговорила донья Марселина заискивающим голосом.

— Да, вы правы, я зашел к вам тогда, чтобы вручить письмо, которое вы должны были передать известному лицу, и попросил у вас чернила и перо, чтобы написать адрес, неожиданно постучали в дверь, вы спрятали меня в вашей спальне, шепнув, что на столе я найду все письменные принадлежности; я их искал, но тщетно, наконец я открыл ящик и…

— Вам не следовало читать, что вы нашли, скверный вы мальчик! — прервала его донья Марселина самым ласковым голосом, какой только она могла изобразить, что случалось каждый раз, когда дон Мигель заговаривал об этом деле.

— Как устоять против соблазна любопытства? Газеты из Монтевидео!

— Которые мне прислал мой сын, как я вам говорила.

— Да, но письмо?

— Ах, да, письмо! За это письмо эти варвары расстреляли бы меня. Как я была неосторожна! А что вы сделали с этим письмом, прекрасный мой сеньор, оно у вас?

— Да, вы осмелились писать, что всем женщинам из семьи Росаса обрежут косы, когда войдет в город Лаваль! Это весьма опрометчиво, донья Марселина.

— Что делать! — но вы же сами знаете, что выполнить это я не способна. А что вы сделали с письмом, оно у вас? — продолжала выпытывать донья Марселина, стараясь улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась какая-то гримаса.

— Я уже говорил вам, я унес его, чтобы спасти вас.

— Вам следовало изорвать его.

— Это было бы непростительной глупостью.

— Для чего вы храните его?

— Чтобы иметь доказательство вашего патриотизма, которое могло бы послужить в вашу пользу, когда дела изменятся. Я желаю, чтобы вас с лихвой вознаградили за те услуги, которые вы оказываете…

— И это единственная причина, заставляющая вас хранить письмо?

— До настоящего времени вы не давали мне повода изменить мое мнение о вас! — проговорил дон Мигель вместо ответа.

— И я никогда не подам вам этого повода! — воскликнула донья Марселина со вздохом облегчения.

— Я в этом убежден. Ну, а теперь поговорим о наших делах. Давно вы видели Дугласа?

— Я видела его три дня назад. Предыдущей ночью он отправил на судне пять человек, из которых двоих ему доставила я.

— Прекрасно. Вы повидаете его сегодня.

— Сегодня?

— Да, сейчас же.

— Я пойду прямо от вас.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, достал из-под чернильницы, написанное ночью письмо, и, вложив его в чистый конверт, с пером в руке вернулся в спальню.

— Напишите адрес на этом письме! — сказал он, обращаясь к донье Марселине.

— Я?

— Да, вы. Пишите: сеньору Дугласу.

— И ничего более?

— Ничего более.

— Готово!

— Прекрасно, теперь вы отправитесь к сеньору Дугласу и вручите ему это письмо, сказав, что я послал вас к нему.

— Я так и сделаю.

— Теперь вот еще, завтра или послезавтра мне нужно полчаса остаться одному в вашей квартире.

— Вы можете там оставаться, сколько вам угодно, я уведу гулять своих племянниц, но ключи?..

— Закажете сегодня двойные ключи и завтра рано утром пришлите их мне, уведомив меня о дне и часе вашей прогулки. Я не хочу, чтобы меня видели, и предпочел бы вечерние часы, во время вечернего богослужения.

— О, я живу на пустынной улице, только весной иногда проходят мимо люди, идущие купаться, потому что дом стоит у самой реки.

— Я желал бы, чтобы все внутренние двери оставались открытыми.

— Взять у меня там почти нечего.

— Впоследствии там будет, что взять, а пока я требую от вас лишь скрытности и молчания: малейшая неосторожность, может стоить вам жизни.

— О, моя жизнь давно в ваших руках, но даже если бы этого не было, я с радостью пожертвую собой ради последнего из унитариев.

— Тут дело вовсе не в унитариях, и я никогда вам не говорил, что сам я из них. Но все ли вы запомнили?

— Не многие могут похвастать такой памятью, как моя! — сказала донья Марселина, слегка смутившись от серьезного тона, каким были произнесены последние слова.

— Ну, а теперь простимся! — с этими словами дон Мигель встал и направился в свой кабинет, здесь он открыл бюро и достал из него пятьсот пиастров.

— Вот, — сказал он, вернувшись в спальню, — возьмите это, чтобы заплатить за ключи и купить сластей вашим племянницам во время их прогулки.

— Вы один стоите целого Перу! — воскликнула донья Марселина, повеселев при виде денег. — Такая сумма сразу и без процентов! О, вы ко мне гораздо более щедры, чем уважаемый священник Гаэте к моей племяннице Хертрудис.

— Как бы то ни было, берегитесь ссориться с ним — мой вам совет. Ну, до встречи!

— Я ваша телом и душой, сеньор дон Мигель!

И сделав довольно приличный реверанс, почтенная донья Марселина вышла из комнаты.