Масорка

ГЛАВА XV. Президент Соломон

В переулке, ведущем от церкви святого Николаса к набережной, на перекрестке улицы Корриентес и Серрито стоял старенький домик с низкими окнами и дверью на улицу, с деревянным порогом высотой в полфута от земли. Каждый вечер во время вечерни можно было видеть, как хозяин этого дома выходил и садился у порога без сюртука, с засученными выше сапог панталонами, с сигаретой в правой руке, так он просиживал около часа.

То был человек лет шестидесяти, высокий и такой толстый, что самый жирный бык из числа тех, которых ежегодно приводят на конкурс для карнавала, показался бы тощим в сравнении с ним. Сын одного из старых испанских пульперо27 в Буэнос-Айресе, он и его брат Хеннаро унаследовали от своего отца пульперию, смежную с тем домом, который мы описывали, и скромное имя Гонсалеса.

Хеннаро, старший из двух братьев, возглавил дело; предание ничего не говорит о том, почему мальчишки этого квартала прозвали его Соломоном. Несомненно лишь то, что это прозвище приводило в ярость почтенного Хеннаро, который в гневе кулачные и палочные удары на тех, кто под предлогом покупки вина или другого оскорбляли его этим известным библейским именем. Этот Хеннаро, будучи пульперо, являлся в то же время капитаном милиции, к несчастью, его расстреляли в 1823 году, во время военного бунта. Стала вдовой его жена, донья Мария Ризо, и сиротой — его дочь Квинтина.

После смерти Хеннаро, его младший брат Хулио Гонсалес стал владельцем пульперии и в силу народной психологии, потому, что имя Соломон ему казалось звучнее, чем Гонсалес, он стал называть себя: Хулио Гонсалес Соломон. И с той поры имя, вызывавшее гнев старшего брата, отца Квинтины, стало неразрывно с именем данным при крещении младшему брату, который, казалось, уже с гордостью носил его.

И вот дон Хулио стал расти в объеме так же быстро, как росли его имена, а в чинах — так же быстро, как в объеме. Он преуспевал в милиции, да и в торговом деле, но ни то, ни другое занятие не мешало ему по обыкновению отдохнуть часок на пороге своего дома. Этот-то дон Хулио Гонсалес Соломон и был тем самым толстяком, с которым мы познакомили читателя в начале этой главы. Ураган, который подхватил низы аргентинского населения при захвате власти Росасом, был слишком силен, чтобы не поднять и эту тушу мяса и грязи; и вот с порога своего дома почтенный дон Хулио представлял себя возведенным в звание полковника милиции, а затем — ив президенты Народного общества Ресторадора, члены которого избрали в качестве символа колос маиса, в подражание одному древнему испанскому обществу, которое выбрало тот же символ и имело почти те же цели.

В четыре часа пополудни пятого мая 1840 года весь квартал, где находился дом полковника Соломона, был запружен лошадьми в федеральном уборе, то есть в красных попонах и наголовниках или уздечках из красного сукна с красными перьями или же красным шерстяным султаном. Хотя такое число лошадей в этом месте было делом обыкновенным, тем не менее все жители квартала были у окон и дверей своих домов.

Зал в доме полковника Соломона был битком набит солдатами, чьи лошади стояли на улице, на солдатах были черные шляпы с широкой красной лентой, синие камзолы с девизом длиной в полфута, длинные жилеты и огромный кинжал у пояса, рукоятка которого скрывалась под правой полой. Казалось, все эти люди имеют одно лицо: густые черные усы и баки, расходившиеся на подбородке, мрачный и бегающий взгляд. Такие лица можно встретить лишь в минуты народных смут и волнений и невозможно увидеть, когда в стране царят порядок и покой.

Одни сидели на деревянных или соломенных стульях, другие — на подоконниках, а некоторые — даже на накрытом ярко-пунцовой скатертью столе, на котором сеньор президент Соломон имел обыкновение подписывать свои декреты и донесения, используя вместо чернильницы обыкновенную банку. Каждый из этих кабальерос непрерывно курил, и сквозь густые облака табачного дыма мелькали их смуглые отталкивающие лица.

Их славный президент сидел в смежной комнате на своей кровати и учил наизусть, состоящую из двух десятков слов речь, которую его уже в десятый раз заставлял повторять человек, являвшийся полнейшей ему противоположностью во всех отношениях. Человек этот был не кто иной, как дон Мигель дель Кампо.

— Теперь, я кажется, запомнил.

— О, да, полковник, у вас прекраснейшая память.

— Однако вы не откажетесь, конечно, сесть рядом со мной, и, если я забуду какое-нибудь слово, тихонько подсказать мне!

— Я сам хотел предложить вам это. Вы только не забудьте, полковник, что вы должны представить меня нашим друзьям и предупредить их о том, что я вам сообщил.

— Да, это мое дело. Ну что же, пойдем?

— Подождите немного, как только вы сядете к столу, прикажите секретарю прочитать список присутствующих, очень важно полковник, чтобы в нашем федеральном обществе соблюдался тот же порядок, что и в палате представителей.

—Да, да, я уже не раз говорил это Бонео, но он занимается лишь болтовней.

— Ну, не беда, вы повторите ему еще раз, так он и сделает.

— Ну, хорошо, пойдемте!

Президент Соломон и дон Мигель дель Кампо, все в том же глухо застегнутом черном бархатном камзоле с широким федеральным девизом, вошли наконец в залу заседания.

— Добрый вечер, сеньоры! — произнес Соломон торжественным, серьезным тоном, собираясь сесть в кресло, стоявшее у стола.

— Добрый вечер, сеньор, президент, полковник, товарищ, compadre28 и т.д.! — ответил каждый из присутствующих, в зависимости от того, как кто привык величать дона Хулио Соломона, бросая подозрительные взгляды на сопровождавшего их президента человека: на нем, по их мнению, было мало федеральных девизов.

— Сеньоры, — сказал Соломон, — это сеньор дон Мигель дель Кампо, асиендадо и федеральный патриот, которому я очень многим обязан, этот сеньор такой же добрый патриот, как и его отец. Он желает стать членом нашего Народного общества и ждет возвращения своего отца, чтобы войти в наш союз одновременно с ним. А пока он выразил желание принимать иногда участие в наших федеральных собраниях. Да здравствует федерация! Да здравствует славный восстановитель законов! Да погибнут поганые французы! Да погибнет король их, Луи-Филипп! Да погибнут дикие, омерзительные унитарии, за проклятое золото продавшие себя французам! Да погибнет изменник идиот Ривера!

Все эти фразы, произнесенные громовым голосом президента Соломона, были дружно подхвачены присутствующими, не довольствуясь одним криком, они еще размахивали над головами своими острыми кинжалами. Крики, слышные на расстоянии по крайней мере ста сажен, повторялись проходившим по улице народом, который, ни мало не смущаясь, кричал «Viva!29», когда Соломон кричал «Mucra!30», и наоборот.

Когда этот гам затих, Соломон торжественно сел на кресло, имея по правую руку секретаря, а по левую — дона Мигель дель Кампо.

— Господин секретарь! — произнес он, откидываясь на спинку своего кресла, — прочтите список присутствующих здесь сеньоров.

Бонео взял со стала какую-то бумагу и стал читать громким и звучным голосом имена, набросанные им всего лишь несколько минут назад карандашом. Их было всего девятнадцать.31

— А других нет? — осведомился Соломон.

— Это имена всех присутствующих членов, сеньор президент! — ответил секретарь.

— Читайте список отсутствующих.

— Список всех членов общества?

— Да, сеньор. Хоть нас и меньше, чем депутатов, но мы такие же федералисты, как и они, и должны знать всех членов нашего общества, как присутствующих, так и отсутствующих, как это принято в палате депутатов. Читайте список.

— Отсутствующие члены, — произнес Бонео, и прочел список всех членов Народного общества восстановителя, состоявшего из ста семидесяти пяти человек, принадлежавших к различным классам общества.

— Браво, теперь мы все друг друга знаем, — подумал про себя дон Мигель, — хотя мне известно, что в этом списке не только добровольные члены, некоторых силой заставили вступить в общество! — Он потихоньку дернул президента за панталоны.

— Сеньоры, — сказал Соломон, — федерация есть собственность славного восстановителя законов, и все мы должны быть готовы отдать жизнь за славного Ресторадора, потому что все мы — столпы святого дела федерации.

— Да здравствует славный восстановитель законов! — прокричали все члены.

— Да здравствует его дочь, сеньорита Мануэлита де Росас дель Эскурра!

— Да здравствует славный герой степей, восстановитель законов, отец наш и отец федерации!

— Да погибнут проклятые французы и их король!

— Сеньоры, — продолжал президент, — для того, чтобы наш славный восстановитель мог спасти федерацию от… мог спасти федерация от…

— От великой опасности! — шепнул ему на ухо дон Мигель.

— От великой опасности, в которой она теперь находится, мы должны всеми силами преследовать унитариев. И всякий унитарий, которого мы встретим, должен быть убит нами.

— Да погибнут проклятые, омерзительные и дикие унитарий! — заревел один из членов по имени Хуан Мануэль Ларрасабаль, к которому тотчас же присоединились и остальные, потрясая кинжалами в воздухе.

— Сеньоры, — продолжал президент, — наш долг преследовать повсюду и без сожаления всех унитариев!

— Самцов и самок! — снова заревел все тот же Хуан Мануэль Ларрасабаль, очевидно самый ярый ненавистник унитариев.

— Наш славный Ресторадор должен быть недоволен нами, потому что мы ему служим не так, как должны! — продолжал Соломон.

— Ну, теперь перейдем к делу прошедшей ночи, — шепнул ему дон Мигель, делая вид, что вытирает платком лоб.

— Ну, а теперь перейдем к делу прошедшей ночи! — повторил за ним Соломон, как будто эта фраза составляла часть его заученной речи.

Дон Мигель сильно дернул полковника за панталоны.

— Сеньоры, — продолжал Соломон, — все мы знаем, что этой ночью несколько диких унитариев пытались бежать, но это им не удалось благодаря усердию командира Китиньо, который вел себя как настоящий федералист. Однако, один из этих унитариев скрылся, подобные случаи будут постоянно повторяться, если мы не восстанем на защиту федерации. Сегодня я собрал вас здесь для того, чтобы все мы снова поклялись преследовать проклятых диких унитариев, которые пытаются бежать в Монтевидео и хотят присоединиться к подлому изменнику Ривере. Такова воля нашего славного восстановителя законов! Я все сказал. Да здравствует наш славный Ресторадор, да погибнут все враги святого дела федерации!

Все эти возгласы с остервенением были повторены не только присутствующими, но и народом, столпившимся на улице, у дверей и окон дома полковника Соломона.

— Прошу слова! — сказал командир Китиньо, вставая с места.

— Оно за вами! — отвечал президент, скручивая папиросу.

— Сегодня ночью я имел счастье ужинать с нашим славным Ресторадором и его дочерью доньей Мануэлитой Росас дель Эскурра. Ресторадор для нас больше, чем Бог, он отец федерации, и я клянусь, что буду поступать со всеми унитариями, так, как с теми, которых я изловил нынче ночью. Правда, один из них бежал, но уже сегодня утром я отправил к Марии-Хосефе человека, который сообщил ей важные сведения. Все мы, федералисты, и мужчины, и женщины, обязаны помогать его превосходительству, потому что он отец всех федералистов.

При этом командир Китиньо отцепил свой кинжал и показал сохранившиеся на нем капли крови.

Вслед за этим поступком все масоркерос принялись размахивать в воздухе своими кинжалами и разразились неистовыми выкриками против унитариев, против Риверы, против французов и главным образом против их короля Луи-Филиппа.

Дон Мигеля единственный, сохранял полную неподвижность, безмолвный и невозмутимый, он старался проникнуть в замыслы этих беснующихся людей, соображая в то же время, как воспользоваться их слепой яростью.

Когда все стихло, дон Мигель попросил слова и, получив его, начал так:

— Сеньоры, я еще не имею чести принадлежать к уважаемому патриотическому обществу, но надеюсь вскоре быть причисленным к нему. Мои политические убеждения и симпатии известны всем, надеюсь со временем оказать славному восстановителю законов и самой федерации услуги, не менее значительные, чем те, которые им оказывают члены народного общества Ресторадора, слава о которых гремит не только по всей республике, но и по всей Америке.

Громкий взрыв аплодисментов приветствовал эти льстивые слова.

— Но, сеньоры, — продолжал дон Мигель, — я должен обратиться к присутствующим с поздравлениями, которых заслуживают все добрые федералисты. Святая федерация не признает различий: адвокаты, купцы, чиновники — все здесь равны и наш долг — дружно отозваться на призыв президента и стать лицом к лицу с опасностью, не взваливая всех трудов на маленькую группу членов. Вероятно, что и отсутствующие также добрые федералисты, но ведь и присутствующие здесь не унитарии, чтобы чуждаться их. Я полагаю, так думает его превосходительство Ресторадор и эту мысль мы должны заставить уважать.

Речь дона Мигеля неожиданно для него самого столь сильно взволновала присутствующих, что они принялись кричать и проклинать непришедших на собрание членов, имена которых в начале заседания прочел секретарь Бонео.

Имена эти переходили из уст в уста с такими нелестными эпитетами и проклятиями, как будто это были имена унитариев, а не таких же членов народного общества, как и присутствующие здесь. Дон Мигель одобрял их улыбкой и движением головы.

— Отлично, голубчики мои, — думал он про себя, — я так натравлю вас друг на друга, что в конце концов вы сами сожрете друг друга!

Потребовав еще раз, чтобы все присутствующие тщательно следили за унитариями, полковник Соломон объявил собрание закрытым.

Дон Мигель вынужден был выдержать немало рукопожатий и федеральных поцелуев, он поспешил распроститься со всеми и, провожаемый до парадных дверей президентом, который не знал, как выразить ему благодарность за приготовленную им блестящую речь, с облегченным сердцем покинул дом своего мнимого приятеля.

Очевидно, Масорка ничего не знала о доне Луисе — дон Мигель был счастлив.

На углу улицы Сидо он увидел Тонильо, который ждал его, держа в поводу лошадь. Вся улица была заполнена народом, дон Мигель, не глядя на своего слугу, произнес:

— В девять часов.

— Там?

— Да.

Вскочив на коня, дон Мигель крупной рысью двинулся по направлению к Барракасу, куда доехал на закате, в уже наступающих сумерках.

Несмотря на пережитые за день волнения, молодой человек остановился на этой возвышенности, чтобы полюбоваться открывшимся отсюда видом.

Когда дон Мигель начал спускаться с холма, он услышал, что кто-то зовет его по имени, обернувшись, он увидел шагах в двадцати за собой своего учителя чистописания, который бежал за ним из последних сил.

Дон Мигель придержал коня, поджидая дона Кандидо.

Дон Кандидо, подойдя к его стремени, в изнеможении прислонился к ноге бывшего ученика и несколько минут стоял молча, в силах произнести ни слова.

— Что с вами? Что случилось, дон Кандидо? — участливо спросил дон Мигель.

— О, это дело ужасное, неслыханное…

— Сеньор, не забывайте, мы здесь на улице, скажите, что вы желаете, но будьте кратки.

— Ты помнишь прекрасного, благородного и великодушного сына моей старой служанки?

— Да.

— Ты помнишь, что он приезжал в ту ночь и…

— Да, помню, так что же с ним случилось?

— Они расстреляли его! Мой дорогой, любимый Мигель, ведь они его расстреляли!

— Когда?

— Сегодня в семь утра, как только узнали, что ночью он отлучался из дома губернатора. Как видно, они опасались…

— Что он их выдаст и скажет то, что знает! Я избавляю вас от необходимости говорить мне это.

— Да, но ты видишь, что я погиб! Я предан! Ах, что мне делать!

— Чините ваши перья, чтобы завтра поступить на службу в качестве частного секретаря к сеньору министру иностранных дел.

— Ах, Мигель! Мой Мигель! — ив порыве восторга дон Кандидо принялся покрывать руку своего ученика благодарными поцелуями.

— Теперь сверните на первую попавшуюся улицу и вернитесь домой.

— Да, да, я прибежал к тебе, когда Тонильо выводил из ворот твою лошадь, я пошел за ним, затем погнался за тобой и…

— Да, знаю, но вот еще что: есть у вас кто-нибудь из близких, мужчина или женщина, у кого бы вы иногда ночевали?

— Да.

— Ну, так идите туда сейчас же и уговоритесь в том, что вы прошлую ночь ночевали там, на всякий случай, если что-нибудь произойдет. Теперь прощайте, мне некогда, сеньор.

И пришпорив коня, дон Мигель помчался галопом вниз с холма и въехал на широкую улицу, погруженную в полный мрак.

Этой же самой дорогой восемнадцать часов назад дон Мигель ехал с полуживым от ран, окровавленным другом, которого он бережно поддерживал в седле, сидя на крупе коня.