Май, месяц перед экзаменами

Глава седьмая, в которой автор уделяет главное внимание инженеру Антонову и некоторым проблемам его семейной жизни

В этот день приходится встретиться им на узкой дорожке, которая узка в буквальном смысле слова, не более того. Вернее, даже дорожки не существует вообще, только цепочка следов в рыжей, свежераскопанной глине и шаткие, в две пляшущие доски, мостики. Мостиков не сколько, а где канавы узкие, там надо прыгать.

Она видит Антонова-старшего еще издали. Он идет по тому, что теперь называлось уже не степью, а территорией, так далеко — десять раз можно сделать вид, что ей не к этим мосткам, а куда-нибудь вправо или влево.

Антонов идет неторопливо, нагнул голову, будто необходимо ему что-то рассмотреть у себя под ногами. Хотя нечего ему там рассматривать, разве что широкие, плоские, проложенные по сухому колеи от ребристых шин самосвалов.

Ничего предосудительного, ничего такого, к чему можно придраться, нет ни в походке Антонова, ни в выражении его опущенного лица, которое к тому же Анна Николаевна не может рассмотреть как следует. Но досада разбирает ее заранее на саму встречу, на все то, что Антонов подумает или сделает, когда наконец поднимет голову и увидит ее. И уж совсем имеющей право на такую досаду чувствует она себя, когда Антонов действительно поднимает голову и замечает ее.

Сейчас же какие-то следы усталости, задумчивости слетают с него, как не было их. И сквозь все прежнее навстречу ей стремительно прорывается победитель. Расположенный к окружающим и все же, в первую очередь, неуклонный, жестковато-радостный победитель. Во всяком случае, так кажется Анне Николаевне, и с этим она ничего не может поделать.

И этот победитель отлично глядится на фоне новых корпусов завода, поднятого над степью его волей, на фоне территории, развороченной его волей. Низкое солнце бьет в окна новых корпусов, начисто заслонивших прежний заводик, а фигура Антонова в подчеркнуто коротком плаще не как у мальчика, но как раз такая, о которой после сорока лет говорят: «Совсем как у мальчика».

«Наверное, любит повторять насчет здорового тела и здорового духа и рассказывать, как по трое суток, но выходя из цеха… — Анна Николаевна замедляет шаг. — Сейчас начнет демонстрировать это здоровье. Раз! — перепрыгнет через канаву. Два!..»

Однако пока Антонов не делает даже «раз», а тем более не собирался делать «два», оттеснять ее плечом, проходить мимо с тем самым своим ледокольным выражением, о котором недавно кричал в учительской физрук: «Прет как на буфет!»

Совсем наоборот. Антонов-старший стоит с той стороны облепленных высохшей глиной мостков, руки его засунуты глубоко в карманы, и даже челочка падает с одной стороны на лоб так беззаботно, так подходяще к этому, наверно очень удачно для него окончившемуся дню, к этой закатной степи, которая все-таки еще остается степью и поросла молодой травой, и облака плывут над нею…

Анне Николаевне не хочется смотреть в его обезоруживающее лицо. На минуту прикрыв глаза, она пытается растворить в тихом воздухе вообще всю фигуру Антонова с его широкими и еще будто распрямляющимися плечами, с его плащом и ногами, туго упершимися задниками в крохкую глину.

Но Антонов не оказывается миражем или, тем более, призраком. Он все стоит, уступая ей дорогу, — не растворяется.

Когда она наконец подходит к нему почти вплотную, благополучно перейдя все мостики и перепрыгнув все канавы, Антонов спрашивает:

— В наши края? — спрашивает так, будто после этих он хочет сказать еще какие-то столь же приветливые слова и скажет.

— На завод. — Голос Анны Николаевны явно подчеркивает: «Вот именно на завод, а не на вверенное вам строительство, как вы решили, очевидно. На маленький, неприметный, меркнущий при ваших масштабах завод…»

Антонов делает какое-то движение, которое вполне можно понять как полупоклон.

«И какие же дела Государственной важности ведут тебя на завод?» — спрашивают глаза Антонова, которые он щурит не только иронически, но и ласково, как перед маленькой.

«Ведут, ведут… И ты правильно определил: именно государственной», — отвечает ему тоже глазами Анна Николаевна. К сожалению, объяснить подробно цель ее визита на завод никакие взгляды не могут. А заявить об этом же словами Анна Николаевна не чувствует себя готовой, хотя на минуту все-таки пробивается искушение взять Антонова за рукав, отвести в сторону от этих мостков, прямо в степь, сказать:

«Иду в местком организовывать общественное мнение против вас. Послушайте, вы же умный человек, зачем вам эта возня вокруг кафеля, паркета, вообще квартиры?» Интересно, что бы он ответил? Надо думать, прежде всего голова у него мотнулась бы от неожиданности. Потом он сказал бы, как откусил:

«Вам государство поручило учить детей. И не берите на себя чужие функции…»

Но Анна Николаевна не отводит Антонова в сторону, не говорит ничего обличающего, поэтому Антонов имеет полную возможность спросить голосом даже чуть размягченным, каким часто говорят отцы первых учеников с их учительницами:

— Ну, как там мой? Грызет гранит?

В голосе его, правда небольшая, порция уважения к граниту, выпавшему на долю средней школы: «Мы с вами взрослые люди и хорошо понимаем, где начинается настоящий гранит, а где только так — упражнения».

— Виктор неплохо знает математику, — отвечает Анна Николаевна сухо, не в тон, и сама чувствует, как смотрит насмешливо-отстраняюще. Так насмешливо и так отстраняюще, будто Антонов задал кто его знает какой неумный вопрос.

Но Антонов не унимается:

— Экскурсию организовывать? — кивает он себе за плечо.

Анна Николаевна чуть задерживается с ответом. Интересно просто так, без всякого выражения ясно смотреть на Антонова. Если ответить: «Да, экскурсию», он, пожалуй, вернется, чтоб лично показать все достойные объекты.

— Нет, совсем не экскурсию.

Ну что ж, Антонову-старшему пришлось убедиться наконец, что им вовсе не любуются. Что острое, неприятное, с самого начала почудившееся ему во взгляде классного руководителя его сына, существует в этом взгляде на самом деле.

«Ишь заноза!» — молча говорит Антонов вслед Анне Николаевне, когда та отходит уже далеко. И вдруг с удивлением чувствует: досада, усталость, чуть ли не обида наваливаются на него, совершенно меняя настроение, с каким он шел домой.

«Спица!» — он выкрикивает «спицу» так же молча, но с особым удовольствием. «Спица» относится не только к некоторым манерам Анны Николаевны, но и к ее узкой, может быть даже слишком прямой спине.

Когда Антонов открывает дверь, отперев ее своим ключом, в передней стоит Юлия Александровна и свет уже горит, и это все трогает Антонова больше, чем всегда. Может быть, потому что он сегодня устал больше, чем всегда, или после встречи с Анной Николаевной ему особенно приятно видеть внимание к себе?

Секунду Юлия Александровна стоит, подняв руки высоко к выключателю и оглядываясь через плечо. В желтом свете лампы лицо ее особенно молодо и красиво. Что-то от изморози, от раннего утра заключается в лице, и в вязаном сером костюме, и во всем облике Юлии Александровны… Будто вовсе не от старательной косметики щеки и лоб Юлии Александровны глядятся так молодо, отсвечивая белым и розовым.

Мысль эта не приходит к Антонову в таком вполне определенном виде. Она мелькает неясным образом, до того давним, что, возможно, и не существовало его никогда. Была поляна в лесу, и Юлька, широко расставив высокие крепкие ноги, стоит, держит ладони ковшиком. Ладони мягкие и замерзшие. Струйка воды падает, разбиваясь, с шиферного скользкого обрыва в эти ладони.

Или это Юлька умывается во дворе их первой квартиры? Там, возле колонки, вечно стыли зеленые лужи и были мостки вроде сегодняшних. Только грязь их покрывала темная, северная.

Нынешняя Юлия Александровна проходит свободно сквозь ту Юльку, смотрит на него из-под низко опущенных век, словно прикидывая, примеряя к нему что-то:

— Накрывать?

Раньше Юлька спрашивала: «Будем есть?» И в глазах ее не замечалось торопливой, оценивающей примерки. Что она хотела ею сказать, кстати? Не хватает, чтоб в его собственном доме…

Но нет, собственный дом встречает Антонова той порцией умиротворенности, уюта, которую он вполне заслужил. Длинная стена против окна розова от заката, в комнате сына мяукает «Спидола». Юлия Александровна двигается по комнате бесшумно и мягко.

«Накрывать?» Она приносит ложки, вилки, хлебницу, салфетки, сейчас позовет: «Тонь (как зовет его все двадцать лет), Тонь, помоги мне…» Они вместе пойдут в кухню за первым, он кликнет сына…

— Сергей, я хотела у тебя спросить…

Фу, черт! Задремал он, что ли… Юбка у нее мягкая, пушистая, как шкурка зверька. Приятно прижаться к ней лбом, промякнуть лицо, подождать секунду, пока совсем отлетит усталость, на которую, в конце концов, имеет право даже он.

— Я хотела спросить: для тебя действительно важно, чем облицована ванна? Или это просто очередной вклад в здание твоего престижа?

Фу, черт! Но он не выпускает ее из рук, только отстраняется, закинув голову, чтоб лучше рассмотреть. Брови его при этом складываются насмешливо-жалобно, домиком: опустившись у висков и разгоняя морщинки по лбу. С такими бровями можно посидеть еще несколько секунд не отвечая.

— Мне иногда кажется: ты сознательно рушишь все то впечатление… Настраиваешь людей…

Возможно, не было бы встречи у мостков с этой училкой, Антонов и жене ответил бы иначе. Но сейчас у него слетает резко, так резко, как он с Юлией Александровной никогда не говорит:

— Что ты имеешь конкретно? Каких людей?

— Хотя бы Селиных, которых ты хочешь оставить без квартиры.

Теперь Юлия Александровна все-таки отходит от тахты, и лицо ее оказывается в тени. Сергей Иванович смотрит прямо в это лицо светлыми, упорными, рассеивающими все сомнения глазами.

— Селины? — переспрашивает он беззаботно-весело. — Селины, по-моему, не очень-то полагались на эту комнату, разве что их подогрели на заводе.

— Господи, неужели ты думаешь, они сами не в состоянии понять, что им полагается, что нет, без подогрева?

— Подождут, подождут! — Голос у него не успокаивающий, не снимающий тревогу, а приказывающий отбросить ее. — Подождут. Я в годы этого Селина тоже не имел отдельной квартиры, хотя был далеко не рядовым.

— У него ребенок.

— А у меня работа. — Сергей Иванович шутливо разводит руками, предлагая какому-то самому высшему арбитру судить, что важнее. И нисколько не сомневаясь, на чью сторону этот арбитр встанет. — Ты сама знаешь, как я по ночам горблю… Так что подождет. Следующий дом осенью сдают.

— Я не хочу, чтоб о тебе люди думали хуже, чем стоит.

— Люди обо мне хорошо думают.

Он был уверен, что это так. Конечно, отдельные завистники… Возможно, он даже любил отдельных завистников. Во всяком случае, как он сам говорил: «приветствовал факт их наличия». Они придавали ему бодрость, вроде той, что сельтерскими пузырьками наполняет тело во время купания в холодной воде. Ведь завистники появляются тогда, когда есть чему завидовать.

— Люди ко мне хорошо относятся, — повторяет он ворчливо. Теперь он сидит, засунув руки в карманы, и уголки его рта надменно и брезгливо подняты. В конце концов, не им начат этот разговор.

Юлия Александровна, нарушив ритуал, сама приносит супник, миску с салатом, сама зовет сына.

Сын входит как-то неохотно, вразвалочку; в руках у него сипит транзистор, а клетчатая рубаха безобразно расстегнута на все пуговицы. Кажется, он собирался и за столом вертеть свою «Спидолу». Интересно, слышал он, о чем говорили они с Юлией Александровной, или нет?

Пожалуй, слышал. Во всяком случае, когда Сергей Иванович как бы случайно ловит взгляд сына, в этом взгляде — легкая, прозрачная, готовая упорхнуть, отказаться от самой себя насмешка. Причем не поймешь, к чему она относится. А может быть, в ней просто щекочущее желание подвергнуть все своей неразборчивой критике, молодой цинизм, для которого нет авторитета даже в лице родного отца?

Сын, подкрутив последний винтик в «Спидоле», говорит:

— Послушай, так как же насчет путевок на Кавказ? Ты мне их организуешь или нет?

— Пожалуй, нет, — говорит Антонов и смотрит на сына. — Пожалуй, нет.

Достать туристскую путевку не так уж трудно. Во всякое другое время Сергей Иванович только приветствовал бы намерение Виктора отправиться на Кавказ.

Однако на этот раз перед сыном стоят задачи куда более крупные и ответственные, чем освоение горных вершин. И надо сразу поставить его на место.

Его сын не был ленивым или развинченным, как некоторые молодые люди, которых Антонов достаточно видел и в столичных, и в нестоличных городах, и у себя на стройках. И все-таки что-то в Викторе внушало ему сомнения, тревогу. Но не эта же рубаха, расстегнутая на все пуговицы, не «Спидола», не Кавказ, если поразмыслить здраво? Пожалуй, нет. И «Спидола», и Кавказ, и даже молодой цинизм — дань времени, которую и сам инженер Антонов охотно платит, только, разумеется, несколько другой монетой. А вот как бы сын не проглядел самого главного в жизни за своей «Спидолой» — это уже другой вопрос. Да, Виктор совершенно свободно может пропустить лучшее в жизни со своим транзистором, со своим Кавказом, со своими друзьями, наконец, которые, кажется, не очень-то разбираются, что именно является лучшим. И, подумав об этом, Сергей Иванович спрашивает:

— Я надеюсь, ты не забыл наш уговор насчет Москвы? — спрашивает тоном неприлично суровым среди всего семейного благополучия, тоном человека, готового на окрик, на стучание по столу и так далее.

— Какой уговор, прости, не понял? — В глазах Виктора, ничуть не всколыхнувшись, стоит одна только безмятежность.

— Насчет того, что вуз будет в Москве, и только в Москве? Туда надо готовиться, а не ваньку валять! Так о каком же Кавказе речь? И мне небезынтересно знать, кому предназначается вторая путевка? Кого ты предполагаешь взять с собой и не считаешь даже нужным оповестить родителей?

Сергей Иванович задает этот вопрос чисто риторически. Он прекрасно знает, что в походе, если бы он состоялся, рядом с сыном вышагивала бы эта невзрачная и колючая девчонка, с которой тот дружит.

Девчонка столь не соответствует представлениям Сергея Ивановича о женской привлекательности, что он только плечами пожимает. У него лично всю жизнь были несколько иные вкусы. Давным-давно кто-то из сотрудников сказал Антонову, что его жена похожа на спортсменку и королеву одновременно. Антонов прикинул — сравнение подходило. И с годами никакой креп в сторону королевы не угрожал Юлии Александровне. Она оставалась в достаточной мере этакой пловчихой или теннисисткой. Фу, черт! Как это важно, когда имеешь возможность любоваться собственной женой и через двадцать лет после свадьбы. Та девчонка (Рыжова, кажется, ее фамилия) такой возможности, пожалуй, не представляет и на сегодняшний день.

— Так для кого же предполагались мои старания? — продолжает допытываться инженер Антонов и слышит неожиданное:

— Для Семиноса. Всего лишь для Семиноса…

Сын безусловно отгадал, что скрывалось за вопросом отца. Сын разрешает себе усмешку, и тогда Сергей Иванович идет напролом:

— Для Семиноса? А была, кажется, другая кандидатура? Девушка была?

— Была. — Лицо Виктора открыто и непроницаемо.

— Вы поссорились? — допытывается Антонов. — Что у тебя произошло по этой линии, ты мне можешь объяснить?

— Ничего у меня не произошло по этой линии. — В голосе Виктора откровенная, не находящая нужным прятаться ирония. — Ничего особенного.

Неизвестно только, к чему ирония имеет больше отношения: к настойчивости, с какой задает сноп вопросы инженер Антонов, к манере инженера Антонова выражать мысли несколько директивным слогом или, может быть, к каким-то фактам, никому, кроме Виктора, не известным?

И Сергею Ивановичу неудержимо хочется узнать эти факты. Немедленно убедиться, что не его сыном пренебрегли, а его сын пренебрег. Сам отказался от этой маленькой, твердой, неудобной девчонки.

Сергей Иванович спрашивает:

— Ну, а все-таки, как ты догадался дать ей отставку? Я бы часа с такой осой не выдержал.

Сын по-прежнему безмятежно пожимает плечами, что можно понимать так: «У каждого свой вкус!» А можно и совсем иначе: «Сам удивляюсь, что я выдерживал не один час и даже не один месяц». Но, в общем, он не бросается защищать свою Рыжову (да, именно так ее фамилия).

— Я видела тебя с дочкой вашего завуча, — говорит Юлия Александровна, собирая тарелки. — Удивительно эффектная наружность.

Юлия Александровна поднимает взгляд от тарелок и густо краснеет. В глазах Виктора возникает что-то жесткое, какая-то отталкивающая стена. Но, возможно, она ошиблась, потому что через секунду Виктор подтверждает:

— Ты права, наружность самая эффектная в школе.

— Мать у нее… — Сергей Иванович на минуту останавливается в своем разбеге, перед ним мелькает аккуратно разложенная по плечам шестимесячная завивка, лацкан негнущегося пиджака или жакета, как там у них это называется? Но в конце концов, может быть, есть смысл в этих лацканах? В старомодной, чопорной завивке? И Сергей Иванович, не особенно кривя душой, заканчивает свое определение: — Мать у нее умная женщина.

Она и в самом деле умная женщина. Только все-таки не хватает в ней чего-то или, наоборот, переложено чего-то. Почему, например, она так и не стала директором хотя бы той же школы? Он, Антонов, ни за что не поверит, что ей не хотелось. «Крахмала в ней переложено — вот чего! — беззвучно, но радостно выкрикивает Антонов, будто делает кто его знает какое открытие. И тут же добавляет мысленно: — Чего не скажешь о дочери».

— Милочка и сама не дура, — отвечает Виктор на ту часть рассуждений, которая была произнесена вслух, отламывая кусок румяной, отлично приготовленной котлеты и улыбаясь.

Дальше все едят молча или перебрасываясь малозначащими фразами. И Антонов так до конца и не понимает, как отнестись к состоявшемуся разговору. Сын и не очень настаивал на путевке, и поссорился с этой Рыжовой. И при всем при том нет у Сергея Ивановича ощущения победы… Что-то ускользает, не дается ему в руки в собственном сыне, и все тут.