Мазепа

Глава 4 Начало гетманства: Мазепа и Голицын

Мечта Мазепы осуществилась. В сорок восемь лет он стал гетманом «войска запорожского обеих сторон Днепра». Правда, было очень много «но». На другой стороне Днепра по условиям Вечного мира ему подчинялся только Киев. Власть его, усилиями Голицына, была крайне урезанной, его окружала чуждая ему левобережная старшина, озлобленная тем, что некий пришелец оказался наделенным над ними властью.

Вообще, избрание Мазепы произошло совершенно неожиданно для многих, под давлением Голицына и в обход более сильных претендентов (включая генерального писаря В. Кочубея). Явно не на такой исход рассчитывали старшины, подавая свой донос на Самойловича. Они должны были ненавидеть этого пройдоху, буквально выкравшего у них из рук булаву. Или надеяться, что Мазепа окажется лишь «проходящей», временной фигурой, которая будет заменена при первом удобном случае. А ведь Коломакские статьи давали большой простор для таких «удобных случаев».

И вот в этих сложнейших условиях, когда, казалось, все было против него, Мазепа проявил себя как талантливый государственный деятель и политик, сдержанный, осторожный и неторопливый, как мастер политического компромисса. Не противореча никому, услужливо и предупредительно обходясь с врагами и единомышленниками, он умел настоять на своем, исподволь, но решительно осуществляя свои планы.

Само вхождение во власть оказалось нелегким. По Украине прокатилась волна бунтов. Еще сразу по низложении Самойловича многие казаки разошлись из обоза и стали будоражить людей. Начались расправы над арендаторами, их грабили и убивали[140]. Дома многих полковников тоже были разграблены в их отсутствие[141]. Часть старшины оказалась в оппозиции, не соглашалась со смещением гетмана. Иностранцы сообщали, что большая часть Украины не признала Мазепу[142]. Он был даже вынужден просить у Голицына 4 тысячи русских войск, которые проводили его до Батурина[143]. Сын Самойловича Григорий вместе с прилуцким полковником Л. Горленко собирался искать поддержки в Крыму.

Бунты распространялись и среди простых казаков, как ответ на жесткую политику гетманской администрации последних лет. В Гадяцком полку убили есаула Кияшку. Затем жертвами стали сам полковник Л. Горленко и его писарь: их, избив, бросили в горящую печь и засыпали землей еще живых. Повсюду избивали старшину, угрожали компанейцам и сердюкам. Все это происходило в тех частях, которые не были в главном обозе, окруженном московскими войсками. Остававшийся на Украине за наказного гетмана П. Апостол писал, что не в силах сдержать ситуацию. Послали за помощью к севскому воеводе Леонтию Неплюеву. Он окружил бунтовщиков, а старшина выдала Григория Самойловича. Сын гетмана, который еще недавно хвалился, что проедет по всей Украине в золотой карете, униженно кланялся воеводе и положил к его ногам свой полковничий пернач. Это его, однако, не спасло, и вскоре Григорий Самойлович был казнен Неплюевым «за измену». Все его имущество забрал воевода. Бывшего гетмана под сильной охраной отослали в Орел, а затем — в Сибирь.

Заметим, что Григорий был казнен Неплюевым без всякого согласования с Мазепой (еще один пример, насколько ограниченной была гетманская власть). Эти события показали решающую роль, которую играли в Гетманщине русские войска и воеводы. Показали они и ненависть казаков к старшине, а также то, что полагаться гетману следовало только на сердюков и компанейцев. Впрочем, Мазепе опять повезло: в результате бунта естественным путем отменялись положения статей о «не замене» старшины: «изменников» следовало покарать, и Голицын не стал этому противиться.

Отдадим должное Мазепе, он никогда не был сторонником крутых мер. Трудно сказать, что это было: природная осторожность или христианское милосердие. Скорее всего, и то и другое. Но политика Мазепы в первые годы его гетманства — яркий пример сдержанности.

Получив булаву, Иван Степанович столкнулся с таким количеством проблем, что трудно даже предположить, с чего он собирался начать. Мы прежде всего попробуем разобраться в его финансовом положении. От Самойловичей в войсковую казну поступили огромные средства. По подсчетам старшины, их можно было оценить в миллионы[144]. Помимо имений и богатого хозяйства было конфисковано множество драгоценных вещей, оружия, посуды, одежды и прочего[145]. Именно эти сокровища стали основой будущего фантастического богатства Мазепы. Впрочем, надо признать удивительный факт: при первой же возможности гетман пожертвовал значительные суммы из этих денег опальным наследникам Самойловича. Так, когда дочь последнего выходила замуж за князя Четвертинского, ей была дана тысяча империалов в виде приданого. А когда настала пора венчаться его внучке — та получила от Мазепы тысячу золотых, серебряную посуду и драгоценности. Когда затем зять Самойловича Четвертинский попал в татарский плен, Мазепа заплатил за него три тысячи золотых. Наконец, занимаясь строительством в Киево-Печерской лавре, Мазепа построил там башню с церковью во имя святого Иоанна Кущника, патрона тогда уже покойного Ивана Самойловича. И мало того. Когда в присутствии русских воевод составлялись описи имущества семьи Самойловича, выяснилось, что пропал сундук с собольим кунтушом. Старшина объяснила, что тот сундук был отдан по приказу Ивана Мазепы жене бывшего гетмана. Таким образом, Иван Степанович, рискуя прогневить русских воевод, отдал шубу несчастной женщине, уезжавшей в Сибирь.

Было ли это попыткой загладить свою вину? В любом случае все перечисленные поступки можно оценить как весьма щедрый и благородный жест. Я бы даже сказала — человечный. Если Мазепа поступал так, мысленно снова и снова обращаясь к событиям Коломацкой рады, то называть его бездушным вряд ли справедливо.

Итак, он стал наконец богат. Впрочем, в первые годы гетманства о богатстве еще вряд ли можно говорить. Отмена аренд больно сказалась на казне. Мазепа постоянно жаловался Голицыну на нехватку денег. «Из небольшой казны войсковой»[146] «у нас никаких доходов нет, а росходы непрестанные имеем, яко же и сами вы ведаете что ныне аренды нет»[147]. Он писал, что не может отправлять в Москву запорожцев (которые постоянно приезжали в гетманскую столицу, чтобы оттуда их послали к царю за наградами), так как от этого «до конца скарбец войсковой истощитца…»[148]. Вероятно, в этих жалобах была доля лукавства, так как скарбы Самойловича составляли огромный капитал. Но Мазепа был слишком хорошим хозяином, чтобы не знать: деньги имеют свойство быстро заканчиваться. А раз доходов не было, то и расходы следовало всячески ограничить.

Впрочем, это никак не отражалось на тех щедрых наградах, которые он раздавал старшине. Едва став гетманом, Мазепа просит дать царскую жалованную грамоту на два села Кочубею[149], затем ему же — на мельницу[150]. Такие же жалованные царские грамоты стараниями Мазепы получил генеральный есаул М. Миклашевский[151], а затем генеральный хорунжий И. Ломиковский[152], ряд войсковых товарищей и другие старшины. Жан Балюз впоследствии писал, что Мазепа покорил свою старшину «роскошными приемами в своей резиденции»[153]. Величко упоминает, что у Мазепы были традиционные «воскресные обеды». Трудно сказать, на каком этапе своего гетманства Иван Степанович ввел эту традицию, но, безусловно, он с первых дней стремился всячески задобрить старшину.

Еще одним направлением гетманских щедрот были монастыри. Десятками исчисляются универсалы Мазепы, подтверждающие старые пожалования и дающие новые. Киевский Братский, Киевский Николо-Пустинский, Лубенский Мгарский, Киевский Златоверхо-Михайловский, Киевский Выдубицкий, Троицкий Кирилловский, Киевский Фроловский, Киевский Межигорский — это только часть монастырей, облагодетельствованных Мазепой в этот период. По его просьбам они получают и царские жалованные грамоты.

Среди монастырей, пользовавшихся покровительством Мазепы, безусловно, был и Вознесенский девичий монастырь, игуменьей которого была его мать, Мария Магдалена. Пожалования матери — это единственный признак в голицынский период использования своей власти в личных целях. Впрочем, вряд ли можно рассматривать как личную корысть пожалования монастырю, даже если учитывать, что игуменьей там была его мать.

Вообще, как уже говорилось выше, Мария Магдалена была женщиной замечательной. Пользуясь покровительством своего сына, она, помимо игуменства Вознесенским киевским монастырем, распространяет свое влияние на Глуховский Преображенский[154], получает право посылать инокинь в Москву «за милостыней» (при этом им царское правительство предоставляло подводы и поденное жалованье)[155]. Ее решительность, энергия и целеустремленность были чертами, унаследованными от нее Мазепой. Магдалена, безусловно, гордилась своим сыном-гетманом, несомненно, оказывала на него определенное влияние, а Иван до самой ее кончины оставался преданным и заботливым сыном.

Как мы уже говорили выше, влияние матери прослеживается в тесной связи Мазепы с украинским православием. Хотя все предшествующие гетманы, начиная с Богдана Хмельницкого, тоже жертвовали пожалования монастырям, но Иван Степанович делал это уже на другом качественном (и количественном) уровне.

Недоброжелатели могут оценить эти щедрые пожертвования исключительно как «замаливание грехов». Однако факты свидетельствуют, что уже в этот период Мазепа становится покровителем украинского православия. В январе 1688 года он добивается от Голицына подтверждения прав Киево-Печерской лавры на типографию[156], а уже в апреле посылает князю новую книгу, напечатанную там, — «Венец Христов»[157]. Эту же книгу Мазепа представил и царям[158]. Он заступается за архимандрита Ясинского, не угодившего Голицыну[159]. Усилиями Мазепы были представлены Голицыну «Жития святых», написанные игуменом батуринского монастыря Дмитрием — будущим святителем Дмитрием Ростовским (Туптало)[160]. Мазепа очень беспокоился о благоприятном для Дмитрия исходе и писал с напоминаниями о нем Голицыну даже из похода на Самару.

Но дело это складывалось весьма непросто. Противником оказался сам патриарх московский Иоаким. Это был человек фанатичный, мстительный и жестокий, он «не терпел никакого проявления свободомыслия… с подозрением относился к любому независимому суждению»[161]. Именно по его распоряжению были сожжены в пустозерском остроге протопоп Аввакум и его товарищи[162]. Разделавшись с Никоном, Иоаким начинает борьбу со всеми «новшествами» в православии. Жестокая борьба разворачивается с его идейными противниками, прежде всего с Сильвестром Медведевым, о чем мы еще будем говорить ниже. Украинское православие тоже казалось Иоакиму не каноничным. Его советник, чудовский монах Евфимий, осенью 1687 года объявил все украинские книги еретическими — начиная от Катехизиса Петра Могилы[163] (впоследствии — еще одного канонизированного святого). Иоаким отказался благословить издание «Житий святых» из опасения, «дабы чего в тех книгах не было противного церкви». Мало того, он посылает архимандриту Киево-Печерской лавры Варлааму Ясинскому, где печатались эти книги, письмо с выговором за издание книг без предварительного разрешения[164]. Ясинский был оскорблен и расстроен[165]. Он обратился за помощью и советом к Мазепе, который опять использовал все свое влияние на Голицына, чтобы это начинание успешно завершилось.

Постепенно становясь покровителем просвещения, Мазепа разбирался и с другими внутренними проблемами. Главной для него оставались запорожцы. Мы уже отмечали, что Мазепа имел все основания их, мягко говоря, не любить. В письмах в Москву он не скрывает своего отношения к вольной Сечи: «…они запорожцы в своих речах всегда многословны и непостоянны»[166].

Надо здесь напомнить, что только после Вечного мира Запорожье попало под юрисдикцию московского царя. Вольное рыцарство совершенно не освоилось с этой новой ситуацией, а точнее — трактовало ее по-своему. За годы Руины у запорожцев утвердилась практика постоянной смены политической ориентации. В этом же ключе они продолжали действовать и теперь. Политика Мазепы, стремившегося навести порядок в своих владениях, их совершенно не устраивала. Запорожцы постоянно требовали от царя, в лице гетмана, денег за свою «службу», кроме того, при каждом удобном и неудобном случае желали лично ехать в Москву, где надеялись получить дополнительные награды. Чтобы не ссориться с запорожцами открыто, Мазепа был вынужден выдавать приезжавшим деньги[167], отсылая их к царю. Кроме того, он отправлял им «хлебные запасы», причем запорожцы, по его словам, даже не желали сами их забирать, а требовали, чтобы подводы доставлялись в Запорожье[168]. Мазепа часто жаловался, что запорожцы писали ему «зело непотребные слова и выговоры свои…»[169].

Вообще гетман не доверял Низовому войску и, как подтвердило время, был в этом совершенно прав. Показательно, что уже в марте 1688 года, когда запорожцы спрашивали его, как будет осуществляться поход на Крым, Мазепа «ничего к ним запорожцом на то не отписал»[170].

Исполняя решение Коломакских статей, Иван Степанович приступил к строительству порубежной крепости, которая должна была служить преградой татарским набегам, базой для будущих крымских походов, а также форпостом против запорожцев. С задачей Мазепа справился блестяще, впервые проявив свои способности военного стратега. 14 июня 1688 года он с отрядом вышел из Батурина и пришел на реку Самару, где выбрал удобное место — в пяти верстах от Днепра, «с доступом кораблей, запасом дров и трав». Здесь была заложена Новобогородицкая крепость, ставшая основой современного Днепропетровска. Проект был выполнен голландским инженером полковником Вазалем. Это строительство запорожцы не без основания оценили как обиду и «убыток»[171]. Строительство шло полным ходом. Сам гетман оставался в «таборе под Самарой». В конце июля он уже докладывал, что «в первых числех августа та крепость станет в своем совершенстве»[172].

Запорожцы не сразу полностью осознали всю угрозу своей «вольности», исходившую от новой крепости. В течение лета они только роптали, а в сентябре уже «в безумии своем кричали» на воеводу Г. И. Косагова из-за строительства города[173]. Мазепа не без злорадства писал: «…учинив к Самаре поспешение прилежным поспехом тот город сделали что запорожцы и осмотретца не могли». Теперь Новобогородицкой город уже «принел свое совершенство»[174]. В октябре по подробнейше разработанному Мазепой плану компанейский полковник И. Новицкий совершил удачный поход на Очаков[175].

Стоит отметить, что Голицын не наградил Мазепу за эти успешные и своевременные действия. Либо он считал их простым исполнением своих обязанностей, либо хотел все заслуги на южном фронте приписать исключительно себе.

Между тем противостояние гетмана с запорожцами продолжалось и углублялось. Показательным является факт, что, когда был подготовлен донос на гетмана, доносчики собирались, если их не наградят в Москве, идти в Запорожье, где «за теж басни сорные» рассчитывали от атамана кошевого и от Войска Низового получить «особную милость»[176]. Недовольные политикой гетмана запорожцы обвиняли его во всех смертных грехах, в частности, будто им не были отданы все причитавшиеся деньги.

Ситуация обострилась в преддверии подготовки нового Крымского похода. Мазепа опасался со стороны запорожцев какого-либо «вредительства» и не считал, что они смогут оказать помощь в походе[177]. Накануне похода им были высланы в Дикое Поле сотники для поджога сухих трав. Запорожцы их перехватили, жечь траву не дали, а сотников «взяли за караул»[178]. Мазепа по этому поводу писал Голицыну: «Запорожских казаков безумству дивлюся», что они монаршую милость и его дружбу забыли, посланцам его в их деле чинили препятствия и «хульные многие слова говорили»[179]. Посланец гетмана на Запорожье был встречен недружественно, выслушал многие (по выражению Мазепы) «враки и плутовские слова», а на раде запорожцы вообще постановили помириться с татарами[180]. В своих письмах к Мазепе они язвительно спрашивали, собираются ли идти войска на войну или «для строения городов», намекая на сооружение Новобогородицкой крепости, умалявшей их «вольности». Мазепа отвечал на это, что такими «сорными словами… вам… уши набивают» какие-то легкомысленные и неспокойные головы[181]. Его несколько предвзятое отношение к запорожцам полностью оправдалось. В середине июля 1689 года Мазепа сообщал Голицыну, что в Сечь прибыл от хана некий ага, после чего запорожцы и татары взаимно присягнули о перемирии[182]. Не дожидаясь указа (это было очень рискованно, зная характер князя Василия), гетман разослал универсалы, чтобы запорожцев не пускали в города, равно как и из городов на Запорожье никого не пропускали[183], то есть блокировал Сечь. Правительство Софьи в условиях провала похода было крайне раздражено поведением запорожцев, и Мазепе прислали указ под страхом смертной казни никого не пускать и не выпускать из Запорожья[184], который, по сути, подтвердил его действия.

В этих условиях Мазепа проявил свой талант политического лавирования. Он написал в Запорожье, что до него дошли слухи, будто запорожцы «с неприятелем креста святого» во вред родной земли своей помирились. При этом он заверял, что этому слуху «отнюдь не верит», и объяснял свою блокаду Запорожья опасением занести в Украину распространившееся в Сечи «моровое поветрие»[185]. Одновременно гетман писал Голицыну, что «безумный запорожцы с крымцами помирилися», и, как бы исполняя царский указ, приказывал «под смертною казнию никого на Запорожье не пропускати…»[186].

Ведя скрытую войну с Низовым войском, Мазепа преследовал сразу несколько целей: наведение порядка в стране, обеспечение безопасности южных рубежей и подготовка военных действий против Крыма. Личные антипатии, перемешиваясь с отличным знанием запорожских реалий, только помогали ему в этом. Не забывал гетман и еще об одной опасности, про которую он редко решался открыто писать Голицыну. Мазепа из собственного опыта, подтвержденного показаниями своих многочисленных шпионов, отлично знал, что в Польше не забыли времена, когда Левобережье было частью Речи Посполитой. Князь Василий, сделав ставку на Священную лигу, слишком верил своим новым «западным союзникам». В свое время Иван Степанович поддерживал Самойловича, выступавшего против Вечного мира. Теперь, сам став гетманом, Мазепа должен был убедиться в своей правоте, столкнувшись с тайными замыслами поляков по отношению к украинским землям. Но, противодействуя этим замыслам, нужно было опасаться оскорбить князя, намекнув, что тот сделал стратегическую ошибку.

Условия Коломакских статей строго запрещали вступление в правобережные земли и контакты с поляками. Мазепе, исполняя приказ, приходилось ограничивать все сношения с другим берегом Днепра, что было непросто из-за обилия у старшины семейных связей на Правобережье. Так, к полковнику миргородскому Апостолу приезжал его тесть, Василий Искрицкий и пробыл у зятя шесть дней вместо разрешенных трех. Дядя генерального обозного Василия Борковского, приехав из польских земель к племяннику, передал Мазепе в феврале 1688 года письмо польского военачальника С. Яблоновского[187]. Гетман немедленно послал копии письма Голицыну и «царям».

Поляки продолжали внимательно следить за ситуацией на Левобережье. Во время строительства Новобогородицкой крепости в табор Мазепы (где был и русский воевода Л. Неплюев) снова прибывает посланец Яблоновского[188]. Усиление польской активности проходило на фоне начавшихся контактов гетмана правобережных казаков Могилы (на службе у польского короля) с запорожцами. Перехватив одно из писем Могилы, Мазепа сообщал Голицыну, что тот в своем послании обещал низовикам «королевскую отеческую милость»[189]. Осенью 1688 года гетман имел уже предупреждение, что запорожцы ожидали прихода к себе на помощь Могилы и фастовского полковника Палия (Палея). Правда, Мазепа не без злорадства отмечал, что в Сечи нет кормов для лошадей и мало хлеба и правобережным казакам долго по зиме до них добираться. Поэтому он и делал вывод: «…суетная и даровая в том деле надежда запорожцов»[190].

Активность поляков становится особенно понятной, если учесть, что среди правобережных казаков начался очередной раскол и новоявленный претендент на булаву — Семен Палей — вел переговоры с татарами в надежде на внешнюю поддержку[191]. Одновременно Палей писал к Ивану Степановичу, ссылаясь на ссору с поляками, чтобы тот разрешил поступить к нему на службу и перейти на Левобережье[192]. Противостояние Мазепа — Палей станет едва ли не основным для Гетманщины в годы Северной войны. Но уже тогда Иван Степанович недолюбливал будущего «народного героя». «Зело предо мною унижаетца», — замечал он с презрением. К тому же гетман подозревал Палея во лжи и с долей высокомерия предупреждал Голицына, что если полковник не захочет «под мой регимент прийти», то «пойдет к противной руке неприятельской», то есть к татарам[193].

В существовании «пропольского» и «прокрымского» лагерей, по сути, не было ничего нового. Но Мазепа с тревогой следил за событиями на Правобережье. И в тот период, и позже наличие «вольных казаков» у границ его Гетманщины создавало угрозу порядку и дисциплине, которые он так стремился внедрить, вырывая страну из Руины.

Подозрения Мазепы относительно планов поляков были обоснованными. В ноябре 1688 года, не решаясь писать об этом к Голицыну, гетман представил Шакловитому, прибывшему в тот момент в Батурин, своего шпиона, вернувшегося из Правобережья. Шпион этот привез сведения об имевшемся в Польше плане, согласно которому если не состоится поход на Крым, запланированный на весну 1689 года (который был обещан Голицыным как обязательство перед Священной лигой), то коронные войска пойдут на Левобережье. Поляки открыто рассуждали, что Гетманщину им не захватить, но зато у них будет возможность вернуть согнанное с правого берега украинское население, «которых теперь гетман запорожский (то есть Мазепа. — Т. Я.) не пускает». Поляки мечтали и разрушить Новобогородицкую крепость, причем выяснялось, что к этим действиям их подстрекали запорожцы «через послов своих»[194].

Посланник Палея тоже рассказал, что, будучи у Замойского, слышал высказанное поляками мнение о Мазепе — тот-де все их хитрости узнал, все их планы ведает и может обо всем предостерегать. Иван Степанович не без горькой иронии замечал, что полякам было бы лучше, «когда б тут на гетманстве был человек простой». Учитывая годы, проведенные Мазепой при королевском дворе, и его отличное знание обычаев Речи Посполитой, опасения польских сановников были вовсе не случайны. Мазепа сообщал Голицыну, что поляки собираются приложить все старания, «чтоб меня гетмана отравою умертвити»[195]. Учитывая актерский талант Мазепы, трудно сказать, насколько серьезно он опасался яда. Он писал, что внимательно наблюдает за всеми лекарями, прибывающими из Польши. Но в том, что на его жизнь, а точнее — на его булаву, покушались, в этом он не сомневался. Не прошло и полгода с момента получения им булавы (как писал сам гетман, «когда я на уряде гетманском и не осмотрелся»), а уже был сделан донос путивльским протопопом, по показаниям которого был назначен розыск. Мазепа сразу же обратился к своим покровителям — Голицыну, П. И. Прозоровскому и В. Д. Долгорукому с просьбой о заступничестве[196]. Дело продолжения не имело, но осенью 1688 года был сделан новый донос. На этот раз нити заговора явно вели в среду левобережной старшины. Мазепу обвиняли в связях с поляками, в том, что якобы он имел контакты с ними через приезжавшего Искрицкого (тестя П. Апостола, одного из немногих сторонников гетмана) и собирался купить себе имения на Правобережье. Иван Степанович оправдывался, что Искрицкий был сразу выслан, а покупка имений «и на мысль мою никогда не приходила». Учитывая шаткое и тревожное положение Мазепы, враждебное отношение к нему поляков, строгий контроль Голицына — вряд ли можно предположить, что в тот момент он решился бы купить поместья в Речи Посполитой. Гетман понимал, что его ненавидят, и философски рассуждал, что как за солнцем следует тень, так за честью и славой идет ненависть. Он напоминал князю Василию их давнее знакомство, обещание защищать от напастей, данное на Коломацкой раде, и выражал надежду на дальнейшее покровительство[197].

Так и получилось. Обвинения «явною лжею оказались», и клеветников — братьев Челеенко — прислали к гетману в Батурин. Царский указ отдавал их на усмотрение Мазепы, но с ними следовало поступать «без оскорбления». В письме к Голицыну Иван Степанович сообщал, что не приказал их пытать и вообще намеревался отпустить к женам. Однако Челеенко снова начал клеветать на гетмана, на старшинской раде заявил, что к Мазепе прибыл из Польши королевский покоевый, с которым гетман якобы имел тайный сговор. Об этом же он послал донос Голицыну и другим воеводам. Мазепа надеялся, что «басням того плута» не поверят, но признавался, что душа его от злобных наговоров болит «нестерпимою раною». После «легкой пытки» Челеенко сознался, что был в сговоре с племянником полковника Дмитрашки Райчи и батуринским бургомистром[198].

Мазепа требовал кары доносчику, при этом он напоминал, что при Самойловиче подобный клеветник был повешен[199]. Однако когда пришел царский указ, позволяющий казнить Челеенко, Мазепа лично настоял, чтобы его врага оставили в живых и лишь сослали[200]. Ссылки на христианские ценности, учитывая религиозность Мазепы, скорее всего, не были пустыми словами. Он вообще стремился на протяжении всего своего гетманства обходиться без кровопролития. Всех своих многочисленных доносчиков он прощал — казнил только Кочубея с Искрой, на исходе жизни и гетманства. Весьма показательна просьба Мазепы к воеводе Неплюеву в отношении русских стрельцов, ограбивших войсковую казну. Он просил, чтобы «невинные души на телах своих страдание не терпели и с того страдания же бы не померли», а потому, чтобы их пытали только каким-нибудь «легким способом»[201]. Эта была жестокая эпоха, когда дыба и кнут запросто применялись на Москве, а осиновый кол — на просторах Речи Посполитой. Возможно, здесь сказывалось и «западное мышление», возмущавшееся против варварства, и идеи гуманизма, привитые в стенах Киево-Могилянской академии. А может быть, Мазепа просто слишком хорошо знал, что истинные его враги были значительно выше, чем эти мелкие доносчики. Умный и хитрый гетман, располагавший широкой сетью шпионов, прекрасно догадывался, куда шли нити заговоров. А пачкать свои руки кровью несчастных исполнителей он не желал.

Добраться до своих настоящих врагов Мазепа не мог. Во-первых, он не мог предъявить доказательств их «измены», а во-вторых, слишком велика была в этот период его зависимость от старшины, восстанавливать которую против себя он опасался, памятуя о судьбе Самойловича. Как мы упоминали, гетман занимался «задабриванием», то есть скрытым подкупом старшины (включая своих врагов). Кроме того, он всячески поддерживал и «продвигал» по службе своих доброжелателей. Одним из таковых был немолодой генеральный писарь Воехович, с которым они вместе служили еще у Дорошенко. Другим фаворитом становится полковник компанейских войск Илья Новицкий. Мы отмечали крайне важную роль, которую играли компанейцы во внутренней ситуации Гетманщины, поэтому лояльность Новицкого была для Мазепы особенно важна.

Не имея права заменять по своему усмотрению старшину, гетман тем не менее не упускал случая отстранить от власти своих недоброжелателей. Весной 1688 года Мазепа сообщил Леонтию Неплюеву о недовольстве переяславских казаков своим полковником Дмитрашкой Райчей. Он объяснял, что полковника обвиняли во взяточничестве и злобе, именуя его «Люцифером». Мазепа осторожно предлагал разрешить избрать полковника «вольными голосами», при этом предлагал («слышу, что думают») Головченко. Царский указ не замедлил прийти: «…обрать себе доброго полковника», при этом гетману поручалось приложить свое старание, чтобы «обран был верной и радетельной человек»[202]. Напомню, что Райча, будучи еще всесильным переяславским полковником, во время памятного пленения Мазепы запорожцами весьма недоброжелательно отзывался о нем. То, что при расследовании доносов на Ивана Степановича опять прозвучало имя Райчи, доказывает, что гетман не случайно хотел избавиться от такого старшины в своем окружении. Безусловно, это был личный враг, и дальнейшие события это подтвердили.

После отставки Райча по указу был отправлен в Москву, где, видимо, очень усердно наговаривал на гетмана. По крайней мере Голицын прислал Мазепе указ не чинить утеснений его жене. Иван Степанович был явно уязвлен тем, что его врагу «изволили дать веру». Он напоминал князю, что тот более десяти лет знает его «плоть и нрав», что он, Мазепа, ни при каких условиях не посягнет ни на чью жизнь и ни на чьи имения.

Между тем пребывание Райчи в Москве породило в Украине различные слухи. Говорили, в частности, что тот вернется с каким-то боярином «для принятия некоторого чину», видимо, речь шла даже о гетманской булаве. Хотя Иван Степанович называл это «ложной басней», но просил прислать разъяснения, так как «люди простые» любым речам верят[203]. Райчу прислали в Севск, откуда он засыпал гетмана прошениями вернуться в Батурин (Мазепа был тогда в походе у строящейся Новобогородицкой крепости). Гетман весьма ловко поддержал это прошение, указывая при случае, что на Райчу имеются обвинения в измене и во многих «обидах», нанесенных его бывшим подчиненным. Ответный «царский указ» подчеркивал непростое положение гетмана: прислать Райчу в Батурин позволялось, но приказывалось бывшего полковника «в обиду не давать» и лично оберегать[204]. Но талант политика и здесь позволил Мазепе обернуть невыгодную ситуацию в свою пользу. Он посылает прошения, чтобы Дмитрашку не ссылали, а отпустили домой — аргументируя это нежеланием, чтобы «было на мене от войска и народу» за это укора[205]. Таким образом, гетман лишил своего врага полковничьей власти и влияния, оставив его спокойно проживать в своих имениях. Конечно, это было очень рискованно, но оправданно, учитывая ситуацию.

Мы отмечали умение Мазепы молчать. Вот и в дальнейшем мы будем наблюдать, как, прекрасно зная, кто возглавлял заговоры против него, он будет отстранять своих врагов от власти, при этом ни словом не намекая об истинных причинах немилости.

Умение разбираться в людях и плести сложные комбинации помогало Ивану Степановичу и в создании его знаменитой «шпионской сети». Мазепа не был первым гетманом, создавшим внешнюю агентуру, то есть, по сути, разведывательную сеть. Первым успехов на этом поприще добился еще Богдан Хмельницкий. Но, пожалуй, никому не удавалось довести ее до такого совершенства. Не случайно данными мазепинской разведки постоянно пользовался Голицын, а позже — Петр Первый. Например, гетман писал князю Василию, что отправил в Царьград купца «для проведывания тамошних поведеней» и двух переодетых казаков: одного во Львов для сведений о польских замыслах, а другого в Бухарест. Были у него ссылки и с молдавским господарем. Мазепа сообщал, что занят поиском подходящей кандидатуры для посылки в Крым и Кизикирмен. Одним из возможных вариантов было послать туда толмача — под предлогом выкупа гадячского жителя[206]. Приказ «проведывать всякие новости» был отдан гетманом и пограничному черниговскому полковнику Якову Лизогубу[207], который входил в узкий круг близких ему людей.

Несмотря на усердие, способности и осторожность, Мазепе нелегко было сохранять расположение своего покровителя. Строжайший контроль — вот основной принцип украинской политики Голицына. За два года своего гетманства Иван Степанович написал князю Василию более 150 писем-отчетов (это только сохранившиеся до наших дней). Для сравнения: за такой же отрезок времени при Петре писем было в четыре раза меньше, несмотря на активно разворачивавшиеся Азовские походы. Кроме того, гетман был вынужден постоянно съезжаться «для государственных разговоров» с севским воеводой Л. Неплюевым, советником и любимцем Голицына, замещавшим его в Украине[208]. Все вестовые новости он посылал через почту государям и государыне (!)[209]. Приходили подобные указы: «Нарекают они запорожцы, на него гетмана, будто он грамоты у себя удерживает, и он бы гетман о том к ним, великим государям, писал, о каких они запорожцы грамотах говорят и хто их и где, и для чего удерживают»[210]. С Москвой нужно было согласовывать все, включая случаи мелких убийств и грабежей[211]. При этом Голицын нередко игнорировал мнение гетмана. Так, летом 1689 года «по имянному предложению» князя Василия Мазепа был вынужден назначить переяславским полковником Леонтия Полуботка, своего противника (с которым он затем сумел справиться только в петровский период гетманства)[212].

Несмотря на давнее знакомство, явное покровительство Голицына и любезные обмены «подарками», Иван Степанович никогда не позволял себе фамильярности в письмах к нему. Наоборот, со временем обращение становится все более формальным: если после избрания гетманом Мазепа писал: «…ближнему боярину и дворовому воеводе ясновельможному князю…» — то весной 1689 года титул в обращении стал уже по-настоящему громоздким: «…ясновельможный ближний боярин, большого полку дворовый воевода, царственные большие печати и государственных великих и посольских дел оберегатель и наместник новгородский». Многие историки, изучавшие правление Голицына, склонны характеризовать князя как мечтательного и либерального интеллигента. Таков и его образ, запечатленный в великом романе А. Толстого, — нерешительный интеллектуал, мучающийся угрызениями совести. Факты показывают, что Голицын был честолюбивым политиком, жаждавшим власти, безусловно талантливым и образованным. Он во многом опережал свое время. Но, как все временщики, получив безграничную власть, он уже не был в силах остановиться и сломя голову летел навстречу своей гибели. То, что Голицын управлял страной «с самовластием», отмечал и Невилль, несмотря на свои дифирамбы в адрес князя.

Еще один очень характерный эпизод. Мазепа имел неосторожность писать «по своей обыкновенной любви и дружбе» Неплюеву, спрашивая того, не гневается ли на него в чем Голицын («понеж человек не ангел, чтоб не имел в чем согрешити…»). Князь Василий пришел в ярость, что гетман осмеливался делать что-либо без его ведома. Мазепе пришлось рассыпаться в извинениях («зело и стократно прошу прощения»). Он оправдывался, что все вышло от того, что на своем «хлопотном уряде гетманском пребывая», опасается в чем-нибудь «вашу княжескую милость прогневать»[213].

Еще больше досталось Мазепе, когда он заикнулся русскому дьяку Жеденову про целесообразность похода на Кизикирмен. Голицын, узнав об этом, расценил слова гетмана как критику собственного плана Крымского похода. Мазепе приходилось уверять, что он упомянул Кизикирмен, никоим образом не предлагая отменять поход на Крым. Он умолял, чтобы Голицын услышанное «не ставил мне в лехкомыслие» и не расценивал как «неохоту» к Крымской войне, в которой он готов был «последнюю каплю крови» своей пролить[214]. Отметим, что поход на Крым оказался, как и следовало ожидать, провальным. А вот именно атаки Кизикирмена, возглавленные Мазепой во время Азовских походов, принесут блестящие плоды. Голицын, что подчеркивают большинство его современников и биографов, не был силен как полководец. Но, игнорируя мнения специалистов (в данном случае — Мазепы), он проявил себя и как наделенный неограниченной властью самоуверенный деспот. Тут вспоминается указ Петра, что подчиненный должен иметь перед начальством «вид лихой и придурковатый». Видимо, именно такой вид зачастую приходилось принимать Мазепе перед Голицыным.

Не считаясь с мнением гетмана относительно внешнеполитической и военной стратегий, князь Василий, однако, не считал зазорным использовать знания и связи Мазепы, когда речь шла об основных проблемах, с которыми столкнулось правительство Софьи. Что же это были за проблемы? Первая — законность самого правления и той власти, на которую претендовала царевна. В условиях, когда царь Петр Алексеевич неуклонно приближался к своему совершеннолетию, а царь Иоанн Алексеевич все больше болел, этот вопрос становился критическим и для Софьи, и для Голицына. О второй проблеме мы поговорим ниже.

Мы подходим как раз к тому аспекту, который совершенно не был затронут ни в биографиях Мазепы, ни в исследованиях по русской истории этого периода: о роли гетмана в общероссийских событиях.

После заключения Вечного мира имя Софьи начали упоминать во всех официальных правительственных документах рядом с именами обоих царей. Теперь она появлялась на официальных церемониях, приучая народ к своей особе. Невилль пишет, что Голицын якобы собирался жениться на Софье, заставив для этого уйти в монастырь свою жену[215]. Трудно сказать, насколько фаворит действительно был готов на такой поступок (возможно, речь шла только о тайном браке), но в чем нет сомнения — так это в том, что Голицын всячески стремился найти лазейку для провозглашения своей царевны самодержицей.

Одним из главных «пропагандистских» шагов Голицына было изготовление портретов Софьи с определенным содержанием. В Москве не было специалистов ни с соответствующей художественной подготовкой, ни с соответствующими знаниями панегирической символики. Поэтому обращение Голицына к украинцам кажется весьма естественным. Лазарь Баранович (как мы уже отмечали, близкий друг Мазепы) готовил панегирики в честь Софьи, и именно по его приказу был изготовлен знаменитый портрет Голицына. Теперь, после приезда очередной украинской делегации с подношением панегириков царям, Шакловитый заказал портрет Софьи соответственного содержания. Для этой цели Баранович рекомендовал выдающегося украинского гравера Леонтия Тарасевича, недавно вернувшегося после обучения в Европе. В черниговской типографии Барановича Тарасевич вырезал гравюру, матрицу которой он весной 1689 года доставил в Москву. Невозможно предположить, чтобы это все осуществлялось без ведома и непосредственного участия Мазепы.

Хотя гравюры были впоследствии уничтожены, известно, что на них была изображена Софья, в короне, с державой и скипетром в руках, окруженная семью добродетелями. Надпись гласила: «София Алексеевна Божию Милостию Благочестивейшая и Вседержавнейшая Великая Государыня Царевна и Великая княжна… Отечественных дедичеств государыня и наследница и обладательница»[216]. Ниже были помещены портреты двух деятелей ее правления: Голицын и… Мазепа.

Тарасевич оставался в Москве всю весну и лето, проживая у думного дьяка, начальника Стрелецкого приказа Федора Шакловитого. Всего было изготовлено более 100 оттисков портрета.

Этот эпизод, имевший огромное значение для России, тесно связан и с другими событиями, в которых также участвовал Мазепа. В августе 1688 года в Украину приезжает архимандрит афонского монастыря грек Исайя. Посоветовавшись с Неплюевым, Мазепа отпустил его в Москву[217]. В конце октября к Мазепе приехал высокий гость — Федор Шакловитый[218], по сути являвшийся главным соправителем и единомышленником Голицына. Сам гетман писал князю Василию, что с Шакловитым он разговаривал о «монаршеских делах»[219].

В статейном списке Шакловитого, который он представил в виде отчета боярам, говорилось, что в Москве было получено послание мунтянского господаря Шербана, переданное через архимандрита Исайю. Православные Балкан предлагали план освобождения их от турецкого владычества, согласно которому поход русских войск вплоть до Константинополя должен был превратиться в победоносную прогулку в окружении восторженно встречающих их православных. Голицын с Софьей увлеклись идеей «третьего Рима», считая, что подобное богоугодное дело станет великолепным предлогом для укрепления их власти и для объявления Софьи — освободительницы православия — самодержицей. В связи с этим Шакловитый спрашивал мнение Мазепы как эксперта в данном регионе.

На этот раз Иван Степанович отказался от обычной манеры «говорить, ничего не говоря». Вероятно, он был несколько ошеломлен амбициозностью и вместе с тем некомпетентностью своих высоких покровителей. Ответы Мазепы выглядят как нравоучение учителя своим слабым ученикам.

Он начал с объяснения, что патриарх Иаков, подписавший обращение к русским царям как «Константинопольский», был к этому моменту уже отставлен от своего сана. Кроме того, он категорически опроверг утверждения, что с Украины имеется «удобный и свободный путь» на Балканы. Мазепа объяснял, что если идти по направлению Днепр — Дунай, то препятствием станут сильные турецкие крепости. Сухой путь от Буга — трудный, безлесный и безводный, в этом гетман ссылался йа свой личный опыт пребывания в тех местах. Кроме того, подобный поход привел бы русско-украинские войска к столкновению с белгородской ордой, которая, как пояснял Мазепа, во много раз превосходила крымскую. Он делал вывод, что, затевая такую авантюру, они и господарю Шербану не помогут, и сами не вернутся, а в качестве примера вспоминал недавний поход Яна Собеского в тот регион, завершившийся полным провалом. Да и о самом господаре Мазепа имел весьма нелестные сведения. Например, что тот уже принял протекторат цесаря, а истинной целью его было получение греческого царства. И гетман спрашивал: пристойно ли царям защищать цесарского вассала?[220]

Опубликовавший этот статейный список А. Востоков совершенно справедливо отмечал, что Мазепа был гораздо лучше осведомлен о положении соседних держав, чем московское правительство, а потому «в международных вопросах всегда был дорогим и полезным советником Москвы»[221].

Иван Степанович не случайно, вопреки своему обыкновению, столь резко и безапелляционно вылил на Шакловитого ушат холодной воды. Он понимал, что речь шла о его жизни. В случае неудачи похода Голицын, как было с Самойловичем, не постеснялся бы пожертвовать своим ставленником. Поэтому, видя в Шакловитом более благодарного слушателя, Мазепа убеждал его, что поход на Крым следует начинать рано, «по первому зимнему пути», стремительным ударом предупредив возможное нападение татар на украинские города.

Мазепу на этот раз послушали. Был дан указ боярам собираться в поход в феврале. Мазепа (в виде награды за ценные советы) получил право видеться со своим зятем из Польши, а племянник его (сын сестры) Обидовский был пожалован в стольники. Это лишний раз подчеркивает то, что правительство Софьи доверяло Мазепе.

Но вот тут-то и возникает главный вопрос: неужели Федор Шакловитый лично приехал к гетману только для разговора о Крымском походе, в который сам не собирался идти? Не ближний путь и слишком высокая честь для Мазепы. Скорее бы военную стратегию стал оговаривать будущий главнокомандующий — Голицын или на худой конец Неплюев.

На самом деле князь Василий и все сторонники Софьи связывали с приездом Исайи гораздо более далеко идущие планы. Два года спустя греческий архимандрит рассказал следующее: при отпуске с Москвы князь Голицын пригласил его к себе для какого-то «тайного дела». Прощаясь с патриархом Иоакимом, Исайя заикнулся об этом, и патриарх заявил, что он знает, о чем идет речь, но запретил в это ввязываться. Однако на обратном пути из Москвы Исайя встретился с Неплюевым, который передал просьбу царевны Софьи и Голицына исходатайствовать грамоту от святейших вселенских патриархов, чтобы Софья могла носить царскую корону и в церковных правилах имела поминовение наряду с царями. Исайя обещал просьбу передать, но сомневался в благополучном исходе, так как всеми «московскими делами», по его словам, ведал московский патриарх Иоаким. На это Неплюев заявил: «Плюнь на него»[222].

Именно эти усилия Голицына и Неплюева добиться для Софьи нового титула станут впоследствии главной причиной их опалы. В данном случае можно не сомневаться, что появление у Мазепы Шакловитого осенью 1688 года, сразу после приезда на Украину Исайи, обсуждение с гетманом ситуации в православных Балканах, отправка Мазепой весной 1689 года к Шакловитому гравера Тарасевича были звеньями одной цепи, в которой гетман играл далеко не последнюю роль.

Не менее активную роль играл Мазепа и во второй проблеме, с которой столкнулся Голицын, — церковной.

Мы неоднократно отмечали, что князь Василий для допетровской эпохи был фигурой революционной. Иностранцев поражал его роскошный дом в Охотном ряду с прекрасной библиотекой. Он первым начал принимать послов у себя дома, говорил с ними по-латыни, привлек иностранцев на офицерские должности в армии[223]. Он разрешил пребывание иезуитов в Москве; среди иностранцев ходили слухи, что Голицын не чужд идеи церковной унии. Все это вызывало яростное сопротивление ряда русских церковных деятелей, прежде всего патриарха Иоакима.

Идеологом правительства Софьи становится Сильвестр Медведев, ученик белорусского богослова Симеона Полоцкого, который, как мы отмечали, оказал большое влияние на изменения дворцового уклада при царе Алексее Михайловиче. При поддержке Полоцкого Медведев стал «главным справщиком» Печатного двора в Кремле. Именно он разработал идеологическую концепцию, доказывавшую законность власти Софьи. В частности, он написал знаменитое «Созерцание краткое», в котором изобразил царевну спасительницей России в годы стрелецких бунтов. Творение это было одновременно и политическим памфлетом, и серьезным историческим исследованием, основанным на свидетельствах очевидцев.

Одним из главных направлений усилий Медведева было распространение на Руси просвещения. С этой целью еще при жизни царя Федора Медведев открывает славянско-латинское училище, которое должно было стать основой академии (по аналогии с Киево-Могилянской). Голицын поддерживал эти идеи старца («чернец великого ума и остроты ученой», как говорили о нем современники), но патриарх Иоаким выступил категорическим противником. В результате яростной борьбы в 1683 году была закрыта типография в Кремле, после чего украинские типографии становятся единственным местом, свободным от цензуры.

Еще более жесткая борьба разгорелась за будущую академию. Иоаким желал создания чисто церковной школы, без «латинистов» и, по сути, без просвещения. Весной 1685 года в Москву прибыли греки братья Лихуды, которые возглавили кружок «мудроборцев», поддерживаемый патриархом. Вопрос о том, быть или не быть просвещению на Руси, перешел в богословскую плоскость дискуссии о «таинстве евхаристии», до сих пор весьма острой в православии. Позиция Лихудов была категорической. В идеях Медведева они видели не заблуждение, не небольшое отступление от канона, но злостную ересь, заслуживающую строжайшей кары. Осенью 1687 года этот кружок издал книгу, в которой Медведева именовали «иезуитом или униатом», а все украинские сочинения, начиная с катехизиса Петра Могилы, объявлялись еретическими. Лихуды не слишком затруднялись обращением к богословским первоисточникам, полагаясь на то, что «народ здесь неученый, а неученые люди и неистину почтут за истину, если ее украсить цветами красноречия и доводами философии»[224].

Медведев не сдавался. В 1687 году он издает «Книгу о манне хлеба животного», изящно оформленную по нормам эстетики барокко, украшенную стихами, эпиграфами и аллегоричными иллюстрациями и содержавшую детальный разбор трудов Отцов Церкви. Он старался показать, что «мудроборцы» препятствовали развитию науки в России, запрещали «забавляться возле физики и философии»[225].

Разумеется, его идеи были очень близки украинскому православию и лично Мазепе. Обвинение в «ереси», по сути, их тоже затрагивало. Игумен Киевского Кирилловского монастыря Иннокентий Монастырский писал гетману, что работа Лихудов «ни правды, ни мудрости в себе не имеет»[226]. В августе 1688 года Мазепа написал Голицыну, что узнал о богословском споре, проходившем в Москве. Он предлагал прислать «те письма спорные», а он призовет «искуснейших духовных людей» митрополии Киевской, чтобы рассудить эти работы и выдать свое мнение о них[227]. В начале 1689 года Мазепа прислал Голицыну книгу И. Монастырского против «мудроборцев».

Но в условиях, когда борьба за власть между Милославскими и Нарышкиными приобрела почти открытый характер, Софья не решилась противостоять Иоакиму. Он и так был недоволен ее приверженностью идеям С. Полоцкого, восстановлению доброго имени Никона и другими действиями правительницы[228]. Теперь патриарх открыто обвинил Медведева в покушении на свою жизнь, и правительство Софьи решило пожертвовать своим идеологом. В марте 1689 года старца увольняют с Печатного двора, лишив его тем самым защиты. В преддверии начинавшегося Крымского похода, который был заранее обречен на неудачу, такое предательство Медведева со стороны Голицына должно было стать грозным предупреждением для Мазепы. Он понимал, что в борьбе за власть в Москве Голицын, не задумываясь, пожертвует своим ставленником в Украине. Но, как говорил Гораций, кто предупрежден, тот вооружен.