Май, месяц перед экзаменами

Глава шестая. В ней от имени Коли Медведева продолжается линия сравнительных характеристик

Для того чтобы вы лучше поняли, какой человек Милочка и какой Нинка Рыжова, я должен рассказать вам еще об одном случае, тоже незначительном на первый взгляд, но это как для кого…

В тот день я проводил Нинку домой, и во дворе у нее мы остановились, чтоб закончить свой разговор. Стояли тут же, прямо у ворот, где с давних пор наподобие пирамиды возвышалась куча шлака и мусора, оставшегося после переделки котельной.

Так мы стояли и болтали, не замечая сначала, что возле этой пирамиды стоит «ЗИЛ», а вокруг «ЗИЛа» друг за другом, довольно оживленно размахивая руками, бегают шофер и еще какой-то деятель; я его определил как управдома. Они оба были на пределе. Шофер от досады, остановившись на минутку, бил ногой по тугим баллонам «ЗИЛа», а управдом с той же силой пинал мусор.

Из-за чего разгорелся сыр-бор, мы поняли довольно скоро: видно, кто-то, послав грузовик вывозить мусор, забыл направить в распоряжение шофера рабочих. И теперь шофер кричал управдому:

— Он там чесаться станет, а мне — припухай? Я от ходки получаю — ты это в состоянии усечь?

Управдом, возможно, усекал, но что он мог поделать? Он только, в свою очередь, спрашивал:

— У меня сколько объектов? Один этот дом, что ли? Так, скажешь, самому за каждым с лопатой становиться?

— Зачем самому? — Шофер наконец остыл немного. — Зачем самому? Ты народ позови. — При этом он кивнул на окна, выходившие во двор, и лицо у него стало такое, будто он кто его знает как удачно сострил. — Товарищи откликнутся.

— «Народ, народ»! Народу — каждому свое. — Управдом бормотал это и шлепал себя по карманам.

Наверное, с досады ему хотелось закурить. Карманов оказалось много, и потом он перестал шлепать, стал чуть ли не выворачивать каждый наизнанку, все мрачнея, мрачнея. Он точно был из тех типов, которые быстро мрачнеют и вообще заранее считают каждое дело обреченным на неудачу.

— Ты постой, я к десятому сбегаю, — сказал он наконец шоферу. — Может, там работяг разживусь.

— Мне что. — Шофер удобно устроился, прислонившись к высокому крылу своей машины. — Мне что, — повторил он, ерзая спиной по этому крылу и сбивая фуражку на лицо. — Мое дело телячье, полчаса жду, ну, сорок минут.

И тут я посмотрел на Нинку. Вот это было кино, как она смотрела на того мужика, которого я определил управдомом, и на шофера. Так что вполне возможно, фуражечкой он заслонился не от солнца… Каждый, у кого было хоть чуть мозгов, мог бы догадаться, от чего она кипит. В самом деле, не проще ли было бы им двоим — лопаты в руки и…

— Откройте борт, — вдруг сказала Нинка, выставляя плечо и ногу так, как выставляла в пятом, встревая в очередную драку. — Пока он будет бегать, мы начнем.

Шофер сонно повернул к нам свое круглое лицо с ямочкой на подбородке, и я подумал, что сейчас он не станет стесняться в выражениях. Но он не пугнул нас, тем более что Нинка повторила уже миролюбиво:

— Пожалуйста, откройте, сейчас еще ребята подойдут.

И он точно открыл нам борт, может быть из любопытства. И снова ушел к своему крылу. Весеннее солнышко, видно, сильно его разморило, и, само собой, было гораздо остроумнее вот так вот «припухать», чем возиться с тяжелыми и колючими кусками бетона, из которых торчала ржавая арматура. И не только с его точки зрения остроумнее.

— Сбегаю, — сказал я ровно через пять минут. Позову кого-нибудь.

— Нет. — Нинка вроде отдавала приказ, никак не меньше. — Нет, не сбегаешь.

Ну что ж, я понимал. Нинке важно было не только то, чтоб была убрана куча мусора, довольно основательно портившая двор. Нинка еще ставила психологический опыт. Не только для шофера и управдома. Для себя тоже. Теперь все зависело от «товарищей». Но интересно, как им было откликнуться, если даже нашу мышиную возню вокруг самосвала они не видели?

Мы втащили в кузов «ЗИЛа» уже три неудобных обломка какой-то бывшей стены и с опаской кружили вокруг четвертого, когда во дворе наконец показался первый товарищ.

Костя Селин шел домой, как всегда насвистывая какой-то веселый мотивчик. Почему-то мне кажется, когда он следует вот так даже по собственному двору, он чувствует себя не Костей-слесарем, а старым морским волком. Может быть, даже с мартышкой на плече. Или одноглазым пиратом с парусника и, уж во всяком случае, рыбаком океанской флотилии.

— Вкалываем? — спросил Костя вместо приветствия. Глаза у Кости были такие далекие; сразу становилось ясно: сейчас на тех же скоростях он проплывет мимо.

— А у меня синяя бразильская выпуска тысяча девятьсот тридцать пятого, — начал Костя о какой-то из своих марок и вдруг рванулся вперед: — Дай я!

Когда он подставил свои лапы под Нинкин угол, я понял, что даже мне рядом с ним делать нечего. Костя один отнес здоровенный обломок в машину.

— Малая механизация, — сказал Костя, отряхиваясь, и тут же сообразил, что рано пошабашил.

В общем, мы еще некоторое время работали втроем, а потом к нам подошла пожилая тетенька, поставила на землю кошелки с продуктами и обрадовалась:

— А я думала-думала, когда соберутся, как бельмо в глазу эта куча. Чего только народу мало согнали?

Сказав это, она подхватила свои покупки и быстро, бегом к подъезду. Испугалась, что ли, что и ее «сгонят»? Во всяком случае, я так подумал и посмотрел на Нинку.

Само собой, я вовсе не собирался торжествовать в том случае, если бы ее затея провалилась. Но с другой стороны, быть таким безудержным, как она, я тоже не мог. Я болтался где-то между нею и управдомом и не мог удержаться — усмехнулся.

Нинка заметила эту усмешку. Она тряхнула головой, волосы упали ей на лицо и скрыли от нее меня. Нинка даже губу от досады закусила, потому что никто вроде не торопился, падая и спотыкаясь, бежать к нам на помощь.

Зато когда совсем неожиданно эта тетенька вновь предстала перед нами уже не с кошелками, а с лопатой в руках — какие искры посыпались на меня из Нинкиных глаз! И какие вообще это глаза стали! Я точно определил: в тот момент Нинка готова была расцеловать и тетеньку, и Костю, и меня, и заодно уж шофера. Он как раз только что отклеился от своего газона и стоял, нерешительно улыбаясь, не горел энтузиазмом, но все равно уже было видно: сейчас загорится.

— Товарищ решил откликнуться? — не выдержал я, уколол шофера его же собственными словами.

— Люди ж работают…

Потом к нам подошел еще техник из смены Алексея Михайловича, а потом, когда нас было уже человек восемь, во дворе вдруг появилась Милочка. Она налетела на нас совершенно неожиданно и остолбенела.

— Милка! — сказал я исключающим всякие сомнения голосом. — Или тебя решения бюро не касаются?

Я кивнул через плечо, чтобы она поняла, какие решения. Она поняла.

— Я не знала, — сказала она. — Ну, совсем-совсем ничего не знала…

— Так еще же не вечер. — Я обнадеживающе протянул Милочке лопату.

Само собой, я не рассчитывал, что Милка вырвет ее у меня из рук и, запыхавшись, включится в наши трудовые будни. Но все-таки какая-то маленькая надежда у меня была, и потом, не одна же Нинка имела право на психологические опыты.

Так я стоял с этой лопатой и смотрел на Милочку, а у нее на лице вот такими буквами было написано, до чего некстати ей вся эта кутерьма с мусором.

— Вам еще много осталось? — спросила она наконец с некоторой надеждой в голосе.

— Еще на том дворе куча.

— Тогда я сбегаю тут в одно место и через полчаса — к вам.

— Давай! — сказал я и сделал Милочке ручкой.

Я все-таки много раз поглядывал в ту сторону, откуда могла вынырнуть Милка, а ее все не было. А потом, когда последний грузовик, груженный мусором, выезжал за ворота, чуть ли не из-под его колес выпрыгнул Марик. Марик гнал на нас с такой скоростью, что его даже заносило на поворотах. Лицо у Марика было парное, красное, волосы торчком.

— Опоздал? — крикнул Марик еще издали. — Мне Милка только сказала. Честное слово, я не знал.

— Ничего, — утешил я Марика. — На том дворе еще куча.

Звонкову в тот день мы, само собой, так и не увидели, а на следующий я спросил у нее:

— Ты вчера через другой ход домой вернулась?

Не для себя спросил, для нее. Пусть не думает, что она одна такая умная-преумная.

— Что, это еще одна лекция на тему «Общественное выше личного»? — Милочка размахнула на меня свои жукастые, на этот раз довольно злые глаза. Но ей не хотелось показывать свою злость. Это уж точно. Ей хотелось оставаться чем-то вроде щебечущего ручейка.

В то же время, как всегда, она была не прочь укусить Нину:

— Не знаю, зачем понадобилось Рыжовой вчерашнее представление, но для тебя могло уже дойти, что и она отлично умеет ставить личное нисколько не ниже…

— Пример! — почти крикнул я и даже глупо выставил вперед растопыренную ладонь, будто именно в эту ладонь Милочка должна была положить свой пример.

— А та контрольная? Принципы принципами, а своя рубашка Нинке оказалась ближе… Не очень-то ей вспомнились принципы, когда она решала вариант Анта.

От такого неожиданного и не лишенного вроде какой-то логики примера я растерялся, промычал насчет того, что «рубашка» все-таки была не своя — Витькина.

— Но не моя же? — сморщила носик Милочка. — И не твоя. И не общественная, а сугубо личная. Такая личная-личная — дальше некуда. Интимная.

Слова ее летели легко, вроде Милочка не придавала им никакого значения. Но сама она в это время внимательно поглядывала из-под своих мохнатых ресниц: туда ли ее слова упали.

— Послушай, ведь она не дала ему списать, а? — пытался я выкарабкаться. — Само собой, ей Виктор ближе тебя или меня, это же точно, а ведь не дала же списать?!

Тогда Милочка фыркнула и сказала так, как сказал бы в этом случае Семинос:

— Меня душит дикий смех. Не дала только потому, что сама не решила. Уж поверь мне. А история, которую она Витьке на обрыве рассказала, просто легенда. Такая красивая-красивая современная легенда.

Милочка говорила беззлобно. Просто удовлетворенно. Кто-то оказался ничуть не лучше ее, и это было приятно.

— Милка, — сказал я. — Что ты несешь, Милка? И неужели ты думаешь, кто-нибудь тебе поверит?

— Все поверят, кроме Ленчика. И ты поверишь… Разве нет?

Может быть, на какую-то секунду я и вправду поверил. Но тут же сказал себе: нет! И не потому только, что твердо знал, каким человеком была Нина. В голове у меня вдруг родилась одна мысль, и я чуть не подпрыгнул, чуть Милку за руку не схватил, до того это была интересная мысль, вернее, догадка.

Догадка эта заставила меня вспомнить, как я приходил домой к Шагалову на второй день после той контрольной, будь она неладна. Леонид сидел тогда и чинил чей-то приемник, а на столе перед ним, придавленные куском кварца, лежали смятые бумажки с чертежами — черновики.

Верхняя была исписана Нинкиной рукой. Я подумал тогда, что это черновики контрольной. Рыжова отдала их Ленчику, чтобы он нашел место, где она споткнулась и поехала не в ту сторону. И не обратил никакого внимания на то, как решительно Шагалов спрятал в ящик стола эти листки, только я намерился сунуть в них нос.

Теперь я голову отдал бы на отсечение: Шагалов сам подобрал все эти остатки контрольной сразу же после уроков. И как раз их он держал в руках, когда говорил Аннушке, что рассматривает детали одной железобетонной конструкции и у него голова кружится и дух захватывает.

Теперь-то я точно усек, отчего у него кружилась голова и дух захватывало. У меня тоже захватило дух, и я стоял перед Звонковой молча. А потом вдруг представил, какое у нее станет лицо, как только я, так сказать, обнародую свое открытие. На минуточку мне даже стало жалко Милочку. Уж очень глупо она должна была захлопать своими жукастыми глазами на мою новость.

Но пока что ничего подобного с нею не происходило. Она стояла, постукивая ногой в узкой туфельке, и весь вид у нее был такой, будто все равно она победила в споре, раз я молчу.

Однако стоило мне раскрыть рот…

Но я еще только готовил свою первую фразу, когда в класс вошла Анна Николаевна.

— Вот я спрошу… — Милочка глянула на нашего классного тем же прозрачным взглядом и сделала шаг вперед.

— Милка! — крикнул я предостерегающе. — Милка!

— Не кричи. Я только хотела спросить у Анны Николаевны, неужели она верит, что в нашем классе шпаргалки если и случаются, то только для таких, как Звонкова.

Она задержалась у стола и стояла, опираясь на него пальчиками, такая вроде безобидная, тоненькая. А может, я и вправду зря на нее злился? Чего-то мне все хотелось от нее, сам не пойму. Чтоб походила она на Рыжову хоть в чем-то? Или чтоб стала для нее вдруг Рыжова неоспоримым авторитетом, как для многих нас?

А Милка существовала себе отдельно от авторитетов, и все тут.

Я смотрел ей вслед, как она выплывала из класса, вся похожая на белое облако, и что-то не хотелось больше мне думать о задачках, о том, кто у кого собирался списать контрольную, и о другом таком.

А потом я поревел взгляд на Анну Николаевну: лицо у нее было внимательное и печальное, и я знал — почему. Она сняла очки и задумчиво трогала ими щеку возле носа. А прищуренные глаза ее рассматривали кто знает что, и вовсе не в нашем классе, а за тридевять земель от него.

Дело в том, что к каждому из нас Анна Николаевна относится неплохо. Даже к Семиносу. Так вот, ко всем нам Анна Николаевна относится хорошо, всех, или почти всех, любит, а Нина — для нее дело особое. Это уж точно. Я бы сказал: Нина для нее как дочка, но так тоже будет неверно. В общем, она хотела бы, чтоб мы все брали пример с Рыжовой. Были бы такими же принципиальными, как Рыжова, такими же добрыми, как Рыжова, такими же сильными. И так далее, до бесконечности. А тут Милочка всем своим видом подчеркивала, что имеет какое-то основание для торжества над Рыжовой.